Перевод С. Антонова.
Примерно в полумиле от деревни Ллиддвудд, у дороги, которая переваливает через восточный склон горы Пен-и-пулл и ведет в Рустог, стоит большое здание, известное как ферма Манс[2]. В былые времена оно было резиденцией священника кальвинистско-методистской церкви[3], отсюда и происходит его название. Это невысокое странное сооружение неправильной формы расположено в какой-то сотне ярдов от железной дороги и в наши дни стремительно разрушается.
С момента его постройки во второй половине минувшего столетия[4] дом претерпел немало превратностей судьбы. Фермер, владевший окрестными землями, давным-давно покинул его и перебрался в менее броское и более удобное обиталище. Среди прочих в Мансе некоторое время жила мисс Карно – «галльская Сафо», а позднее в нем обосновался старик по фамилии Уильямс. Подлое убийство старика, совершенное двумя его сыновьями, привело к тому, что дом довольно долго пустовал и, само собой, ветшал изнутри и снаружи.
Природные стихии и сборища местных подростков быстро довершили упадок снискавшего дурную славу Манса. Страх перед Уильямсами удерживал ллиддвуддских мальчишек от соблазна проникнуть в заброшенный дом, но с тем большим азартом они предались истреблению его внешних конструкций. Орудия, при помощи которых ребятня выражала и одновременно пыталась побороть свой священный страх, не оставили в здании ни единого целого стекла и нанесли серьезный урон старомодным свинцовым переплетам в узких окнах; эти повреждения, вкупе с бессчетными обломками черепицы и зияющими проемами, обнажавшими стропила крыши, наглядно свидетельствовали о силе мальчишеской неприязни. В результате пустующие интерьеры дома оказались открыты дождю и ветру, и те при деятельной поддержке старины Времени принялись за свою разрушительную работу. Половицы и стенные панели, то промокая, то высыхая, причудливо выгибались, трескались здесь и там и в припадках ревматических болей вырывались из оков проржавевших гвоздей, которые некогда прочно их держали. Штукатурка на стенах и потолке покрылась налетом вскормленной дождями черно-зеленой плесени и мало-помалу отслаивалась от покоробившейся решетчатой дранки; по какой-то неведомой причине крупные ее куски отваливались и с гулким грохотом падали на пол не иначе как в тихие ночные часы, подпитывая суеверный слух о том, что старик Уильямс и его сыновья обречены вновь и вновь разыгрывать свою жуткую трагедию вплоть до Страшного суда. Белые розы и затейливые вьюнки, которыми мисс Карно когда-то украсила стены, ныне устилали поросшую лишайником черепицу крыши, а их тонкие изящные побеги украдкой проникли в затянутые призрачной паутиной помещения дома. Бледные, болезненного вида грибки начали поднимать и сдвигать с мест кирпичи пола в подвале, а на гниющей древесине они собирались гроздьями, во всем великолепии однотонного и крапчатого пурпура, желто-коричневого и белого цвета. Мокрицы и муравьи, жуки и моли, бесчисленные крылатые и ползучие твари день ото дня все с большим комфортом обустраивались среди развалин; за ними следовало неуклонно возраставшее поголовье пятнистых жаб. Каждый год ласточки все теснее гнездовались в безмолвных, продуваемых сквозняками комнатах верхнего этажа, а летучие мыши и совы соперничали за сумеречные углы нижних комнат. Так весной 1887 года Природа медленно, но верно завладевала старым Мансом. «Дом приходил в упадок, стремительно и неотвратимо», – сказали бы те, кому не по душе, что покинутое людьми жилище населяют другие существа. Однако напоследок Мансу было суждено приютить под своей крышей еще одного человека.
Никто не ожидал появления в тихом Ллиддвудде нового жителя. Он возник в сельском мирке Ллиддвудда, где каждая мелочь – на виду и на слуху, без какого-либо предупреждения и буквально ниоткуда, точно упал в этот мирок с неба. Внезапно, из ничего, очутился тут как тут. Поговаривали, правда, что незнакомца будто бы видели сходящим с лондонского поезда, после чего он не колеблясь направился прямиком в старый Манс, не объяснив ни одной живой душе своих намерений. Впрочем, как намекал тот же хорошо осведомленный источник, впервые незнакомца приметили, когда он с необыкновенной скоростью несся по крутым склонам Пен-и-пулла верхом на чем-то, что, по словам рассудительного наблюдателя, изрядно смахивало на решето, а затем, добравшись до цели, проник в дом через печную трубу. Из этих противоречивых слухов в округе поначалу повсеместно распространился первый, однако второй вызвал больше доверия – благодаря странному облику и эксцентричному поведению приезжего. Впрочем, каким бы способом незнакомец ни прибыл, он, несомненно, находился в доме – и владел им – с первого мая[5]; ибо утром того дня миссис Морган Апллойд-Джонс, а потом и многие другие, кого ее рассказ привел на склон горы, узрели его за любопытным занятием: неизвестный заколачивал листами жести зияющие оконные проемы своего нового жилища – «делал дом слепым», по меткому выражению миссис Морган Апллойд-Джонс.
Он был невысокого роста, очень худощав, с лицом землистого цвета, облачен в обтягивающее одеяние из какого-то плотного темного материала – мистер Парри Дэвис, ллиддвуддский сапожник, высказал мнение, что это кожа. Его орлиный нос, тонкие губы, высокие скулы и острый подбородок были небольшими и изящными, но из-за крайней худобы лицевые кости и мышцы явственно проступали под кожей. По той же причине его большие серые, лихорадочно блестевшие глаза выглядели запавшими, спрятавшимися под необычайно широким и высоким лбом, который казался непропорционально развитым в сравнении с другими частями лица и сильнее всего привлекал внимание наблюдателя. Складки, морщины и жилы на лбу также были неестественно велики. А ниже горели глаза, точно огоньки в пещере у подножия скалы. Лоб настолько превосходил и подавлял остальные черты лица, в целом бесспорно привлекательного, что придавал ему выражение почти нечеловеческое. Этот эффект скорее подчеркивали, чем скрадывали неопрятные пряди прямых черных волос, которые, спадая на глаза, добавляли к исключительной высоте лба намек на гидроцефалию[6]; впечатлению чего-то сверхчеловеческого способствовала и отчетливо различимая сквозь желтую прозрачную кожу пульсация крови в височных артериях. Памятуя обо всем этом, не приходится удивляться, что наиболее поэтические натуры среди валлийцев[7] Ллиддвудда отнеслись к теории о прибытии в решете с немалым доверием.
Впрочем, уверовать во вмешательство колдовских сил местных жителей заставили не только облик приезжего, но и – в гораздо большей степени – его манера держаться и образ жизни. Наблюдая за ним в различных обстоятельствах и ситуациях, ллиддвуддцы вскоре обнаружили, что его поведение и привычки коренным образом отличаются от их собственных и пуще того – не объяснимы никакой доступной им логикой. Взять, например, для начала пустячный случай, когда Артур Прайс Уильямс, личность, благодаря компанейскому складу характера хорошо известная во всех кабаках Карнарвоншира[8], попытался на изысканнейшем валлийском и даже на изысканнейшем английском вовлечь незнакомца в разговор о сцене с листами жести, но потерпел сокрушительное фиаско. Наводящие вопросы, расспросы напрямик, предложения помощи, практические советы, сарказм, ирония, оскорбления и, наконец, вызов на бой (пусть и робко выкрикнутый из-за придорожных кустов) – все осталось без ответа и, по-видимому, не было услышано. Метательные снаряды, как выяснил опытным путем Артур Прайс Уильямс, оказались столь же негодным средством знакомства, и собравшаяся толпа разбрелась, полная неутоленного любопытства и подозрений. Вечером того же дня темную фигуру хозяина Манса заметили на горной дороге: он, с непокрытой головой, шел в сторону деревни, ступая таким стремительным и широким шагом и с такой решимостью в лице, что Артур Прайс Уильямс, завидев его издали с порога «Свиньи и свистка», ощутил неимоверный ужас, спрятался на кухне за голландской духовой печью и сидел там до тех пор, пока приезжий не проследовал мимо таверны. На учеников, как раз выходивших из здания школы, также накатила волна панического страха, которая увлекла их обратно в классы, словно листья, гонимые ветром. Незнакомец же всего-навсего искал продуктовую лавку; найдя ее и пробыв там продолжительное время, он вышел с грудой пакетов из синей бумаги, где лежали буханка хлеба, селедки, свиные ноги, шпик и бутыль из темного стекла, – и прежней стремительной поступью воротился в Манс. Покупки он делал, просто называя то, что ему было нужно, не обременяя себя учтивостью манер, ничего не прося и не объясняя. Трюизмов хозяина лавки о погодных приметах, равно как и расспросов о том о сем, посетитель, казалось, не услышал, и его можно было бы счесть глухим, если бы он не проявлял живейшего внимания к любой реплике, хоть мало-мальски связанной с целью его визита. Посему в деревне быстро распространился слух, будто незнакомец намерен – за немногими исключениями, вызванными крайней необходимостью, – избегать контактов с окружающими.
Он зажил таинственной жизнью в ветшающем доме, без прислуги и друзей, где, судя по всему, спал на голых досках или на подстилке из соломы, а еду либо готовил сам, либо употреблял в сыром виде. Все это, вкупе с распространенной верой в призрачных отцеубийц, якобы населявших Манс, заметно упрочило популярную теорию о том, что между приезжим и остальным человечеством пролегает обширная пропасть. Если что-то и противоречило идее оторванности от рода людского, так это постоянный приток корзин с замысловато изогнутой стеклянной посудой, ящиков с инструментами из стали и меди, огромных мотков проволоки, всевозможных устройств непонятного назначения из железа и огнеупорной глины, склянок и пузырьков с черными и красными этикетками, грозно предупреждавшими: «ЯД», толстенных связок книг и гигантских рулонов чертежной бумаги, которые прибывали в ллиддвуддское жилище незнакомца из внешнего мира. Мистер Пью Джонс все же сумел установить имя и звание нового владельца Манса, тщательно изучив надписи на этих грузах, напоминавшие иероглифы и гласившие: «Мозесу Небогипфелю, д. ф.[9], ч. к. о.[10], СЗЖД[11], оплачено». Его открытие лишь укрепило в обитателях Ллиддвудда, особенно тех, кто понимал только по-валлийски, первоначальные недобрые предчувствия. Упомянутые посылки, ввиду явной их непригодности для какого бы то ни было дела, приличествующего простому смертному, невольно наводили на мысль об их дьявольском назначении; местных жителей охватили смутный ужас и жгучее любопытство, приумноженные необыкновенными происшествиями (и еще более необыкновенными рассказами о них), которые последовали за доставкой в Манс пресловутых грузов.
Первое из этих происшествий случилось 15 мая, в среду, – в день, когда прихожане ллиддвуддской кальвинистско-методистской церкви отмечали свой ежегодный праздник; по этому случаю в согласии с установившимся обычаем в деревню стеклись верующие из соседних приходов – Рустога, Пен-и-гарна, Кэргиллудда, Лланрдда и даже отдаленного Лланруста. Благодарность Провидению традиционно выражалась в виде хлебного пудинга с изюмом, чайной смеси, терцы, освященного флирта, «поцелуев в кружке́»[12], импровизированного футбола и ругани на политические темы. Примерно в половине девятого веселье начало стихать, а в девять многочисленные парочки и редкие группы гостей потянулись по окутанной мраком горной дороге, ведущей из Ллиддвудда в Рустог. Вечер был тихий и теплый – один из тех вечеров, когда жечь светильники и газовые лампы или спать крепким сном кажется глупой неблагодарностью по отношению к Творцу. В небе над головой разлилась несказанно глубокая сияющая синева, на западе в сгущавшейся мгле горела золотом вечерняя звезда. На северо-северо-западе виднелось слабое свечение угасавшего дня. Бледный серп луны еще только восходил над затянутым туманной пеленой могучим плечом Пен-и-пулла. С восточной стороны на фоне тусклого неба из смутных очертаний горного склона отчетливо проступала одинокая черная громада Манса. Безмолвие сумерек поглотило великое множество дневных шумов; окрестную тишину нарушали только звуки шагов, голоса и смех, то и дело доносившиеся со стороны дороги, да ритмичный стук молотка в объятом темнотой доме. Внезапно вечерний воздух наполнился странным гулом, одновременно жужжащим и гудящим, и яркие вспышки озарили дорогу перед путниками, чьи изумленные взгляды тотчас обратились к старому Мансу. Дом больше не мрел во тьме безликой черной глыбой – он был сплошь залит брызжущим наружу светом. Из зияющих дыр в крыше, из каждой щели в черепице и между кирпичами, из каждой бреши, что пробили в этой ветхой потрескавшейся скорлупе Природа и человек, струилось ослепительное голубовато-белое сияние, в сравнении с которым восходящая луна смотрелась матовым зелено-желтым диском. Легкая дымка вечерней росы повисла облачком над бесцветным свечением, исходившим из Манса, и приобрела загадочный фиолетовый блеск. Неожиданно дом огласили непонятный шум и крики, которые становились все громче, а вслед за этим собравшаяся толпа услышала сильные лязгающие удары по листам жести, закрывавшим окна. Потом озаренные изнутри проломы в крыше вдруг извергли диковинный рой разнородных созданий – ласточек, воробьев, сов, летучих мышей, мириады насекомых, которые на несколько минут гулкой, кружащейся и растекающейся тучей зависли над чернеющими фронтонами и печными трубами… после чего она медленно поредела и растворилась в ночи.
Когда переполох прекратился, до толпы снова донесся прежний пульсирующий гул, который становился все более явственным, покуда не остался единственным звуком, тревожившим тишину местности. Наконец дорога мало-помалу опять ожила – горстки жителей Рустога одна за другой, отвратив взоры от слепящей белизны, в глубокой задумчивости продолжили путь домой.
Образованный читатель, несомненно, уже догадался, что за удивительным явлением, заронившим множество невероятных мыслей в головы достопочтенных жителей Рустога, скрывалось просто-напросто пробное включение в Мансе электричества. Воистину эта новая перемена в старом доме казалась самой странной из всех, что выпали на его долю. Его возвращение к бренной жизни было сродни воскресению Лазаря[13]. С этого часа каждый закоулок стремительно менявшегося интерьера за ослепленными жестью окнами денно и нощно озаряли вспышки укрощенной молнии. Бешеная энергия маленького доктора, обладателя прямых волос и кожаных одежд, загнала в потаенные щели и дальние углы или вовсе уничтожила ползучие растения, ядовитые грибы, листья роз, птичьи гнезда и яйца, паутину и все те покровы и украшения, в которые выжившая из ума старуха-мать, Природа, долго обряжала ветшавший дом, готовя его к прощальной церемонии. Электромагнитный аппарат неустанно жужжал среди руин обитой деревянными панелями столовой, где в восемнадцатом столетии тогдашний хозяин Манса набожно читал утренние молитвы и поглощал свой воскресный обед, а на месте драгоценного буфета священника ныне высилась неприглядная куча печного кокса. Духовая печь в пекарне была переделана в кузню; хриплые вздохи ее мехов и прерывистые вспышки алых искр заставляли спешивших мимо деревенских женщин, не читавших ничего, кроме Библии, торопливо бормотать по-валлийски: «Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя»[14]. Происходящее в Мансе вселило в этих добрых людей уверенность, что к былым ужасам дома с привидениями прибавился прирученный, но временами проявлявший свой норов Левиафан[15]. Для различных механизмов, больших медных отливок, оловянных слитков, заполненных доверху бочек, ящиков и пакетов, которые продолжали бесперебойно поставляться в дом, требовалось немало места, и ради этого были принесены в жертву почти все внутренние стены здания; вдобавок неутомимый ученый безжалостно спилил лаги и половые доски верхних комнат таким образом, чтобы смастерить из них полки и угловые подпорки в похожем на атриум пространстве между подвалом и стропилами. Часть самых крепких досок пошла на изготовление широкого грубого стола, и теперь на нем быстро росли кипы папок и векторных диаграмм. Ум доктора Небогипфеля был, по-видимому, всецело поглощен этими геометрическими построениями – занятием, которому оказались подчинены все прочие стороны его жизни. Причудливые переплетения линий – схемы, вертикальные проекции, сечения, образующие гибридные сочетания каркасных, поверхностных и твердых моделей, – созданные опытными руками ученого при помощи счетных логарифмических устройств и перфорационных машин, быстро ярд за ядром покрывали бумагу. Некоторые из этих умозрительных конструкций он отправил в Лондон, и спустя некоторое время они вернулись обратно – воплощенные в латуни и слоновой кости, никеле и красном дереве. Иные он сам превратил в трехмерные изделия из дерева и металла; порой он отливал металлические заготовки в песчаных формах, но чаще старательно выпиливал их из чурбаков для большей точности размеров. В последнем случае он использовал, среди прочих инструментов, стальную циркулярную пилу с напыленной на зубья алмазной крошкой; посредством пара и зубчатой передачи ее диск разгонялся до невообразимых скоростей. Это приспособление как ничто подогрело болезненную неприязнь ллиддвуддцев к доктору, утвердив их в мысли, что он колдун и преступник. Нередко в полночной тишине (ибо новый обитатель Манса в своих неустанных исследованиях не обращал внимания на восходы и закаты солнца) жители окружающих Пен-и-пулл домов просыпались от звуков, которые поначалу казались жалобным бормотанием, похожим на стоны раненого, постепенно становились все выше и интенсивнее, превращаясь в страстный, надрывный протест, и в конце концов обрывались резким пронзительным визгом, часами отдававшимся в ушах добропорядочных обывателей и насылавшим на них одно кошмарное видение за другим.
Эти загадочные звуки и необъяснимые явления, бесцеремонные манеры и явное беспокойство доктора в те моменты, когда он не был занят работой, его строгое и ревниво оберегаемое уединение, его нескрываемая враждебность к назойливым незваным гостям до крайности возбудили всеобщее раздражение и любопытство. Возник даже замысел провести расследование его деятельности (включающее, вероятно, испытание водой[16]), как вдруг скоропостижная кончина горбуна Хьюза вследствие припадка привела к неожиданной развязке. Он умер в разгар дня посреди улицы, прямо напротив Манса. С полдюжины людей были тому свидетелями. Они видели, как несчастный внезапно упал и покатился по дороге, словно отчаянно борясь с невидимым противником. Когда подоспела помощь, бедняга лежал с побагровевшим лицом, а на его посиневших губах выступила липкая пена. Едва к нему успели прикоснуться, он испустил дух.
Оуэн Томас, врач общей практики, тщетно убеждал возбужденную толпу, стремительно собравшуюся возле «Свиньи и свистка», куда было принесено тело, что Хьюз умер самой что ни на есть естественной смертью. Жуткое подозрение, что покойный стал жертвой надмирных сил, приписываемых доктору Небогипфелю, как зараза распространилось по округе. С молниеносной быстротой новость разнеслась по деревне, наводнив весь Ллиддвудд яростным желанием покарать виновника этого злодейства. Отъявленное суеверие, которое дотоле скромно (из боязни стать посмешищем или страха перед доктором) бродило по деревне, теперь смело предстало взорам всех и каждого в грозном и величавом обличье истины. Люди, прежде скрывавшие свои опасения перед похожим на чертика философом, неожиданно открыли для себя невероятное удовольствие в том, чтобы шепотом поверять родственным душам пугающие догадки, и, сочувственно встреченный слушателями, их шепот вскоре превратился в полные уверенности речи, произносимые во весь голос. Упоминавшаяся выше сказка о плененном Левиафане, до сих пор остававшаяся ужасной, но тайной радостью кучки невежественных старух, сделалась всеобщим достоянием в качестве неоспоримого факта; утверждалось – со ссылкой на свидетельство миссис Морган Апллойд-Джонс, – что однажды этот монстр преследовал ее едва ли не до самого Рустога. Рассказ о том, как Небогипфель вместе с Уильямсами предавался песнопениям, полным чудовищных богохульств, и как после этого через дыру в крыше в Манс проникла «черная крылатая тварь размером с теленка», был безоговорочно принят на веру. Одно неудачное падение на погосте породило леденящую душу историю о том, как доктора, точно кладбищенского вора, застигли у свежей могилы, которую он разрывал своими длинными белыми пальцами. Электрический свет, падавший на дерево за домом, которое раскачивалось от порывов ветра, позволил многим клятвенно заявлять, будто Небогипфель вместе с убитым Уильямсом вешал сыновей последнего на призрачной виселице. По деревне циркулировала добрая сотня подобных баек, омрачавших и без того гнетущую атмосферу. Преподобный Элайджа Улисс Кук, прослышав о волнениях, отправился утихомиривать страсти, но сам едва не стал мишенью всеобщего гнева.
В понедельник 22 июля около восьми вечера против «некроманта»[17] выступило внушительное уличное шествие. Его ядро составила горстка смельчаков, включая Артура Прайса Уильямса, Джона Питерса и некоторых других; ближе к ночи они взметнули вверх факелы, брызжущие огненными искрами, и принялись выкрикивать отрывистые угрозы. Позже с видимой неохотой подтянулись менее отважные мужчины, а с ними, группами по четверо-пятеро, – их жены, чьи пронзительные истеричные визги и буйное воображение изрядно накалили толпу. Затем из притихших темных домов начали робко выскальзывать охваченные неодолимым ужасом молодые девушки и детвора, спеша на желтое сияние смолистых сосновых факелов и возбужденный гомон все возраставшего сборища. Около девяти перед таверной «Свинья и свисток» оказалась почти половина населения Ллиддвудда. Сквозь невнятный гул множества глоток слышался хриплый, надтреснутый голос кровожадного старого фанатика Причарда, призывавшего извлечь должный урок из судьбы четырехсот пятидесяти идолопоклонников с горы Кармил[18].
С боем церковных часов началось стихийное движение вверх по склону горы, и вскоре все – мужчины, женщины и дети, объятые страхом и жавшиеся друг к другу, – стали приближаться к дому злосчастного доктора. Когда ярко освещенная таверна скрылась из виду, дрожащий женский голос затянул один из тех мрачных гимнов, звуки которых так тешат слух кальвиниста. Мелодию тотчас подхватили – сперва двое-трое, а потом и вся процессия, и шарканье множества тяжелых башмаков быстро подстроилось под ритм гимна. Но вот цель шествия, как сияющая звезда, показалась из-за поворота дороги, и пение разом стихло; лишь голоса запевал все еще продолжали звучать – несколько нестройно, зато истовее, чем прежде. Как ни старались они своим упорством подать пример остальным, толпа неуклонно замедляла шаг, а достигнув ворот Манса, замерла как вкопанная. Еще недавно смутный страх перед будущим понуждал жителей деревни смело ступать вперед – теперь же страх перед настоящим в мгновение ока задушил своего собрата. Сильный свет, бивший из щелей огромного, молчаливого, как смерть, здания, озарял ряды бледных лиц, на которых читалась нерешительность; среди детей раздались приглушенные испуганные всхлипы.
– Ну, – произнес Артур Прайс Уильямс, обращаясь к Джеку Питерсу с притворным видом смиренного ученика, – что мы будем делать теперь, Джек?
Но Питерс разглядывал Манс в явной нерешительности и проигнорировал вопрос. Ллиддвуддская охота на ведьм, похоже, неожиданно оказалась на грани провала.
В этот момент старый Причард внезапно протолкнулся вперед, неистово размахивая длинными костлявыми руками.
– Что?! – воскликнул он надтреснутым голосом. – Вы страшитесь покарать того, кто ненавистен Господу? Сжечь колдуна!
Выхватив у Питерса факел, он распахнул хлипкие ворота и припустил по аллее к дому, оставляя в ночном воздухе извилистый искрящийся след.
– Сжечь колдуна! – донесся из колышущейся толпы чей-то пронзительный вопль, и охваченная стадным инстинктом орава, издавая бессвязные крики, ринулась вслед за фанатиком.
Горе философу! Ллиддвуддцы ожидали, что наткнутся на забаррикадированные двери, однако подвешенные на ржавых петлях створки без труда отворились от удара Причарда, с глухим треском признав свою негодность. Ослепленный шедшим изнутри светом, предводитель замер на пороге, меж тем как его сторонники сгрудились у него за спиной.
Те, кому довелось там побывать, рассказывают, что в монотонном сиянии электрических ламп их взорам предстал доктор Небогипфель, который стоял на причудливом сооружении из латуни, слоновой кости и красного дерева и как будто улыбался – с жалостью и одновременно с презрением, как, говорят, обычно улыбаются мученики. Более того, некоторые утверждают, что рядом с ним восседал высокий человек, облаченный во все черное, а иные даже уверяют, будто бы этот второй (чье присутствие иные отрицают) напоминал лицом преподобного Элайджу Улисса Кука, – прочие же усматривают в его чертах сходство с убитым Уильямсом, каким того изображает местная молва. В любом случае удостоверить что-либо тут уже невозможно, поскольку вдруг на толпу, проникшую в дом, обрушилась какая-то неведомая сила. Причард лишился чувств и, словно подкошенный, ничком повалился на пол; яростные крики и вопли толпы вскоре сменились возгласами мучительного страха и безмолвными вздохами, полными леденящего сердце ужаса, а затем отчаянным рывком в сторону дверей.
И немудрено, ибо спокойный, улыбающийся доктор, и его молчаливый, одетый в черное товарищ, и полированное возвышение, на котором оба находились, внезапно исчезли без следа!
Серебристая ива на берегу пруда. Внизу из поросшей жерухой воды поднимаются пучки осоки, а среди них сияют пурпурные лилии и стелется сапфировый туман незабудок. Дальше в лениво струящемся потоке отражается густая синева сырых небес Болотного края[19], а еще дальше лежит низкий, окаймленный ивняком островок. Этим и ограничивается обозримая вселенная, не считая редких подстриженных деревьев и пикообразных тополей, что маячат где-то в лиловой дымке. Автор, улегшись под ивой, наблюдает за медно-красной бабочкой, перепархивающей с одного цветка ириса на другой.
Кому под силу запечатлеть в памяти все цвета заката? Кто способен сделать слепок с огня? Пусть этот человек попробует проследить за странствиями человеческой мысли от медно-красной бабочки к бестелесной душе, а от нее – к духовным переменам и к исчезновению доктора Мозеса Небогипфеля и преподобного Элайджи Улисса Кука из чувственно воспринимаемого мира.
Автор лежал, наслаждаясь покоем, и, подобно мечтателю под деревом Бодхи[20], размышлял о таинственных перевоплощениях – и тут ощутил рядом чье-то присутствие. На островке между ним и багряным горизонтом возникло нечто – какая-то непрозрачная, отражавшая свет сущность, смутно различимая рассеянным взором по отражению в воде. Автор с удивлением и любопытством поднял глаза.
Что это было?
Он изумленно смотрел на представшее ему видение, сомневаясь, моргая, протирая глаза, вглядывался снова и снова – и наконец поверил. Сущность была плотной, не отбрасывала тени, и на ней виднелось два человека. Она состояла из белого металла, сверкавшего на полуденном солнце, как воспламенившийся магний, планок черного дерева, поглощавших свет, и белых механизмов, блестевших, точно полированная слоновая кость. И вместе с тем она казалась нереальной. Конструкция эта не была прямоугольной, какой полагается быть машине, но имела неправильную форму; перекошенная, она как будто падала, наклоняясь сразу в обе стороны, подобно тем причудливым кристаллам, что именуются триклинными[21]; она напоминала механизм, который покорежен или сломан; ее двусмысленный, сомнительный облик вызывал в памяти машину из какого-то бессвязного сна. Люди на ней тоже казались персонажами сновидения. Один из них был невысок, очень бледен, с головой странной формы, облачен в костюм темно-оливкового цвета; второй – светловолосый, респектабельного вида мужчина – обладал явным и абсурдно-неуместным сходством со священником Англиканской церкви.
Автора опять одолели сомнения. Он растянулся на земле и уставился в небо, протер глаза, оглядел нависавшие над ним ветви ивы, тщательно, словно нечто ему незнакомое, осмотрел свои руки, потом уселся и обозрел островок. Легкий ветер шевелил ивняк, низко летела белая птица. Машина из видения автора исчезла! Это была иллюзия, субъективная проекция, подтверждающая нематериальность сознания.
– Да, – вмешался в его мысли скептический голос, – но почему в таком случае священник все еще здесь?
Священник и впрямь никуда не делся. Автор в глубоком изумлении взирал на закутанного в черное пришельца, который, прикрыв рукой глаза, изучал окрестности. Автор знал их как свои пять пальцев, и его интересовал только один вопрос: откуда? Священник выглядел так, как выглядят французы, высадившиеся в Нью-Хейвене: вконец утомленный путешествием, одежда изношена и помята, что хорошо было видно при свете дня. Когда он подошел к кромке воды и обратился к автору с вопросом, голос его срывался и дрожал.
– Да, – отозвался автор, – это остров. Как вы туда попали?
Но вместо ответа священник задал другой – очень странный – вопрос.
– Вы живете в девятнадцатом веке? – произнес он.
Прежде чем ответить, автор заставил его повторить сказанное.
– Слава Богу! – с восторгом вскричал священник. Затем он взволнованно осведомился о точной дате. – Девятое августа тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года, – повторил он вслед за автором. – Хвала небесам! – И, повалившись наземь, где его скрыли из виду побеги осоки, громко зарыдал.
Автор, до крайности изумленный происшедшим, немного прошел вдоль берега пруда, нашел ялик, забрался в него и, отталкиваясь шестом, поспешно поплыл к островку, на котором недавно видел священника. Он нашел его лежащим без чувств в камышах и доставил в ялике к себе домой, где священник провел, не приходя в сознание, десять дней.
Тем временем стало известно, что это преподобный Элайджа Кук, три недели назад пропавший из Ллиддвудда вместе с доктором Мозесом Небогипфелем.
Девятнадцатого августа сиделка вызвала автора из рабочего кабинета – больной выразил желание поговорить с ним. Автор обнаружил его в здравом уме, вот только глаза священника странно блестели, а лицо было мертвенно-бледным.
– Вы преподобный Элайджа Улисс Кук, магистр искусств, выпускник Пембрук-колледжа Оксфордского университета, приходской священник Ллиддвудда, возле Рустога в Карнарвоне.
Больной кивнул.
– Вам что-нибудь говорили о том, как я здесь очутился?
– Я нашел вас в зарослях камыша, – пояснил я.
Он ненадолго умолк, задумавшись.
– Мне нужно дать показания. Вы готовы их выслушать? Они касаются убийства старика по фамилии Уильямс, которое случилось в тысяча восемьсот шестьдесят втором году, нынешнего исчезновения доктора Мозеса Небогипфеля, похищения воспитанницы в четыре тысячи третьем…
Автор вытаращил глаза.
– В году четыре тысячи третьем от Рождества Христова, – уточнил Кук. – Она еще не родилась. Я также хотел сообщить о нескольких нападениях на официальных лиц, совершенных в 17 901 и 17 902 годах…
Автор закашлялся.
– В 17 901 и 17 902 годах, вместе с ценнейшими сведениями медицинского, социального и физиографического характера за все эти столетия.
После консультации с врачом было решено записать показания священника; на них-то и основана оставшаяся часть рассказа об Аргонавтах Времени.
28 августа 1887 года преподобный Элайджа Кук скончался. Его тело было доставлено в Ллиддвудд и захоронено на местном кладбище.
В первой части повествования мимоходом упоминалось о попытке преподобного Элайджи Улисса Кука унять суеверное возбуждение сельчан, предпринятой памятным вечером 22 июля. Она оказалась безуспешной, и тогда он вознамерился предупредить нелюдимого философа о грозившей ему опасности. С этой целью он покинул охваченную слухами деревню и в молчаливой сонной жаре июльского дня направился вверх по склону Пен-и-пулла к старому Мансу. Громкий стук в тяжелую дверь отозвался внутри гулким эхом и вызвал дождь из кусков штукатурки и гнилой древесины у расшатанного крыльца; за исключением этих звуков, ничто не нарушило дремотную тишину летнего полдня. Вокруг царило такое безмолвие, что застывший в ожидании священник отчетливо различил голоса косарей с лугов, которые раскинулись в миле отсюда, ближе к Рустогу. Подождав некоторое время, визитер снова постучал и снова подождал, прислушиваясь; наконец шум падающего мусора умолк, и преподобный явственно ощутил пульсацию крови в собственных сосудах, то нараставшую, то спадавшую, подобно невнятному гомону далекой толпы, и мало-помалу наполнявшую его сознание тревогой и беспокойством.
Он опять постучал, нанося громкие дробные удары тростью, уперся рукой в дверь и что есть силы стукнул по ней ногой. Изнутри донеслось эхо, протестующе лязгнули петли, затем створки дубовой двери разошлись, и в голубом сиянии электрического света изумленному взору священника предстали руины внутренних стен, нагромождения досок и охапки соломы, груды металла, кипы бумаг и опрокинутые аппараты.
– Доктор Небогипфель, простите меня за вторжение, – воззвал он, однако единственным ответом ему были отзвуки его собственного голоса, которые раздались среди черных балок и скопления смутных теней, сгустившихся наверху.
Почти с минуту он стоял на пороге, подавшись вперед и вглядываясь в сверкающие механизмы, диаграммы, книги, валявшиеся вперемежку с остатками еды, ящиками, горами кокса, сена и мелкого мусора, что заполонили неразгороженное пространство дома. Потом, сняв шляпу и ступая на цыпочках, словно тишина вокруг была священной, он шагнул в явно пустовавшее убежище доктора.
Заглядывая во все углы, преподобный осторожно пробирался через хаос со странным предчувствием, что вот-вот обнаружит Небогипфеля притаившимся где-то в резких черных тенях среди мусора, – настолько завладело им невыразимое ощущение почти осязаемого человеческого присутствия. Это ощущение было таким сильным, что, усевшись после бесплодных поисков на заваленную чертежами Небогипфеля скамью, он невольно воззвал к тишине сдавленным хриплым голосом:
– Его здесь нет. Но мне нужно кое-что ему сказать. Я должен подождать его.
Вниз по стене в пустом углу позади него скользнул кусок штукатурки – и священник, мгновенно покрывшись испариной, обернулся на звук. Там ничего не было, но, приняв прежнюю позу, он застыл на месте: перед ним бесшумно и быстро возник Небогипфель – ужасно бледный, с руками в красных пятнах, скорчившийся на странного вида металлической платформе и пристально смотревший глубоко посаженными серыми глазами в лицо гостя.
Кук чуть было не завопил от страха, но язык его словно прилип к гортани, и он мог лишь глазеть, как зачарованный, на причудливое лицо, которое внезапно стало зримым. Губы доктора дергались, дыхание вырывалось короткими судорожными всхлипами. Нечеловечески высокий лоб взмок от пота, жилы сделались узловатыми, вздулись и побагровели. Священнику бросилось в глаза, что красные руки Небогипфеля дрожат, а рот открывается и закрывается, как будто его обладатель с трудом мог говорить.
– Кто… что вы здесь делаете? – выдохнул он наконец.
Вместо ответа Кук, со вставшими дыбом волосами и открытым ртом, продолжал таращиться на красноречивое алое пятно, которое растеклось по белой слоновой кости, сверкающему никелю и блестящему черному дереву платформы.
– Что вы здесь делаете? – повторил доктор, поднимаясь. – Что вам нужно?
Кук сделал непроизвольное движение.
– Ради всего святого, что вы такое? – вопросил он, и тут присевший на корточки призрачный карлик поплыл перед его глазами, сметаемый в темную безмолвную ночь черными занавесями, которые опустились со всех сторон.
Когда преподобный Элайджа Улисс Кук пришел в себя, он обнаружил, что лежит на полу в старом Мансе, а доктор Небогипфель, уже без пятен крови на руках и малейших признаков волнения на лице, склоняется над ним, стоя на коленях со стаканом бренди в руке.
– Не тревожьтесь, сэр, – сказал философ с легкой улыбкой, когда священник открыл глаза. – Я не развлеку вас ни бесплотным духом, ни чем-либо столь же необычным… могу я предложить вам это?
Священник безропотно выпил бренди, затем недоуменно взглянул в лицо Небогипфелю, тщетно пытаясь вспомнить, что произошло перед тем, как он лишился чувств. Наконец он смог принять сидячее положение и тогда увидел наклонную металлическую конструкцию, появившуюся вместе с доктором; перед его мысленным взором тотчас промелькнуло все, что случилось недавно. Он перевел взгляд с устройства на отшельника, потом обратно.
– Здесь нет никакого обмана, сэр, – с едва уловимой насмешкой в голосе произнес Небогипфель. – В том, чем я занимаюсь, потусторонние сущности не участвуют. Это самое настоящее механическое устройство, определенно принадлежащее этому жалкому миру. Простите – я отлучусь на минутку.
Он поднялся с колен, взобрался на платформу из красного дерева, опустил ладонь на замысловато изогнутый рычаг и повернул его. Кук протер рукой глаза. Бесспорно, здесь не было никакого обмана. Доктор и машина исчезли.
На сей раз преподобный джентльмен не испытал страха, а ощутил только легкую нервную оторопь, увидев, как доктор тотчас «в мгновение ока» появился вновь и спустился с платформы. Тот двинулся по прямой, заложив руки за спину и опустив голову, и шагал так, покуда не наткнулся на препятствие в виде циркулярной пилы; тогда, резко повернувшись на каблуках, он произнес:
– Я подумал, пока был… далеко… Хотите отправиться в путешествие? Я был бы очень рад спутнику.
Священник все еще сидел на полу с непокрытой головой.
– Боюсь, вы сочтете меня недогадливым… – медленно начал он.
– Полноте! – перебил доктор. – Это я оказался не слишком догадлив. Вы, несомненно, жаждете получить объяснения всему увиденному… хотите узнать, куда я направляюсь. За последние десять с лишним лет я так мало разговаривал с людьми этой эпохи, что отвык делать необходимые скидки на способности чужого ума. Я постараюсь все объяснить, насколько смогу, но, боюсь, не очень-то преуспею… Это долгая история… вы находите удобным сидеть на полу? Если нет, вон там стоит отличный ящик, а позади вас – охапка соломы. Или вот эта скамейка – с чертежами ныне покончено, но, подозреваю, там остались кнопки. Вы также можете усесться на «Арго Времени»!
– Нет, спасибо, – задумчиво ответил священник, подозрительно оглядывая означенное кособокое сооружение. – Мне вполне удобно и здесь.
– Тогда я начну. Вы читаете сказки? Современные сказки?
– Боюсь, вынужден признаться, что я читаю много беллетристики, – с ноткой самоосуждения произнес преподобный. – Вероятно, в Уэльсе у рукоположенных священников, совершающих церковные таинства, слишком много свободного времени…
– Вы читали «Гадкого утенка»?
– Ганса Христиана Андерсена? Да… в детстве.
– Изумительная сказка! Со времен моего одинокого детства она всегда была полна для меня слез и окрыляющих надежд и не раз спасала от неописуемых бедствий. Если вы как следует уразумели ее смысл, то без труда поймете, каким образом в человеческом уме может зародится идея подобной машины. Когда я читал эту простую историю в первый раз, я уже мало-помалу приучался на собственном горьком опыте сторониться людей, среди которых родился, – и понял, что она повествует обо мне. Это я – гадкий утенок, которому суждено обернуться лебедем, прошедший через презрение и горечь, чтобы воспарить к вершинам величия. С той минуты я мечтал о встрече с человеком, близким мне по духу, мечтал найти сочувствие, в котором остро нуждался. Двадцать лет я жил этой надеждой, жил и работал, жил и странствовал, даже любил – и в конце концов впал в отчаяние. Лишь однажды за долгие годы своих напряженных исканий я встретил – среди миллионов недоумевавших, изумленных, равнодушных, презрительных, вероломных и хитрых взглядов – глаза, что взглянули на меня так, как я желал… взглянули…
Доктор умолк. Преподобный Кук всмотрелся в черты собеседника, ища следы того глубокого чувства, которое одушевляло его последние слова. Лицо Небогипфеля было печально, хмуро и задумчиво, губы плотно сжаты.
– Короче говоря, мистер Кук, я обнаружил, что являюсь одним из тех выдающихся каготов[22], которые именуются гениями, – человеком, опередившим свой век, мыслящим категориями более мудрой эпохи, творящим то и верящим в то, чего не дано уразуметь его современникам; я понял также, что мне уготованы долгие годы молчания, душевных страданий и одиночества – горчайшей из земных мук. Я осознал, что я – анахронический человек, чье время еще не пришло. Меня поддерживала одна-единственная призрачная надежда, и я цеплялся за нее до тех пор, пока она не обрела воплощение. Тридцать лет непрерывных трудов и глубочайших раздумий о тайнах материи, формы и жизни – и вот он, «Арго Времени», корабль, плывущий сквозь время, и теперь он унесет меня в путешествие через века, в эпоху, к которой я принадлежу, к людям моего поколения.
Доктор Небогипфель сделал паузу и, внезапно засомневавшись, взглянул на священника, который выглядел озадаченным.
– Вам кажется, что «путешествие во времени» звучит как бред безумца? – спросил он.
– Это определенно идет вразрез с общепринятыми представлениями, – сказал священник с легкой полемической ноткой в голосе, очевидно имея в виду «Арго Времени». Как видим, даже священник Англиканской церкви может порой заподозрить ближнего в ложном восприятии действительности.
– Это определенно идет вразрез с общепринятыми представлениями, – дружелюбно согласился философ. – И даже более того: это бросает общепринятым представлениям смертельный вызов. Всевозможные представления, мистер Кук, – научные теории, законы, догматы веры или, если обратиться к первоосновам, логические предпосылки – называйте их как угодно, – все они, вследствие бесконечности всего сущего, являются лишь схематичными карикатурами на невыразимое, тем, чего следует всячески избегать, кроме тех случаев, когда это помогает сформулировать результаты, – подобно тому как живописцу помогают наброски мелком, а инженеру – чертежи и сечения. Но людям, в силу ограниченности их природы, трудно в это поверить.
Преподобный Элайджа Улисс Кук кивнул со сдержанной улыбкой человека, которому оппонент, сам того не желая, дал фору.
– Прийти к мысли, что идеи отражают сущность вещей, так же легко, как катить бревно. Именно поэтому едва ли не все цивилизованные люди верят в истинность геометрических построений древних греков.
– О сэр, прошу прощения, – перебил Кук. – Большинству людей известно, что геометрической точки, как и геометрической прямой, в действительности не существует. Сдается мне, вы недооцениваете…
– Да-да, это общепризнано, – спокойно согласился Небогипфель. – Но возьмем, например… куб. Существует ли он в физическом мире?
– Несомненно.
– Мгновенный куб?
– Не знаю, что вы подразумеваете под «мгновенным кубом».
– Существует ли тело, обладающее длиной, шириной и высотой, но лишенное каких-либо иных расширений?
– А какие еще могут быть расширения? – спросил Кук, вскинув брови.
– А вам не приходило в голову, что в физическом мире не может существовать никакой формы, не имеющей временно́й протяженности? Неужели ваш ум не посещала догадка, что человечество отделяет от геометрии четырех измерений – длины, ширины, высоты и длительности – лишь инерция мышления, восходящего в своих основах к левантийским философам бронзового века?
– Глядя на вещи подобным образом, – сказал священник, – невольно приходишь к выводу, что в учении о трехмерном универсуме кроется какой-то изъян; но…
Он умолк, однако выразительное «но», на котором оборвалась его реплика, весьма красноречиво свидетельствовало о предубеждении и недоверии, переполнявших его мысли.
– Когда, вооружившись этим новым светочем Четвертого Измерения, мы пересмотрим с его помощью нашу физическую науку, – продолжил, немного помолчав, Небогипфель, – то обнаружим, что больше не заперты в безнадежной клетке нашего времени, не привязаны к своему поколению. Передвижение по оси длительности – навигация во времени – окажется достоянием геометрической теории, а затем и прикладной механики. В давнюю пору люди могли перемещаться лишь по горизонтали и в пределах некоторой, до известной степени замкнутой территории. Над ними проплывали облака – недосягаемые сущности, таинственные колесницы грозных богов, обитавших средь горных вершин. На деле странствия людей той далекой эпохи были ограничены двумя измерениями и вдобавок сдерживались окружающим Мировым океаном и гиперборейским страхом. Однако те времена канули в Лету. Сперва корабль Ясона проложил себе путь через Симплегады[23], а спустя столетия Колумб бросил якорь в бухте Атлантиды. Еще позднее, разорвав путы двухмерности, человек вторгся в третье измерение – вознесся к облакам на монгольфьере[24] и спустился в роскошные подводные кладовые в водолазном колоколе[25]. А теперь пришло время сделать следующий шаг, за которым нас ждут скрытое прошлое и неведомое будущее. Мы стоим на горной вершине – а внизу раскинулись бескрайние равнины веков.
Умолкнув, Небогипфель окинул взором своего слушателя.
В лице преподобного Элайджи Кука читалось выражение сильного недоверия. Длительный проповеднический опыт открыл ему глаза на некоторые истины, и с тех пор он с подозрением относился к пышной риторике.
– Ваши слова – это фигуры речи, или мне следует понимать их буквально? – осведомился он. – Вы говорите о путешествиях во времени в том же смысле, в каком иной говорит о Всемогущем, пролагающем путь Свой сквозь бурю, – или вы… э-э-э… имеете в виду то, что сказали?
Доктор Небогипфель сдержанно улыбнулся.
– Подойдите и взгляните на эти чертежи, – предложил он и затем принялся как можно проще объяснять новую геометрию четырех измерений.
Теперь, в свете диаграмм и моделей, предъявленных Небогипфелем в подтверждение своих слов, предубеждение Кука мало-помалу стало сходить на нет. Вскоре он поймал себя на том, что задает вопросы и все глубже проникается интересом, по мере того как Небогипфель не спеша и с исчерпывающей ясностью раскрывал великолепное устройство своего необыкновенного изобретения. Время летело незаметно, и, когда доктор перешел к рассказу о своих исследованиях, священник, бросив взгляд на дверной проем, с удивлением узрел снаружи глубокую синеву сгущавшихся сумерек.
– Это путешествие, – сказал Небогипфель, завершая свою историю, – будет преисполнено невообразимых опасностей… даже краткий испытательный полет оказался сопряжен со смертельным риском… но оно сулит и невообразимые – и поистине божественные – радости. Хотите отправиться со мной? Хотите оказаться среди людей Золотого века?..
Однако при упоминании о смерти мысли Кука обратились вспять – к тем жутким ощущениям, которые он испытал при первой встрече с философом.
– Доктор Небогипфель… могу я спросить? – Он помедлил в нерешительности. – У вас на руках… Это была кровь?
Небогипфель изменился в лице и медленно произнес:
– Остановив машину, я обнаружил, что по-прежнему нахожусь в этой комнате… Что это?
– Это ветер шумит в кронах деревьев по дороге к Рустогу.
– Скорее напоминает гул голосов поющей хором толпы… так вот, остановившись, я обнаружил, что по-прежнему нахожусь в этой самой комнате. За столом сидели старик, юноша и мальчик и читали сообща какую-то книгу. Я стоял позади них, они меня не замечали. «Злые духи искушали его, – читал старик, – но, как тут написано, „тому, кто устоит против них, будет дарована жизнь вечная“. Они приходили как умоляющие друзья, но он избежал всех их козней. Они являлись под видом ангелов и богов, но он противостал им именем Царя Царей. Говорят, однажды, когда он переводил на немецкий Новый Завет, пред ним предстал самый Сатана…» Тут мальчик испуганно обернулся и, издав испуганный вопль, лишился чувств… Двое других накинулись на меня… Это была схватка не на жизнь, а на смерть… Старик вцепился мне в горло с криком: «Человек ты или дьявол – я поборю тебя…» У меня не было выбора. Мы катались по полу… в моей руке оказался нож, выпавший из дрожащей руки его сына… Слышите?
Он умолк и прислушался; в лице Кука, продолжавшего смотреть на него, читался прежний ужас, вызванный воспоминанием о пятнах крови на руках доктора.
– Вы слышите, что они кричат? Вслушайтесь!
«Сжечь колдуна! Сжечь убийцу!»
– Слышите? Нельзя терять времени.
«Смерть убийце сирых и убогих! Смерть приспешнику дьявола!»
– Быстрее! Быстрее!
Кук непроизвольно сделал отстраняющий жест рукой и направился к выходу. Толпа черных фигур, озаренных алыми факелами, с ревом ринулась навстречу священнику и вынудила его отпрянуть. Он закрыл дверь и повернулся к Небогипфелю.
Тонкие губы доктора скривились в презрительной усмешке.
– Если останетесь, они убьют вас, – сказал он и, обхватив запястье безвольно повиновавшегося гостя, силой увлек его к сверкавшей металлом машине. Кук сел и закрыл лицо руками.
В следующий миг дверь распахнулась и на пороге, моргая, застыл старый Причард.
Тишина. Затем – хриплый вскрик, тотчас перешедший в резкий, пронзительный вопль.
Громоподобный рев, похожий на грохот вырвавшегося на свободу мощного потока воды.
Полет «Арго Времени» начался.
Как окончилось путешествие? Почему Кук рыдал от радости, когда возвратился в девятнадцатый век? И почему Небогипфель не вернулся с ним? Все это (и многое другое) было предано бумаге, и в зависимости от того, как распорядится Судьба, об этом в свое время прочтет – или не прочтет никогда – любознательный читатель.