Давящая мрачность серых стен. Они нависают со всех сторон и сжимают голову словно тиски. Крупные камни, из которых они сложены, грубы и неотесанны. То же самое можно сказать о тех, кто несет здесь свою службу. Она почему-то не сомневалась в этом, хотя до сих пор общалась лично лишь с одним из служителей.
Она поднялась с продавленной соломенной подстилки, приблизилась к внешней стене и привстала на цыпочки. Такая же мрачная и монументальная, как все прочие, внешняя стена, по крайней мере, имела наверху, на высоте, куда дотягивались кончики пальцев, крошечное окошко, ко всему прочему забранное частой решеткой. Она запрокинула лицо, надеясь уловить кожей хотя бы слабое дуновение того ветерка, который, судя по звуку, весело резвился снаружи ее душной и пыльной темницы. Но тщетно. Капризный ветерок переменил направление. Не осенив своим дыханием даже молитвенно простертые к нему ладони, он выскочил из колодца тюремного двора и помчался куда-то по площадям и бульварам, мимолетом развевая полы плащей солидных господ, сдувая легкомысленные шляпки с голов модниц и заглядывая под юбки хорошеньким цыганкам, которых что-то много развелось в последнее время в окрестностях Собора.
Тогда она закрыла глаза и стала слушать.
Далекая, так что ни слова не разобрать, речь. Хлопанье двери. Хохот, шум. Звуки большого города.
Цок, цок. Цок, цок. Ленивый перестук подков по мостовой. Скрип колеса, похожий на негромкий крик чайки. Чья-то карета там, за высоким забором. Крики чайки становятся все тише. Мимо… Как всегда, мимо.
Бряцанье ключей на огромной связке. Стук стоптанных башмаков в коридоре. Тум, ш-ш-ш-тум. Тум, ш-ш-ш-тум. Как будто идущий приволакивает ногу. По звуку этого не понять, но она готова побиться об заклад, что правую. И еще она готова держать пари на что угодно, что уж эти-то шаги мимо не пройдут. Это за ней. Клинк-клинк. Поворот ключа в замке. А-а-а-а-хум! Обшитая железом дверь нехотя провернулась на несмазанных петлях и в конце ударилась о стену.
Ну, что на сей раз? Она обернулась от окна. Кажется, поздновато для ужина.
Сутулая фигура тюремщика загородила дверной проем. Темный бесформенный балахон. Накинутый капюшон. Узкие прорези глазниц в закрывающей лицо маске.
Зачем он прячется от нее? Зачем скрывает лицо? И успеет ли она получить ответы на свои вопросы? Хотя бы на один из них?
Она выбрала самый невинный.
– Поздновато для ужина, не так ли?
Не отвечая, тюремщик прошел мимо нее в угол камеры, к столу, на котором в странном подсвечнике из черного камня горела свеча. Что-то белело у него в руках, но она пока не могла понять, что именно. Но не обычный поднос с тюремной едой, это точно. Какой-то сверток. Какой?
– Вам… посылка… – медленно проговорил он, и оттого, что в маске отсутствовали прорези для рта, его голос звучал глухо и казался зловещим.
Положил сверток на стол. Что-то размером с тарелку, завернутое в большой льняной платок. Один задругам, словно лепестки лилии, тюремщик развернул уголки платка. Первый, второй, третий, четвертый. Внутри оказался пирог.
Рука в черной перчатке на какое-то время потерялась в складках балахона, появилась снова. Теперь в ней была зажата длинная спица с острым концом, на котором заметны следы древнего пламени. Вероятно, некогда спица занимала почетное место в арсенале мастера заплечных дел. Теперь у нее иное предназначение – дегустация сомнительных блюд.
– От кого это? – спросила она, за неискренним зевком пряча волнение.
Обожженный конец спицы вонзился в пирог. Проткнул верхнюю светло-коричневую корочку, без труда миновал мягкие внутренности, пробил крепкое основание. Дам, дам, дам. Глухой стук металла по дереву. Раз, другой, третий… В однообразных движениях тюремщика нет злости или желания унизить, лишь сосредоточенность и стремление выполнить свою работу добросовестно.
Интересно, что он предполагает обнаружить внутри? Отравленный кинжал? Моток веревки с изъеденным ржавчиной абордажным крюком? Напильник, с помощью которого она смогла бы перепилить чугунные прутья решетки? Смешно!
Как бы то ни было, сделав пару дюжин проколов, тюремщик, кажется, счел свой служебный долг выполненным.
Она уже не ждала ответа, когда из-под маски послышалось:
– От ваших… друзей.
После этого он ушел, а она проводила его внимательным взглядом. Что-то неуловимое не давало ей покоя всякий раз, когда она смотрела на эту маску, на эти перчатки, на балахон, надежно скрывающий фигуру, слышала голос, скупо роняющий короткие приглушенные реплики. Чудилось ли ей что-то смутно знакомое в личности тюремщика? Она не могла ответить – пока.
Клинк-клинк, данг! Брошенный чьей-то твердой рукой камень влетел в зарешеченное окно и удачно упал на подстилку в то самое мгновение, когда ключ повернулся в замке. Удаляющееся тум, ш-ш-ш-тум и мерное бряцанье ключей. За дверью ничего не услышали. Тук-тук-тук. Ах, как бьется сердце!
Так и есть! К камню примотан шнурком белый прямоугольничек. Записка? Она развернула.
О, да тут целое письмо, написанное четырьмя разными почерками. И первый из них… тук-тук-тук-тук-тук… заставляет ее сердце биться еще сильнее.
«Любимая! На тот случай, если ты голодна, предупреждаю тебя, не ешь этот пирог!»
Ниже, небрежным размашистым почерком:
«Да уж, боюсь, с начинкой мы малость перемудрили. По-моему, она получилась суховатой, а? Нет, такой пирог навряд ли придется кому-нибудь по вкусу. Особенно тем, мадам, кто имеет наглость держать в заточении такую красотку».
Третий: безукоризненная четкость линий и сухость формулировок. Никакой лирики, только подробная инструкция.
Проделать отверстие. Скрутить. Поджечь. Выложить пирог на окно, вплотную к решетке.
Снова небрежно-размашистый:
«Да, как если бы вам взбрело в голову покормить птичек. Цып-цып-цып».
Почерк последнего округлый, с заметным левым наклоном, почти женский:
«И молитесь, сестра, молитесь. И тогда помощь наверняка придет к вам. Свыше».
А уже внизу, над самой кромкой листа – еще пять слов… Тук-тук-тук-тук-тук и прижать листок к груди, чтобы не выпрыгнуло сердце.
«Я буду ждать тебя, любимая!»
Ладони сами сложились лодочкой. Дождись.
Дырку в румяной корочке она проковыряла пальцем. Начинка и впрямь оказалась чересчур сухой, часть ее просыпалась на стол с негромким дробным стуком. Не то порошок, не то зернышки, не то мелко порубленный чайный лист. Она хотела бы рассмотреть получше, но не решалась подносить слишком близко пламя свечи. Фитиль из обрезка платка, в который была завернута посылка – платок оказался каким-то промасленным и легко рвался на полосы – она скрутила быстро и умело, как будто делала это не впервые. Сложнее всего оказалось придвинуть к окошку тяжелый дубовый стол. Причем безо всяких кррррх-кррррх, чтобы не услышал тюремщик, возникни у него желание среди ночи прогуляться по коридору. Ей приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы раз за разом отрывать от пола массивные ножки стола и передвигать их на совершенно мизерные расстояния. Когда она покончила с этим, за окном уже серебрилась прибитая к небу подкова Луны. Пришел черед самого опасного. Укрепить, запалить от свечи… Она сделала все в точности так, как того требовала инструкция, забилась в дальний от окна угол, спрятала лицо в ладонях и стала ждать.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук-тук… И вдруг:
БАААААА-БАХХХХ!
Вздрогнули стены. Сухой дождь просыпался с потолка. На месте недавней решетки торчали изуродованные дымящиеся прутья. Наверное, между ними можно пролезть, если не боишься испачкаться. И просто не боишься.
Но она боялась. В первые мгновения она чувствовала себя слишком напуганной даже для того, чтобы подняться на ноги. Но ей пришлось, потому что тум-тум, тум-тум по коридору приближался слишком быстро и без обычного ш-ш-ш. Ее тюремщик забывал приволакивать ногу, когда бежал.
Забраться на стол… Неразборчивые чертыханья и клинк-клинк в замочной скважине… Прогнувшись назад, высунуть наружу руку, затем другую, опереться о внешнюю поверхность стены… Раскатистое «А-а-а-а-хуммм!» отлетевшей в сторону двери… Просунуть вслед за руками голову, лицом вверх, потому что обещанная помощь должна прийти свыше. Теперь плечи, верхнюю часть корпуса…
– Сударыня! – голос самого старшего из четверых, того, кто составил подробную инструкцию. – Держитесь за эту веревку, сударыня!
Четыре смутные тени, черные силуэты на фиолетовом фоне неба. Плащи и шляпы делают их неразличимыми. Отчетливо видны лишь глаза, четыре пары сверкающих глаз, и ей кажется, что она узнает среди них те самые. Она чувствует это своим безошибочным тук-тук-тук.
С крыши спускается веревка, странно тонкая и неприятно липкая, но она, не раздумывая, хватается за нее, лишь бы скорей оказаться подальше отсюда, от этого тум-тум, тум-тум, которое раздается уже внутри камеры.
Ее тянут вверх. Ее хватают за ногу – правую – и, выкручивая, так что слышен треск костей, тянут вниз. Она кричит, потому что это ненормально, когда тебя вот так, без слов, без сопения даже, вообще без единого звука пытаются разорвать пополам. И тогда ее снова тянут вверх, с учетверенной силой…
И выдергивают из сна.
Сна.
Всего лишь сна.
Пусть, жуткого, как я не знаю что, но все-таки сна.
Но Аля не успела порадоваться этому открытию, поднявшаяся было откуда-то из центра груди волна облегчения ухнула обратно, больно придавив желудок, а шутливая фраза «Да-а, тебе, подруга, надо бы поменьше читать перед…» осталась незавершенной. Невысказанные слова примерзли к губам, потому что она вдруг услышала… Ее обострившийся в последнее время слух уловил чуть слышное трх-трх-трх откуда-то сверху, и инстинктивно задрав голову, она увидела глаза. Много глаз, четыре полноценных комплекта, если мерить человеческими мерками, и все такие огромные, что Аля закричала снова-теперь уже наяву. И крик ее стал еще громче, когда она поняла, что до сих пор, как обрывок, вырванный из контекста недавнего кошмара, сжимает в руке волокнистую, неприятно липкую нить.
Глаза моргнули, возможно, напуганные криком. Все четыре пары одновременно, как будто принадлежали одному существу, закрылись и больше не открывались. Только чья-то белесая тень прошмыгнула по своду пещеры в сторону выхода.
Аля не могла этого видеть, месяца, проведенного под землей, явно недостаточно, чтобы человеческие глаза полностью адаптировались и начали различать предметы в абсолютной темноте, но она догадалась об этом. Или каким-то образом почувствовала это. Совсем как тогда, в первый раз.
Она продолжала кричать, но теперь вместо протяжного, на одной ноте, воя, ее горло исторгало череду громких отрывистых воплей, как будто распирающий грудь крик оказался слишком большим, чтобы вырваться наружу целиком и его пришлось порезать на кусочки. Она не могла замолчать, и не хотела этого. Страх был сильнее нее.
Аля попыталась отбросить подальше невидимую, отвратительную на ощупь нить, резким движением, поскольку иначе та не хотела отлипать от ладони, но свисающая откуда-то сверху веревка, качнувшись, вернулась назад, мазнула ее по лицу и запуталась в волосах. Продолжая издавать крики, больше похожие на стоны, Аля обеими руками изо всех сил дернула за свисающий конец нити. Где-то под потолком раздалось громкое ККАРРРХ рвущейся ткани или, может быть, плоти, и мгновение спустя Аля почувствовала себя котенком, который слишком увлекся игрой с шерстяным клубком. Опутанная и облепленная, теперь она могла лишь стонать, не размыкая губ, чтобы какой-нибудь кусок этой дряни не оказался случайно у нее во рту. Ее спина и плечи сотрясались от постоянной нервной дрожи, а лицо превратилось в маску брезгливого отвращения. Аля отрывала от себя полосы волокнистой субстанции толщиной в мизинец, отцепляла их от своей одежды, кожи, волос и все с тем же ккарррх, но уже не таким громким, рвала их на мелкие кусочки и расшвыривала в разные стороны, насколько хватало сил. Волосы, лицо, плечи, наконец она освободилась целиком, осталась только липкость ладоней и пыльный запах носящихся в воздухе микроскопических волоконец, от которого свербело в носу.