– Сахиб, – начал свой рассказ Нарайян Сингх. – Как ты и приказал, я направился на Христианскую улицу и в указанном тобой месте нашел Юсуфа Дакмара. Он пил кофе в обществе этих людей и еще других. Поначалу они меня не заметили, ибо я вошел в дверь дома, расположенного в трижды двадцати пяти шагах дальше по улице, прошел по крыше, спустился на каменную галерею, что выстроена над кофейней с одной ее стороны, и укрылся там среди скверно пахнущих мешков.
Они беседовали по-арабски. Вдруг вошли еще какие-то люди, имена которых я расслышал и записал на этом листке бумаги. Тогда Юсуф Дакмар запер наружную дверь, сначала на цепочку, а потом на большой ключ, дважды повернув его в замке. Затем он встал спиной к двери, которую запер, на красный табурет с четырьмя короткими ножками и заговорил, сильно размахивая руками, как человек, который хочет воодушевить толпу. Главным образом он говорил о том, что Иерусалим – святой город, а Палестина – святая земля, что обещания тем более святы, если даны в связи с делами веры. Собравшиеся бурно аплодировали. Однако чуть погодя он позволил себе насмехаться над всеми религиями, и они опять хлопали. Он сказал, что союзники, согласившись с доводами англичан, заключили договор с эмиром Фейсалом, по которому он возглавил арабские войска, и они сражались вместе с союзниками против турок и немцев, потеряв при этом сто тысяч своих людей и много денег.
Так, сахиб. Затем он спросил их, много ли из обещанного союзниками эмиру Фейсалу, как вождю арабов, было исполнено или может быть исполнено. И они ответили в один голос: «Ничего!». На что он кивнул, как учитель, когда ученики хорошо отвечают урок. И продолжал, как гуру, обличающий грешников: «Обещание женщины мало значит: кто верит ему? Когда оно нарушено, мужчины дружно смеются. Обещание, вырванное угрозой пытки, ни к чему не обязывает, поскольку тот, кто его давал, не был свободен и не может отвечать за свои дела. Таков закон.
– Обещание, данное в ходе сделки, – продолжал он, – это соглашение вынужденное и может стать поводом для тяжбы. Но обещание, данное в дни войны от имени государства, – это закон, написанный кровью. Любой, кто нарушит его, нарушит долг крови; любой, кто не убьет святотатца, станет изменником, выступившим против Аллаха!» Все с воодушевлением аплодировали этой речи, сахиб, а, когда они умолкли, он велел им хорошенько подумать и самим решить, кто попрал священную клятву. «Арабам!» – отвечали они. «А кому отдали эту страну?» – снова спросил он, возвысив голос. «Евреям!» – прогремел ответ.
И тогда он ненадолго умолк, как учитель, который услышал лишь половину ответа на заданный им вопрос и ждет, когда ученики закончат. Но все молчали. И тут один взревел: «Смерть евреям, во имя Аллаха!», и остальные подхватили его крик. Юсуф Дакмар был доволен и улыбнулся, однако сам этих слов не повторил. Вскоре он продолжал: «Мы, собравшиеся здесь – люди просвещенные. Пусть праздные мечтатели гадают о прошлом и будущем. Настоящее принадлежит нам. И для нас не имеет значения, принадлежит ли Фейсал к потомкам пророка Мухаммеда. Если разобраться, это такое же глупое суеверие, как те, которым предаются христиане, да и не только они. Но есть ли кто, подобный Фейсалу, кто может объединить арабов под своими знаменами?» Они ответили, что Фейсал – единственный из живущих, кому это под силу, и сказали много слов, восхвалявших Фейсала. И каждый раз Юсуф Дакмар кивал. «И все же, – продолжал он, когда они закончили, – Фейсал небезупречен. Порой он ведет себя как глупец, и прежде всего, вот в чем: он требует держать слово даже с теми, кто сам слова не держит». И все собравшиеся послушно, точно ученики, отвечающие урок, повторили, что это поведение безумца.
«Итак, – снова заговорил Юсуф Дакмар, – теперь мы поняли главное. Мы не альтруисты, не одержимые верой, не рабы. Мы люди, обладающие здравым смыслом. И нам предстоит важное дело. Ибо не мы слуги Фейсала, но он наш слуга. Мы используем его, а не он нас. Если он избрал неверный путь, наша святая обязанность – наставить его на путь истинный. Дни самовластного правления миновали. Пробил час для тех, кто радеет о чаяниях народа и станет действовать ему на благо! А поскольку они еще не получили это право, то должны это право завоевать. И именно мы, собравшиеся здесь, представляем истинные заботы и надежды арабов. Потому наш долг – любыми способами заставить Фейсала принять нашу сторону».
И тогда эти трое, сахиб, сидящие ныне здесь, предложили немедленно отправиться в Дамаск и убить людей, дающих неверные советы Фейсалу. Они сказали, что если им дадут денег, они легко смогут нанять несколько дамасских клинков – сахиб, несомненно, знает изречение о жителях Дамаска и острой дамасской стали. На что Юсуф Дакмар заметил с насмешкой, что предпочитает людей достаточно храбрых, чтобы сделать такую работу самим. Разгорелся спор. Они возражали, а он издевался над ними, пока, наконец, этот человек с порезанной стеклом шеей не спросил: «Может быть, ты, Юсуф Дакмар – просто хвастун, которого пугает вид крови?» Похоже, он только и ждал, сахиб, ибо ухмыльнулся и выпятил грудь. «Я, – заявил он, – всегда учу примером, а не наставлениями. Я делаю только то, что считаю необходимым делать. И зарубите себе на носу: я попусту не хвастаю. Ибо человек, – сказал он, – который говорит о себе, вызывает на разговор других, а дела говорят сами за себя. Но я все-таки кое-что скажу вам, а вы послушайте и сделайте выводы. Фейсал отказывается нападать на французов, ибо заверил этих нарушителей обещания, что не нападет на них. Он поклялся англичанам, что защитит евреев, и, похоже, пытается сдержать клятву, хотя и англичане нарушают свое слово. Поэтому кое-кто из друзей в Дамаске, доверяющие мне, решили, что могут действовать от имени Фейсала и против тех, и против других, а Фейсалу останется лишь принять это. В армии Фейсала пятьдесят тысяч человек, и они готовы выступать. Казна Дамаска пуста, так что промедление для нас хуже смерти. Настало время действовать!»
Все слушали его рассказ, как завороженные, в том числе и наши пленники. У сикха потрясающая память. Немногие могли бы, прячась в засаде, часами слушать разговоры на чужом языке и при этом запомнить каждое слово. Но мало того: он передавал интонации и жесты каждого из участников разговора, так что мы получили полное представление о происходящем. Тем временем Мэйбл предложила ему темную бурду, в которой впору дубить кожу и которую здесь именуют «чаем», а Тикнор предложил присесть, но сикх лишь отмахнулся и продолжал, словно опасался, что стоит ему расслабиться, и картина, которая запечатлелась в его сознании, рассеется, как утренний туман.
– Они пришли в сильное волнение, когда он заговорил о подготовке к восстанию, сахиб, – продолжал он. – Один за другим они вскакивали и хвастались, как далеко они продвинулись: один следил за тем, чтобы оружие было в состоянии готовности, другой руководил людьми. А третьи распространяли слухи про евреев и клялись, что по меньшей мере десяти тысячам мусульман, проживающим в Иерусалиме, не терпится начать погромы.
«Пусть Фейсал только нанесет первый удар в Дамаске, – говорили они, – и Палестину зальет кровь».
– А мы сидим здесь и пьем чай! – воскликнула Мэйбл. – А в штаб-квартире танцуют и играют в бридж! Это просто ужасно! Мы должны…
Грим улыбнулся и покачал головой: молчи.
– Нам об этом уже известно, – произнес он. – Не беспокойся. Погромов не будет. Войска спят с оружием в обнимку, в боевую готовность приведены все наличные силы. Продолжай, Нарайян Сингх.
– Итак, сахиб, когда они принялись хвастать и бахвалиться, этот Юсуф Дакмар снова влез на свой табурет и заговорил сурово, словно оглашал решение суда. «Мы должны сделать первый ход, – заявил он. – Так мы вынудим Фейсала следовать за нами, выступив от его имени». На что человек, которому сахиб Джереми сломал кулаком нос, сказал, что письмо с печатью Фейсала очень облегчит дело. «Ибо люди, – сказал он, – которым предстоит резать глотки евреям, попросят сперва доказательств наших полномочий, раз уж мы призываем их к войне с неверными». В ответ на эти слова Юсуф Дакмар от души рассмеялся. «Лучше поздно, чем никогда, – произнес он. – Лучше действовать мудро и проявить предосторожность теперь, чем вовсе о ней забыть! Но как вы глупы! Жалок заговор, который не продуман, за который берутся, не подумав обо всем заранее! Я-то думал об этом уже давно! Я отправил письмо в Дамаск, прося назвать точный срок, и такое письмо нам прислано. Фейсал, как я знаю, не подписал бы подобного письма, но бумага, которой он пользуется, лежит на столе, и я знаю людей, имеющих доступ к его печати. И поскольку моя мольба была своевременна, она встретила одобрение. Письмо, о каком я просил, было начертано на бумаге Фейсала, запечатано его печатью и отослано!» «Но есть ли под ним его подпись?» – спросил один. «Как она там может быть, если он не видел письма?» – ответил Юсуф Дакмар. «Тогда немногие последуют его призыву», – проговорил кто-то. «Возможно, глупцы, вроде тебя, так и сделают, – возразил Юсуф Дакмар. – Однако, к счастью, большинство соображают живее! Послание подписано шифром. Это цифра, равная числу колен в роду Фейсала, если считать от пророка Мухаммеда. Мы скажем людям, что это его тайная подпись, а когда они увидят его печать, неужели они не поверят? Каждый час в Иерусалиме и во всем мире люди принимают на веру вещи куда менее правдоподобные!»
Но в ответ на это, сахиб, еще один человек спросил его: откуда они могут знать, что письмо действительно из Дамаска? «Это вполне может быть подделка, изготовленная самим Юсуфом Дакмаром, – заявил он. – В случае чего, однако, можно подтолкнуть к действию множество мусульман, хотя люди в Дамаске не отреагируют на резню и не ударят по французам. А если все-таки ударят по французам, французы не обратятся к британцам за помощью. Тогда британские войска не будут заняты и смогут защитить евреев и перебить нас, и положение наше станет хуже, чем прежде». На это Юсуф Дакмар опять рассмеялся. «Если вы пойдете в сикхский госпиталь, – сказал он, – то найдете там человека, который принес письмо. Он лежит на койке, в палате наверху, с ножевой раной между лопаток. То была досадная ошибка, ему не повезло; письмо предназначалось мне, но я этого не знал. Что значит жизнь одного глупца? Он заявил, что его ранили евреи. Возможно, он и впрямь верит этому, а письмо у меня в кармане!» – и он похлопал себя в том месте, где был карман, в котором, должно быть, лежало письмо.