Да, не надо было вчера объедаться. Но ведь объедались все! Гости, мать, сестра, бабушка и тетя.
«Мама, – с усилием, наконец, выговорилось сухим ртом, – пожалуйста, вот там». Взглядом я попыталась указать направление: «Обещай похоронить меня вот под той березкой». Деревья склонялись надо мной и шумели, тень рябью охлаждала кожу.
В глазах сфокусировалось пятно приближающейся сестры. Она подошла к окну с раскидаем[1], распахнула окно и посмотрела вниз в наш тусклый двор-колодец. Села на подоконник полубоком и стала подтягивать раскидай на резинке. Ее белые гольфы перекликались со стволами берез.
«Никаких берез тут нет», – сказала она.
Я попыталась приподняться, и меня снова стало конвульсивно рвать. Склизкие осьминоги и кривые пиратские ножи, которые мне зашили этой ночью в живот, старались вылезти через горло. Та девочка, у которой нашлись бы силы ответить на подобную полемичность сестры, почти изошла.
Вчера я проснулась еще в сумерках, и в полуоткрытые веки залетела утренняя тень тюльпанов в огромной вазе. Неужели все-таки этот день наступил? Осторожно я опустила руку вниз, нащупывая подарки. Подтянув один сверток, я попыталась угадать, что же в нем, и снова заснула.
А в девять утра, врываясь в недавно помытые окна, отражаясь от широких досок натертого к празднику паркета, солнце заглядывало вместе со мной в раскрываемые пакеты и коробки, разбросанные по кровати. Уже в десять мы готовили салат за салатом, мать отбивала колотушкой мясо, засовывала его в мясорубку по кусочкам, и из нее через дырочки выползали бледно-красные червяки.
Несколько убитых поместилось вчера в мое брюхо. Часть свиньи и коровы, курица и селедка, гусь, увеличенную печень которого растерли во вкусный паштет. Они утопали там в пюре и взбитых сливках, в киселе, в разжиженном бисквите, в желудочном и также яблочном соке из трехлитровой банки с жестяной крышкой, толстая резинка которой пахла кислятиной.
Когда гости ушли, оставалась еще гора салата оливье, чуть свекольного и несколько кусков торта. Опустошив салатницы, я прикончила и торт и продолжала убирать со стола.
Конец праздника всегда отвратителен. Как прекрасно было утро, а еще лучше – предыдущая лунная ночь, в которой все время мерещилось шуршание подарочной бумаги.
Такое впечатление, что жизнь была придумана кем-то очень ограниченным: начало-конец, есть-какать, пить-писать, играть-спать, мать-отец. Или, например, дома обязательно росли вверх и стояли кубиками. Если мне удавалось заметить хоть какие-то отклонения, они как избранные тайные любимцы входили в мое сознание, и я понимала, что возможностей на самом деле намного больше, но для того, чтобы вдруг остановиться, когда катишься с горы, нужно слишком большое усилие, в котором чаще всего нет практического смысла.
Сняли льняную скатерть со свекольными и винными пятнами, женскими силами сложили дубовый старинный стол. Комната увеличилась и опустела. Тоска начала подходить тухловатой отрыжкой.
Сестра включила радио. Как всегда, дождалась гимна Советского Союза и пошла спать. Гимн придавал ей какую-то уверенность.
У меня же не было уверенности ни в гимне, ни в плюшевом осле, которого мне подарил отец перед тем, как я пошла в школу, и с которым спала в обнимку, может, потому, что это был последний подарок отца, ни даже в том, что в один прекрасный момент наш дом, да и весь мир с ним в придачу, не разрушится. Я специально сходила вниз к соседке, чтоб посмотреть, куда я упаду, когда провалится пол, и передвинула свою кровать так, чтоб, если что, оказаться прямо в ее. Я никогда не могла запомнить того, что говорили по радио, или понять смысл взрослого разговора. Дочитав книгу, я никогда бы не могла сказать, о чем она. Некая суть вещей, логика банальности ускользали от меня, словно мой организм не принимал ее, выталкивал, как он делал это сейчас с зеленым горошком, огурцами и кусочками ветчины, которые изрыгались из меня и почему-то никак не могли снова сложиться в свинью, курицу или стать прекрасным салатом в стеклянной миске, украшенным кустиками укропа. Почему-то мне надо было терпеть эти вонючие муки. Именно мне, а сестра в белых гольфах могла играть раскидаем, сидя на прохладном подоконнике.
Я совсем не боялась смерти, а сейчас мне казалось, что она была бы даже освежающей, как вода.
Когда по нашей бесконечной лестнице я наконец сползла во всегда сумрачный двор и меня положили на раскладушку скорой помощи, перед тем как захлопнули машину, я впервые заметила, что дверь нашего дома покрашена серой краской и что кое-где она облупилась и там виден другой, более светлый слой.
И все же во дворе, который, как мне казалось, я оставляю навсегда, разрозненно стояли, что бы там ни говорили некоторые, белые стволы деревьев со взнесенной сетью ветвей, в которую уже попались первые весенние листочки. И даже если кому-то их не было видно, это не означало, что их там быть не могло, пусть в асфальте пока для них и не нашлось ни клочка земли.
А по больничной лестнице я поднималась горизонтально. Я была тяжелой, да и все-таки вчера мне исполнилось двенадцать лет.
Живот больше не болел. На мне была рубашка, подаренная вчера тетей Лялей, которую мать называла комбинашкой. Малахитового цвета, прозрачная, с кружевами, – такой не было ни у сестры, ни даже у матери. Мать, чуть презрительно и как всегда отстраненно по отношению к отцовской родне, заметила, что «комбинашка мне не по годам», но я решила остаться в ней и на ночь, потому что она наделяла меня особой магической силой. В больнице никто ее с меня не снял, но, увы, врачи-убийцы стащили с меня трусы, и вот сейчас розовощекий молодой доктор бережно нес меня напоказ с голой писькой, на которой уже появился чуть заметный темный пушок. Волок меня аж на четвертый этаж, лифт у них не работал, а поскольку внутри меня могло что-то лопнуть, мне нельзя, оказывается, было ходить.
В стекло-металлическом зале отражений меня положили на ледяной катафалк прямо в этой комбинации. Только теперь стало выясняться, что мне запрещено было даже двигаться. Врачи суетились и сразу же, не дав промолвить ни слова, натянули на меня маску-намордник. Задохнувшись на втором вдохе, я слышала, как голоса улетали куда-то все дальше, вверх, вверх, пока не слились в один общий гул и пустоту.
Уже через мгновение я открыла глаза в большой палате, живот рвало и жгло, боль-боль-больно, – я закричала.
Пришли врачи и под видом ощупывания всадили мне укол. Когда я проснулась снова, мать, опять сидящая надо мной, сказала, что я спала очень долго, что меня оперировали четыре часа и мыли кишку за кишкой, что у меня был огромный аппендикс, – восемнадцать сантиметров, вообще-то в моем возрасте таких не бывает, – и что его положили в банку со спиртом, хоть он и разорвался, и что он будет теперь в музейной больнице. Я так и лежала в комбинашке, которая была теперь залита чем-то коричневым по всему животу и из-за этой гадости потеряла, конечно, добрую часть своей магии.
Еще больше мне было жаль аппендикса. Мне повторяли: «Не глотай косточки, очищай семечки от кожуры, прежде чем запустишь их в рот, а не то воспалится аппендикс». Я же втайне поглощала не только обыкновенные вишневые косточки, но и страницы любимых книг (и не зря говорили, что я буквально их проглатывала), красивые бусины, кусочки земли – в общем, все неопасное, но прекрасное. Идея того, что это где-то сохраняется, в каком-то неведомом мешочке внутри меня, мне нравилась.
У оленя Мюнхаузена однажды из вишневой косточки прямо на голове выросло дерево. Вполне возможно, и во мне находились ростки деревьев, которые когда-нибудь могли прорасти сквозь и благоухать надо мной во время ежедневных занятий. Особенно страшные или любимые места из сказок оказывались внутри, чтоб когда-нибудь самым неожиданным образом выйти наружу. Мерцающие отшлифованные стекляшки бусин освещали собой тьму моего нутра.
Когда-то наши предки питались только травой и корешками, и кишечник поэтому был гораздо длиннее. Вещественное воспоминание об этом и заключалось в аппендиксе. Хотя люди с удовольствием пили кровь и жевали мясо почти таких же существ, как они сами, и этот длинный шланг для травы никому был уже не нужен, почему-то, словно в напоминание о неорганичности пожирания плоти, он продолжал настойчиво появляться у каждой человеческой особи. Его называли атавизмом. Стыд запросто может превратиться в атавизм. Как-то раз на школьной экскурсии нас возили в концлагерь. Люди обитали поблизости, стряпали, стояли в очереди за батоном примерно так же, как и тогда, когда здесь неподвижно стоял едкий дым от еврейского и цыганского паленого мяса. Может быть, кого-то и подташнивало, но эта тошнота уже не требовала ответа о своей причине.
Они отрезали кусок меня, пусть даже тот, который в ходе эволюции был больше не нужен. Вернее, считалось, что он не нужен, но я уже давно знала, что, если встать с другой стороны написанного на ситце лозунга, можно прочесть нечто невообразимое. Люди чаще всего глядели на мир, не замечая его многосферности. Едва выйдя из детского возраста, мы начинали все более походить один на другого. Почти всегда можно было предсказать слова во фразах взрослых, начиная с третьего, а иногда даже второго. В этом тощем мире необходимо было задуматься об изготовлении трамплина, бункера, дирижабля, гнезда или просто научиться быстро бегать. Быстрее, чем мотороллер и свет. В сумочке моего аппендикса как раз и были сложены материалы для изготовления летательных аппаратов, там было мое приданое. Силой заключенных в ней вещей мне передавалось знание, что вовсе не всегда обязательно, чтобы в двенадцать ночи звучал гимн, что где-то не нужно вежливо проситься выйти из-за стола или ограничивать лето лишь тремя, да и то относительно, месяцами. Да и никаких месяцев в том мире не было, то есть даже иногда один какой-нибудь мог и быть, но как имацясем, или как мессссяц, или как змея. Но вот теперь мое святая святых, мой трамплин, мой фонарик выставили в банке на всеобщее обозрение. Моя сила отныне тайно пребывала в анонимном музее и мне не принадлежала. Аппендикс был мой, бусины и страницы из сказок братьев Гримм внутри него были моими, но я теперь не имела на них права. Прошлая жизнь была бесповоротно отрезана.
В новой, с одной стороны, начались фантомные боли от ампутации того, на что прежде можно было положиться (уверенность азартного игрока при мысли о счете в швейцарском банке или хомяка, засовывающего зерно за щеку). С другой, – я ощутила и новую легкость. Потеря багажа помогает наращиванию крыльев за спиной или на сандалиях, как у Меркурия.
В общем, отныне надо было отказаться от прямого накопительства, которое могло быть всегда трагически прервано, и строиться заново, полагаясь только на себя.