Холодный влажный ветер, обдувавший лицо и пробиравший до самых костей, вывел Барера из тревожного раздумья. Через пять минут он уже поднимался по широкой мраморной лестнице, ведущей в Зеленую комнату.
6 вантоза II года республики (24 февраля 1794 г.)
Утром 24 февраля Огюстен Лежен, служащий Министерства иностранных дел Французской республики, вскочил с постели в шесть утра. Добровольно он ни за что не совершил бы подобного подвига, но когда тебе приносят записку от члена Комитета общественного спасения с приглашением в гости, отказаться невозможно. Тем более что приглашение это очень напоминало приказ.
– Они там вообще спят? – недовольно ворчал клерк, натягивая панталоны и сапоги из коровьей кожи, привычку носить которые он приобрел в армии и сохранил на гражданской службе, где состоял уже полгода.
Выйдя из дома в начале седьмого утра, когда зимний Париж был погружен во тьму и тишину, Лежен глотнул морозный воздух, который, вслед за умыванием ледяной водой (подогреть ее не было времени), согнал с него сонливость. Благо, путь был недолгий. Но и он мог грозить опасностью прилично одетому одинокому прохожему в накрытом темнотой городе. Впрочем, в этот час даже грабители были погружены в сладостный сон, заключил молодой человек, ускоряя, на всякий случай, шаг, насколько позволяла ему хромота, следствие боевого ранения. Чтобы как-то отвлечься от мыслей о теплой постели, он развлекал себя тем, что придумывал приветственную фразу, которая отразила бы все его негодование и злость.
– Мы не виделись два месяца, и вдруг я ему понадобился в шесть утра! – все больше распалялся он. – Если у него бессонница, притащился бы ко мне сам. Хоть бы извинился, а то: «Ты мне нужен, приходи немедленно»! Слабо напоминает дружеское приглашение!
Спустя четверть часа он остановился у отеля «Соединенные Штаты» и хотел постучать в ворота, когда увидел, что они чуть приоткрыты: его ждали. Поднявшись на второй этаж, Огюстен Лежен толкнул дверь, ведущую в апартаменты пригласившего его. Она подалась.
Он оказался в темной прихожей, в которую из гостиной пробивался лишь слабый свет полыхавшего в камине пламени.
– Входи, входи! – послышался голос хозяина из дальней комнаты. – И закрой дверь на ключ, пожалуйста.
Гость пересек гостиную и оказался в уютном кабинете, служившим также спальней и библиотекой. За столом, на котором возвышались два канделябра, сидел Сен-Жюст и что-то быстро писал.
Он приветливо кивнул Лежену и проговорил, не прерывая своего занятия:
– Подожди пару минут, я почти закончил.
Огюстен взглянул на опрятно застеленную кровать. «Похоже, он, правда, не ложился», – промелькнуло у него в голове. Сняв пальто и шляпу, он опустился в кресло в углу, рядом с двумя шкафами, заполненными книгами, и закрыл глаза. В теплой квартире на него снова накатила дремота.
– Рад тебя видеть, Огюстен! – разбудил его звучный голос.
Лежен встрепенулся и открыл глаза. Сен-Жюст стоял напротив него и, улыбаясь, смотрел на спящего гостя.
– Сожалею, что пришлось поднять тебя ни свет ни заря, – весело проговорил он, но сожаления в его тоне Огюстен не услышал.
– Надеюсь, у тебя была на то важная причина, – проворчал он, стараясь придать своему голосу как можно больше суровости, чем крайне развеселил Сен-Жюста.
– И еще какая! – смеясь, ответил он и заключил поднявшегося с кресла друга в объятия. – Я действительно рад тебя видеть!
Огюстен был тронут таким приемом и вмиг позабыл свой гнев.
– Ты вообще не спал этой ночью? – спросил он, вглядываясь в бледное лицо Сен-Жюста и ища там признаки усталости.
– И не только этой! – ответил тот. – Ты даже себе представить не можешь, сколько работы свалилось на Комитет за последний месяц. Вам в Министерстве и не снилось!
– Это точно, – ухмыльнулся Лежен, – не могу сказать, чтобы я был перегружен работой.
– Слушай, – Сен-Жюст перешел на серьезный тон, – мне, действительно, жаль, что пришлось побеспокоить тебя в такую рань, но дело важное, и я просто не знаю, когда еще у нас будет время спокойно поговорить.
– Ладно, ерунда, – отмахнулся Огюстен. – Рассказывай, что за дело.
Они перешли в гостиную, куда Сен-Жюст перенес канделябры, пододвинули кресла к камину и сели друг напротив друга.
Отблески пламени бросали неровный свет на их мальчишеские лица, и стороннему наблюдателю могло показаться, что это два студента устроились повторить урок или посплетничать о подружках.
Их дружба началась два с половиной года назад, когда никому не известный автор только что опубликованного политического трактата Луи Антуан Сен-Жюст на одном из провинциальных вечеров в Суассоне познакомился с молодым многообещающим юристом Огюстеном Леженом. Первому было двадцать три года, второму едва исполнилось двадцать. Они проговорили до утра и решили повторить встречу. Дискуссии о политике и литературе переросли в крепкую дружбу. Но через год их пути разошлись: Сен-Жюст был избран депутатом Конвента и уехал в Париж, Лежен поступил на военную службу сержантом и отправился в армию. Войдя в состав всесильного Комитета общественного спасения, Сен-Жюст вспомнил о друге и предложил ему место в Министерстве иностранных дел, пообещав быстрое продвижение, если государственная служба придется тому по душе. Огюстен, получивший к тому времени ранение, закрывшее перед ним военное поприще, переехал в Париж и старался как можно добросовестнее служить Французской республике, хотя и считал свою работу бумагомарательством. Министерства потеряли реальную власть, перешедшую к Комитету общественного спасения, и служили лишь исполнителями исходивших оттуда директив. За те полгода, что молодой юрист жил в Париже, с Сен-Жюстом он встречался от силы раза три-четыре. Это были короткие случайные встречи в коридорах Тюильри или в Комитете общественного спасения, куда Лежен заходил по служебным делам. Долгие дружеские беседы и страстные дискуссии о наилучшем государственном устройстве остались в прошлом, и Огюстен уже не надеялся когда-нибудь снова посидеть с другом у горящего камина.
– Я давно хотел повидать тебя, – начал Сен-Жюст, – но каждый раз возникали неотложные дела. А разговаривать при посторонних в Тюильри мне не хотелось.
Лежен понимающе кивнул.
– У меня к тебе две просьбы, очень серьезные просьбы, – продолжал Сен-Жюст, переходя сразу к делу. – И я рассчитываю не только на твою помощь, но и на твое молчание.
Лежен снова кивнул, приготовившись слушать.
– Не буду вдаваться в ненужные объяснения ситуации в правительстве. Она тебе хорошо известна. Сконцентрировав власть в Комитете общественного спасения, мы добились, наконец-то, эффективного управления делами республики. Конечно, такая организация не является ни конечной, ни идеальной, но на данный момент только она способна успешно функционировать.
Лежен снова кивнул. Это верно, до идеала революционному правительству далеко. Но верно и то, что эта система работает, и довольно эффективно.
– Наверное, любое молодое государство должно пройти через период становления, через войны, бури, через террор, в конце концов, – продолжал Сен-Жюст. У его друга возникло впечатление, что эта преамбула не столько была обращена к нему, сколько служила своего рода моральным оправданием для самого члена правительственного Комитета. – Но скоро этому придет конец. Все мои мысли обращены к тому государству, что мы построим на руинах монархии, как только покончим со всем, что может помешать этому строительству. И покончим мы с ним довольно скоро.
Лежен опустил глаза. Несколько месяцев, проведенных на государственной службе, не позволяли ему разделить уверенность Сен-Жюста.
– Через какой-нибудь месяц не будет больше раздирающих Конвент фракций. Через полгода, а то и раньше мы победоносно закончим войну, и тогда сможем перейти от чрезвычайного управления к нормальному.
«Через полгода?! Ну и оптимизм!» – подумал Лежен, но предпочел промолчать.
– Впрочем, нам придется еще немало потрудиться. Мы должны подготовить Францию к этому переходу, для чего необходимо избавить революционное правительство от внутренних препятствий, мешающих его эффективной и четкой работе. Улавливаешь, о чем я?
Лежен вынужден был признать, что не совсем.
– Комитет общественного спасения контролирует все основные сферы управления, кроме одной, – пояснил Сен-Жюст и сделал паузу, предоставив другу самому догадаться, что он имеет в виду.
Ах, вот он о чем! Лежен не мог сдержать легкой улыбки. Разумеется! Комитет общей безопасности.
Сен-Жюст заметил его улыбку и кивнул:
– Кроме полиции. Вот это-то и не дает мне покоя.
– По-моему, Комитет безопасности вполне справляется с возложенной на него задачей, – робко заметил Лежен.
– Я говорю не о том, что он работает плохо, – отмахнулся Сен-Жюст, – а о том, что контроль за полицией – единственное, чего не хватает Комитету спасения для полной концентрации власти в своих руках. Это ослабляет правительство. Борьба с политическими преступлениями набирает обороты, что порождает произвол в провинции. Комиссары, посланные в департаменты, творят самосуд. В период, когда во Франции царил полный хаос, они сослужили отличную службу республике, но сейчас настало время централизовать систему правосудия. Она должна перейти к Комитету общественного спасения.
– Ты понимаешь, кому перебежишь дорогу? – настороженно, даже испуганно спросил Лежен.
Сен-Жюст лукаво улыбнулся.
– Вот уж не думал, что и ты относишься к числу тех, на кого Вадье наводит такой страх!
Лежен покраснел. Он никогда лично не встречался с главой Комитета общей безопасности, но слышал о нем достаточно, чтобы всем сердцем желать и дальше пребывать в столь счастливом отдалении от него. В конце концов, прозвище Великий инквизитор, данное Вадье, вряд ли было случайным.
– Послушай, – проговорил Лежен, немного справившись с волнением, – ты вправе делать все, что тебе вздумается. Но я, на твоем месте, тысячу раз подумал бы, прежде чем упразднять Комитет общей безопасности.
– А кто говорит о его упразднении?! – казалось, Сен-Жюст сам удивился выводу, который друг сделал из его слов. – Я пока еще не лишился рассудка, Огюстен! Разве существование Военного комитета помешало созданию Военного бюро в Комитете общественного спасения? Для того, чтобы контролировать политическую полицию, вовсе необязательно распускать Комитет общей безопасности.
Лежен вынужден был согласиться с другом. Впрочем, это его не очень успокоило. Всем известно, что Военный комитет послушно выполняет распоряжения Комитета общественного спасения, чего нельзя сказать о Комитете общей безопасности, пользующемся полной автономией. Подчинить Комитет Вадье Комитету общественного спасения было равносильно пощечине, нанесенной лично Великому инквизитору. Неужели Сен-Жюст осмелится?!
– Так вот, – продолжал член правительства, поднимаясь со своего места и прохаживаясь по комнате, скрестив руки на груди, – я подумал, что создать полицейское бюро внутри Комитета общественного спасения было бы не такой уж плохой идеей. Мы разгрузим Комитет безопасности, оставив ему руководство делами Революционного трибунала, а сами займемся рассмотрением дел арестованных до того, как они поступят в распоряжение ведомства Вадье. Причем дела эти будут поступать в Бюро полиции со всей Франции, что положит конец произволу на местах. Все приказы об освобождении или отправке в Трибунал будут исходить исключительно от Комитета общественного спасения. Так постепенно правосудие войдет в нормальное русло, и комиссары в департаментах перестанут распоряжаться жизнью и смертью граждан.
Его голос зазвучал громче, в глазах появился задорный блеск, он все больше воодушевлялся своей идеей, казавшейся решением стольких проблем. Лежен не сводил глаз с расхаживавшего по комнате друга, с трудом веря своим ушам.
– Конечно, это дело не завтрашнего дня, – признал Сен-Жюст, понижая голос, перешедший было на крик. – Сначала надо покончить с фракциями. Но вот через месяц, самое большее, через два, такое бюро будет просто необходимо.
– Комитет общей безопасности никогда не согласится с созданием твоего бюро, – ответил Огюстен, покачав головой.
– А кто будет спрашивать у него согласия? – Сен-Жюст остановился и взглянул на молодого человека сверху вниз. – Предложение выйдет из Комитета спасения и будет представлено Конвенту. Если Конвент вотирует декрет, в чем я нисколько не сомневаюсь, Комитету безопасности придется подчиниться.
«Еще бы! – подумал Лежен. – Только какого черта тебе понадобилось тринадцать лишних врагов в лице его членов?»
Он сидел в кресле, опустив голову на руку, и молчал. Не желая мешать его раздумьям, Сен-Жюст отошел к окну и взглянул на начинавшую пробуждаться улицу, освещенную бледным утренним светом.
– Ты с кем-то делился этим проектом? – спросил Лежен через пару минут, прервав размышления и подняв глаза на друга.
– Еще нет. Ты – первый, – эти слова были произнесены таким тоном, словно Лежен должен был почувствовать себя польщенным. – Я поговорю об этом с Робеспьером, когда придет время. Ему сейчас не до этого.
И тут Лежен понял, что не случайно Сен-Жюст поднял его в шесть утра. «Что ему от меня-то понадобилось?» – мелькнуло в голове министерского служащего. Слабая догадка начала проникать в его окончательно пробудившийся мозг, и эта догадка ему очень не понравилась. Решив покончить с сомнениями, он подошел к другу и спросил:
– Могу я узнать, чем заслужил честь быть посвященным в твои намерения в семь часов утра?
Вопрос прозвучал резче, чем он рассчитывал. Сен-Жюст с недоумением посмотрел на него, обескураженный подобным тоном, и мягко проговорил:
– Мне нужна твоя помощь, Огюстен.
– Тебе… нужна… моя… помощь? – переспросил Лежен, делая паузу после каждого слова.
– Именно, – кивнул Сен-Жюст. – У меня мало друзей, заслуживающих доверия, и ты один из них.
Это признание вызвало у Огюстена широкую улыбку, но она немедленно слетела с его губ, когда он услышал последовавшие за ним слова:
– Поэтому я и решил предложить тебе возглавить новое Бюро полиции.
Ответа не последовало. Лежен был потрясен и напуган одновременно. Он не знал, что делать: благодарить за честь или молить о пощаде? Впрочем, в одном он был совершенно уверен: его ответом будет решительное нет. Сен-Жюст не спускал с него испытующего взгляда, терпеливо ожидая согласия, которое – в этом он нисколько не сомневался – не замедлит последовать. Сделав глубокий вдох, Лежен произнес еле слышно:
– Нет, Антуан.
– Что – нет? – не понял тот.
– Мой ответ – нет, – повторил молодой человек. Его губы дрожали от волнения, он опустил глаза, стараясь не встречаться взглядом с Сен-Жюстом, но даже в тихом голосе Огюстена звучала упрямая твердость.
Сен-Жюст, не отрываясь, смотрел на друга. Столь решительный и прямой отказ поверг его в оцепенение: он не сразу нашелся, что сказать. Избегая взгляда собеседника, Лежен отвернулся к окну, поджал губы и про себя решил не нарушать молчания первым. В конце концов, добавить ему было нечего.
– Я могу узнать причину твоего отказа? – резкий, враждебный голос нарушил давящую тишину. Этот голос был совершенно незнаком Огюстену, никогда Сен-Жюст не говорил с ним таким тоном.
– Послушай, Антуан, – почти умоляюще заговорил Лежен, – ты же знаешь, что такая работа не для меня.
– Это почему же?
Лежен молчал. Как объяснить члену революционного правительства, что разбивать судьбы одним росчерком пера, посылать десятки людей в Трибунал и ежедневно подписывать смертные приговоры дано не каждому? Как объяснить это тому, для кого подобная работа превратилась в рутину?!
– Тебе нечего ответить, – с горечью проговорил Сен-Жюст, – потому что причиной твоего отказа является трусость. Ты разочаровал меня, Огюстен. Ты оказался одним из тех болтунов, что часами разглагольствуют о счастье народа, о справедливом правлении, о благодетельной свободе, а когда им предоставляется возможность самим поработать на это самое счастье, поучаствовать в этом самом правлении и побороться за эту самую свободу, заявляют, что такая работа не по ним! Такие люди могут вызвать лишь одно чувство – презрение.
Эти слова были произнесены без всякого выражения. Сен-Жюст все так же стоял у окна, скрестив руки на груди и не спуская с друга острого взгляда. Это спокойствие задело Лежена куда больше, чем самая бурная ярость. Он приготовился уже ответить страстной тирадой, но вовремя удержался. «Он только этого и ждет, – скомандовал себе Огюстен. – Как только я начну обороняться, моя партия проиграна». За тот небольшой срок, что он находился в Париже, молодой человек прекрасно усвоил тактику ораторского искусства, которым Сен-Жюст владел в совершенстве. Лучшее, что мог сделать Лежен, чтобы сохранить достоинство и не потерять друга, это ответить ему тем же равнодушным спокойствием.
– Прости, Антуан, если не оправдал твоих надежд, – заговорил он и сам удивился тому, насколько ровно звучал его голос. – Только ты напрасно теряешь время, оскорбляя меня. Мое решение останется неизменным: никогда моя рука не обречет на смерть.
– Хорошее же у тебя представление о работе Комитетов! – насмешливо проговорил Сен-Жюст, но обиды в его голосе не было. – Впрочем, хочу тебя успокоить. Ты неправильно меня понял, Огюстен, а я, видно, плохо объяснил. Речь идет не о том, чтобы усилить террор, а о том, чтобы его упорядочить. Я прошу тебя не арестовывать невинных, а освобождать невинно арестованных! Я хочу положить конец произволу, а не порождать новый. И только ты можешь мне в этом помочь. Когда ты сказал, что эта работа не для тебя, ты сказал именно то, что я и надеялся услышать.
«Правда? – усмехнулся про себя Лежен. – Мне так не показалось».
– Именно потому, что она не для тебя, только ты и можешь ее выполнять! Поручить ее тому, кто получает от этого удовольствие, означало бы запустить волка в курятник. Беспристрастность, уважение к законам и любовь к республике – вот качества, которые необходимы шефу Бюро полиции. В тебе я нахожу самое совершенное их сочетание. Только тебе я могу доверить столь важную миссию. Я ошибся, говоря, что нуждаюсь в твоей помощи. Не я, а республика нуждается в тебе.
Запрещенный прием. Лежен мог отказать в помощи другу, но отказать в ней республике… Так вот к чему это лицедейство! Положительно, будь Сен-Жюст на месте министра иностранных дел, французская дипломатия только выиграла бы!
– Я уже дал тебе мой ответ, он окончателен, – Лежен решил стоять на своем до конца. Эти сказки о человеколюбии и желании покончить с произволом его не убедили: для этого не надо создавать новую полицию, достаточно лишь упразднить старую.
– Ну и упрямец! – вскричал Сен-Жюст, теряя терпение. – Что еще я должен сделать, чтобы ты изменил решение?! Несколько десятков человек в твоем подчинении, жалованье министра, я буду единственным твоим начальником! Что еще, Огюстен? Что еще тебе надо? Разве не за этим ты поступил на службу республике?! Не собираешься же ты до конца своих дней перекладывать бумажки в своем сонном Министерстве, где ничего не происходит?! Назови свои условия!
– Ты в самом деле думаешь, что мой отказ вызван желанием получить для себя какие-то привилегии? – эти слова были пронизаны таким презрением, что Сен-Жюсту пришлось признать несправедливость своих слов.
– Ты прав, Огюстен, – примирительно проговорил он, – я погорячился. Ты прекрасно знаешь, как высоко я ценю твои качества. Мне тяжело принять твой отказ. Ты бросаешь меня в ту самую минуту, когда я больше всего нуждаюсь в тебе, и я абсолютно беспомощен перед твоей упрямой решимостью.
– Оставь эту идею, – Лежен рассудил, что настал подходящий момент урезонить друга. – Зачем тебе ссориться с Вадье?
– При чем тут Вадье?! – вскричал Сен-Жюст. – Он волнует меня в последнюю очередь!
– А зря, – настаивал Огюстен.
– Мы еще вернемся к этому разговору, – проговорил Сен-Жюст, проигнорировав реплику Лежена.
– Мой ответ будет всегда одинаковым.
– Увидим.
Повисло неловкое молчание. Эта встреча разочаровала их обоих. Их дружба оказалась не столь устойчивой к натиску революционной бури, как они ожидали.
– Я собирался попросить тебя еще кое о чем, – сказал Сен-Жюст и, поймав испуганный взгляд Лежена, в котором ясно читалось: «Как? Еще что-то?!», рассмеялся: – Не волнуйся, в председатели Революционного трибунала я тебя не позову! Я хочу подыскать себе квартиру побольше, а заниматься этим самому нет времени. Если работа в Министерстве позволит тебе уделить время поиску квартиры, я был бы очень признателен. Возьмешься?
Вздох облегчения вырвался из груди клерка.
– Конечно! – с готовностью отозвался он. – Если бы все твои просьбы можно было выполнить с такой же легкостью! Когда ты хочешь переехать?
– Это терпит, – ответил Сен-Жюст. – Через два или три месяца, как найдешь что-то подходящее.
– Займусь немедленно! – Огюстен чувствовал необходимость искупить свою вину.
– Вот и отлично! – Сен-Жюст хлопнул друга по плечу. – А теперь, если позволишь, мне надо собираться на конную прогулку.
– Я дам тебе знать, как найду подходящую квартиру, – проговорил Лежен, направляясь к дверям, и замялся на пороге. – Береги себя, Антуан.
– О, обо мне можешь не беспокоиться! – заверил Сен-Жюст.
6 вантоза II года республики (24 февраля 1794 г.)
Переступая порог Зеленой комнаты в утренний час, Жак Луи Давид никак не ожидал увидеть там сразу шестерых членов Комитета общественного спасения. Стрелка часов подходила к половине десятого, когда он пересек двор Карусель, направляясь из Комитета безопасности в Комитет спасения. Этот путь он мог бы проделать, не выходя на улицу, воспользовавшись деревянной галереей, соединявшей особняк Брион, гда располагался Комитет безопасности, с дворцом Тюильри. Правда, потом ему предстояло бы пересечь коридор, тянувшийся вдоль зала заседаний Конвента, протискиваться между зрителями и депутатами, столпившимися там в ожидании начала заседания, отвечать на приветствия, раздавать рукопожатия, принимать или отклонять приглашения на обед или ужин, узнавать и сообщать новости. «Этак я и за час не доберусь», – решил Давид и в одном сюртуке вышел в февральский мороз. Он бегом добрался до входа в бывшие апартаменты королевы, поздоровался с двумя жандармами, охранявшими святая святых революционного правительства, взбежал, перешагивая через ступеньку, по мраморной лестнице, пересек вечно многолюдную приемную – и тут же остановился в недоумении. Их было шестеро. Шестеро правителей Франции, вокруг которых сновали клерки, служащие министерств, члены революционных комитетов. Давид заметил даже кое-кого из Парижского муниципалитета. И это в половине десятого утра! В Комитете общей безопасности в этот час не было ни души.
В зале было шумно. Члены Комитета отдавали распоряжения, выслушивали доклады, диктовали постановления секретарям, которые затем передавали их по кругу на подпись. Никем не замеченный, Давид растерянно остановился у раскрытой двери просторного зала и крутил головой из стороны в сторону, словно ища кого-то.
Громче всех говорил Лазарь Карно. Хорошо поставленным военным голосом он диктовал письмо народным представителям в миссии при одной из французских армий. Робер Ленде шагал от одного окна к другому, не отрывая глаз от таблицы с цифрами, и, беззвучно шевеля губами, что-то подсчитывал в уме. Жан Мари Колло д’Эрбуа и Жак Николя Бийо-Варенн стоя слушали члена Коммуны Парижа (Давид никак не мог вспомнить его имя, но лицо было очень знакомым.). Луи Антуан Сен-Жюст (А этот что здесь делает? Разве ему не пора открывать заседание Конвента?) сидел в окружении делегации членов провинциального революционного комитета и молча слушал, как они, перебивая друг друга, докладывали ситуацию во вверенном их надзору городе. Бертран Барер (А, вот, наконец, и он!) был погружен в чтение английских газет, время от времени делая выписки.
Его-то и искал Давид. Художник подошел к Бареру и чуть тронул его за плечо. Тот резко повернулся и приветливо улыбнулся.
– Есть новости? – живо спросил он, поднимаясь.
– Кое-что есть, – кивнул Давид и не удержался от вопроса: – Что у вас происходит?
– А что? – не понял Барер, оглядываясь.
– Чем вызвано такое оживление?
Барер расхохотался.
– Это называется управлять государством, друг мой, – проговорил он. – Давненько ты к нам не захаживал.
– В каком же часу вы начинаете работу? – в голосе художника слышался благоговейный ужас.
– Карно, Ленде и Колло тут со вчерашнего утра, – ответил Барер. – Сен-Жюст пришел сегодня к девяти, а мы с Бийо часом ранее.
Эти слова, произнесенные небрежным тоном, словно речь шла об обыкновенной рутине, поразили Давида.
– Вы что, вообще не спите?!
– Спим, конечно! – улыбнулся Барер. – Перейдем в соседнюю комнату, там нам будет спокойнее.
Они вышли из Зеленой комнаты через боковую дверь и оказались в небольшом помещении, служившем некогда то ли кабинетом, то ли будуаром. И тут Давиду предстало странное зрелище. Вдоль стен стояли три низких кровати, напоминавших походные военные раскладушки, на каждой из которых лежал матрас. На столе в центре комнаты была сложена всевозможная провизия: колбаса, несколько початых бутылок вина, холодный цыпленок, лишенный одной ноги и обоих крыльев, пара буханок хлеба и три полупустых миски давно остывшего супа. Вокруг стола расположились четыре стула, обитых голубым шелком, заляпанным жирными пятнами и чернилами.
– Вот здесь мы и спим! – Барер явно наслаждался эффектом, произведенным на живописца. – Но спешу тебя успокоить: не все и не каждый день.
Давид ничего не сказал, лишь молча переводил взгляд с одного предмета на другой, с трудом веря своим глазам.
– Ну ладно, рассказывай, – заторопился Барер. – У тебя есть информация об известной нам особе?
– Я узнал, где она содержится, – ответил Давид, продолжая разглядывать комнату и ее скудную обстановку.
– И? – нетерпеливо спросил Барер и, не получив ответа, взмолился: – Жак Луи, прошу тебя, у меня мало времени! Через пятнадцать минут начинается заседание Конвента. Скажи, что у тебя?
– Да… – рассеянно пробормотал Давид. – Да… Плесси… Она в Консьержери. Арестована революционным комитетом секции Братства. Приказ исходил из Комитета общественного спасения. Во всяком случае, так сказано в регистре. Самого приказа я не видел, кем подписан, неизвестно. Ее досье пусто, – он помедлил. – Послушай, поскольку тут замешан твой Комитет, думаю, лучше тебе самому уладить дело. Если приказ об освобождении выйдет из Комитета безопасности, Комитет спасения решит, что… – он замялся. – В общем, кто арестовал, тот пусть и освобождает.
«Все верно, – подумал Барер. – Узнав, что приказ пришел с самого верха, Давид умывает руки».
– Конечно, – согласился он. – Ты прав. По крайней мере, теперь я знаю, где она. Спасибо.
– Да не за что! Ладно, я пойду… – Давид ощущал неловкость, ему хотелось поскорее покинуть эту комнату, свидетельницу утомительных дней и беспокойных ночей.
Шум и суета зала с зелеными шторами вновь накрыли их. Давид уже хотел попрощаться, когда к ним подошел Сен-Жюст и, коротко поприветствовав живописца, обратился к Бареру:
– Меня сегодня не будет на заседании Конвента. Надо срочно заняться поставками в Рейнскую армию. Пусть Дюбарран, как предыдущий председатель, займет мое место.
Барер согласно кивнул.
– Прекрасно, – и махнув на прощание Давиду, Сен-Жюст вернулся к прерванным делам.
Барер покинул Комитет вместе с Давидом. Часть пути по коридорам Тюильри они проделали молча. Художник несколько раз собирался начать разговор, но неизменно останавливал себя, не в силах побороть нерешительность. Барер видел, что тот чем-то взволнован, но наблюдать за застенчивостью Давида было так занимательно, что он решил не помогать ему преодолеть ее.
– Послушай! – Давид сам испугался неожиданной громкости своего голоса и замолчал.
– Да? – спросил Барер, замедляя шаг.
– Видишь ли… – Давид остановился прямо посреди коридора. Барер последовал его примеру. – Я хочу тебя попросить…
– Да? – нетерпеливо повторил Барер и посмотрел на часы. Уже десять, а ему еще надо договориться с Дюбарраном о председательстве.
– Ты не говори Робеспьеру, что я рассказал тебе о празднике… – Давид покраснел. – И никому не говори… Ладно?
«Ага, понял, что сболтнул лишнее!» – мысленно усмехнулся Барер, но вслух проговорил, приняв самый беззаботный вид:
– Не волнуйся, не скажу.
– Обещаешь? – с нажимом спросил Давид.
– Угу, – буркнул Барер и быстро зашагал по коридору.
Давид еле поспевал за ним.
– Это серьезно, мне нужно твое слово! – не унимался он.
– Я же сказал, что не скажу, – раздраженно бросил Барер.
– Поклянись! – потребовал живописец, схватив его за рукав сюртука и заставив остановиться. – А я поклянусь, что не проговорюсь о твоей заинтересованности гражданкой Плесси.
«Ого, смахивает на шантаж», – мелькнуло в голове Барера.
– При чем здесь Плесси? – его голос прозвучал резко, грубо, с вызовом.
– Ну… – замялся Давид. – Комитет общественного спасения просто так никого арестовывать бы не стал… Значит, за ней что-то есть… что-то серьезное, я имею в виду…
– И?
– Ну… – Давид с интересом разглядывал носки туфель. – Ты интересуешься подозрительной…
«Хватит! Пора кончать это лицедейство!» – приказал себе Барер.
– Ты сам не понимаешь, о чем говоришь, – сказал он тихо и твердо, чеканя каждое слово. – Ты видел ее досье, оно пусто. Это простое недоразумение, которое я исправлю сегодня же. Что до твоего праздника, то я уже забыл о нем.
Давиду этого оказалось достаточно. Он выпустил рукав Барера, который нервно сжимал все это время, и с явным облегчением произнес:
– Вот и прекрасно! Забудем!
Барер коротко кивнул и продолжил свой путь к залу заседаний Национального конвента, поздравив себя с тем, что так ловко избавился от назойливости Давида, ничего ему, в общем-то, не пообещав. Таинственный праздник никак не выходил у него из головы, и он не оставлял намерения поделиться этой информацией с кем-то из коллег. Правда, пока не решил, с кем именно.
6 вантоза II года республики (24 февраля 1794 г.)
К полудню в Зеленой комнате стало тише. Делегации из департаментов отправились на заседание Конвента, секретари и редакторы разошлись исполнять поручения. Карно работал в Военном бюро, Ленде – в Продовольственной комиссии. Колло и Бийо ушли обедать, так что в ближайшие два часа на них можно было не рассчитывать. Барер, как всегда, был в Конвенте. Собственно, этого затишья Сен-Жюст и ждал, чтобы, наконец-то, заняться делом, ради которого он пренебрег обязанностями председателя Конвента.
Вызвав секретаря, он отправил его в Комитет общей безопасности с запиской, в которой просил передать ему для ознакомления дела заключенных, которые должны были предстать перед судом Революционного трибунала через два дня, 8 вантоза. Справедливо рассудив, что в это время члены Комитета безопасности, подобно своим коллегам из Комитета спасения, на рабочем месте отсутствуют, Сен-Жюст надеялся, что это требование – впрочем, вполне законное – не вызовет лишних вопросов у рядовых служащих полицейского управления.
Через двадцать минут секретарь внес пару десятков разной толщины папок и положил их на стол перед Сен-Жюстом.
– Кто передал тебе дела? – спросил тот, открывая верхнюю папку.
– Гражданин Леба, – отрапортовал секретарь.
Сен-Жюст довольно кивнул: член Комитета безопасности Филипп Леба был его другом и неизменным спутником по армейским миссиям. Этот не станет задавать вопросов: если Сен-Жюст запросил дела, значит, они ему понадобились, а для чего именно, не его дело.
– Можешь идти, – отпустил он секретаря и погрузился в изучение содержания папок.
Банковский клерк… торговец вином… священник… бывший офицер… слуга… негоциант… женщина без определенных занятий… бывший аристократ… торговец сукном… бывший поставщик королевского двора… служанка… сапожник… жена сапожника… бывшая аристократка…
Он задержал взгляд на тоненьком досье, раскрыл его на первой странице, где содержались основные сведения о заключенной. Бывшая фрейлина бывшей королевы. Лучшего и желать нельзя! Она, как никто другой, подойдет для той роли, кандидата на которую он искал.
Уже несколько дней Сен-Жюсту не давали покоя размышления о королевских драгоценностях, которые мирно покоились на дне выдвижного ящика вместе с перчатками и носовыми платками. Его агент был прав: чем раньше он избавится от камней, тем лучше. Однако ни на чью помощь в этом щекотливом деле Сен-Жюст рассчитывать не мог. Лишние свидетели, даже из числа доверенных лиц, ему не нужны. Но понимал он и то, что без посторонней помощи не обойтись. И прошлой ночью он, наконец, придумал, как отправить камни прямиком в республиканскую казну. План не отличался особой изобретательностью и был на редкость прост в исполнении, в чем и заключалась его сила. Кроме того, в молчании своего предполагаемого соучастника Сен-Жюст был уверен, как в своем собственном. Оставалось решить лишь один, самый важный, вопрос: кому приписать хранение королевских драгоценностей? Но даже он разрешился с куда большей легкостью, чем рассчитывал депутат. Поистине, сама судьба благоволила ему!
Пробежав глазами собранные в папке листки, Сен-Жюст сделал на бумаге несколько пометок: Мария Аделаида Жанна де Бомон, аристократка, состояла на службе при Марии Антуанетте, 43 года, жена эмигранта Жана Франсуа де Бомон, задержана при попытке пересечения границы Франции, содержится в Консьержери. Все, большего ему и не нужно. Он захлопнул папку и положил ее между остальными. Снова вызвав секретаря, Сен-Жюст велел отнести досье обратно в Комитет общей безопасности. Все дело заняло не более получаса.
Теперь он был готов к встрече с Элеонорой Плесси, к их последней встрече. Но это подождет до завтра, сейчас есть дела поважнее.
Барер же ждать не собирался. Как только закончилось заседание, продолжавшееся до трех часов дня и не содержавшее никаких интересных дебатов, член Комитета общественного спасения помчался в Консьержери. Предстоящее свидание с Элеонорой занимало все его мысли. Он горел желанием ее увидеть и не мог освободиться от беспокойства в преддверии встречи с возлюбленной, привыкшей к роскоши и комфорту, после нескольких дней заключения. Впрочем, уже то, что она жива, принесло необыкновенное облегчение. Но главное, теперь он сможет получить ответы на два мучивших его вопроса: кто подписал приказ об ее аресте и какие отношения связывают Элеонору с Огюстеном Робеспьером?
Путь от Тюильри до Консьержери, занимавший обычно более четверти часа, Барер преодолел за десять минут.
– Вызови мне гражданку Плесси. Срочно, – скомандовал он привратнику, и на предложение проводить его в комнату для допросов, ответил: – Пятая свободна? Прекрасно, я знаю дорогу, – и уверенно зашагал по коридорам.
Не то чтобы Барер часто переступал порог главной политической тюрьмы республики, но пары визитов было достаточно, чтобы понять расположение камер и сориентироваться в лабиринте узких коридоров и лестниц этого пристанища полупокойников.
Войдя в холодную комнату, скудно освещенную даже в солнечный день, вся обстановка которой состояла из стола и двух стульев, Барер поежился. Не от сырости и запаха плесени, наполнявшего плохо отапливамое помещение, а от смешанного чувства тревоги и стыда, накрывшего его. Увидеть Элеонору в этой комнатенке, разговаривать с ней в стенах, которые на протяжении четырехсот лет были свидетелями лишь сухих допросов, показалось ему кощунством. Не проще ли было сперва освободить ее, а затем триумфально появиться в уютном особняке на острове Сен-Луи? Но нетерпение, владевшее Барером с тех пор, как Давид сообщил ему местонахождение Элеоноры, жаждало немедленного удовлетворения. К тому же, он надеялся принести ей утешение, пообещать, что не бросит ее, выступить в роли героя-освободителя.
Так и не сняв плаща, Барер расхаживал по пустой комнате, и звук его шагов гулко отражался от вековых стен. Услышав шум за дверью, он замер, однако вместо Элеоноры на пороге появился тюремщик.
– Заключенная Плесси доставлена, гражданин Барер, – отрапортовал он.
– Введи ее и подожди за дверью, – нервно проговорил Барер. Вот, сейчас! Он даже дышать перестал.
Элеонора, одетая в темное шерстяное платье, перехваченное на поясе белым шарфом, и в светлом чепце на голове, из-под которого выбивались непослушные светло-каштановые пряди, обрамлявшие лоб с двумя четко обозначившимися горизонтальными морщинками, появилась на пороге с игривой улыбкой на устах и тут же остановилась в недоумении, словно ожидала увидеть совсем другого человека. Захлопнувшаяся за ней дверь заставила ее вздрогнуть.
– Бертран?.. – настороженно спросила она и слегка покачала головой, словно не доверяя своему зрению.
– Боже мой, милая! – Барер бросился к ней и с силой заключил в объятья. Она не пошевелилась, лишь слегка отстранила голову, стараясь избежать поцелуя.
– Не так быстро, дорогой, – проговорила молодая женщина. – Сначала уведи меня отсюда, и немедленно.
Барер ослабил объятья и, взяв ее лицо в свои руки, посмотрел прямо в ее глаза.
– Обещаю, клянусь, что через каких-то три-четыре дня… – страстно начал он, но Элеонора со всей силой, на какую была способна, оттолкнула его.
– Три-четыре дня?! – закричала она. – Ты в своем уме?! За это время я или сойду с ума, или заболею чахоткой! Немедленно, Бертран, немедленно! Садись и пиши приказ об освобождении!
Барер грустно улыбнулся ее наивности.
– Это не так просто, родная, – попытался урезонить он ее. – Я сделаю все возможное и даю тебе мое слово, что…
– Плевать мне на твое слово! – она набросилась на него, как тигрица на ягненка. – Ты обещал защищать меня, клялся, что со мной никогда ничего не случится. И что же? Заявляются трое членов какого-то драного революционного комитета, суют мне под нос приказ об аресте – и вот я здесь! А где ты? Где твоя хваленая защита? Мало того, что тебе понадобилось четыре дня, чтобы явиться сюда, так теперь тебе надо еще столько же, чтобы написать одну строчку?! Не делай из меня идиотку, Бертран! Мне слишком хорошо известно, что при желании тебе хватило бы минуты, чтобы вытащить меня отсюда. Только вот желания этого у тебя нет. Хотелось бы знать, почему?
Разговор пошел совсем не так, как того ожидал Барер. Впрочем, на что он рассчитывал? Что она кинется в его объятья после четырех дней заключения? Что согласится ждать еще столько же? Элеонора никогда не отличалась терпением, требуя всего немедленно и категорично. С какой стати она станет делать исключение, когда речь идет о ее свободе? Но у Барера были свои соображения. Его репутация – прежде всего! В том, что касалось освобождения из тюрьмы, не оставляя ни малейших следов своего участия, он был профессионалом. Только как объяснить это разъяренной женщине, разочарованной в своем любовнике, которого она считала всемогущим?
– Я пришел сразу же, как узнал, где тебя содержат, – проговорил он как можно спокойнее. – Я понятия не имею, почему и, главное, кто тебя арестовал. Если бы ты могла сказать мне, чья подпись была на приказе об аресте… – он замялся.
Она молчала.
– Ты видела приказ?
– Да, бланк Комитета общественного спасения. А подпись я не разобрала. Видишь ли, у меня едва хватило времени одеться. Эти мужланы буквально вытащили меня из постели.
В ее словах было столько желчи, что Барер опустил голову, не желая встречаться с враждебным взглядом возлюбленной.
– Я не мог знать, Элеонора, – извиняющимся тоном проговорил он. – Мне больно слышать, что ты пережила. Я отдал бы все на свете, чтобы этого никогда не случилось.
– В самом деле? – с вызовом спросила она. – Тогда чего же ты ждешь? Ты жалкий трус, Бертран! Ты даже не смеешь подписать приказ о моем освобождении!
– Ты сама не понимаешь, что говоришь! – закричал он. – Я не могу поставить на кон свою репутацию ради… – он осекся, но слово было сказано.
Она замерла на мгновение, вскинула брови и спросила с убийственным спокойствием:
– Ради кого? Ради женщины сомнительной репутации? Вот, оказывается, что ты обо мне думаешь! Тогда позволь спросить, какого дьявола ты являлся ко мне чуть ли не каждую ночь? Это не порочило твою репутацию? Я видела, с какой легкостью ты освобождал моих друзей. И это никак не очернило твое доброе имя, – последние слова были произнесены с нескрываемой издевкой. – Так в чем же дело? Почему ты не можешь помочь мне?
– Мне нужно всего лишь несколько дней, чтобы твое освобождение прошло незамеченным. Но ты очень облегчила бы мою задачу и ускорила бы свое освобождение, рассказав, кому в Комитете общественного спасения понадобилось арестовывать тебя.
– Понятия не имею! – твердо заявила она. – Я же сказала, что не видела подписи.
– Допустим, – согласился Барер. – Но ведь тебя допрашивали? Кто? О чем?
– Нет, меня никто не допрашивал. Я ждала тебя, но ты не приходил, – Элеонора снова попыталась перевести разговор на трусливое поведение любовника.
Барер задумался. Ни одного допроса?! Не может быть! Тогда зачем она здесь?
– Послушай, – вкрадчиво заговорил он, приближаясь к ней, но она отступила на два шага назад и вытянула руку вперед, словно защищаясь, – если ты боишься кого-то, если тебе угрожали, доверься мне. Клянусь, никто никогда не узнает о том, что ты мне рассказала.
Но она лишь покачала головой.
– Я не верю тебе, Бертран, – с горечью сказала Элеонора, садясь на стул. – Мне грустно слышать, что тебя куда больше занимает причина моего ареста, чем мое освобождение. Ты даже представить не можешь, чего мне стоили эти несколько дней заключения! А ты с такой легкостью просишь потерпеть еще! Мне больше нечего тебе сказать. Поговорим, когда я выйду отсюда, – и, помолчав немного, добавила: – Если я когда-нибудь отсюда выйду.
– Ты рассказала о наших отношениях? – спросил Барер, опускаясь перед ней на одно колено и сжав ее ладони в своих.
– Кому я могла о них рассказать? – усмехнувшись, спросила она.
– Тому, кто задавал тебе вопросы.
– Мне никто не задавал никаких вопросов, – с упрямой твердостью повторила она. – Я уже говорила тебе.
– А я тебе не поверил. И никогда не поверю. Только вот не могу понять, зачем ты ему понадобилась…
– Кому – ему? – настороженно спросила она.
– Тому, кто поставил подпись под этим чертовым приказом! – он уже не в силах был себя сдерживать и, вскочив на ноги, с силой ударил кулаком по столу.
– Так возьми приказ и посмотри, – просто сказала она.
– Его нет в твоем досье. Испарился, исчез, растворился в воздухе! – все больше распалялся он.
– Так если нет приказа об аресте – значит нет и ареста, – пожала плечами Элеонора. – Я могу просто выйти отсюда под руку с тобой. Никто и слова не скажет!
Барер нервно ухмыльнулся и ничего не ответил. Она ломала комедию, он это понял сразу же, как понял и то, что потерял эту женщину. Элеонора ясно дала понять: либо она немедленно выходит из тюрьмы, либо говорит ему «прощай». Но не это волновало его. Кого она выгораживает и почему? – вот вопрос, который приобрел для него первостепенную значимость. Он интересовал его даже больше вопроса о том, что именно она успела рассказать о его делах.
Элеонора молча сидела на стуле, сложив руки в замок на коленях, и ждала, не спуская внимательного взгляда с любовника. Ждала, что же одержит победу над ним: совесть или страх?
Барер вышагивал по комнате, заложив руки за спину и опустив голову. Молчание, воцарившееся в пустом холодном пространстве, длилось целую вечность. Наконец, он остановился и, повернувшись к ней, проговорил:
– Я буду с тобой откроверен, Элеонора.
Страх победил, заключила молодая женщина и почему-то улыбнулась.
– Я уверен, что твой арест имеет целью нанести удар по мне.
– В самом деле? – удивленно спросила она. – И что же заставляет тебя так думать?
– Стечение обстоятельств, – уклончиво ответил он.
– А именно? – осторожно уточнила она. В конце концов, ей тоже хотелось кое-что у него узнать. Если Шарль, действительно, работал на Барера, являясь при этом шпионом роялистов, кому, как не самому Бареру, подтвердить или опровергнуть это предположение!
– Длинная история, – отмахнулся Барер. Он присел на край стола, возвышаясь над молодой женщиной, подобно ворону, сходство с которым придавал наброшенный на плечи черный плащ.
– У меня достаточно времени, чтобы выслушать даже очень длинную историю, – усмехнулась она.
– Ты и без того знаешь слишком много, – ответил Барер.
– Неужели ты являешься тайным агентом английской разведки?! – она нарочно произнесла эти слова с театральным ужасом, призванным подчеркнуть иронию. Но получилось не очень удачно.
Барер не засмеялся, его острый взгляд готов был пронзить ее насквозь.
– Ты отдаешь себе отчет, с кем говоришь? – произнес он строго и очень спокойно. – Как тебе такое вообще могло прийти в голову!
Элеонора расхохоталась.
– Ага, попался! Я так и думала!
Но ее попытка свести все к шутке не удалась. Она затронула слишком опасную тему, могущую стоить головы как шутнику, так и объекту насмешки.
– Ты сумасшедшая, – констатировал Барер со злостью.
– С каких это пор ты разучился шутить, Бертран? – с досадой спросила Элеонора.
– С тех самых пор, как узнал, насколько тесные отношения связывают тебя с Робеспьером, – огрызнулся он. Настало время подойти и к другому мучившему его вопросу.
– С Робеспьером?! – она вытаращила на него испуганные глаза.
– Лицедейка! – сквозь зубы процедил Барер.
Она кокетливо улыбнулась.
– Ты точно шпион, мой дорогой, если тебе известны такие тайны! – проворковала она, поднимаясь и обнимая его за шею. – И что же за отношения связывают меня с Робеспьером?
– А вот это ты мне скажи.
Элеонора вздохнула и провела тыльной стороной руки по его щеке. Улыбка все так же блуждала на ее губах.
– Не надо ревновать, Бертран, ни к чему это, – нежно прошептала она. – Ревность – это яд, убивающий любовь. Зачем терзать себя подозрениями и никому не нужными подробностями? Разве тебе мало той любви, что я давала тебе?
– Ты не ответила на мой вопрос, – хмуро заметил он.
– А что я должна ответить? Я не могу запретить мужчинам любить себя. Да и зачем? Я никому ничего не обещаю. Тебе я тоже ничего не обещала, как не обещала и Огюстену Робеспьеру. К тому же, от него в последние месяцы никакого проку – он вечно в разъездах. Так что оставь свою ревность. Подумай лучше о нас с тобой. Как приятно было бы оказаться сейчас у меня на Сен-Луи! Принять ванную, выпить шампанского, поесть пирожных.
– Это верно, – улыбнулся Барер и притянул Элеонору к себе. Она не сопротивлялась.
– Так что же нам мешает? – продолжала ворковать она, ее руки обвивали его шею, подобно кольцам удава. – Если я сейчас выйду отсюда, сегодня ночью можем устроить маленький праздник в честь счастливого избавления. Только ты и я. Что скажешь?
Ну и актриса! Барер мягко, но решительно отстранил от себя стройное тело, которое так и льнуло к нему. Этак она и правда добьется своего!
– Подожди еще пару дней, – ласково проговорил он, изобразив самую обворожительную улыбку, на какую был способен. – Тогда и шампанского выпьем, и в театр сходим.
– Негодяй! – закричала она и замахнулась, чтобы ударить его, но опустила руку, отвернулась и заплакала. – Предатель! Трус! Негодяй!.. Предатель… Трус… – слова пробивались сквозь рыдания, больше похожие на истерику. – Ты обещал, что защитишь меня… Ты обещал… Ты… ты… предал меня… Вы все предали меня… Где Робеспьер? Где этот мерзавец?
– Он уехал в Лион, – сухо ответил Барер, решив, что лучшее, что он может сделать, это направить ее гнев на брата Максимилиана.
Элеонора замолчала и повернула к нему заплаканное лицо.
– Как уехал? Когда?!
– Вчера утром.
– Уехал, зная, что я в тюрьме? – она произнесла эти слова медленно и тихо, как будто заставляя себя поверить им. – Как он мог?! Как он мог?! Он!
Ее мир перевернулся с ног на голову. Тот, в защиту которого она так твердо верила, в любви которого не сомневалась ни минуты, тот единственный из ее любовников, кто предложил ей свою руку, кто готов был представить ее в обществе как свою жену, попросту бросил ее на произвол судьбы!
Барер предпочел не рассказывать, что, уезжая, Огюстен просил Давида позаботиться о возлюбленной. Его вполне устраивала роль единственного спасителя Элеоноры. Теперь можно не сомневаться, что она откажет Робеспьеру-младшему от дома.
– Доверься мне, – только и сказал он, крепко обнимая заплаканную, дрожащую, беззащитную женщину. – Я обещаю, что не оставлю тебя. Еще три дня, максимум четыре… Тебе ничего здесь не угрожает.