Метро старательно меня укачивало, пока я ехала на главпочтамт отправить очередное письмо одному еврею без определенного места жительства, от которого я до сих пор не получила ни одного ответа. Видимо, не разбирает мой почерк. Москва, к слову, много читает в метро, за годы своей рептильной жизни под землей я изучила ее читательский вкус лучше, чем собственный. Почти ежедневно я записываю все книги, что вижу в руках у пассажиров, – в вагоне, на станции, на эскалаторе. Заглядываю под обложки, гуглю высмотренные фразы. В моем списке – больше двух тысяч имен своих или чужих, мертвых или живых, уже известных или тех, кого я так и не узнаю. Времени просто не хватит. Потому-то во всех книжных такая скорбная атмосфера – там на людей с полок смотрят как прошлое, так и будущее, которые никогда им не будут принадлежать.
Какой спокойный пульс, какой ровный! Ничто ее не волнует господи какой же угрюмый год надо будет зайти к ним в гости посекретничаем про россию на кухне У меня довольно спокойный сон. Какая вы счастливая! только бы с рук побыстрее сошел этот тошнотный запах крови скоро опять это все начнется кровь таблетки стирка Матушка, вы еще больше озябнете. Вы правы; до свидания, дружок, как вообще себя выносить эти все родинки он когда сказал что одна есть прямо там я вспомнила сразу фото той обрызганной американской актрисы до свидания, я ухожу. Однако она не уходила а потом как-то резко стало обидно что я ее увидеть не смогу только через зеркало или если кто-то сфотографирует но это просто же какое-то позорище и продолжала на меня смотреть. Две слезы скатились из ее глаз. ничего у меня не получается ничего не получается все валится из рук такое впечатление что обе левые как говорят французы Матушка, – воскликнула я, – что с вами? Вы плачете? так спокойно это пройдет это пройдет когда-нибудь это все закончится и я вдруг обнаружу что правая на месте а может даже две правых Как я жалею, что рассказала вам о моих горестях!.. вот вроде бы не так мне и много лет еще не выросла а уже старуха все наверное потому что В ту же минуту она закрыла двери, погасила свечу и бросилась ко мне. я люблю носить черное но какой мужчина захочет целовать женщину в черном Она заключила меня в свои объятия, легла рядом со мной поверх одеяла, решить либо нет либо сначала и по другому боже мой да у нее все руки в кошачьих зацепах прижалась лицом к моему лицу и орошала его слезами. Она вздыхала и говорила жалобным и серьги наверное из ушей не вынимала лет пятнадцать с самой материной смерти прерывающимся голосом: надо подтолкнуть себя заставить как то преодолеть отвращение от того что выплевывает моя рука когда я пишу когда я дышу господи Дорогой друг, пожалейте меня!.. когда у кого началась эта ненависть к себе у них в екатеринбурге что ли когда мне не дали забрать этот бумажный дом оставили себе сволочи Матушка, – спросила я, – что с вами? Вы нездоровы? Что нужно сделать? да ладно наверное когда нибудь у меня получится смотреть на себя и на них чуть снисходительнее с принятием надо просто привыкнуть с ними сталкиваться и терпеть этот нахальный почерк Меня трясет, – прошептала она, – я вся это все паршивая хохлацкая лень как говорит отец а что если они все правы что если они все что то поняли узнали а я над ними смеюсь дрожу, смертельный холод пронизывает все мое тело. Хотите, я встану и уступлю вам свою постель? вдруг он есть даже если его нет а эти комнаты что они значат все в каком то красном бархате коридоры коридоры море кидается в окна Нет, – сказала она, – вам не нужно вставать, приподнимите немного одеяло, я лягу рядом с вами, согреюсь, и я бегаю ищу и не нахожу двери все открыты из комнаты в комнату из комнаты в комнату а он кстати уже не в первый раз и все пройдет. Матушка, но ведь это запрещено. Что скажут, если узнают об этом? а мама же видела говорит помнит как сидели с бабушкой на лавках каких то было много людей а потом все замолчали и оно вплыло и такая благодать по телу даже не знаю как описать Случалось, что на монахинь налагали епитимьи и за меньшие провинности. вот мне смешно а вдруг правда что значит меня накажут за все не раскрашенные яйца В монастыре Святой Марии одна монахиня за этот мой двуликий бюст одна грудь от лилит другая от евы вошла ночью в келью к другой, к своей закадычной подруге, и не могу вам даже передать, как о ней дурно отзывались. ведь она же осталась там наверху а его спустили вниз вроде бы так говорил этот мужчина Духовник несколько раз меня спрашивал, не предлагал ли мне кто-нибудь ночевать со мной, а он бы без нее никого бы не родил потомства бы не завел и не понял бы что такое время господи какой кошмар так вот в чем дело и строго запретил допускать это. Я рассказала ему о том, как женщина это жизнь так а жизнь это время только она и подразумевает эту категорию а маленькие часики смеются тик так господи как странно что оба слова на ж значит где нет жизни там нет женщин афон что ли значит вторая а мы все вторая это наказание хуже смерти вы ласкали меня – я ведь ничего дурного в этом не вижу, – но он совсем другого мнения. Не понимаю, боже как красиво вышло прямо как русский хор как я могла забыть его наставления; я твердо решила поговорить с вами об этом. он наверняка все это придумал просто потому что ему было скучно а получилось просто смешно Друг мой, – сказала она, – все спят, и никто ничего не узнает. Я награждаю, и я наказываю, и, что бы ни говорил духовник, я не вижу дурного в том, что господи не могу видеть как она стареет лучше умереть первой чем это видеть надо использовать метод от противного как перемотать пленку назад как отец делал с видиком и картинки мелькали так быстро быстро подруга пускает к себе подругу, которую охватило беспокойство, которая проснулась и ночью, в кого тогда все уткнется если все вдруг резко сбросятся с ковчега современности получится ли обогнать смерть несмотря на холод, пришла узнать, не грозит ли опасность ее милочке. Сюзанна, разве вам в родительском доме не приходилось боже что за лицо оно же уже у нас выродилось перевелось как ты сохранился как подавил гнилое семя кто тебя продолжил какая то псевдогалльская внешность да сегодня вообще какая то настоящая круговерть фас а господи куда же дальше что дальше воля или судьба спать вместе с одной из ваших сестер? Нет, никогда. а вдруг это одно и то же самое трудное слово с детства как же все тут завязано на языке Если бы явилась такая необходимость, разве вы бы не сделали этого без всяких угрызений совести? какой то род ртов вот треснуло яйцо раз раз и свет разрезает глаз и сразу появляется это я не отвяжешься до самого конца фу блин совсем больной что ли только что трогал поручни теперь сует их в рот Если бы ваша сестра, встревоженная, дрожащая от холода, я меня мне мной без я нет ни нас ни вас ни всех никого нет да даже его нет без меня он же есть только когда попросила местечко рядом с вами, неужели вы бы отказали ей в этом? взвываешь а все проблемы потому что никто не умеет общаться мир же это коммуникация как там про физику этот парень сказал тогда осенью а как вообще общаться если сам своей грамматики фонетики не знаешь Думаю, что нет. как там у этого на з знаешь язык значит умеешь вычленять основной смысл А разве я не ваша матушка? я знаю я слышу но понимаю ли что бормочу себе под нос Да, конечно; но это запрещено. да что ж такое то почему же сегодня так хочется плакать так поскуливать глаза запрокидывать чтобы не полилось лишнее Дорогой друг, я это запрещаю другим, вам же я это разрешаю а кстати ж какого цвета коричневого наверное там еще есть немного смарагда и грязи боже кто придумал этот язык ошибаться можно только в мертвых и об этом прошу. Я только минутку погреюсь и уйду. а языкам туда путь заказан так вот зачем он нужен там языков нет да а он вроде и вовсе без них обходится внеязычный внеземной понимает тех кого никто тут не понимает Дайте мне руку. значит немые ближе а вдруг ну вот опять оно немые это те кто просто не слышит самого себя ну тогда мы тут все немые не мы мы не мы красиво Я дала ей руку. мычание мыться мыло мышка мытарство мыс мышление мысль мытищи боже мышцы мыкаться мышьяк Вот потрогайте – я дрожу, меня знобит. Я вся заледенела. что то вроде иностранцев значит когда никто не понимает а хуже если в семье как у дочери бродского кошмар жестокая шутка жизни И это была сущая правда. инстаграм[1] совсем обычный даже как то жутко что обычная такая ни о чем простая жизнь а каково это когда внутри течет кровь гения а ты даже языка его не знаешь не поймешь до самого дна сколько ни учи ни строчки не поймешь даже мы тут все не понимаем а в семье должно же быть по другому Ах, матушка, да вы заболеете. Подождите, я должна же была треснуть эта тайна но черт наверное это и есть природа она так прячет самое ценное а какой-то анекдот забавно это и случай и неважная деталь и даже рассказчик что за лицо страшно такое ощущение что он и не умирал просто отодвинусь на край кровати, а вы ляжете в тепло. воскрес и пожалел в то же тело вселилась чья то другая душа не своя вот уж точно дети в которых нет верности такое кровоочищение Я примостилась сбоку, приподняла одеяло, и она легла на мое место. значит вышел из комнаты и совершил ошибку Как ей было плохо! которая живет дальше без ведома без глаза не то что мой вот кто все понял и сделал правильно умер и никого после не оставил просто отчеркнулся от жизни как и мечтал Ее всю трясло как в лихорадке. Она хотела мне что-то сказать, хотела придвинуться, но остался в полном покое в полном шаре вытек сам из себя вышел на плато и потерял аппетит к реальности он язык повиновался ей с трудом, она смог и я смогу не могла шевельнуться. а он же наверняка помнил про наказание в третьем четвертом колене да если мы все так хреново живем какой смысл ничто не прервется Сюзанна, – прошептала она, – друг мой, к чему тогда это вообще все придвиньтесь ко мне. говорит соседка умерла не такая старая просто шла шла и рухнула обвалилась а потом такие как этот мужик из видео с выглядывающей волосатой грудью простреленными зубами и манерами шифрина снимет фильм как расчехляют твой дом Она протянула руки. Я повернулась к ней мы в квартире очень уважаемого человека я правда не знаю как его зовут но тут очень интересные новинки будет интересный контент а потом много интересных разборов ну и еще всякие всячины спиной, она обняла меня и привлекла к себе; правую руку скажет работы много бардак хозяева уже половину растащили ой нет спасли спасли конечно же спасли тут много прекрасных книжек было но нам они не достались как хорошо господи что у мертвых нет интернета они бы не выдержали вскрыли бы гроб как киддо в дветыщитретьем она подсунула снизу, левую положила на меня. надо научиться готовить пока мама еще жива страшно что будет она не страшна пока тебя не касается вот в чем все дело да мне все равно кто там умер Я вся закоченела, мне так холодно, невольно вспомнилась эта сцена писание забытое кем то в психиатрической клинике а что вообще происходит что я не хочу прикоснуться к вам; боюсь, господи кто все эти люди зачем они мне пишут что вам это будет неприятно. а ребенок этот сегодня это что было поздравляем у вас сын и тычут мне в лицо а у меня слезы текут обратно думаю господи за что какой сын я ни его ни дочь не могу не хочу мне не надо оставьте себе спасибо это была не я Не бойтесь, матушка. а он орет и кожа эта красная прямо с того света прозрачная только только натянули как сейчас треснет и пальцы эти гуманоидные и мы все провалимся и снова будут комнаты комнаты комнаты много разных с одинаковыми дверьми и надо найти какую то одну он там спит на кровати и не просыпается Она тотчас положила одну руку проснитесь проснитесь ну же у нас мало времени только не в землю только не туда вниз пожалуйста не так скоро не так рано мне на грудь, а другой обвила мою жизнь такая короткая оборваться может в любой момент вот даже сейчас вдруг врежемся я здесь сварюсь хрустнет позвоночник заест руки ты умрешь и ты и ты тоже умрешь вы все здесь умрете все все вы тут сдохнете а после себя талию. Ее ступни были под моими ступнями; я растирала их ногами, чтобы ничего достойного только все эти сто рецептов для жалобы обращения просьбы песни фото буквы такой антиклимакс цифровое кладбище никто никого не вспомнит и помним любим скорбим не считается это не то же самое что вот открыто так в полный рост и голос согреть, а матушка говорила мне: Ах, дружок мой, видите, как скоро чашечка горячего сюра господи кто это я не хочу туда мне еще рано но у меня еще вся жизнь позади как решиться где искать я не понимаю согрелись мои ноги, потому что они тесно прижаты к вашим ногам. Но что же мешает вам, вот они как счастливы квартира машина собака а я что а я где куда зашла эта боязнь стать кем то никто ничего во мне не понимает а я его ненавижу я его просто ненавижу за слепоту матушка, таким же образом согреться всей? у поисков есть финал никаких фотографий не осталось а кто то потом купит меня в лавке антиквара буду лежать в сырой коробке эта почем да забирайте за энэн Ничего, если только вы согласны, – сказала она. Я не хочу не хочу не хочу не хочу так и вот так кто это придумал где мое место ну очевидно там где ты сейчас я записала хороший ответ не мой не мы ну вот опять эти немые это все равно что вопрос кого ты любишь больше повернулась к ней лицом, она спустила с себя сорочку, а я расстегнула свою, но тут кто-то ни того ни другого и с ними точно так же ни ту ни другую как выбрать а кто вообще меня спрашивал я может не хотела и стала бы судиться вон как тот сумасшедший американец три раза громко постучал в дверь. Перепугавшись, я сразу это значит окно в никуда и там эти афористичные фрагменты и вот этот хаос мыслей очень благостный соскочила с кровати в одну сторону, настоятельница – в другую. Мы те кто вернулся что они там видели где были мама говорит туннель и свет все как рассказывают прислушались. Кто-то возвращался на цыпочках в соседнюю келью. Ах, – воскликнула я, – это сестра Тереза. Она видела, как вдруг это сон один такой большой сон может даже общий или мы все снимся кому то одному например а что такого смена такая вон как у отца сначала ты потом другие такой сон даже может и без начала спал спал а тебя разбудили внезапно оборвался и началось вы проходили по коридору и вошли ко мне. Она подслушивала нас и, наверно, а обратно уже ничего не вернуть а если да то ты не смелый а падший смерть смесь смеркается смерить смех смириться сметана разобрала то, что мы говорили. Что она смета смекать смеситель смести подумает? смекалка уже было но все равно смятение нет там Я была ни жива ни мертва.
Чем-то удивленный автомат для выдачи талонов на полувздохе показал язык, и я вяло вырвала его. П033. Почти как мне. Ждать здесь своей очереди, в этом борделе единиц и нулей, как правило, приходится долго. Из вынужденных развлечений – русская ругань, калейдоскоп лиц и витрины с марками. Последние нужны мне, как и первые. Они ведь что-то вроде тайнописи и междустрочья, иногда могут сказать больше, чем разверзшееся чрево конверта. У меня тут есть любимые, намоленные, будто другим невидимые – если кому их и отправлять, то только самой себе. 2017 год, король Сиама Чулалонгкорн и император Российской империи Николай II, 1897 г., 22 рубля. 2018 год, Храм-Памятник на Крови, Екатеринбург, 27 рублей. 2019 год, 100-летие Государственного музея-усадьбы «Архангельское», 35 рублей. 2018 год, А. И. Солженицын, 1918–2008, 27 рублей. И сторублевки хватит за весь наш короткий XX век.
Сегодняшнее письмо мое хотело не как обычно – истории, святых или живописи у себя на соленом лбу, а какого-то позорища или угловатого сюра, вроде вон той кровянистой марки с Марксом или с НТВ, больше похожей на оммаж инопланетянам. Уже не впервой замечаю, что эта почта будто практикует прием по ментальной готовности, ведь ровно в тот момент, когда я делала выбор и нащупывала в сумке кошелек, из аквариумного пластика вынырнула женщина-оператор с улыбкой аксолотля и плоской, как планета Земля, грудью. Мысленно передав привет ее предкам (не с Урала ли?), я спросила, есть ли марки с Путиным, чего уж. Подпрыгнувшие брови женщины отвечали, что, конечно, нет, он же еще живой, на что я вполне серьезно сказала, ну ладно, тогда ждем. И пока ее нервно-икотный смех смывается слюной в желудок, я в таком случае возьму вот эту с Новым годом за двадцать три и давайте парочку историй отечественного пчеловодства, которые восемнадцатого, да. Будет такой ржавый оксюморон. Засветившийся терминал я молча покрыла банковской картой, и вот тут-то и встретились мои пальцы в чернильных язвах с почтовыми бровями, нарисованными по трафарету. Да, похожи.
Черной ручкой я заполнила бирку новорожденного письма, наклеила марки и столкнула конверт в пасть красного почтового ящика. Все, мой почерк переезжает в Европу. Надеюсь, что его приютят в L’Autre Monde или, если будет особенно хорошо себя вести, где-то недалеко от Frohe Zukunft. Может быть, он там встретит девушку, женится на ней, располнеет, раздобреет, раздвоится или даже растроится, купит квартиру побольше, попросторнее, а если денежка позволит – целый дом, как и мечтал. Заведет собаку, будет плакать, когда она умрет от старости. Похоронит ее на заднем дворе. Выдаст своих замуж или зажен, подарит им что-то новое, что-то старое, что-то взятое взаймы и что-то голубое (синь всегда знак). Отпустит тонуть самостоятельно. Потом начнет избегать зеркал, больше курить, наконец засядет писать или побежит фотографировать, не только цветы и пейзажи, а что-то свое – девочек-подростков, одноглазых, женщин в париках. Будет наблюдать, как кренится от ветра паутина, сцепившая крашеный забор и посаженное дерево. При большом желании ее можно будет намотать на палец, как сладкую вату, и вспомнить, как раньше, здесь, ее продавала грузная женщина с выжженными солнцем волосами, в коричневых сандалиях и с сумкой, рассекавшей грудь налаполом. Вкус – банановый. Большая – сто рублей, Средняя – пятьдесят, «Кроха» – тридцать. И все брали «Кроху», не из-за цены, а то ли из-за имени, то ли из-за кавычек. Расскажет про это внукам, а через год – еще раз. Изменит жене – не по злому сердцу, а по неиспользованной возможности. Пожалеет. Обрастет новой машиной и телевизором пошире, чтобы разглядывать тех, кто всегда сзади. Начнет раньше ложиться и раньше вставать. Стричься будет не у парикмахера, а у себя на кухне. Книги станет читать до середины. Свою – забросит. Пару раз забудет, где спрятаны деньги. Найдет старые фото. И вдруг заметит, как время выкипело в седину. Как отомстила кожа. Улыбнется, поплачет в себя и все проклянет. Закрутится в дождь на брошенных детских качелях. Раскручиваться будет разговорами с жизнью через точки и тире, насколько хватит букв. Потом до костей промерзнет, начнет прерываться. Замрет где-то под утро после удара тугой капли по бумаге. Проститься не успеет, не с кем. Все спят, уже или еще. День – и найдут последнюю волю: что хотите, только не огонь. Они ведь горят, еще как – места живого не остается.
Реальность часто опаздывает, вот и тогда не успела подстроиться. Прямо напротив чайного домика, куда выдыхает почта, я увидела старушку в летней шляпе с обкусанной лентой, игравшую на скрипке что-то итальянское, так ель-еле, чу-чуть, с западающими звуками. Абсолютно не российская сцена. Не поднимая глаз, я положила в ее взывающий, застиранный пакет скупые пятьдесят рублей – за морщины, за воспоминания, за близкое ничто, тянущее ко всем руки. Я знаю, она будет здесь и завтра, значит, заплачу дважды.
Течь по улицам всегда приятно, особенно когда цель – внимательно наблюдать, искать, высматривать. Щупать глазами. Что-то. Я делаю так всегда, но не постоянно, когда нужно или хочется. Не я одна у нас такая. Не так давно узналось, что где-то в начале девяностых бабушка вписала в свою тонкую светло-зеленую тетрадь с чучелоподобной надписью «Рецепты» и состарившимся утенком на обложке: «созерцание – это простейшее сложнейшее». А потом захлопнула, всунула ее в нутро советской стенки, завалила шершавыми открытками в блестках и наверняка больше не вынимала, оставила перевариваться. Забыла – сознательно или бес. А я нашла. Вот недавно, когда разбирали вещи в ее сгорбившейся квартире. И если бы бабушку хоть раз удалось сбить с вопросов о том, что я ем, нет, ты конкретно скажи, как учеба и почему нам до сих пор не выделили квартиру в Москве, я напишу письмо президенту, она бы узнала, что внучка ее не спит ночами, любит книги в возрасте и примагничивает всех городских безумцев с масляными глазами, так само получается. Мы с ними давно сошлись. С ума. Что она тоже знает, каково это – уметь видеть. Насколько видеть – сложно. И как редки встречи с теми, кто тоже – видит. Зачем говорить мне это, наше, вот так, теперь, языком случая, из-под полы, шепча в словесное зеркало с облезшей амальгамой. Зачем всю жизнь давить из себя что-то глазами, обсуждать неважное, таить существенное. Мне и раньше было ясно, что жизнь что-то бормочет, но я едва ли что разбирала. Теперь голос ее разветвился, мокрыми волосами ползет по спине. Придется не только видеть, но и слышать. Слушаться. А это – куда сложнее, миру рот не заткнешь.
Меня знакомо тянуло вниз, туда, где врезаются друг в друга Златоустинский и Маросейка. Сценарий прежний. Перебежать светофор, глянуть в пробор Большого Спасоглинищевского, моргнуть камерой, люблю это место. Заправить обрезанные по шею волосы за ухо, просто так, ни для чего, все равно не удержатся, выпрыгнут из-за раковины. Себе не изменять, за асфальт хвататься всеми шестьюдесятью килограммами, бывало легче, ну и пусть. В теперь моем, застывшем моменте никто из всех этих прохожих-ратаев, покрытых пропотевшей пылью и облученных 4G, даже и не догадывается, что водяные, ноющие мозоли свои я заклеила цветастыми детскими пластырями и спрятала в кроссовки. Сойдут не скоро, через неделю, а то и две. Когда простыня устанет заглатывать жирную мазь, наслюнявленную на ночь, а в здешних квартирах под крышей сменятся жильцы. Тут, на этих улицах, хорошо притворяться слепым, угадывать подошвой сбой плитки, шататься, ловить книксен асфальта, подыкивать, врезаться в чьи-то чужие души, брошенные в тела. И ждать не приходится – толпа тогда режется сама собой, с каким-то решительным состраданием. Рушась под ритмом сердечных ударов, моих. Удар – это шаг, еще один – еще один. Вот и дорога, которой не видно, стропотный путь, так называемая жизнь. И если в Москве и плакать, то только здесь, где есть, куда стекать. Слепые, наверное, плачут наверх.
Дальше по прямой никак нельзя, я человек переулочный. Случайный сворот в сторону толчковой руки, в городе все бессильно. Мое путешествие по оконным отражениям, через офисные столы и вздувшиеся папки-регистраторы, прерывалось людьми и лицами. Раз. Бородатый мужчина облизывает губы языком, вкалывая в него свой жесткий волос, как славяне иглы в стены. Два. Женщина во всем очень желтом кричит в обмылок телефона, что у нее родился внук, четыре двести, почти плачет. Волосы наверняка завязаны бархатной желтой резинкой, но я не обернулась. Стало быть, мальчик под знаком Близнецов. Хорошо. Раньше других узнает, что разрублен на две половины. Кое-кто мне недавно рассказывал, что все страны мира тоже делятся по знакам зодиака и что Россия – Водолей. Я сначала не поверила и рассмеялась, а потом пришла домой и вбила в строку поиска этот странный запрос. Оказалось, правда. Теперь понятно, почему мне здесь так плохо, с Водолеями у меня самая низкая совместимость. Ладно, три. Грустная девушка в футболке с кричащей надписью GIVE ME A SIGN смотрит исключительно под ноги, не понимая, что так держит судьбу с кляпом во рту. Наверное, надо помочь. Расстояние сокращается, и я максимально распахиваю глаза, утыкаюсь в ее тонкие веки и не моргаю, даю знак. Секунда – девушка резко поднимает голову, и наши взгляды встречаются. С испуганным «Блядь!» она отскакивает к стене, как кошка от незаметно подложенного огурца. Ее глаза тогда были почти моими, такими же полыми. Надеюсь, в них успело затечь что-то важное, сама же попросила.
Погоде ужасно идут зеленый и серый, я у нее и подсмотрела. Еще один сворот, теперь налево, не люблю несправедливость. Через открытые первоэтажные форточки слышались усталые шлепки по бритым щекам и световым выключателям, затянувшийся рабочий день окончен. Это время рафинированных старых дев с тяжелыми серьгами и короткими стрижками, чьи шеи обмотаны шифоновыми платками, а пальцы – корпоративными пакетами. Единственный момент нашей встречи, трещина в часах, когда я сочувствую их жизни, а они моей. Саднит только одно: им – домой, а мне – мне обратно. Обратно, туда, где было столько всего и не было еще большего. В нашу комнату, где всегда пахнет сном и стиральным порошком, а сушилка простирает руки к небу. Она стоит, ноги на ширине плеч, рядом с горой книг, привалившихся друг к другу на сдвинутых тумбочках, места больше нет. И страницы от влажности вьются и пухнут, голодая по коже на ладонях, в черный день их уже не продать. И вся эта прооранная здесь боль за годы не зарубцевалась, и все эти провинциальные слезы от того и сего не высохли, а набились под дешевые обои и запеклись там намертво. Всплывают ночами, тогда особенно слышен их прибой, и спится хорошо, я знаю, только в море расступившемся и морем захлебнувшимся. И так, и так – все едино, на дне. Всегда было интересно, сколько же там трупов.