Человек содержит в себе всё. Загадка человека – это и загадка всего мира, и загадка Бога. Фейербах утверждал, что Бог является отчуждением от человека его собственной высоты. И он был прав в том, что человек находит Бога внутри себя самого. В мире же человек Бога не находит, в нём он находит лишь чуждую и враждебную среду, которая лишь немного времени может представляться прекрасной, а в конце концов всегда оборачивается страданиями и смертью. Из этого человек сделал как минимум два основных вывода. С одной стороны, человек – это только часть физического мира, биологическая и энергетическая машина, на короткое время обладающая сознанием и ограниченной свободой воли. С другой стороны, человек – это творение Бога, но творение падшее и скверное, призванное только пассивно исполнять волю Бога, чтобы всё стало хотя бы немного лучше. Эти две ступени человеческого самосознания и самопонимания, вместе с их различными вариациями и нюансами, имели и до сих пор имеют фундаментальное значение. Христианство же ознаменовало принципиально новое понимание человека, хотя это понимание было затемнено, не вполне очевидно, не вполне выражено и уж тем более не очень популярно. В христианстве человек поставлен наравне с Богом, Который как бы выходит из тени и открывается в своей таинственной внутренней жизни. Под давлением мировой и социальной необходимости, из-за исторической и культурной инерции, из-за разорванности мышления и языка христианское откровение о человеке не было целостным образом продумано и выражено, не все соответствующие выводы были сделаны. Ещё вернее было бы сказать, что познание христианского откровения о человеке не есть познание некоей "объективной" реальности, а есть интуитивное, духовное и творческое проникновение в саму тайну жизни человека. Попытку такого проникновения и представляет собой эта книга.
Необычайно важна для понимания человека, как и для понимания всего в мире, идея объективации1, развитая Н.А. Бердяевым. Для меня эта идея является одной из центральных, своеобразным ключом для более глубокого понимания разного рода явлений. Бердяев чрезвычайно много важного и ценного понял и разъяснил о человеке, о Боге, о мире. Его поиск Истины – это героический подвиг, и в своём познании он не останавливался там, где чаще всего люди останавливались. Это стало возможным благодаря тому, что он воспринял познание Истины как творческий, духовный, необъективированный процесс. И благодаря этому же познание может продолжаться. Бердяев в своих текстах склонен был в чём-то часто повторяться, некоторые свои отдельные мысли и выводы он не сводил воедино, и отсутствие системности в его мысли – это общеизвестный факт. Самое же главное, по моему мнению, что есть места, где Бердяев не делал всех возможных выводов или же не связывал их воедино, хотя, может быть, и подразумевал эту связь. Его открытия говорят о большем, чем, может быть, он сам мог себе представить или выразить. Его объяснение объективации сродни открытию Кантом различения "вещей в себе" и "явлений". И как и в случае с Кантом, у последователей Бердяева может появиться соблазн так или иначе преодолеть его дуализм, разрыв между "Царством Духа" и "царством кесаря", как бы окончательно примирившись с трагизмом объективации. Со своей стороны я старался ни в чём не поддаться этому соблазну, и хочу отдельно подчеркнуть, что старался уходить как и от чрезмерного оптимизма, так и от излишнего пессимизма относительно объективации. В этом, надеюсь, я не погрешил против мысли Бердяева, который всегда очень чутко и парадоксально оценивал объективацию.
Можно сказать, эта книга основывается на Бердяеве и творчески продолжает его идеи. Есть большие перспективы продолжать его там, где он остановился. Конечно, связь с Бердяевым прежде всего касается способа мышления и языка. Сама же суть написанного, как и у Бердяева, восходит не к чьим-то идеям, а к самому христианскому откровению, к личному духовному опыту и познанию, как и к личному приобщению опыту человечества. Эта книга – результат творческого размышления по существу, осуществляемого здесь и сейчас. Я не хотел пересказывать чьи-то идеи, делать большое количество сторонних отсылок. Часто я не знал даже приблизительно, что именно будет написано в той или иной главе, и написанное было открытием для меня самого. Так я хотел сохранить то, что можно было бы назвать первородностью самого познавательного процесса, который есть всегда творческий процесс, и старался избегать всякого рода объективаций и внешних внушений, которые подстерегают мышление и могут исказить его. Написанное в результате получилось достаточно кратко, но включило всё самое важное, основное, существенное. Каждую из глав можно было бы разъяснять и расширять почти неограниченно долго, особенно если давать многочисленные отсылки на священное Писание, на литературу и т.п., но этим бы размывалась искомая целостность и конкретность самого существа мысли. Меньше всего мне хотелось размышлять о мыслях, а не о реальностях. Само же размышление находилось между двумя полюсами – необходимостью разъяснить для себя и для потенциального читателя. Понятное и ясное для меня требует разъяснения для другого, и глубина, и степень этого разъяснения может быть как недостаточной, так и чрезмерной. Во всяком случае, хотелось бы, чтобы как написание этой книги остерегалось объективации, так же и чтение её будет остерегаться объективации, будет творческим, опытным процессом вхождения в глубину той живой тайны, о которой идёт речь. Но стоит иметь в виду, что относительная краткость написанного нередко приводит к тому, что опущение даже одного слова может исказить общий смысл. Я старался, чтобы моя мысль была насколько возможно целостной, но при этом остерегался системности, которая всегда связана с излишней объективацией. Человека нельзя представить как машину, состоящую из каких-то частей, и нельзя просто перечислять составляющие его элементы, даже если это элементы так или иначе духовные, которые выделяются для того, чтобы их отдельно совершенствовать. Никакой прагматизм не должен заслонять Истины. Наши понятия о человеке, безусловно, имеют в виду определённые реальности, но эти понятия есть лишь условные символы, описывающие целостный человеческий опыт, и всё в человеке и в мире друг с другом связано. Потеря целостности человека в результате его анализа может дорого стоить. Есть правда апофатической антропологии: по существу, в человеке нет ни тела, ни души, ни духа, ни сознания, не совести, ни ума как отдельных "объектов". Существует только сам человек как монада, как свобода, как "Я", и он переживает определённый опыт, который может символически выражать в понятиях2. Насколько возможно, я старался сохранить эту целостность опыта, но для этого мне приходилось опираться на ряд важнейших понятий, прежде всего на понятия "общения" и "творчества". При описании человека я стремился не описывать его, опять же, как машину, состоящую из элементов, а повествовать о нём динамически как об опыте. Поэтому для меня центральны не статически-объектные понятия "духа", "души" и "тела", а динамические понятия "общения", "творчества", "сознания", "красоты", то есть всего того, что человек опытно переживает в динамике. В связи с этим к самому повествованию книги следует относиться не как к "научному" труду, а больше как к художественному произведению, скорее как к картине, чем как к “инструкции”.
Человек познаётся в динамике и в антиномиях, он проходит через противоречия, и его существование драматично. Поэтому невозможно мыслить о человеке статически-онтологически, как о данности и даже как о природе. Человек проходит через опыт как минимум трёх эонов, трёх модусов существования: райского мира, падшего мира и преображённого мира. Лишь условно здесь говорится о "мире" как о внешних условиях существования, в действительности же имеется в виду стадии внутреннего экзистенциального опыта, через которые проходит человек, которые отражают его отношения с Богом и с самим собой, диалектику общения и творчества в нём самом. "Мир" – это только отражение внутреннего состояния человека, а вернее, качества отношений его с Богом. Человек проходит через первозданное состояние, через падшее состояние и через преображённое состояние. Говоря о человеке, я всегда стремился увидеть его в перспективе этого трёхчастного экзистенциального опыта, стараясь не потерять целостности. Иначе понять человека по существу невозможно. Особенно важно было уделить внимание преображённому состоянию человека, опыту Царства Небесного. Об этом говорить сложнее всего, потому и говорят об этом совсем не часто. Хуже того, большинство христиан даже не проявляют к этому интереса, как будто забыв заповедь Христа: "ищите прежде Царства Небесного и правды Его"3. Часто мыслят о Царстве Небесном как о возвращении в райское состояние, причём грехопадение толкуется нередко только как непослушание и осквернение грехами, что нужно преодолеть послушанием и очищением. Таким образом, сознание может целиком определяться и быть обусловленным падшим миром и его злом, пусть даже и отрицательно, а не светом открывшегося Царства Небесного. Между тем как всё следовало бы рассматривать в перспективе Царства Небесного и его правды. Здесь невозможно ограничиваться только лишь некоторыми общими абстрактными словами и снимать все многочисленные вопросы рассуждениями о тайне и непостижимости, как бы забывая истину о том, что Царство Небесное уже открылось человеку, уже "посреди", "внутри"4. Нельзя определять преображённый мир Небесного Царства только лишь как неизвестную неопределённость или только лишь как очищенный от греха и зла падший мир без собственного особого, вечного содержания. Трудность заключается в том, что ничто в Царстве Небесном нельзя определить объективированно, ни о чём нельзя составить "надёжного" знания, и для него невозможно найти никаких твёрдых критериев, но это говорит только о том, что здесь актуален только духовный опыт веры и уместны только духовные критерии, составляющие реальность самого духовного, небесного мира. Нет сомнений, что Царство Небесное выше и больше всякого нашего наличного опыта, всяких наших понятий и определений, но мы не совсем оторваны и не совсем изолированы от него, а значит, мы можем постигать его собственное содержание и его собственный вечный смысл, "как бы сквозь тусклое стекло, гадательно"5. Более того, всё в падшем, эмпирическом мире стоило бы видеть, оценивать и судить в перспективе Царства Небесного, в перспективе вечности, и только так можно что-либо понять. Если мы совсем не можем судить о чём-либо в перспективе Царства Небесного, значит мы этого совсем ещё не понимаем по существу. Вечный смысл, глубинная истина и подлинное содержание всего открывается в реальности Небесного Царства. К этому устремляется всё в этой книге, и она целиком написана в перспективе Царства Небесного или, во всяком случае, проникнута глубочайшим интересом к нему. Можно даже сказать, что эта книга посвящена эсхатологической антропологии.