1920-е годы, последнее десятилетие жизни Павловой и начало моей профессиональной деятельности, не кажутся очень далекими.
Тому, кто не был свидетелем павловского сезона в Лондоне, трудно себе представить, каким событием стали ее выступления.
Лето 1921 года в Лондоне было чрезвычайно жарким. Все мужчины носили соломенные шляпы, но очень немногие осмелились снять пиджаки. Казалось, это время не подходило для посещений театра, и тем не менее тогда с большим успехом проходили гастроли Русского балета Дягилева, а в «Куинз-Холл» на Верхней Риджент-стрит перед еще более восторженной и эмоциональной публикой выступала Анна Павлова со своей труппой. Столь милый сердцу постоянных посетителей концертов «Куинз-Холл», который мне хотелось бы видеть перестроенным, не очень подходил для балета, так же как ныне «Фестивал-Холл», и все же, когда Павлова решила танцевать там со своей труппой, он оказался заполненным до отказа. На сцене не было ни занавеса, ни каких-либо декораций; только сзади и по бокам платформы в конце зеленого и золотого овала зала свешивались драпировки. Предметом особой гордости патронов галереи была чрезвычайно большая длина балкона – никогда ни до, ни после зрители не имели возможности видеть балетный спектакль столь близко от сцены; казалось, они могли протянуть руку и коснуться своих любимых артистов; особый трепет возникал, когда удавалось увидеть в противоположных кулисах актера, ожидающего своего выхода.
Я отправился на представление как опытный балетоман. Мне чрезвычайно повезло увидеть Павлову в первый раз, когда она выступала в Лондоне в театре «Палас» в 1910 году. За год до того она приезжала с особым визитом только для того, чтобы выступить перед королем Эдуардом и королевой Александрой. Я живо помню ее приезд, потому что моя мать, обожавшая балет и помнившая Петрольди и других знаменитых танцовщиц, выступавших в «Эмпайр» и «Альгамбре», сделала мне большой подарок и взяла посмотреть новую русскую танцовщицу, потому что ее премьера совпала с моим днем рождения – мне исполнилось семь лет. Я тотчас же перенес на нее свою привязанность со всех других балерин, которых видел прежде, хотя и был тогда еще слишком мал, чтобы понять истинное откровение ее искусства. Некоторое время моя мать, хотя и была увлечена этим новым и ярким выражением своего любимого театрального искусства, но тем не менее, проявляя верность традициям, столь типичную для лондонской публики, колебалась. Она не могла заставить себя полностью отказаться от привычной довольно высокопарной красоты старой школы, обладавшей совершенством стиля и очарованием, но прошло немного времени, и Павлова одержала полную победу. Мой круг общения в том возрасте был не слишком широк: дом, дневная школа и еженедельный танцевальный класс, но о Павловой говорили повсюду. Преподаватели светских танцев посылали своих помощников за границу изучать русские танцы, маленькие девочки становились на носочки, а мальчики опускались на пятки. В моду стало входить направление а la russe. Дягилев приехал в Лондон в 1911 году с великолепной труппой танцовщиков и революционизировал там балетный мир так же, как сделал это в Париже, но именно Павлова за год до этого стала провозвестницей новой эры. Обычно вся честь приписывается Дягилеву, и он в значительной мере заслуживает ее, но, мне кажется, пришло время отдать долг и Павловой. Она впервые потрясла нас, а Дягилев прибыл, прежде чем мы успели оправиться от этого потрясения. К тому же в тот знаменитый вечер 19 мая 1909 года, когда русские танцовщики впервые появились в Западной Европе в театре «Шатле» в Париже, именно Павлова в «Павильоне Армиды» стала первой из блистательной когорты балерин, очаровавших французскую публику. И, как ни странно, к 1912 году Павлова была, как мне кажется, единственной иностранкой, принимавшей участие в королевском спектакле варьете в театре «Палас», выступавшей после Уилки Бард и перед Гарри Лодером.
В 1921 году мне было почти восемнадцать, и у меня за плечами уже был опыт работы в театре, поскольку на гастролях я выступал в музыкальных комедиях в качестве первого танцовщика и исполнял роли молодых людей. Я брал уроки танца в школе хороших манер миссис Вордсворт и мнил себя в высшей степени профессионалом. «Куинз-Холл» не был приспособлен для драматических балетов, поэтому программа состояла из дивертисментов, коротких танцев для небольших групп участников и нескольких сольных танцев. Всего в тот вечер исполнялось семнадцать номеров, они производили впечатление калейдоскопа чистого танца, какого в репертуаре с тех пор больше никогда не существовало. Разнообразие программы иллюстрировало фантастический диапазон возможностей Павловой. Она могла переходить от мучительной грусти «Лебедя» к небрежной раскованности «Осенней вакханалии», от варварской роскоши «Ассирийского танца» к сдержанной элегантности «Рондино» без какого-либо видимого напряжения. Я видел, что ее удивительная разносторонность отчасти передалась труппе, исполнившей несколько характерных номеров, совершенно различных по духу и исполнению: в высшей степени элегантную мазурку на музыку Глинки, оживленную «Венгерскую рапсодию», а затем классический «Греческий танец».
Кроме Павловой были и другие танцовщики, чью работу я знал и восхищался ею. Волинин, ее красивый русский партнер, повредил колено и мог только поддерживать ее в классических pas de deux[1]. Губерт Стовиц всегда добивался успеха своими живыми выразительными танцами, которые сам для себя создавал, особенным успехом пользовались «Индокитайский танец» и «Разбойник», так резко контрастировавшие с остальной программой.
С особым радушием публика встречала Бутсову, сильная техника которой никогда не затмевала простоты и очарования ее танца.
Галерка перешептывалась:
– Знаете, она англичанка.
– Павлова отдала ей балет «Волшебная флейта».
– Ее настоящая фамилия Бут.
– Она из Ноттингема.
– Кажется, связана с «Кэш Кэмистс».
– О да, она, по-видимому, дочь сэра Джессе Бута. – И каждый добавлял все новые факты относительно имени и места рождения. Среди поклонников труппы процветал неописуемый снобизм, каждый из них знал либо искусство, либо его творцов лучше, чем его сосед.
Что же касается завсегдатаев галерки, утверждавших, будто труппа Дягилева намного лучше, чем труппа Павловой, я мог только удивляться, зачем они приходили в «Куинз-Холл» вместо того, чтобы посещать «Альгамбру».
Представление продолжалось, и я все больше и больше осознавал, что мои честолюбивые планы влекут меня в эту труппу. «Не смеши людей! – вступала в спор вторая половина моего сознания. – То, что ты с трех лет занимаешься у миссис Вордсворт, имеешь ангажемент и исполняешь роль, созданную Фредом Фарреном в музыкальной комедии, не дает тебе права танцевать в труппе Павловой!» Но я не стал прислушиваться к этому голосу. По дороге домой я остановился под газовым фонарем и вытащил из кармана смятую программку. Там было помещено сообщение о том, что всю корреспонденцию на имя Павловой следует адресовать ее импресарио. Мне казалось, будто это сообщение не имеет ко мне никакого отношения. Приехав домой около полуночи, я почувствовал, что так устал от испытанного волнения, словно протанцевал два часа без перерыва. Пожелав спокойной ночи матери, я отправился в свою комнату и написал Павловой письмо с просьбой принять меня для просмотра.
Наверное, я ожидал получить ответ по почте. Когда по истечении нескольких дней он не пришел, я почувствовал, как меня охватило какое-то странное оцепенение. У меня больше не было никаких честолюбивых стремлений в мире – только снова видеть танец Павловой. Несколько раз приходил я в театр, даже немного пооколачивался у входа на сцену, но ничего не происходило. Я решил поехать в Северный Лондон и пожить у своего кузена, где, по крайней мере, будет попрохладнее и где я буду находиться в пределах досягаемости, на случай если что-либо все-таки произойдет, ибо я не терял надежду.
Балетный сезон близился к завершению, и я помню, как медленно тянулась пятница последней недели, а я сидел на лужайке на солнце.
На следующее утро без пятнадцати девять раздался стук в дверь моей спальни. Кузен сказал, что пришла горничная из соседнего дома и сказала, что меня приглашают к телефону. Я накинул поверх пижамы халат и выбежал через заднюю дверь. Звонила мать. Она казалась очень взволнованной.
– Только что на твое имя пришла телеграмма, ты должен взять с собой костюм для танцев и приехать к десяти часам в Айви-Хаус на просмотр к мадам Павловой.
Как мне добраться туда вовремя? Голдерс-Грин находился на расстоянии нескольких миль, а я еще не был даже одет и не имел ни малейшего представления, как туда доехать. Все принялись давать мне советы:
– Тебе следует сначала позавтракать.
– Садись на автобус, идущий в Камден-Таун, а оттуда возьмешь такси.
– Ты успеешь как раз вовремя.
– Не беспокойся.
Я кое-как оделся, нашел трико и туфли и, выбежав из дому, добрался до ближайшей остановки автобуса за пять минут вместо обычной четверти часа. Мы проехали Палмерс-Грин, Вуд-Грин, продвигаясь невыносимо медленно, пока, наконец, не добрались до Камден-Тауна. «Возьми такси», – посоветовали мне, но их не было. Нигде не было видно ни одного такси – автобусы, трамваи, грузовики, тачки, телеги, только не такси. Я спросил водителя трамвая, как мне добраться до Норт-Энд-роуд.
– Ближайшее место, до которого мы доедем, – это другая сторона Хит, – ответил он. – Но это ближайшее место, до которого вы сможете добраться отсюда.
Так что я сел в трамвай, а от конечной станции побежал – мимо «Джек Строз Касл»[2], все дальше и дальше, мимо «Олд Булл» и «Буш» и, наконец, очутился у ворот Айви-Хаус. Я миновал подъездную аллею, позвонил в колокольчик и стал ждать, стараясь отдышаться и ощущая холодную нервную дрожь, хотя сильно вспотел на палящем солнце. Темная дубовая дверь медленно отворилась, в затемненном холле стоял светловолосый мужчина в рубашке с короткими рукавами и с любопытством смотрел на меня, помаргивая светло-голубыми глазами. Он любезно предложил мне пойти переодеться и спросил, не хочу ли я размяться в ожидании, когда мадам будет готова меня принять.
Меня провели через холл, заполненный чемоданами, упакованными к гастрольной поездке. Я переоделся в небольшой спальне и прошел в студию. Эта студия прежде была бальным залом, и широкая лестница, которая вела из зала, поднималась на галерею, проходившую поверху. Там были две стеклянных двери, одна из них вела в холл, а другая – в гостиную; сквозь дальнее окно мне был виден сад. Вдоль левой стены стоял станок, напротив – огромное зеркало, которое, казалось, занимало все пространство стены.
Единственную мебель составляли рояль и несколько стульев. В студии был еще один танцовщик, также ожидавший просмотра, молодой австралиец, присланный Чекетти. Делая упражнения у окрашенного в кремовый цвет станка, я обратил внимание на хрупкую фигурку в нефритово-зеленой шали, проскользнувшую по галерее наверху, – я старался усерднее обычного делать упражнения на случай, если Павлова видит меня. Несколько минут спустя нам сказали, что мадам уже идет и что она сначала посмотрит мальчика от Чекетти. Я ждал снаружи, когда закончится просмотр, затем наступила моя очередь. Я снова вошел в студию, там была сама Павлова, облаченная в бледно-розовый хитон, трико и балетные туфли, на ее обнаженные плечи была накинута легкая шаль. Она была готова приступить к работе, как только закончится просмотр. Несмотря на всю свою простоту, она казалась созданием, принадлежащим иному миру. Ее черные волосы, разделенные на пробор посередине, сильно приглаженные и забранные в узел на затылке, ее большие темно-карие блестящие глаза, рот, уголки которого чуть приподнимались, когда она улыбалась в знак приветствия, в сочетании с прекрасными пропорциями ее стройного тела, казалось, придавали ей вид эльфа. Ее царственная осанка невольно наводила на мысль, что ты находишься в присутствии великой личности.
Справа от нее сидел светловолосый человек, Виктор Дандре, ее муж, а слева – Пиановский, ее балетмейстер. Я прихватил с собой кое-какие ноты, но некому было играть, и мне пришлось танцевать без аккомпанемента. Я все время ощущал на себе внимательный взгляд темно-карих глаз Павловой, пока исполнял русский танец, и мне удалось довести его до конца не упав. Затем она спросила:
– Знаете ли вы чардаш?
– Немного, мадам, – ответил я и исполнил несколько па венгерского танца.
Затем Павлова попросила меня сделать еще какие-то па. Я не совсем ее понял, так что она объяснила мне с помощью рук, передвигая их с быстротой молнии, и я чуть не прирос к земле, охваченный благоговением. Я предпочел бы наблюдать за ней, а не танцевать для нее, но постарался следовать ее инструкциям. Затем мне сказали, что все закончено и я должен подойти к месье Дандре, когда переоденусь в уличную одежду. Я сказал «до свидания» и «спасибо» мадам и, как только переоделся, отправился в контору месье Дандре.
– Вы принадлежите к другой школе, чем наша, – заявил Дандре. (Я ожидал, что он продолжит: «Вам следует поучиться у…» Но нет! Все было не так.) – Тем не менее мадам Павлова может предложить вам контракт в качестве характерного танцовщика на время английского турне, чтобы посмотреть, как вы вольетесь в труппу. Мы не можем предложить вам большую сумму: десять фунтов в неделю в Англии и пятьдесят долларов в неделю, если вы поедете в Америку. Вам конечно же придется изменить имя. Вы готовы сделать это?
Я был готов поменять цвет глаз, лишь бы подписать контракт, но, вспомнив, что еще несовершеннолетний, вынужден был ответить:
– Я должен сперва спросить у родителей.
И, не осознавая в полной мере, во сне я или наяву, попрощался с месье Дандре и поспешил домой. Я был слишком взволнован, чтобы по пути остановиться позвонить матери и поделиться с ней поразительной новостью.
Как прошел остаток дня – не имею ни малейшего представления. Единственное, что помню, как я поспешил вечером в «Куинз-Холл» посмотреть последнее выступление Павловой. Я занял денег у матери, чтобы непременно обеспечить себе место, поскольку зал был переполнен. Я ждал приезда Павловой у служебного входа и на этот раз храбро приподнял шляпу и сказал: «Добрый вечер, мадам», хотя, уверен, Павлова не обратила на меня внимания. Представление показалось мне просто ослепительным своим совершенством. Когда оно закончилось, публика продолжала аплодировать. После бессчетного количества вызовов свет начал гаснуть. Толпа поредела, но упорные аплодисменты продолжались до тех пор, пока минут двадцать спустя закутанная в белую накидку Павлова не появилась снова и не раскланялась еще раз с преданными зрителями.
Я едва мог поверить, что в последний раз смотрю на нее из публики и скоро мне предстоит выступать на одной сцене с самой Анной Павловой.