Главная особенность стрельбы по людям, вспоминает теперь Эди Банистер, заключается в том, что одной жертвой ограничиться крайне непросто. Застрелив своего несостоявшегося убийцу и находясь, что называется, в бегах, она должна каким-то образом вернуться в прежнее, уравновешенное «я» и не пытаться грохнуть каждого встречного. Уже дважды ей пришлось сделать себе весьма строгий выговор, когда она едва не прикончила двух неприятных пешеходов и одного водителя-тугодума. Зато какая она молодец, что сумела не изрешетить мистера Хенли, дворника, которому приспичило вырасти за ее спиной ровно в тот миг, когда она спешно покидала здание, да еще пожелать ей доброго утра! И поистине образцовую выдержку она проявила, не пустив пулю в затылок вышедшей на прогулку миссис Крабб (которую она всегда недолюбливала).
Сосредоточься, корова ты старая!
Сумка с пистолетом оттягивает плечо. Эди по привычке его перезарядила. Конечно, вряд ли на нее нападут прямо на улице; весь этот околомистический треп про то, что всегда следует готовиться к самому неожиданному развитию событий, яйца выеденного не стоит. Пока ты будешь готовиться к неожиданному, говорил ей в Бурме один угрюмый отставной вояка, ожидаемое выскочит из подворотни и вышибет тебе мозги. Ожидать следует ожидаемого, а об остальном – просто помнить.
В данном случае следует ожидать, что враг пока ничего не подозревает. Враг убежден, что мистер Биглендри раздавил старушонку, как букашку. Головореза не будут искать еще полчаса, а то и целый день (в зависимости от длины привязи, на которой его держат). Итак, первым делом – переодеться.
Она садится в такси и называет водителю некую безвестную улочку в Кэмден-тауне. По дороге рассказывает ему небылицу о правнуках, настолько идиотскую, что самой тошно. Спустя полчаса водитель перестает поглядывать на нее в зеркало, и Эди чувствует, как меркнет, расплывается ее образ в его памяти: неприметная старушка неприметного роста в неприметной одежде. Сущий одуванчик, разве что не в меру болтливая.
Все еще лопоча банальности, Эди расплачивается, затем нащупывает в сумочке старинный пенни образца 1959 года. По тем временам это были неплохие чаевые, а сегодня – просто металлолом. У нее целый клад таких монет. С их помощью очень удобно убеждать окружающих в своей невменяемости.
– Это вам на чай, шофер, благослови вас Господь!
Водитель поспешно забирает монету, глядя куда угодно, только не на нее. Ему хочется одного: забыть, что пришлось иметь с ней дело. Ощупав круглый металлический предмет и почувствовав, что монета не того размера и не того веса, какого должна быть, он невольно замирает на месте. Спустя час, если он и вспомнит о чокнутой старушке, в его мыслях она превратится в амальгаму всех неприятных черт, какими может обладать пассажир.
Вот теперь можно и по магазинам.
Четыре часа спустя, в укромном закутке «Свиньи и поэта» сидит Эди: на голове не один, а сразу три пучка, черная юбка, футболка, купленная у уличного торговца, толстые леггинсы и сапоги. Кэмден-таун ее не обидел. Она выпросила несколько булавок у приличного вида мужчины, который на нее глазел, – хозяина прачечной в конце улицы, – и вот новый грозный образ готов: древняя, выжившая из ума панкушка.
«Свинья и поэт» не бог весть какой паб. Пара столиков да жалкий музыкальный автомат, который сломался задолго до того, как Эди достала из сумочки одну из булавок, нацепила ее на два нижних контакта вилки и воткнула ее обратно в розетку, отчего немедленно произошло короткое замыкание и помещение наполнилось резким запахом паленого пластика. Укромный закуток частично погрузился в темноту, неплохо скрывающую убогость и дешевизну заведения.
Прежний хозяин бара, ирландец, умудрялся вдыхать в него жизнь одним своим присутствием. То был пузатый, бесконечно вульгарный человечек, питавший слабость к дородным женщинам. Он переехал, по-видимому, в Эксетер, и больше его не видели. После его отъезда из заведения понемногу улетучилась вся поэзия, осталось одно свинство. Поэтому комнатушку над баром Эди сдали легко, недорого и без лишних вопросов.
Эди подводит итоги. Согласно давно принятому решению, она никогда не убивает бездумно. Пусть учиненная ею расправа была сколь угодно непредвиденной, ни одна смерть не должна остаться незамеченной, тем более, если к этой смерти приложила руку Эди Банистер. Могущество, происходящее от знания многих способов уничтожения человеческой жизни, – и могущество, обретаемое тобой, когда ты обрываешь чью-то жизнь, – необходимо уравновесить трезвым, почтительным осознанием смысла и последствий содеянного.
Потягивая ром с колой, Эди неспешно размышляет, могла ли она поступить иначе, после чего сознает небессмысленность существования Биглендри et fils [12] и чудовищность своего поступка. Убитые – при всей их отвратительности, злокозненности, продажности, – были людьми, и, стало быть, удивительными, необычайно сложными созданиями. Возможно, они умели по-своему любить. Да, они наемники и неотесанные мужланы – при этом чьи-то отцы и сыновья. Будет ли рыдать, проклиная убийцу, безутешная миссис Биглендри? Конечно, будет. Профессия мужа ничуть не умаляет ее горя и ужаса, как не умаляет осиротелости ее сына и страданий дочери, когда им начнут объяснять, что вообще-то Биглендри получил по заслугам.
Ох, будь я моложе, думает Эди. Или будь у меня союзники. Или имей я возможность все обдумать и спланировать заранее… Она вновь прокручивает в голове случившееся. Убила двоих, одного пощадила. Так себе арифметика – однако могло быть и хуже. А могло быть и лучше, корова ты старая.
Что ж, выпьем за нерадивых покойных, павших жертвами собственной некомпетентности и моего профессионализма. Выпьем за извечную привычку человека к выживанию. Простите, миссис Биглендри и маленькие биглендрята. Мне искренне жаль. Если бы я могла их вернуть – куда-нибудь подальше от себя, сопроводив крепким пинком по яйцам для острастки, – поверьте, я так и поступила бы. Никто не порочен настолько, чтобы заслуживать смерти.
Давным-давно, в далеких краях Эди Банистер однажды сказали, что человеческая душа способна безошибочно определить собственную ценность, если отразится в слоновьем оке. Эди гадает, нельзя ли сейчас поехать в лондонский зоосад и каким-то образом подобраться к слону. В последнее время ее очень волнует вопрос собственной ценности. Она чувствует подступающий холод, знакомый ей не понаслышке, – только на сей раз от него веет зловещей неотвратимостью. На этом основании миссис Крабб (которую она недолюбливает) недавно предположила, что Эди – немножко ясновидящая. Эди в ответ подумала, что человек, разменявший девятый десяток и не ощущающий при этом приближения смерти, – круглый идиот.
Последний танец. Пусть его запомнят надолго.
Эди поднимает стакан за погибших и к немалому замешательству всех вокруг – своему собственному не в последнюю очередь, – прямо там, в темном углу бара «Свинья и поэт», заливается горючими слезами. Затем, мало-помалу (и во многом стараниями влажного вонючего носа, которым сопит у нее на груди Бастион, вылезший из сумки для оказания неотложной помощи хозяйке) она берет себя в руки и становится прежней, разве что чуть постаревшей и с чуть покрасневшими глазами.
Столько лет. Черт подери.
«Девушкам, желающим служить отечеству, необходимы обувь без каблуков и скромное нижнее белье».
Именно слова «нижнее белье» выдергивают Эди Банистер из сладкой полудремы, в которую она всегда погружалась во время ежеутренних наставлений мисс Томас. Учителя школы имени леди Грейвли крайне редко говорят о нижнем белье, да и упоминание обуви без каблуков поражает не меньше, ведь любая другая здесь строго запрещена. Что же до существования «нескромного» белья, на которое тонко намекает фраза, то Эди просто не может поверить своим нежным юным ушам. Ясно одно: мисс Томас не сама писала памятку, которую сейчас читает, и дело крайне серьезное, поскольку этой информационной контрабанде все же выделили место между графиком дежурств и завершающей молитвой.
«Белье», – бормочет Эди, когда все хором произносят «Аминь!», а в назначенное время является к директрисе в самых безукоризненных туфлях на плоском ходу.
Муха патриотизма ужалила только еще троих девушек; по-видимому, остальные шестьдесят с лишним не успели одуреть от скуки, как Эди, или же боятся, что служить отечеству придется каким-то неподобающим для истинной леди образом (это подозрение закралось в душу Эди благодаря упоминанию нижнего белья, и за него она теперь изо всех сил цепляется, как утопающая за бревно). Наполеону вроде бы подсылали проституток-убийц, вспоминает она, а в одном непристойном романчике, две трети которого она успела прочесть, пока ее не сдала учителям паинька Клеменси Браун (за что Эди получила три удара линейкой по пальцам), пылкая главная героиня сокрушенно, но неуклонно отдавалась похотливому пирату Рою по кличке Феска, дабы отвлечь его от избиения ее младшего братца. На войне, рассуждает Эди, люди нередко приносят себя в жертву. Она воображает, как будет думать о судьбе родины, сгорая в объятьях восхитительно грубого врага государства, и ее охватывает почти невыносимый ужас.
– Плант, согласна. Диксон, хорошо. Клементс – нет, девочка моя, ты ведь играешь в рождественском спектакле. Где нам взять вторую поющую Магдалину? Нет, нет. И последняя… Пф-ф! – Иной похвалы в своей адрес Эди и не ждала, но это хотя бы не категоричный отказ – уже хорошо.
– Простите, мисс Томас, я не расслышал последнее слово…
У человечка вытянутое лицо и напомаженные волосы. Сутенер, моментально заключает Эди, как Пострел Джек Дагган или Герби-Нож. При этом на нем синий костюм самого консервативного кроя, а из кармана длинного жилета свисают часы на цепочке, на которых изображен маленький золотой цветок. Хотя много за нее не дадут, можно и подрезать: вещица все же любопытная. Жаль, не масонская. Масоны, говорят, во время своих обрядов вытворяют всякие гнусности.
– Банистер, – бормочет мисс Томас. – Пропащее дитя.
– О, да что вы! В каком смысле «пропащее»?
– Боюсь, во всех. Пропащее – потому что сирота. Пропащее – потому что привыкла говорить вслух все, что в голову взбредет, и без конца задает вопросы. Наконец, пропащее – потому что дух ее погряз в скверне, и даже в своих самых счастливых и отрадных снах я не вижу, чтобы она отринула грех и открыла душу Богу воинств.
– Ого.
– Да уж.
– Хорошо, тогда я помолюсь за ее душу.
– О да, помолитесь, пожалуйста.
– Есть ли какая-нибудь специальная молитва о юных девицах, что дрейфуют по воле волн в океане чудовищных искушений? Что-нибудь в духе «Услышь, Отец, от нас мольбу»?
– Нет, – отрезает мисс Томас, давая понять, что тема ее утомила. – Помолитесь, как умеете.
– Тогда как умею, так и помолюсь.
Мисс Томас кивает и продолжает превозносить двух других девиц, а про Эди больше не заикается. Неудивительно. Впрочем, не то чтобы Эди очень расстроилась. Она увидела, как вспыхнули глаза господина, когда он на нее смотрел. И он тоже видел, что она это видела. Кроме того, по его нарочито искреннему обхождению и пресно-вкрадчивому выражению лица она установила, что этот человек – отъявленный плут. Плуты не колесят по стране в поисках добродетельных девиц. За добродетелью далеко ходить не надо. А вот родственную плутовскую душу приходится поискать, и поиски эти осложняются тем, что такая душа тщательно маскируется (в то время как добродетель всю себя выставляет напоказ).
– Меня зовут, – говорит человечек, – Абель Джасмин. Я работаю в казначействе Его величества Георга VI, нашего короля, разумеется. Рискну предположить, что он наш общий король. Есть ли среди вас те, кто не считают себя его подданными?
Все хихикают. Даже мисс Томас. Эди – нет. Вопрос вполне уместен, ведь среди присутствующих вполне могут быть американские, ирландские и даже французские граждане. Мистер Джасмин улыбается и, сцепив руки на груди, кланяется.
– Отлично. Стало быть, здесь собрались одни британки! Итак, леди, боюсь, пришел черед самого трудного вопроса. Кто из вас в последнее время ловил себя на лжи самого отъявленного, самого возмутительного рода? Мисс Томас?
– Нет, – заносчиво отвечает мисс Томас.
Все опять хихикают. «Никогда! – восклицает Джессика Плант. – Никогда я не позволяла себе даже приукрашивать правду!» (Что само по себе возмутительная ложь, притом очень глупая). Холли Диксон признается, что недавно сказалась больной, чтобы не дежурить на кухне. Мисс Томас делает себе пометку. Эди молча улыбается – и видит, как взгляд мистера Джасмина замирает на ее лице.
– А вы, мисс Банистер? Вы тоже никогда не лгали? – наконец спрашивает он.
– О, мне так неловко, – с придыханием отвечает Эди. – Наверняка я лгала, вот только мне ни за что не вспомнить, о чем именно. – Она расплывается в широкой безмозглой улыбке. – Это очень дурно? – Тут же ее улыбка и легкомысленная паника исчезают; Эди уставляет на Джасмина серьезный немигающий взгляд. – Вы такого ответа ждали, сэр? Или ваше предположение должно было возмутить меня до глубины души?
Мисс Томас возмущенно фыркает и уже готовиться отчитать Эди, однако человечек примирительно поднимает руки и улыбается.
– Полагаю, вы угодили в яблочко, мисс Банистер, – говорит Абель Джасмин и пожимает плечами. – Что ж. Добро пожаловать в подразделение «Наука-два». Скорее собирайте вещи. Премного вам благодарен, мисс Томас.
Хей-хо, с немалым удовольствием мысленно восклицает Эди Банистер.
Заручившись поддержкой высшего руководства, Абель Джасмин устраивает все моментально: допустим, законы Великобритании нельзя просто взять и нарушить, однако их исполнение можно – практически по мановению волшебной палочки – взять и ускорить. В тот же день Эди Банистер переезжает, а ее опекуншей вместо мисс Томас становится коренастая тетка по имени Аманда Бейнс – подчиненная мистера Джасмина, она же младший директор.
Не «секретарша», замечает Эди, уезжая из интерната на правительственной машине и оставляя позади свою прежнюю жизнь. Не «любовница» или завуалированная «компаньонка», не «домработница» и не «кухарка». Младший директор – то есть, человек, наделенный властью и полномочиями. С Амандой Бейнс придется считаться. Когда Эди называет ее «мисс Бейнс», у той вырывается утробный хохоток; вертя могучими руками рулевое колесо, она отвечает, что вообще-то она «капитан Бейнс», если уж на то пошло, но Эди пусть называет ее Амандой.
Капитан – как на корабле?
Да. Капитан славного судна «Купара».
Это большое судно?
Исследовательское.
А какое именно? Что исследует?
Аманда Бейнс достает тонкую трубку из белой глины и позволяет Абелю Джасмину ее раскурить.
– Рескианское, – отвечает она, пристально глядя на Эди сквозь дым серыми глазами.
Эди прежде не слышала о таких кораблях, однако признаваться в этом не намерена. В прохладных классах школы леди Грейвли она читала труд одного искусствоведа Джона Рескина, предпочитавшего называть себя по-гречески Kata Phusin («по природе»). Рескин так горячо презирал все проявления промышленного строительства, что однажды описал здание школы леди Грейвли как «убогое сердцем, лишенное души и непригодное для своих целей; архитектурный чирей на шропширских землях». Собственно, с этой оценкой Эди может только согласиться. Она воочию представляет, как Рескин стоял, печально прислонясь к дубу у начала длинной подъездной аллеи, и строчил у себя в блокноте: «Школа леди Грейвли, Шроп. Чудовищное убожество. Написать в „Таймс“. Не жалеть желчи».
Хо-хо. Рескин выступал против стандартизации. Он хотел, чтобы каждая составляющая здания была порождением уникальной человеческой души и обращалась прямиком к Богу (к кому же еще). Так-то.
– Уникальное судно.
– Да.
– Особенное.
– Нам нравится так думать.
– Судно в стиле… викторианской готики?
Аманда Бейнс фыркает – не то одобрительно, не то презрительно – и больше ничего не говорит, потому что они подъезжают к Паддингтонскому вокзалу, и сквозь сумерки и дым Эди видит поезд.
Конечно, в 1939 году от рождества Христова многие состоятельные люди могли позволить себе персональный вагон, который цеплялся к обычному локомотиву в целях отделить его разборчивых пассажиров – id est [13] богатых и могущественных, чья разборчивость ограничивалась желанием убедиться в собственной важности, – от простых смертных. Воспитанницы школы леди Грейвли порой упоенно перешептывались о вагонах Ротшильдов, Кеннеди, Спенсеров и Асторов, видя в них символ grande luxe жизни и цель, к которой не зазорно стремиться всякой уважающей себя девушке, наделенной характером, обаянием и шиком. Но Эди никогда не слышала, чтобы у кого-то был личный поезд с собственным локомотивом – окованной латунью махиной вдвое выше человеческого роста с декоративными элементами из чугуна. И уж точно ни у кого нет поезда, столь нарочито военного, созданного для войны, похожего на крепость, с бронированной кабиной машиниста и собственным тараном. И…
– Пар?.. – бормочет Эди.
– Ха! – восклицает Абель Джасмин. – Я знал, что вам понравится. Эта машина мчит со скоростью больше ста миль в час и при этом не издает почти ни звука. Разумеется, охотно сжирает все, что бросишь ей в топку, поэтому не так истощает природные ресурсы, как, например, тепловозы.
– Зато она уязвима, – вставляет Эди, не в силах ничего с собой поделать. – Одно попадание в паровой котел и…