Лена сидела дома. Со дня смерти мужа прошло уже двое суток. Родители уехали домой. Дети пошли в школу. Лена попробовала выйти на работу, но не смогла. Ее охватила бесконечная апатия. Двухмесячный стресс даром не прошел. Теперь Лена не нуждалась в успокоительном, она и так словно пребывала во сне. Кое-как, набрав номер, она позвонила на работу и сказала, что берет больничный. Ее с пониманием поддержали. Мыслимое ли дело – в таком состоянии ходить на работу!
Побродив без дела по квартире, она прошла в спальню и легла на застеленную кровать. Ей все время хотелось ощутить боль утраты, горечь невыплаканных слез, испытать еще какую-то, соответствующую случаю, естественную реакцию. Но ничего такого она не чувствовала. Даже радости не было. А ведь она столько мучилась, терзалась, мечтала и надеялась! И – ничего. Может, это кара такая – за ее злодеяние? Наказание бесчувствием? Лена не была глубоко верующим человеком. Крещеной – да, была. Молитвы знала. Праздники большие христианские соблюдала, праздновала – в соответствующих традициях. То есть соблюдала принятые обществом нормы поведения, не особенно задумываясь об их содержании. На Пасху – главное, чтобы кулич был пышным, чтобы тесто от орехов не потемнело, а не предшествующий пост и Воскресение Христово. И вот сейчас, лежа на кровати, Лена отчего-то задумалась: а не слишком ли много времени в своей жизни она уделяла форме, и не поэтому ли ушел от нее любимый муж? И был ли он любимым, а не просто привычным или, точнее, соответствующим? Соответствующим ее собственным, искусственно созданным критериям, в которые она свято уверовала, заменив ими искренние чувства и естественные проявления человеческой натуры?..
Так в древности появился этикет. Он был призван отгородить высшее сословие от низшего, подчеркнув особенность, избранность немногих, утвердив, упрочив и оправдав разницу в способах существования различных людей, рожденных свободными и равными и ведущих «свою» жизнь. Он закрывал доступ эмоциям, отгораживался от них, как стена. Это была весьма примитивная, упрощенная теория, но Лене она понравилась. Ведь она, со своим внутрисемейным этикетом, тоже отгородилась от всего и всех. Отгородилась от жизни, от неприятных эмоций, от некрасивых проявлений своей и чужой натуры. Превратила жизнь в лакированную шкатулку, которая вдруг взяла да и разлетелась вдребезги, высыпав наружу все уродливое несовершенство такого образа жизни.
Лена повернулась на бок и увидела стоявшую на туалетном столике парадную фотографию семьи. На то, чтобы получить необходимый ей снимок, они потратили в ателье дорогого модного фотографа шесть часов. Ради чего? Лена рассматривала знакомые лица, растянутые в искусственных голливудских улыбках. Они все страшно злились на нее тогда, даже Толя. Наверное, он уже тогда был знаком с этой женщиной, уже тогда обманывал Лену и мастерски «держал лицо». Ведь Лена сама его этому научила. Как гадко!
А дети? Когда муж умер, она боялась, что дети не вынесут такого удара, придется искать для них хорошего психолога; может, надо отправить их в поездку, сменить обстановку, придумать что-то еще? Но она напрасно волновалась. Вчера вечером, когда все посторонние разъехались по домам, оставив вдову с детьми одних, к ней подошел Никита и, сев рядом, взял мать за руку. Помолчав несколько минут, он поднял совершенно сухие, спокойные глаза и спросил: как они теперь будут жить?
Лена, поцеловав сына в макушку, принялась объяснять ему, что они будут очень любить друг друга, так сильно, чтобы папа мог гордиться ими. Но Никита перебил ее, с легким раздражением в голосе пояснив, что он имеет в виду вовсе не это, а то, чем они теперь будут платить за репетиторов, теннис и куда теперь будут ездить на каникулы? Выслушав ее ответ – что папа о них позаботился, – он молча кивнул головой и ушел к себе. Вскоре к нему заглянула Полина, после короткого разговора с братом она покинула его комнату вполне довольная. Больше они об отце не говорили.
«Кого я вырастила? И с кем мне теперь придется жить?» – впервые в жизни задалась Лена по-настоящему важным вопросом. Раньше ее интересовало в основном – как жить? Красиво, тихо, достойно. Форма, сплошная форма!
Она осмотрела свою любимую комнату, серебристо-голубую, с темной, почти черной мебелью. Мебель они привезли из Таиланда. Лена выбирала ее по эскизам дизайнера и очень гордилась созданным ею интерьером, нетривиальным и благородным. Дурочка! Какая дурочка! Она часто спрашивала мужа, нравится ли ему кровать, вместо того чтобы спросить, о чем он думает, лежа в этой кровати?
Как глупо, как бессмысленно протекла ее жизнь: в суете, в самолюбовании, в гордыне, в тщетных усилиях казаться лучше, чем она есть. И вот – ей сорок, а жизнь потерпела полное фиаско. И уже ничего не исправить, она слишком стара, чтобы начать сначала. Сначала? Да она совсем рехнулась! Она убила мужа! Убила человека! Отца своих детей!
Ее апатия как-то неожиданно спала, обнажив перед ней всю глубину и ужас того, что она натворила. Она на самом деле, по-настоящему, убила человека! Господи, раньше за это расстреливали!
Впервые с начала этого кошмара Лена задумалась о том, что же она хотела сделать и сделала. Да ведь она – настоящая преступница. Она отняла чужую жизнь, это хуже, чем украсть, хуже, чем скандалить и ругаться матом! Последние слова ужасно Лену позабавили. Ведь она всю свою жизнь считала нецензурные выражения верхом невоспитанности. Она резко села на кровати и разразилась громким каркающим смехом. Смех становился все громче, ему не хватало места в груди, и она встала. Не переставая хохотать, дошла до шкафа, распахнула дверцы и с протяжным стоном бросилась всем телом на висевшие ровными рядами костюмы мужа, уцепившись за вешалки.
– Толик! Прости меня! Прости меня! Что я наделала?!
Все раскаяние, весь страх, все разочарование в себе и собственной жизни выплеснулись в бурной истерике, и вот когда Лена, свернувшись калачиком на дне шкафа, предавалась исступленным страданиям, послышался звонок в дверь.
Лена вскочила. Часы показывали начало пятого. Дети? Но еще рано, у обоих дополнительные занятия, раньше шести никто из них не должен вернуться, а родители сперва непременно позвонили бы по телефону. Кое-как поднявшись на ноги, Лена утерла заплаканное лицо подолом, даже не заметив, что именно она сделала, и побрела, пошатываясь, к двери.
За дверью стоял приличный мужчина в костюме и темной летней куртке, высокий, гладко выбритый. Словно почувствовав за дверью движение, он вскинул голову и посмотрел прямо в глаза Елены.
– Кто там? – откашлявшись, спросила убитая горем вдова, искренне надеясь, что человек просто ошибся квартирой.
– Капитан Усов, следственный отдел Фрунзенского района, – и капитан придвинул раскрытую красную книжицу поближе к глазку. – Откройте, пожалуйста.
Такой паники Лена не испытывала даже на вступительных экзаменах в университете. Они как-то узнали! Они догадались! Ее арестуют, посадят в тюрьму к настоящим преступницам, в общую камеру! Господи, что же делать?!
– Елена Сергеевна, вы меня слышите? Вам нехорошо? Вы мне откроете? – В голосе капитана послышалось искреннее беспокойство.
И Лена решилась. Каждое преступление должно быть наказано. И она открыла дверь.
Вид стоявшей на пороге женщины сразил Андрея Петровича наповал. Он едва удержался от того, чтобы не кинуться к ней, растопырив руки, в попытке защитить ее от всего мира. Подобной растерянной беззащитности и глубокого, разъедающего душу горя он давно уже не видел. Но больше всего он был сражен разительной переменой, произошедшей во внешнем облике Елены Сергеевны Бурмистровой.
Дело в том, что, выехав из клиники в сторону Кузнецовской улицы, он вдруг изменил свои планы и направился в музей истории города, решив перед встречей с вдовой собрать о ней максимум независимых суждений, среди которых, возможно, промелькнет и зацепка к раскрытию убийства.
Услышанное в музее Андрея Петровича разочаровало. Ни о каком предполагаемом разводе никто не слышал, Елена Сергеевна вела себя все последние месяцы как обычно. И, кажется, даже опасалась случайной беременности. С мужем они были идеальной парой. Елена Сергеевна – человек редкой порядочности, культуры, воспитания и доброты, как сказали ее коллеги. Андрею Петровичу показали множество фотографий с подготовленных Еленой Сергеевной экспозиций – как правило, это были репортажи с открытия выставок, и на каждом снимке присутствовала госпожа Бурмистрова во всей красе. Стройная, высокая, с прямой спиной, идеальной осанкой, с безукоризненно уложенными волосами, опрятно и элегантно одетая. Рассматривая фото незнакомой ему пока женщины, Андрей Петрович отметил для себя несколько штрихов, которые одновременно подтверждали высказывания, сделанные в адрес Елены Сергеевны сегодня утром госпожой Скобелевой и секретаршей покойного. Елена Сергеевна была безупречна… до неестественности. Позы, выражение лица, жесты. Все было так утонченно и продуманно, словно то были постановочные кадры немого кино. Казалось, что Елену Сергеевну просто невозможно застать врасплох, с неподходящим выражением лица или неловким жестом, в позе, лишенной «естественного» изящества. И в то же время ее лицо выражало ум, интеллигентность и доброту. (Вот лицо Скобелевой никакой доброты не выражало.) Хотя, конечно, образ госпожи Бурмистровой несколько портило выражение скрытого самодовольства, то и дело появлявшееся в ее глазах. Но в целом даже это общего впечатления не портило.
Проследив трудовой путь госпожи Бурмистровой за последние три года, выслушав множество историй о ее идеальной семейной жизни, которая служила недосягаемым образцом для прочих сотрудниц музея, а также подробный отчет о поведении Елены Сергеевны в момент получения трагического известия о смерти супруга, Андрей Петрович Усов наконец счел возможным покинуть стены музея и отправиться к вдове домой.
Он уже подготовился к встрече с госпожой Бурмистровой, подобрав подходящую манеру держаться, когда распахнувшая перед ним дверь женщина, убитая горем, мгновенно вытеснила из его головы все планы и отрепетированные приемы.
Она действительно была убита горем. Сымитировать такое сложно. Тем более без предварительной подготовки и недюжинного артистического таланта. А, насколько был осведомлен Андрей Петрович, театральной самодеятельностью госпожа Бурмистрова никогда не увлекалась.
В стоявшей перед ним лохматой, измученной переживаниями, неряшливой женщине в мятом пеньюаре, с красным заплаканным лицом и огромными фиолетовыми синяками вокруг глаз с трудом можно было узнать «парадную» Елену Бурмистрову.
– Вы позволите войти? – робко спросил Андрей у привалившейся к стенке прихожей хозяйки квартиры.
– Конечно… – Елена отползла в сторонку, давая пройти полицейскому, и захлопнула за ним дверь. – Подождите минутку в гостиной, мне надо одеться, – с трудом выговаривая слова, очень медленно, осторожно, словно пьяная, проговорила Елена и двинулась к спальне.
Перепады эмоционального фона – от жуткого страха до полной апатии – страшно выматывали ее, она никак не могла собраться с мыслями. Одеться… Надо одеться, подсказывала она себе, направившись к шкафу. Чтобы легче было сосредоточиться, она закрыла дверцами шкафа половину мужа и уставилась на вешалки со своими платьями и костюмами. В глаза Лене бросилось темно-серое трикотажное платье. Обычно она надевала его со специальным корректирующим бельем, но сегодня ей было наплевать на детали. Впервые в жизни. Она натянула длинный балахон, подпоясала его ремешком и повернулась к зеркалу. Красное, утратившее четкость линий лицо было… безобразным. Но она ничего не стала с ним делать, ведь она – убийца, а преступление уродует человека так, что никакой макияж не поможет, так что нечего и трудиться. Кое-как пригладив волосы, Елена собрала их в простой хвост и вышла наконец из спальни.
Андрей сидел на диване в большой, дорого обставленной комнате. В каждой мелочи, в каждой безделушке чувствовался стиль. Было заметно, что каждая вещица тщательно подбиралась, ни одной случайной детали. Да, в таком доме носки где попало разбрасывать не будешь, да и в трусах ходить как-то некомфортно. Наверняка у покойного Бурмистрова был специальный наряд для дома. Что-нибудь элегантное. Этакий барин…
Возможно, в словах Скобелевой о глянцевой жизни ее любовника часть правды присутствовала и господин Бурмистров искал увеселений на стороне, движимый неосознанным желанием изведать капельку настоящей, не идеальной, грубой жизни с разбросанными где попало носками? Хотя объект для своих экспериментов он выбрал неудачно. Железная блондинка вряд ли позволяла ему настолько забыться. Надо было искать что-то попроще, а этого ему апломб и самодовольство не позволяли. Тупик. Надо было ему с женой поговорить, попробовать объяснить ей все, поделиться с ней своими переживаниями, сойти с пьедестала – и ее оттуда стащить.
В разгар этих философских размышлений его и застала вернувшаяся хозяйка дома.
– Елена Сергеевна, я расследую обстоятельства смерти вашего мужа, меня зовут Усов Андрей Петрович, – внятно и вкрадчиво проговорил Андрей, пытаясь поймать ускользающий взгляд Елены Бурмистровой.
– Расскажите мне, как это случилось? Он сильно мучился? Он умер у себя в кабинете? Мне никто ничего не говорит! – Эти слова вылетали у Елены сами по себе, без какого-либо ее участия, вместе с ее болью, гневом, отчаянием. Она должна знать все, все о том, что она натворила!
– Неужели вы не беседовали с Кайсой Робертовной? Ведь это она нашла тело.
– Нет. Я ни с кем не говорила. Пожалуйста, расскажите: ему было больно, он долго умирал? – На последней фразе Елену буквально затрясло, и она вцепилась руками в спинку соседнего стула, чтобы скрыть дрожь.
Похоже, нервы у дамочки совсем никуда, остается только удивляться таким переменам. До смерти мужа у нее выдержка была как у английской королевы, и вдруг – один удар, и она превращается в комок нервов, не владеет собой совершенно. Совсем раскисла, с недоумением и разочарованием отметил Андрей. Прежний образ Елены Сергеевны, созданный ее коллегами и Кайсой Робертовной, вызывал у него большую симпатию. Он испытывал неосознанное любопытство и, возможно, восхищение, нет, это слишком сильное слово – некое к ней уважение? Ладно, сейчас ему не до этого.
И Андрей коротко, в двух словах, объяснил Бурмистровой:
– Ваш муж скончался в течение нескольких минут от остановки сердца. По мнению экспертизы, после введения токсина он сразу же потерял сознание.
– Как?! Неужели так быстро?! – Лена не знала, что ей думать.
Толя не мучился? Неужели доза оказалась такой сильной, что даже симптомы не успели развиться? Он не мучился! Слава тебе господи, ей хоть немного легче стало…
– Да, яд был введен прямо в кровь, так что летальный исход наступил очень быстро. Даже если бы его нашли сразу же после введения препарата, спасти уже не смогли бы.
– Ввели в кровь?.. А разве… его не отравили? – Лена почему-то перестала связно мыслить.
Вчера мать сказала ей, что Толика отравили. Это было понятно, но почему следователь говорит о введении яда прямо в кровь? Не делал же он себе инъекцию содержимым капсул?..
– Совершенно верно. Его отравили, введя ядовитое вещество прямо в кровь.
– Я ничего не понимаю. – Лена больными, измученными глазами уставилась на визитера. – Я думала, он что-то съел, а получается, его убили, сделав укол?
– Совершенно верно.
– Но кто, же это сделал?! Я ничего не понимаю! – Теперь в Ленином голосе отчетливо звучали плаксивые нотки. – У меня голова как будто ватой набита. Я ничего не соображаю… Может, кофе?
Она вопросительно взглянула на Андрея, не столько предлагая угостить его, сколько справляясь – как, по его мнению, поможет ей кофе или нет? По мнению Андрея, кофе вполне мог помочь.
Вдова вела себя… как-то странно. Видно было, что она не притворяется, а действительно плохо соображает. И удивление ее было искренним, она не имела понятия, как именно убили ее мужа и кто это сделал. Но был некий краткий миг, настороживший Андрея. Что-то в ее вопросах и комментариях было неправильным… К счастью, его не позвали в кухню, а пообещали принести кофе в гостиную, и он в отсутствие хозяйки смог спокойно прокрутить в голове весь их коротенький диалог.
«…Он не мучился? Как, разве… его не отравили? Яд ввели в кровь?..»
Фразы были вроде бы совершенно безобидными, но какими-то странными. Не совсем уместными. Если бы у Андрея был повод заподозрить Елену Сергеевну, он бы подумал, что убийство мужа заказала она, причем рассчитывала на вполне определенный способ исполнения заказа. Но такое предположение явно было неправдоподобным. К тому же вдова искренне скорбит и совершенно определенно не знает, кто это сделал. Или знает?.. Так! Тут, безусловно, стоит покопаться. Если Бурмистрова не убила сама, она вполне может лично знать убийцу своего мужа.
Он не мучился, скончался за несколько минут, яд ввели в кровь.
Лена склонилась над джезвой и невидящими глазами смотрела на закипавшую воду. Как же так? Во-первых, не совпадали симптомы, а во-вторых, она точно ничего не вводила ему в кровь. Что это означает?!
Лена рухнула на стул. О человеке, оставшемся в гостиной, она уже забыла. Неужели она не виновата в смерти Толи?! Эта мысль – робкая, несмелая – проросла в ее отупевшей от страха и ужаса голове, словно первый весенний росток, пробившийся сквозь твердую мерзлую землю. Нет! Это было бы слишком хорошо и… невероятно. Не может такого быть, чтобы кто-то еще желал Толе смерти и начал действовать одновременно с ней! А почему не может? Ведь Толю отравили, и это был явно не мышьяк, а что-то более действенное и сложное по составу. А значит, она не преступница, не убийца, ее совесть чиста! Да она замышляла убийство, но не совершила его! Ее уберег ангел-хранитель, судьба, случай, что угодно, но она не убийца! Она не убийца! И уже в который раз за день она испытала эмоциональный шок.
Она не виновата! Она не убивала! Убил кто-то другой! Лена почувствовала, как мелкая дрожь сотрясла ее скрючившееся на стуле тело, и слезы радости и облегчения заструились по ее щекам.
Андрей, не дождавшись кофе в гостиной, направился в кухню и застал, в принципе, вполне ожидаемую картину. На плите кипела вода, никаким кофе тут и не пахло, а Елена Сергеевна Бурмистрова сидела на стуле и заливалась горючими слезами. Теперь Андрею в них померещилась некая сладость, а на ее распухшем, красном, потерявшем форму лице отпечаталось некое подобие бессмысленной улыбки.
Внимательно рассмотрев Елену Сергеевну, Андрей всерьез задумался: а не грозит ли даме умственное помешательство и не опасно ли оставлять ее одну? Может, позвонить ее родственникам? Ни о каком допросе речи, естественно, уже не шло.
– Ой! – икнула и тут же страшно смутилась Лена, когда сквозь пелену слез заметила склонившееся над ней лицо следователя. Или кто он там по должности?.. – Простите. Кажется, с кофе я не справилась… – с огромным трудом проговорила Лена, прерывая поток слез. – Вы погодите минутку, я сейчас приведу себя в порядок, возьму себя в руки…
Андрей хотел ее остановить, но Бурмистрова уже встала и, шатаясь, отправилась в ванную. Вернулась она через десять минут, и на этот раз было похоже, что она действительно взяла себя в руки. Взгляд ее стал осмысленным, слезы высохли, и даже лицо ее приобрело более или менее четкие очертания.
– Простите, – чуть охрипшим от слез голосом проговорила Бурмистрова, – обычно я так себя не веду. Садитесь, кофе сейчас все же будет. А вы пока объясните мне, что же стряслось с Толиком? Неужели это сделали преднамеренно? А самое главное – кто это сделал?
«Да, дама пришла в себя», – отметил Андрей, устраиваясь за большим овальным столом.
– Кто это сделал, нам и самим хотелось бы знать, а насчет преднамеренности – вряд ли можно случайно ввести человеку дозу смертельного яда внутримышечно.
– Значит, это был укол? Что же это за яд такой, что человек скончался так стремительно? – Голос Лены звучал все тверже. Она не виновна, и каждое новое подтверждение ее невиновности делало ее сильнее. – И где была Кайса Робертовна? Ведь он скончался в кабинете?
А Бурмистровой здорово полегчало! Голос твердый, кофе вон разливает, и руки даже не дрожат. Поведение вдовы все больше интересовало Андрея Петровича. Хотя он по-прежнему склонялся к мнению о ее невиновности, но вот так ли крепко она сама была в ней уверена? Ведь еще двадцать минут назад она с ума сходила от горя. Или от страха? «Любопытная дамочка, однозначно, стоит заняться ею вплотную», – принял решение Андрей, беря из рук хозяйки маленькую изящную чашечку.
– Елена Сергеевна, на какую дату назначен ваш развод? – как бы невзначай спросил Андрей в тот момент, когда Бурмистрова взяла в руки свою чашку.
– Развод? – Рука ее не дрогнула, а на лице появилось выражение искреннего изумления.
Она так долго убеждала себя, что никакого развода нет и не будет, что добилась-таки нужной спонтанной реакции.
– Да, ваш с покойным супругом развод, – кивнул Андрей, отпивая глоток кофе.
– Боюсь, вы что-то перепутали, мы с мужем не собираемся разводиться. Точнее, не собирались. – Последняя поправка была произнесена ею с должной долей скорби.
Госпожа Бурмистрова окончательно оправилась, с каждой секундой она все более основательно входит в привычный для себя образ английской леди, и, кажется, помог ей в этом Андрей, сам того не ведая. Пожалуй, ему повезло, что он застал вдову в столь плачевном состоянии, хотя бы разок удалось взглянуть на нее в «естественном виде». Больше она ему такой возможности не предоставит.
– А мне кажется, что вы что-то скрываете, – продолжил беседу Андрей. – Любовница вашего мужа вполне ясно объяснила мне ситуацию. Анатолий Игоревич подал на развод и сделал ей предложение. Они собирались пожениться в середине лета.
– Простите, КТО вам это сообщил? – распрямляя спину, с видом оскорбленного королевского достоинства спросила Елена Сергеевна. – Любовница? – Последнее слово было произнесено ею брезгливо, так, словно оно марало благородные уста. – У моего мужа нет и никогда не было любовницы. Он порядочный человек и преданный семьянин, и мне бесконечно больно слышать, что едва он скончался, как менее порядочные и достойные люди принялись тут же марать его имя!
Прозвучало это весомо и убедительно. Но не для Андрея.
– Значит, вы никогда не встречались с Ириной Владиславовной Скобелевой и не слышали о ней?
– Кто это?
– Та самая любовница, она работает в больнице юрисконсультом и совершенно не скрывает связывавших ее с вашим покойным мужем отношений.
Повисла пауза. Лена никак не могла придумать правильного, достойного ответа на подобное заявление, слишком уж прямолинейное, бестактное и какое-то вызывающее. Пауза затягивалась.
– Простите, – наконец ответила Лена. – Я просто не могу придумать, что мне сказать. Я абсолютно уверена в своем муже, а что касается этой дамы… Я думаю, вы сами лучше знаете, что с ней делать и как воспринимать ее инсинуации.
«Вот это класс!» – искренне восхитился Андрей. Ни одного лишнего или фальшивого слова или жеста. Услышав подобное заявление, шестьдесят процентов женщин обрушило бы на голову соперницы град оскорблений и угроз, тридцать девять процентов залились бы горючими слезами, проклиная подлого лицемера и обманщика, отнявшего их лучшие годы. И лишь один небольшой процент сумели бы сохранить в этой ситуации лицо, не опустившись до оскорблений и истерик. Браво, госпожа Бурмистрова! Сплошное достоинство.