– Ты куда это собрался?!
Мать, нагнувшаяся, чтобы застегнуть молнии на демисезонных сапогах, резко выпрямилась. Кровь, хлынувшая ей в лицо, раскрасила щеки и скулы рваными пятнами. Ненакрашенные губы сделались синими. Глаза подозрительно прищурились.
– Я задала вопрос, Владик!
– Я с тобой.
– Куда со мной?! – Ее сизые губы приоткрылись, превратившись в букву «о». – В зал суда?! Ты в своем уме?!
Все это она выпалила, почти не шевеля губами, буква «о» почти не пострадала, выпуская сквозь себя материно гневное шипение.
– Да, я в своем уме, ма. Я хочу присутствовать в зале суда, где станут выносить приговор моему отцу, который ни в чем не виноват. Я хочу видеть…
Он запнулся, опустил голову. Подумал, что может сказать из правды, которая бы не так сильно напугала мать. Ничего не придумывалось. И он соврал:
– Я хочу видеть отца, мам. Я соскучился.
– Ох, господи! – Мать шагнула вперед, схватила его за воротник джинсовой рубашки, рванула на себя, прижалась, прошептала ему в ухо: – Врешь ты все, Владик. Знаю я, зачем ты туда рвешься.
– Зачем?
Стоять в обнимку с матерью было не очень как-то. Пацаны сказали бы, что так стоять с матерью – обнявшись – западло. Но их сейчас не было рядом. Значит, не увидят, значит, не осудят. А мать собиралась сказать что-то важное. Следовало потерпеть ее объятия и послушать.
– Зачем, мам?
– Хочешь всех, кто против отца свидетельствовать станет, рассмотреть повнимательнее, – произнесла она, всхлипнув. – Рассмотреть и запомнить. Только зачем?! Скажи, зачем?
– Никого я не хочу запомнить, отстань! – Он грубо отстранился, повернулся к матери спиной, шагнул к туалету. – Подожди меня в машине, мне надо в туалет. Я быстро.
Оба знали, что в туалет ему не надо, он оттуда вышел десять минут назад. А надо справиться со слезами, прихлынувшими к глазам, с рыданиями, перехватившими горло. Это матери позволительно было реветь день и ночь. Ему нельзя. Он должен быть сильным, ему уже шестнадцать лет. Он остался у нее один на сегодня. После того, как погиб Игорек – его младший брат. После того как взяли под стражу отца, он у матери остался один.
– Я жду тебя в машине, – проговорила мать задушенным голосом и выскочила из квартиры, чтобы он тоже не успел заметить ее слез.
Владик прошел мимо туалета. Вошел в ванную, пустил воду, оперся ладонями о край раковины, согнулся от резкой боли в желудке. Эта боль изводила его. Она выжигала все его внутренности. Доктора и таблетки не помогали. Слезы не приносили облегчения. Лишь мысли о мести, страшной мести виновным делали ее слабее, как-то ее притупляли. И Владик был совершенно точно уверен, что как только он отомстит за брата и за отца, эта боль совершенно исчезнет. Только надо точно знать, кому мстить. И как-то подготовиться. Не лезть на рожон, как отец. Что он сотворил с пьяных глаз, а?! Взял и сбил на машине сына того мужика, который сбил на машине Игоря! Умышленно! Днем! Прилюдно! И, что особенно отягчало его вину, – будучи пьяным.
– В лучшем случае пять лет поселения, – удрученно качал головой озабоченный адвокат. – Я, конечно, сделаю все, что смогу, но я не Бог! Иван Гаврилович совершенно не сотрудничает со следствием. Твердит направо и налево, что осознавал, что делал. И имел неосторожность обмолвиться об этом при журналистах. Это была его роковая ошибка, Нина Николаевна. Понимаете?
Нина Николаевна все понимала и поэтому уже готовила отцу рюкзак к приговору.
– Разумеется, суд примет во внимание, что Иван Гаврилович находился в состоянии глубокого стресса после гибели младшего сына. Разумеется, суд учтет, что пострадавший в результате наезда отделался несущественными травмами, но… – адвокат печально вздыхал. – Но вы сами знаете, Нина Николаевна, кем является отец пострадавшей стороны.
– Знаю. Он работает во власти, – кивала мать, скорбно поджимая ненакрашенные губы. – Все знаю. И про рычаги воздействия. И про подставное лицо, которое якобы угнало его машину в день гибели моего младшего сына. И про протоколы знаю, появившиеся задним числом в деле. Что мне-то делать, господин адвокат?!
– Смириться, – опускал голову адвокат, сидя за их столом в гостиной. – И ждать решения суда. Но прошу вас, не уповайте особо. В лучшем случае пять лет поселения. В худшем – срок в колонии общего режима. Поговорили бы вы с ним, Нина Николаевна.
Мать говорила. Плакала. Ругалась. Угрожала, что не станет ждать отца с зоны. Что не допустит старшего сына до свиданий с ним, если он не поменяет своего поведения. Отец оставался непреклонен.
– Я эту властную рожу с довольной улыбкой видеть не могу, мать, – скрипел отец зубами во время коротких свиданий. – У его пацана четыре царапины. А нашего… А нашего Гошки нет!
И они принимались в голос реветь. Так мать рассказывала. И она уже почти смирилась с тем, что отец сядет.
– Не могу я заставить его унизиться перед этой… – мать проглатывала ругательства. – Не могу я заставить отца просить у него прощения, Владик. Я бы и сама не стала. Никогда!
Владик тоже не стал бы просить прощения у человека, убившего его младшего брата и подведшего под обвинения подставное лицо. Ни за что не стал бы. Ни у него, ни у его сыночка. Пусть они просят у них прощения. И пощады. Пусть просят пощады, сволочи!
Боль в желудке неожиданно прошла. Он умылся ледяной водой, кое-как вытерся полотенцем, вернулся в прихожую, надел куртку Игоря.
Красивая куртка, фирменная. Она была великовата брату, и он изо всех сил старался поскорее до нее вырасти, чтобы сидела ладно, чтобы он в ней девчонкам из класса нравился.
Не вырастет теперь. И никому уже никогда не понравится. Этого права его лишил водитель лихач, сбивший Игоря на пешеходном переходе. Лишил права жить. Но…
Но не лишил права быть отмщенным. Да. И пусть будет так!
Владик взъерошил перед зеркалом короткую челку, пшикнул на нее лаком, застегнул куртку брата до самого подбородка. И вышел из квартиры.
– Чего так долго? Заседание вот-вот начнется, – проворчала мать, подавила горестный вздох, заметив на нем куртку младшего сына. – И чего, спрашивается, на вечер перенесли?
– Чтобы истцам удобно было. Забыла? Адвокат говорил, – буркнул он, отворачиваясь к окну.
Он все время боялся, что мать прочтет в его глазах боль и примется его жалеть как маленького. И тогда он точно поплывет, рассопливится. Так нельзя! Он взрослый!
Выглядит, во всяком случае, старше своих лет. Девчонка, с которой он переспал на прошлой неделе, думала, что ему восемнадцать.
Это был второй секс в его жизни. Про первый даже вспоминать не хочется. Стыдоба одна. Второй вышел что надо. Он сам себе казался умелым, опытным и неутомимым. Девчонка тоже похвалила, а она в этом толк знала. Так пацаны сказали, когда рекомендовали ее ему.
Так вот, она страшно удивилась, когда узнала, сколько ему лет.
– А ты хорош, Владик! – восхищенно крутила она головой, одеваясь. – Может, увидимся как-нибудь?
– Может быть, – ответил он и, не стесняясь собственной наготы, принялся собирать свои вещи по комнате друга. – Телефончик оставь…
Всю дорогу мать молчала, сосредоточившись на дороге. И, лишь выйдя на улицу, коротко обронила:
– Ну, с Богом!
Владик скривился и промолчал. Он никому не молился. Ни в кого не верил. Ни на кого не надеялся. Ни на кого, кроме себя. Отец, видимо, тоже. Раз ни разу во время заседания не взглянул ни на него, ни на мать. Обособился, понял Владик. Или стыдится. Только чего – вопрос! Того, что жизнь так у него сложилась? Того, что доставил неприятности людям? Или того, что не сумел нормально выполнить то, что собирался?
Владик искренне надеялся, что отцу стыдно за последнее. И у него от боли перехватило дыхание, и рот непроизвольно распахнулся, когда отец, взяв последнее слово, принялся каяться и просить прощения у этих… У этих…
– Ма, зачем?! – тихо простонал он, низко наклоняя голову. – Зачем?!
– Так надо, сынок. Так надо, – прошептала мать.
И по ее тону Владик понял: она знала. Она знала, что отец начнет каяться. Ну, разве так можно!
В перерыве он выскочил из зала суда в коридор, сбросив с себя руку матери, которая пыталась его остановить. Пробежал коридором до лестницы запасного выхода, у которого дежурил охранник.
– Я подышать, – буркнул Владик, толкая дверь.
Его не остановили. Он спустился по ступенькам на один лестничный пролет, встал у окна, прижался лбом к стеклу и глухо простонал:
– Сволочи… Ненавижу… Убью…
Неожиданно за его спиной кто-то осторожно кашлянул. Владик резко обернулся. Женщина. За его спиной стояла женщина с сигаретой на изготовку.
– Куришь? – спросила она, приглашающе дернув сигаретой.
– Нет. – Он пододвинулся, давая ей возможность встать у открытого окна.
– И это правильно, – она прикурила от изящной зажигалки в виде женской кисти. Глубоко втянула дым, зажмурившись, выдохнула в окно. – А вот то, что не контролируешь эмоции, – это неправильно.
– Что?! – Он отшатнулся от курившей тетки. – Да кто вы такая, чтобы судить! Он, они моего брата… А отец! Он даже отомстить толком не сумел! Сидит на скамейке этой непонятно за что! И теперь еще и раскаивается!
Последнее слово он выплюнул с брезгливой гримасой на лице.
– Думаю, ты просто его не понял, парень.
Она курила как-то странно: бережно, не торопясь. Не впопыхах, не как заядлый курильщик.
– Вообще-то я не курю, – поймала она его заинтересованный взгляд.
– А сейчас что делаете, балуетесь? – скривил он недоверчиво губы.
– Сейчас я наслаждаюсь запретным, – улыбнулась она мимолетной, странной улыбкой. – И наблюдаю. И коллекционирую.
– Что, что? Вы не в себе, что ли? – Ему захотелось уйти от этой чудной тетки непонятной внешности неопознанного возраста. – Чё коллекционировать можно здесь? Чё наблюдать?
– Наблюдаю людей. Коллекционирую чужие ошибки.
– Зачем это? – Он все же притормозил.
– Чтобы не наделать собственных. Твой отец молодец, вовремя осознал, что игра в гордость не принесет удовлетворения.
– А что же может принести ему удовлетворение? Что? Раскаяние! – он чуть не захлебнулся этим словом.
– Месть, мой мальчик. Только она поможет ему вытерпеть боль…