Готовясь стать матерью, Мария Миронова (фамилию свою она ни в одном из браков не меняла) не порывала со сценой. До последнего дня она выступала перед зрителями.
Схватки начались в театре, вскоре отошли воды, и Миронову срочно отправили в родильный дом имени Грауэрмана, что на Арбате. Ближе к полуночи она родила мальчика, которого по обоюдному согласию назвали Андреем, Андрюшей.
Он успел родиться ещё 7 марта, но счастливым родителям вздумалось слегка изменить дату рождения – пусть их мальчик станет подарком собственной матери и вообще всем женщинам к Международному Женскому дню 8 Марта. Так официальной, «паспортной» датой рождения Андрея Миронова стало 8 марта. Не исключено, что родители надеялись на то, что у сына, родившегося в праздничный день, вся жизнь будет сплошным праздником. Актёры в подавляющем большинстве суеверны, и у каждого есть свои заветные приметы.
1941-й год. В Европе уже давно свирепствует война, а советские люди продолжают строить коммунизм. Или социализм, какая, в сущности, разница. Тревожные предчувствия конечно же витают в воздухе, но им почти никто не придаёт значения. Все твёрдо усвоили, что «если вдруг нагрянет враг матёрый», то «мы не допустим снова быть беде», погоним его «по земле, по сопкам, по воде», добьём в логове и «водрузим над землёю красное знамя труда».
Радио и пресса ежедневно рапортовали о новых достижениях, свершениях, победах или хотя бы просто о перевыполнениях планов, народ уверенно, твёрдой поступью шёл по указанному партией пути, и светлое будущее виделось таким близким, что его, казалось, вот-вот можно будет пощупать рукой.
Вскоре после родов Мария Владимировна вернулась на сцену. Андрюше нашли няню, свою, из театральных кругов, долгое время служившую в артистической семье. Няню звали Анной Сергеевной, она недавно разменяла восьмой десяток, но была бодра и сноровиста. Не исключено, что поддерживать себя в форме Анне Сергеевне помогала полынная настойка, рюмку которой она неизменно принимала в обед. Как и положено выходцам из Нижегородской губернии, Анна Сергеевна налегала в речи на «о». Кроме того, она по-простонародному коверкала слова, что не замедлило сказаться на речи маленького Андрюши, которого впоследствии пришлось переучивать.
Дирекция Театра миниатюр ценила свою «приму» Марию Миронову настолько, что регулярно отправляла за малышом машину. Андрюшу привозили в театр, чтобы мама, ненадолго отлучившись со сцены, могла бы дать ему грудь. По тем временам это была неслыханная привилегия, как нельзя лучше характеризующая положение Марии Владимировны в театре.
13 июня 1941 года ТАСС в своём сообщении заверил граждан, что слухи о «близости войны между СССР и Германией» ложные.
Вечер последнего мирного дня Мария Владимировна и Александр Семёнович провели в ресторане, в богемном ресторане Клуба театральных работников, который на весну и лето переезжал из Старопименовского переулка в небольшой садик на Страстном бульваре. Садик этот находился при доме № 11, занятым журнально-газетным объединением, сокращённо «Жургаз». Соответственно садик именовался садом «Жургаза».
Это было славное место, где по вечерам играл знаменитый джаз-оркестр Александра Цфасмана, место, где собирались только свои, ведь для того, чтобы попасть в ресторан, требовался специальный пропуск. Ресторан Дома Грибоедова в «Мастере и Маргарите» описан Булгаковым с натуры. Прототипами послужили два известных столичных ресторана – при Доме Герцена[1] и при Клубе театральных работников.
Кстати, прототипом директора ресторана Дома Грибоедова Арчибальда Арчибальдовича послужил Яков Данилович Розенталь, директор ресторана Клуба театральных работников. Он и впрямь был черноглазым красавцем во фраке, разве что без «кинжальной бороды».
…Ужин был в некотором смысле прощальным – послезавтра, 23 июня, Менакер уезжал вместе с труппой на гастроли в Армению, а Миронова была вынуждена остаться в Москве с Андрюшей. На самом же деле вечер в ресторане оказался прощанием с прежней, довоенной жизнью. Той жизнью, которая иногда казалась такой трудной, но на самом деле была светлой и безоблачной. Разумеется, гастроли отменили и Александр Семенович остался в Москве с семьёй.
Война поначалу не нарушила театрального расписания. Шли заявленные спектакли и срочно готовился к выпуску антифашистский спектакль, для которого Менакер писал пролог и музыку. Война была где-то далеко.
Да, война была далеко, но она быстро приближалась к Москве. В ночь на 22 июля германская авиация начала бомбёжки. «Граждане, воздушная тревога!» – скоро эти слова станут привычными, можно даже сказать – обыденными.
Услышав сигнал воздушной тревоги, родители хватали четырёхмесячного сына и, вслушиваясь в нарастающий гул моторов, спускались в бомбоубежище – подвал своего же дома.
Вскоре обвыклись, стали приходить в бомбоубежище с книжкой. Там был яркий свет – неслыханная роскошь для затемнённой ночной Москвы, и можно было коротать время за чтением. Некоторые приходили с шитьём или какой-нибудь другой работой. Педантичные немцы бомбили обстоятельно и подолгу – часов до четырёх утра.
«Закрасили голубым звёзды Кремля, из Василия Блаженного в подвалы уносят иконы, – писал в июле 1941 года в дневнике писатель Всеволод Иванов. – …Чтобы освободить подвалы для убежищ, жгут архивы. Трамваи полны людей с чемоданами; по улицам ребята с рюкзаками и узелками. Детей стало заметно меньше, а женщин больше. Исчезли люди в шляпах, да и женщины, хотя и носят лучшие платья, но ходят без шляп».
Началась эвакуация, в которую собрались вчетвером – вместе с няней Анной Сергеевной, к тому времени ставшей для всех просто Аннушкой. Уезжали в суматохе, толчее, растерянности. Верили, что вернутся, но понимали – это случится не скоро. Неразбериха тогда царила ужасная.
«Огромная вокзальная площадь, – вспоминала писательница Мария Белкина, исследователь творчества Марины Цветаевой, – была забита людьми, вещами; машины, беспрерывно гудя, с трудом пробирались к подъездам. Та самая площадь трёх вокзалов… Но с Ленинградского вокзала уже никто не уезжал! С него некуда было уезжать… Все уезжали с Ярославского или – как мы – с Казанского.
Мелькали знакомые лица. Эйзенштейн, Пудовкин, Любовь Орлова (я случайно окажусь с ними в одном вагоне). Все пробегали мимо, торопились, кто-то плакал, кто-то кого-то искал, кто-то кого-то окликал, какой-то актёр волок огромный сундук и вдруг, взглянув на часы, бросил его и побежал на перрон с одним портфелем, а парни-призывники, обритые наголо, с тощими котомками, смеялись над ним. Подкатывали шикарные лаковые лимузины с иностранными флажками – дипломатический корпус покидал Москву. И кто-то из знакомых на ходу шепнул: „Правительство эвакуируется, Калинина видели в вагоне!“
А я стояла под мокрым, липким снегом, который всё сыпал и сыпал… Стояла в луже в промокших башмаках, в тяжёлой намокшей шубе, держа на руках сына, завёрнутого в белую козью шкурку, стояла в полном оцепенении, отупении посреди горы наваленных на тротуаре чьих-то чужих и своих чемоданов, и когда у меня окончательно занемели руки, я положила сына на высокий тюк и услышала крик:
– Барышня, барышня, что вы делаете, вы же так ребёнка удушите – вы положили его лицом вниз!..»
Первым пристанищем стал Нижний Новгород, в ту пору называвшийся Горьким.
Вчетвером заселились в двухместный номер гостиницы «Москва», тогда это было не тесно, а наоборот – очень вольготно, чуть ли не по-царски, ведь поток эвакуированных рос с каждым днём. На новом месте уклад остался прежним, разве что без бомбёжек. Менакер и Миронова вместе с остальной труппой Театра эстрады и миниатюр начали работать на сцене местного драматического театра[2], а Аннушка продолжила нянчить Андрея. Справлялась она, несмотря на возраст, неплохо, правда иногда годы и усталость брали своё и няня могла заснуть на скамейке в сквере с ребёнком на руках. Бог миловал – обходилось без беды.
В Горьком пробыли меньше месяца – руководство отправило Театр эстрады в… плавание. Да-да, в настоящее «агитационное» плавание на теплоходе по Волге-матушке. Плавали до октября, а дальше предстояли сухопутные гастроли – Ульяновск, Куйбышев (Самара), Ташкент… В Ульяновске Андрюша внезапно затемпературил, изрядно перепугав этим родителей, но буквально на следующее утро выздоровел.
Александр Семёнович не мог дождаться окончания гастролей в Ульяновске и отъезда в Куйбышев, где жили его родители. У дедушки с бабушкой находился и первый сын Менакера Кирилл Ласкари, эвакуированный из Ленинграда.
Кирилл Ласкари, которому тогда было шесть лет, вспоминал о первой встрече с восьмимесячным братом: «Впервые я увидел Андрея на перроне железнодорожного вокзала. Шла война. „Ташкентский“ (имеется в виду поезд, следовавший до Ташкента. – А. Ш.) прибывал в Куйбышев глубокой ночью. Очень хотелось спать.
– Сейчас мы его увидим, боже мой. Не спи, Кирочка, – говорил дед Сеня.
Голова моя лежала у него на плече. Глаза слипались, убаюкивал цокот копыт по булыжной мостовой. На вокзал мы отправились заранее заказанным гужевым транспортом.
Из вагона Андрюшу вынес папа. Тётя Маша отдёрнула угол тёплого одеяла, в которое он был завёрнут, и я увидел смешное личико спящего маленького мальчика.
– Это твой брат, – сказал, улыбнувшись, папа.
Они, наши родители, папа, моя мама и тётя Маша, сделали так, что с малых лет наше отношение друг к другу было братским, родственным в подлинном понимании этого слова».
Такое случается нечасто. Гораздо чаще сводные братья и сёстры откровенно или подспудно враждуют друг с другом. Москвич Андрей и ленинградец Кирилл будут дружить всю жизнь, несмотря на разделяющее их расстояние. Оба унаследуют от отца страсть к музыке и при встречах будут изображать джазовый оркестр. Кирилл, как более сведущий в музыке, станет играть на рояле, а Андрею достанутся «ударные инструменты» – кастрюли да кружки. А ещё они будут искать в Гатчине клад – ящик с драгоценностями, якобы зарытый прадедом-ювелиром. Правда, так ничего и не найдут, но зато от души повеселятся. Будет много чего хорошего, пока ранняя смерть Андрея не положит всему конец… Кирилл Ласкари вспоминал: «Андрей был удивительным братом. В трудные минуты моей жизни он всегда был рядом со мной. Помню, у меня умерла моя мама, и Андрей, узнав об этом, сразу ночью приехал ко мне в Ленинград, всё сам организовал…
За два дня до его смерти мне приснился странный сон, будто бы Андрей спускается в чёрном смокинге с парадной лестницы и неожиданно кто-то его ударяет по голове бутылкой с красным вином… И вдруг в пять утра – страшный звонок…»
Погостив неделю у дедушки с бабушкой, Андрей вместе с родителями и труппой переехал в Ташкент, город хлебный, тёплый и многолюдный. Нет, не многолюдный, а битком набитый народом – к местным жителям добавилось такое же, если не большее количество эвакуированных. «Красный граф», писатель Алексей Николаевич Толстой язвительно, но метко окрестил узбекскую столицу «Стамбулом для бедных». Писатель Всеволод Иванов был более резок, характеризуя в своём дневнике Ташкент как «город жуликов, сбежавшихся сюда со всего юга, авантюристов, эксплуатирующих невежество, татуированных стариков, калек и мальчишек и девчонок, работающих на предприятиях».
В эвакуации всем жилось трудно, в том числе и известным артистам. Жили где придётся. Первую ночь спали в фойе ташкентского Театра оперетты, затем по знакомству переселились на кухню к знакомой актрисе, откуда перебрались в двуспальный, как и в Горьком, номер гостиницы «Узбекистан». За неимением кроватки Андрюша спал в корзине, которую раздобыла ему няня. Гостиничный номер сменила съёмная «квартира» с земляным полом…
Вскоре случилась крупная неприятность. По-настоящему крупная, чреватая далеко идущими последствиями.
Когда Театр эстрады и миниатюр отправился на «малые» гастроли по частям Среднеазиатского военного округа, Мария Владимировна отказалась уезжать из Ташкента. У неё имелась уважительная причина – она продолжала кормить Андрюшу грудью и не могла оставить его с няней. Взять ребёнка с собой тоже было нельзя – как раз в то время он болел.
Директор театра, недолюбливавший Марию Владимировну за её независимый характер, написал заявление в суд, обвинив актрису в саботаже. В Сталинскую эпоху это было тяжёлое обвинение, ну а в годы войны и того больше. По законам военного времени саботажников нередко расстреливали. Конечно же Мироновой расстрел не грозил, не та ситуация, но вот лишиться свободы на приличный срок она могла.
Закончилось всё быстро и хорошо. «Для защиты мы обратились к одному из наиболее видных московских адвокатов, Леониду Захаровичу Кацу, – вспоминал Александр Семёнович, – тоже находившемуся в Ташкенте, и он согласился участвовать в этом „шумном процессе“. И вот идёт суд. Душное помещение набито до отказа. Тут актёры театра и многие наши друзья. Судья прочитала исковое заявление, в котором звучало грозное слово „саботаж“, но не была указана причина отказа Мироновой от поездки. Когда Кац назвал причину, по залу пронёсся гул возмущения. Представитель Дома Красной Армии развёл руками, сказав, что его ввели в заблуждение, а судья сделала выговор директору: „Как вам не стыдно бросаться такими словами и отнимать время у суда?!“ Естественно, справедливость восторжествовала, и театр поехал без Мироновой».
Беда, как известно, не приходит одна – спустя некоторое время Андрюша заболел уже тяжело. Врач диагностировал дизентерию и посоветовал срочно раздобыть остродефицитное лекарство сульфидин. Спасла Андрюшу Нина Громова, жена известного лётчика Михаила Громова, в то время командовавшего авиацией Калининского фронта. Нина связалась с мужем, тот раздобыл сульфидин и с «попутным» самолётом отправил его в Ташкент. Пройдёт много лет, и однажды, встретившись с Михаилом Громовым, Мария Владимировна скажет: «Михаил Михайлович, вы спасли мне сына. Спасибо вам».
В перерывах между гастролями Александр Семёнович готовил новую эстрадную программу для своего театра. Программа получилась отличная, слух о её успехе быстро докатился до Москвы, что поспособствовало быстрому (уже в октябре 1942 года) возвращению домой. Можно представить, какой это был праздник – после всех эвакуационных мытарств вернуться в Москву, в свой дом. Правда, дома у себя они поселились не сразу. «Москва была иной, чем мы её покинули, – вспоминала Мария Владимировна, – строгой, дисциплинированной, малолюдной и поразительно чистой. Встретивший нас главный администратор театра Сергей Алексеевич Локтев, которому мы, уезжая из Москвы, оставили ключи от нашей квартиры, возвращая их, сказал, что первое время всё-таки будет удобнее пожить в гостинице – номера ждут. В то время многие писатели и композиторы жили в гостиницах – там было теплее и можно было прикрепить карточки на обед.
Мы поселились в старой гостинице „Гранд-отель“, действительно удобной и уютной. Теперь её уже нет, на её месте стоит новый корпус гостиницы „Москва“.
Не успели расположиться, как стали приходить друзья, большинство в военной форме: Ленч, Изольдов, братья Тур, работавшие корреспондентами. Они рассказывали много интересного. Постепенно мы входили в ритм московской жизни.
Назавтра, с понятным волнением, мы отправились на Петровку. Удивительно, но дома всё было в полном порядке. На кухне висели выстиранные перед отъездом пелёнки и менакеровские носки, а в буфете – испечённый мною, тоже перед самым отъездом, песочный пирог с вареньем. Господи, с каким удовольствием мы его съели! Потом прошлись по Столешникову, Дмитровке, по проезду Художественного театра и вышли на улицу Горького, чтобы посмотреть на наш театр».
С театром ничего не случилось – целый и невредимый стоял он на своём месте, словно олицетворение постулата о вечности искусства. Правда, по военному времени большей частью приходилось работать «на выезде», гастролируя по фронтам. Андрюша оставался в Москве с няней.
В трёхлетнем возрасте мальчика начали приобщать к театру. Вернее, не начали, а попробовали. Закончилась попытка конфузом.
Вначале всё было хорошо – няня привела Андрюшу в театр на дневной спектакль. Им, как своим, достались самые лучшие места в директорской ложе. Андрюша не столько смотрел на сцену, сколько разглядывал зрителей, сидящих в зале (спектакль был хоть и дневным, но «взрослым»).
Когда на сцене появился Александр Семёнович, Андрюша очень обрадовался. Можно понять его детскую радость. Он чуть было не выпал из ложи – лёг на барьер и громко, на весь зал завопил: «Папа! Папа!»
Папа вначале не реагировал на оклик. «Не слышит», – должно быть решил Андрюша и «прибавил громкости». Такой вопль не услышать было не возможно.
Смеялись все – и зрители, и актёры. Только Александр Семёнович стоял как столп, не в силах вымолвить ни слова. Мальчик, весьма довольный тем, что оказался в центре внимания, продолжал вопить, перекрывая раскаты смеха, что вызывало новый смех. Этому, казалось, не будет конца…
Кто-то из артистов попробовал спасти спектакль и потребовал увести возмутителя спокойствия из зала. Няня не согласилась. «Ребёнок отца увидал, – сказала она, – что вам, жалко, что ли?!» После этой фразы стихавший было смех зазвучал с новой силой, и спектакль был сорван окончательно. Занавес опустился, и зрители начали расходиться.
Анна Сергеевна прожила в семье до последних своих дней. Умерла она в 1955 году. Никогда не жаловалась на здоровье, но вдруг заболела и быстро ушла из жизни… Её кончину переживали все трое, но особенно сильно Андрей, всё своё детство проведший под ласковой опекой Аннушки.
Тот поход в театр запомнился и Андрюше, и родителям. Мальчик, очень довольный произведённым впечатлением, просился в театр, а менее довольные родители всячески отнекивались, отодвигая новое посещение театра в далёкое будущее.
Мечта Андрюши сбылась нескоро – через три года. В детском восприятии это целая вечность! Летом 1946 года мальчик побывал на представлении с участием своих родителей, дававшемся в летнем театре Центрального дома Советской Армии.
«В один из тёплых вечеров мы взяли с собой шестилетнего Андрюшу, – вспоминала Мария Владимировна. – Он стоял за кулисами и внимательно слушал родителей. Вдруг в середине номера раздаётся дружный смех, которого мы в тот момент совершенно не ждали. Менакер даже осмотрел свой костюм, всё ли в порядке по линии туалета? Мне почему-то приходит в голову мысль, что по сцене пробежала кошка – у зрителей это всегда вызывает неописуемый восторг. Поворачиваю голову и вижу стоящего посередине сцены Андрюшу с открытым ртом. Он так увлёкся творчеством родителей, что захотел разглядеть их поближе и вышел на сцену. Это был первый выход Андрея Миронова на эстраду».
Актёр Зиновий Гердт, друживший с Мироновой и Менакером, вспоминал об Андрее так: «Это был мальчик с толстенькими ножками, он ходил всегда в шортах. Мы все его любили, я бы сказал, такой отсвеченной любовью, потому что любили его маму и папу – Машу и Сашу, замечательных эстрадных актёров. Профессией родителей был определён и круг друзей дома – актёров, драматургов, авторов, работавших в так называемых „малых формах“. И вот однажды, где-то в 50-х годах, мы встречали у Мироновых Новый год. Жили они тогда на Петровке, квартира была маленькая, но очень изящная. Прекрасный был вечер, прекрасные были гости… Когда все разошлись… я, наоборот, договорился, что загляну поближе к обеду, поскольку жил близко – снимал комнату в Столешниковом переулке. Кроме того, я обожаю приходить, как говорят, „на чёрствые именины“ – когда можно спокойно доесть то вкусное, что осталось от вчерашнего дня. И вот я пришёл часам к четырём и неожиданно оказался единственным зрителем перед единственным актёром. Мальчик Андрюша, совершенно не стесняясь, показал мне, изобразил всех гостей. Всех и меня самого. Было страшно похоже. Но это была не имитация. Я знаю многих пародистов, которые клинически – голосами, манерой, всем – напоминали своих персонажей. Напоминали. А Андрей совершенно свободно существовал в чужой шкуре: он разговаривал на любые темы, но от имени данного лица. Я был в изумлении. Что-то в этом мальчике было от Андроникова. Потом я понял, что именно: Андрюша Миронов не просто имитировал друзей и знакомых, а от их имени жил, их мыслями мыслил и чувствами чувствовал.
И я понял – это будет актёр».
Правильно понял.