(1799–1848)
Скотт Крей направлялся в Милледжвиль, где родился Уильям. Он сам, его родители, братья и сестры принадлежали некоему Хью Крафту[62], который продал их по отдельности, оставив Уильяму лишь фамилию. Хью Крафт и сам понес немало семейных потерь. Он родился в 1799 году на восточном побережье Мэриленда, в месте под названием Крафтс-Нек. Это суровый одинокий край – почти здесь родились Фредерик Дуглас и Гарриет Тубман. Здесь Хью рос рядом с другими семьями Крафтов, каждая из которых отметила время постройки своих домов на печных трубах. Рабство было для него нормой – когда он был совсем малышом, в их доме было пять рабов.
Вообще-то, фамилия его могла бы быть Чарльзкрафт[63], но крепкий фермер, его отец Бенджамин, решил сократить ее и попросту отбросил частицу «Чарльз». Бенджамин Крафт отличался огромной силой и физической мощью, но смерть это не устрашило: он умер, когда сыну было семь лет. А через несколько месяцев умерла мать Хью.
В четырнадцать Хью Крафт отправился в Джорджию, чтобы стать доктором. Но, недолго проучившись в университете в Афинах, бросил учебу и стал помогать дяде в его бизнесе. К двадцати годам сирота из Крафтс-Нек женился. Рабы у него тоже были. По данным переписи 1820 года он владел четырьмя мальчиками и одной девочкой в возрасте до четырнадцати лет, а также мужчиной и женщиной от двадцати шести до сорока пяти лет. По-видимому, это были родители и старшие братья и сестры Уильяма.
Мы не знаем, когда и как Крафт приобрел родителей Уильяма. Об их жизни ничего не известно. Лишь то, что Уильям родился у них 22 сентября 1823 года[64]. Он был одним из пятерых (а то и более) детей. Имена и даты рождения четырнадцати детей Хью Крафта тщательно фиксировались в семейной Библии, а информация о рождении и смерти рабов не отмечалась. Удивительно, что сохранилась дата рождения Уильяма.
Его детство совпало с непростым временем для семьи Крафтов. В то время Хью только начинал карьеру[65]. Когда Уильям учился ходить и говорить, молодой торговец часто находился в разъездах – Чарльстон, Саванна и даже Нью-Йорк, где он любовался скалами над рекой Гудзон и тратил кучу денег на стильную одежду для себя и своей жены Мэри.
Через три дня после первого дня рождения Уильяма Крафт отмечал открытие нового магазина, товары для которого доставили из Нью-Йорка. Среди них были два огромных тюка «одежды для негров» и триста пар «негритянской обуви»[66]. Сшитая на фабриках Севера одежда была сделана из южного хлопка, который по морю доставили на Север и вернули на Юг в другом виде.
В отсутствии Хью домом управляла его жена Мэри. Но без мужа эта молодая женщина, некогда ходившая в школу Чепел-Хилл в Северной Каролине, грустила и тосковала. Особенно тяжело приходилось зимой. Лучшей подруге Марте Мэри писала, что у мужа это самое напряженное время. Да и летом приходилось нелегко: она страдала от жары и приступов лихорадки.
В течение года Мэри потеряла двух маленьких детей. Марта утешала подругу тем, что мать не должна оплакивать детей: после смерти они отправились прямо к Богу. Однако Мэри замкнулась в себе, что расстроило мужа. Хью занимался делами в столице, но пообещал по возвращении отправить жену на горячие источники и привезти сладости сыну Генри.
Мэри Крафт умерла молодой, у нее остался сын и две младшие дочери. Вскоре привлекательная подруга Мэри Марта вышла замуж за Хью Крафта, но и она умерла от родов. Третьей миссис Крафт стала Элизабет Колльер – лишь ее Уильям запомнил хозяйкой. Она тоже потеряла первого ребенка, а затем родила восемь детей.
Крафт, как вспоминал Генри, переживал утраты стоически: никогда не целовал детей и не плакал, иначе проявляя любовь – в теплых письмах и привезенных из поездок сладостях. Генри так же сильно отличался от отца, как отличался его изысканный почерк от отцовских каракулей. Придирчивый, требовательный, порой чрезмерно жесткий по отношению к сыну и бесконечно стойкий перед лицом постоянных утрат, Хью Крафт, по словам сына, обладал «самым странным сочетанием черт характера, какое мне довелось встречать в жизни»[67].
Другие запомнили Хью Крафта иным[68]. Прихожане той же церкви считали его добрым и щедрым. Он всегда был готов оплатить обучение детей бедных родственников, преподавал в воскресной школе, был церковным старшиной. В конце жизни долго болел и был частично парализован, и на похоронах все говорили о том, как любили его.
По вере своей Хью Крафт был старомоден. Другие предприниматели приняли новую методистскую религию, утверждавшую, что спасение в руках самого человека. Однако Крафт оставался убежденным пресвитерианцем, человеком, верящим во всемогущего, властного Бога, непреклонную волю и суждение коего невозможно ни постичь, ни заслужить. (Отсюда и выражение: «Будь проклят, если сделаешь; будь проклят, если не сделаешь»[69].)
Невозможно купить место на небесах праведными деяниями или добротой, поскольку Бог уже определил твою судьбу. Успех и богатство, несомненно, признаки божьей милости; утраты же явственно показывают божественное недовольство. Лучшее, что можно сделать, – не задаваться вопросами и терпеть. Так считал Иов, осиротевший мальчик, для которого вселенная не жалела страданий. Подобный подход был полезен Крафту в бизнесе, но самым печальным образом сказался на жизни его рабов.
В жизни Крафтов был недолгий золотой период, когда инвестиции начали приносить плоды, и Хью перевез семью из Милледжвиля в Мейкон. Он начал строить новую жизнь собственной семьи, разлучив семью Уильяма.
Тот рос среди множества родственников: у него были два брата и две сестры, но имена родителей нам неизвестны. Уильям навсегда запомнил родительскую любовь и твердую веру – эти качества стали для младшего сына образцом для подражания[70]. Родителей он запомнил старыми – даже ребенком чувствовал их возраст в движениях и морщинах. Мальчик понимал: годы рабства тягостно сказались на физических телах родителей, хотя дух их оставался несломленным.
Хью Крафт тоже замечал эти перемены. Если родители Уильяма были теми мужчиной и женщиной, что упомянуты в переписи 1820 года, ко времени переезда семьи в Мейкон им должно было быть за сорок. Лучшие репродуктивные годы матери Уильяма и пик физической формы отца остались в прошлом. Зная, что теперь проку от них не будет, Крафт решил продать их и других рабов в возрасте, чтобы купить молодых.
Документы округа Форсайт, Северная Каролина, прекрасно иллюстрируют подход бизнесмена. С рождения до двадцати лет цена раба каждый год возрастала: годовалый ребенок стоил 100 долларов, двухлетний – 125. До семи лет цена возрастала на 25 долларов, а затем на 50. В двадцать лет раб стоил 900 долларов, а затем цена начинала снижаться. Пятидесятипятилетний оценивался в 100 долларов, шестидесятилетний – в 50[71]. На этом цена останавливалась. В какой-то момент людей возраста родителей Уильяма пытались омолодить – красили волосы, смазывали маслом стареющую кожу, – но уловки работали недолго[72]. Хью Крафт продал родителей Уильяма по отдельности, полностью разрушив семью и мир мальчика.
В последний раз мать и отца Уильям видел в возрасте около десяти лет[73]. Мы не знаем, была ли у них возможность проститься или родители просто исчезли. Продажа рабов считалась делом обычным. Уильям вспоминал лишь, что их «уволокли» в разное время и продали разным людям. Больше они никогда не встречались.
Уильяма удивляло, что человек, так ярко демонстрировавший всем свою религиозность (и у которого было лучшее место в самой большой церкви города), ни на минуту не задумался, разлучая родителей мальчика[74]. Браки между рабами не признавались законом, однако Уильям знал и был твердо убежден: Хью Крафту известно, что его родителей соединил сам Господь.
Сколь бы ни был расстроен Уильям, он не позволил богохульному поступку хозяина разрушить собственную веру, которую считал родительским наследием, – а еще их любовь, ставшую основой его брака. Он возненавидел «не истинное христианство», как вспоминал впоследствии, «а ханжество рабовладельцев». И продолжал верить в невидимую, несокрушимую, всемогущую справедливость, которая выше земной власти. И справедливость не только все ведала, но и несла отмщение.
Кроме родителей, Крафт продал одного из его братьев и сестру, оставив себе самого Уильяма, его брата Чарльза и младшую сестру – по крайней мере, на время. Чтобы повысить их ценность, Крафт отправил мальчиков овладевать мастерством. Уильяма – к столяру, Чарльза – к кузнецу. Эти ремесла были самыми востребованными. Младшей сестре для повышения цены требовалось только время: тело постепенно созревало.
Десятилетний Уильям, оторванный от семьи, начал работать в столярной мастерской в Мейконе, где и провел следующие четырнадцать лет[75]. В окружении ветвей и стволов срубленных деревьев он учился тщательно отмерять и отрезать. И все реже видел реального хозяина, живя не с семьей Хью Крафта, а в пансионе в городе. Благодаря этому ему удалось избежать тяжелого физического труда на хлопковой плантации, но от хлопковой боли его это не защитило.
Хлопок влиял на всех: от рабов, кому приходилось сажать, пропалывать, собирать и обрабатывать его, до плантаторов и владельцев хлопкоперерабатывающих фабрик, построивших столицу на хлопковые деньги. Он влиял на малолетних работников и владельцев фабрик в Новой Англии, которые превращали его в ткань. Хлопок влиял на нью-йоркских банкиров, которые вкладывали деньги в торговлю. И влиял на всех тех, кто платил деньги за одежду, созданную из этих волокон[76]. И на всех повлияло падение международного спроса на хлопок весной 1837 года, что было связано с перепроизводством в США и Индии. Падение цен дестабилизировало национальную экономику, которая и без того находилась на грани. Действия банков ничем не регулировались. Банки беззастенчиво выпускали собственную валюту и банкноты. Железнодорожные компании, колледжи и муниципалитеты, а также обычные граждане погрязли в долгах. Процветала спекуляция – особенно землей.
А потом в один прекрасный майский день главы нью-йоркских банков категорически отказались обеспечивать бумажную валюту серебром и золотом. Их действия породили страшные события. В стране разразился самый тяжелый финансовый кризис в истории: паника 1837 года[77].
В Мейконе хлопковые склады, где плантаторы за деньги хранили с каждым днем обесценивавшийся хлопок, охраняли вооруженные люди. Бизнесы рушились. Акции крупнейших компаний, включая банки и железные дороги, были настолько тесно взаимосвязаны, что крах одного угрожал всем остальным. Железная дорога Монро, имевшая собственный банк, обанкротилась. Рухнул и банк Окмалджи. Даже женский колледж находился на грани закрытия.
Все это не могло не затронуть Хью Крафта. Он был акционером и руководителем рухнувшей железнодорожной компании Монро, владел акциями банка и спекулировал землями чироки – все это было связано с финансовым риском. Очень скоро налоговые коллекторы конфисковали и распродали его земли. Он продал свою долю в деловом партнерстве. Хью Крафт буквально погибал[78].
Отчаянно нуждаясь в деньгах, Крафт продал последнего брата Уильяма, Чарльза, оставив себе Уильяма и его младшую сестру Элизу. Еще заложил часть собственности, чтобы и дальше торговать хлопком. Уильям не знал, что и он сам, и его сестра тоже заложены.
В те времена заложить человека можно было так же, как и дом[79]. Покупатели могли заплатить за рабов, внеся первичный взнос и договорившись об аренде, чтобы выплатить остаток суммы с процентами. Они могли заложить и тех, кем уже владели, используя рабов в качестве обеспечения. Могли арендовать, как недвижимость, и «улучшить» их с целью повышения стоимости – например, обучить ремеслу. Однако человеческий материал, как и недвижимость, мог оказаться невыкупаемым, что и произошло с Уильямом и Элизой.
В январе 1839 года Хью Крафт подписал документы о долге перед Коммерческим банком Мейкона. Теперь его долгами управляли банкиры. В списке собственности числился дом, фортепиано, пять скамей в церкви и четыре негра, включая «Уильяма около 16 лет от роду, столяра» и «Элизу, девочку около 12 лет»[80].
В течение года Хью Крафт уехал из Мейкона в Холли-Спрингс, штат Миссисипи, где стал управляющим. Семья его поселилась в деревянном доме, мечтая об особняке, расположенном через улицу. Трудолюбивый Хью постоянно упрекал сына Генри в отсутствии предприимчивости и хватки[81]. Прибыль приносили и оставшиеся рабы – по данным переписи 1840 года, десять человек. Как и остальную собственность Крафта, их продали летом, когда цена на хлопок окончательно упала, и кредиторы предъявили свои требования.
Газеты были полны объявлений о продаже имущества должников. Торги проходили на площадях перед судами. Имена и описания некоторых из тех, кого продавали за долги, сохранились, другие остались неизвестными. Такой была и продажа имущества Хью Крафта. Рабов причислили к мебели и остаткам пресвитерианской веры: «Июньские торги в округе Бибб: 3 негра, домашняя мебель, скамьи 55, 57, 58, 59, 60 в пресвитерианской церкви»[82]. Среди них были Уильям и его сестра.
Вспоминая этот день, Уильям писал, что мозг его словно взорвался. В июне было тепло, но не жарко, как спустя месяц-два. Хлопок был в полном цвету, и казалось, что окрестные поля засыпаны снегом. Со ступеней здания суда Уильям видел всю большую площадь, собравшуюся толпу и чуть дальше здание тюрьмы. Но взгляд его был прикован к сестре: Элизу должны были продать на аукционе. Ей предстояло стать первой.
Здоровая девушка ее возраста представляла для покупателей большую ценность. Многие из тех, кто приобретал первых рабов, предпочитали покупать женщин в самом репродуктивном возрасте. На полях мужчины были сильнее, но женщины тоже могли работать, а кроме того, увеличивать собственность владельца, поскольку по закону все их дети (вне зависимости, кто был отцом, даже если это сам хозяин) становились рабами. Вот почему положение такой девушки, как Элиза, было очень рискованным. Уильям отлично знал: изнасилование грозит даже детям.
Он смотрел, как сестра поворачивается, танцует и выполняет приказы аукциониста. Парню и самому предстояло нечто подобное – он наверняка планировал показать себя в лучшем виде, поднимать тяжелые ящики и «казаться оживленным», а может, даже обратиться к покупателю сестры, как это иногда делалось, с обещанием работать наилучшим образом, чтобы оказаться вместе с ней[84]. Он мог молиться, чтобы Элизу купил кто-то из знакомых, и оба остались бы в Мейконе, как двое их братьев. Уоррен трудился в отеле «Сентрал», в квартале к северу от суда, а Чарльз – на кузнице поблизости. Однако Уильям отлично понимал, что все может сложиться иначе: поселения к западу от Мейкона постоянно нуждались в новых рабах.
Все надежды рухнули, когда аукционер принял ставку за Элизу. Времени для маневра не оставалось, Уильям следующий. Он видел, как за воротами суда покупатель гонит его сестру в повозку. Покупатель был не из Мейкона, по виду напоминал плантатора, стремящегося построить блестящее будущее с помощью новой собственности.
Хотя крики аукционера громом отдавались в ушах, Уильям постарался сохранить присутствие духа, оценил ситуацию и решил импровизировать – эти качества пригодились ему в предстоящие годы. Он попросил приятеля-раба обратиться к новому хозяину Элизы и упросить того дождаться окончания торгов, чтобы Уильям мог проститься с сестрой. Плантатор ответил, что ему далеко ехать и ждать он не может.
Уильям рухнул на колени и принялся умолять. Подобное поведение никак не устраивало аукционера. Цена Уильяма – и, следовательно, комиссионные, – зависела не только от сил и навыков раба, но и от манеры поведения. Раб рухнул на колени, а должен был стоять прямо и буквально излучать счастье. Это неправильно. Аукционист схватил парня за шею.
– Поднимайся! – рявкнул он, осыпая Уильяма проклятиями и ударами. – Вам нет смысла видеться!
Аукционер был прав: сестра оказалась в сложном положении. Ее поведение с новым хозяином в первые минуты после покупки определило бы характер их отношений и ее будущее.
Уильям на всю жизнь запомнил этот момент. Он поднялся, пристально глядя на сестру, уезжавшую в неизвестность. Элиза ничего не сказала, хотя крепко сжатые ладони выдавали боль. Она повернулась к брату в последний раз, и он увидел слезы на щеках девочки. Элиза склонила голову, прощаясь не словами, а жестом, потом согнулась, закрыв глаза руками. Уильяму было невыносимо это видеть.
Его продали местному жителю Айре Хэмилтону Тейлору[85], двадцатишестилетнему приезжему из Нью-Йорка, желавшему заняться бизнесом. Какое-то время Уильям принадлежал Томасу Тейлору, одному из кредиторов Хью Крафта. Айра заплатил 1 750 долларов, вдвое больше, чем за других шестнадцатилетних рабов. По-видимому, он представлял особую ценность.
А еще Уильям был предприимчивым человеком: договорился с хозяином, что ежегодно будет выплачивать ему 220 долларов за право работать самостоятельно. И тут же договорился о ежедневной оплате своего труда у столяра – это позволяло искать дополнительный заработок в свободное время. Технически подобная договоренность незаконна: в Джорджии рабам не позволялось работать самостоятельно. В Мейконе существовали законы, защищавшие квалифицированных белых работников от конкуренции со стороны чернокожих ремесленников типа Уильяма. Но практически все молча мирились с положением дел, которое сулило рабовладельцам легкий доход.
Молодого Айру Тейлора, который еще не обустроился в собственном доме вместе с невестой, договоренность более чем устраивала: он получал возможность собирать деньги, не занимаясь управлением. Мужчина понимал, что скоро вернет затраченные деньги – ведь ценность Уильяма будет только расти. Цена полевого рабочего достигала пика к двадцати годам, а ценность Уильяма как ремесленника возрастала с каждым годом[86].
Уильям не считал сделку справедливой, поскольку приходилось отдавать деньги, заработанные тяжким трудом, хозяину[87]. При этом он неустанно работал, имея четко определенную цель. После торгов в его жизни почти ничего не изменилось – дни текли, как и раньше. На глубинном уровне изменилось все. Ему не позволили проститься с сестрой, и в душе вскипела настоящая ярость. Слезы иссякли, разум воспламенился, Уильям жаждал мести. Именно в тот день он решил когда-нибудь обязательно сбежать.
После потери семьи Уильям приложил массу усилий, чтобы найти близких, и ему удалось – он нашел всех, за исключением сестры, проданной последней[88]. Примерно через десять лет после продажи родителей, в 1844 году, Уильям знал: мать и сестра жили в Новом Орлеане, отец – в Саванне. Двое братьев, Уоррен и Чарльз, – в Мейконе.
Уильям и Чарльз обратились к детям Хью Крафта, когда те приехали в Мейкон, и это говорит об их глубоких чувствах. Почему они решили обратиться к бывшим хозяевам, неизвестно – об этом загадочно писал сын Хью Генри. Ставки явно были высоки. Как писал Генри, Уильям и Чарльз пришли к его сестре с конкретными вопросами. Когда она прогнала их, братья разрыдались.
Были ли эти эмоции связаны с младшей сестрой, о судьбе которой Генри мог ничего не знать? Хотя контекст неясен, поведение братьев опровергает утверждения рабовладельцев, что рабы с легкостью теряли семьи и создавали новые. В действительности это была тяжелая травма.
И вот теперь, через восемь лет после трагических торгов и четыре года после разговора с детьми Хью Крафта, Уильям сам покидал Мейкон, надеясь на спасение. Поезд продвигался к побережью Джорджии, а бывший раб из Милледжвиля приближался к реализации самой заветной мечты. Он бежал – бежал вместе с новым хозяином. И хозяином этим была любимая женщина.
Эмметт, Окони, Теннил, Дэвисборо, Холкомб. Поезд продвигался вперед в клубах дыма с пронзительными гудками[89]. Каждые 16 километров поезд останавливался для дозаправки. Кочегары кидали в пылающие топки уголь, чтобы накормить стального зверя. Большинство тех, кто невольно способствовал свободе Крафтов, были рабами – особенно те, кто выполнял самую опасную работу[90].
И те же рабы подготовили почву для бегства супругов. По болотам и лугам вдоль реки Окони поезд двигался к мосту, строительство которого многим стоило жизни: их косила болотная лихорадка. Никто не хотел браться за эту работу, поэтому ее поручили тем, у кого не было выбора, – рабам. И эти несчастные построили мост свободы, по которому сейчас ехали Уильям и Эллен.
Мидвилл находился на полпути к Саванне. Уильям и Эллен проделали первые 160 километров. Впереди их ожидали еще шесть остановок. У них был повод для радости. Поезд не сбил ни одного животного – не пришлось тратить драгоценное время на уборку неожиданной преграды. От искр ни на ком не загорелась одежда. Котел паровоза не взорвался – некогда это случалось так часто, что одна железнодорожная компания стала размещать между паровозом и пассажирскими вагонами «негритянский духовой оркестр», который служил и развлечением, и буфером в случае взрыва[91].
Когда сосед Эллен Скотт Крей сошел в Гордоне, Уильям, как преданный раб, смог проведать больного хозяина. Им удалось лишь смотреть друг на друга или незаметно касаться (поправить перевязь или саквояж). Эллен и Уильям были вместе и поддерживали друг друга, постепенно продвигаясь по вражеской территории к свободе.
В болотистой местности станции располагались на небольшом расстоянии друг от друга, что замедляло продвижение беглецов. Главным была перевозка хлопка, а не людей. На более долгих остановках пассажиры могли съесть тарелку супа или тушеной курицы, подкрепиться вареными яйцами, печеньем и прочей снедью, которую предлагали торговцы. Они поднимались в вагоны и расхаживали по проходам, торгуя фруктами и маленькими пирожками, а при первом звуке колокола спешили спуститься на платформу.
На такой остановке джентльмен вроде мистера Джонсона мог послать камердинера за закусками или просто выйти из поезда, чтобы размять ноги. Но для Крафтов любой выход из поезда был делом рискованным: если опоздать, можно потерять целый день, а у охотников за беглецами появилось бы дополнительное время. Воспользоваться туалетом Эллен решилась очень нескоро.
Вокруг сновали люди[92]. Кондуктор, проверивший билет Эллен, когда та садилась в поезд, постоянно прохаживался по вагону с блестящим жетоном и сумкой для денег, зорко выискивая зайцев. Еще проходили рабы, в том числе дети. Они несли ведра холодной воды, которую бесплатно предлагали пассажирам. Ее разливали в небольшие чашки или наливали в собственные кружки пассажиров. Другие рабы занимались печами. Пассажиры тоже не сидели на месте и непрерывно болтали друг с другом. Многих европейцев, оказавшихся в американских поездах, это страшно раздражало.
Поезд двигался по Джорджии среди еловых лесов и болот[93]. Иногда встречались одинокие кипарисы, покрытые темным мхом. Возле станций обычно теснились небольшие домики. Повсюду можно было увидеть группы рабов, перемещавшихся между плантациями. Заслышав шум приближающегося поезда, они останавливались и глазели на вагоны.
Скрыв глаза за очками, Эллен наблюдала, как за окном пролетают поля и деревья. Стекла окрашивали пейзаж в неестественный зеленый цвет, – плодородный регион, где она выросла, казался жутким. Люди пришли в Джорджию в поисках Воплощенной Мечты. Как и ее отец. Теперь она пыталась воплотить собственную судьбу, покинув Джорджию.
В поезде она изображала больного, но были у нее собственные шрамы[94]. Рукав пальто и рубашки скрывали кожу, пораженную тяжелым туберкулезом. Заразилась она от кого-то, кто говорил, плевался или просто пел рядом. В те времена, когда чахотка была смертельно опасной болезнью, Эллен повезло отделаться несколькими шрамами – пусть они и стали ее особой приметой. Шрамы показывали, что женщина готова бороться за жизнь.
И не раз приходилось это делать. В детстве их с матерью разлучили – столь тяжелая травма преследовала ее всю жизнь. Она вышла замуж, решила бежать, чтобы обрести свободу, но каждый час, приближавший к этой свободе, одновременно отдалял от любимой матери.
Мать Эллен звали Марией[95]. Она была на три года старше первой законной дочери Джеймса Смита, купившего ее еще ребенком. Те, кто видел девушку, всегда отмечали ее моложавость. О ней говорили как об «изящной, хрупкой христианке»[96]. Подробности нам неизвестны, однако Мария могла быть дочерью белого мужчины. Ее называли мулаткой, полубелой, а Эллен – квартеронкой, то есть человеком с четвертью африканской крови.
Мария стала горничной в доме Смитов и большую часть времени проводила в жилых помещениях – и днем, и ночью[97]. Рабыни обычно заботились о детях и часто спали на полу в детских, а горничные – рядом с комнатами хозяек. Дети, из которых готовили домашних слуг, также спали рядом с хозяевами.
Считается, что Джеймс Смит начал приходить к Марии ночами, когда она была еще подростком[98]. Что происходило между ними, неизвестно, но рождение ребенка – факт. Будучи рабыней, юная Мария не могла отказать тридцатисемилетнему хозяину, отцу девятерых детей.
Даже если бы Джеймс Смит изучил законы Джорджии от корки до корки, он не нашел бы ничего, что карало бы изнасилование рабыни. Ни один закон не защищал юную Марию от хозяина, тогда как изнасилование белой женщины чернокожим мужчиной каралось смертью. В бухгалтерских книгах поместья Мария числилась на одной странице с курами и свиньями, и стоимость ее составляла 500 долларов[99]. Там же имелась и вторая Мария шестидесяти лет от роду: ее стоимость составляла 000 долларов – вся ценность как работницы или матери свелась к нулю.
Эллен родилась, когда ее матери было восемнадцать лет. В подобных домах отцовство детей смешанной расы не фиксировалось, а то и отрицалось[100]. Как писала Мэри Бойкин Честнат, «в каждой семье имелись мулаты, очень похожие на белых детей, – и каждая женщина могла сказать, кто отец всех мулатов в чужом доме, однако отцовство мулатов в собственном оставалось для нее загадкой»[101]. Кто был отцом ребенка Марии, оказалось понятно с первого взгляда, и хозяйка дома сделала жизнь Марии и Эллен невыносимой.
О женщине, ненавидевшей Эллен, мы знаем больше, чем о матери, которая ее любила. Миссис Смит, жена Джеймса, родилась в блестящем клане Кливлендов, который в свое время дал Америке президента. Ее мать приехала из Ирландии и вышла замуж в очень юном возрасте. Отца ее в семье считали паршивой овцой и называли Дьяволом Джоном. Джон Кливленд участвовал в войне в чине капитана, но его считали «буйным, непокорным человеком». У Дьявола Джона и Кэтрин родилось семеро детей, – предпоследней была Элиза, которая и стала миссис Смит[102].
Миссис Смит вышла замуж в восемнадцать лет и честно исполняла супружеский долг, подарив мужу четырех сыновей и четырех дочерей. В 1826 году она была беременна девятым сыном, Элиотом. Примерно в то же время забеременела и Мария. Даже если миссис Смит не знала этого раньше, она не могла не догадаться, кто был отцом Эллен, увидев девочку. Многие обращали внимание, как похожа Эллен на Джеймса Смита, и даже полагали, что она его законная дочь.
Раздражение хозяйки могло усугубляться горем. Когда Эллен была совсем крошкой, миссис Смит родила дочь (ее назвали Кэтрин в честь бабушки), но та умерла в младенчестве. В том же году миссис Смит вошла в лоно методистской церкви – Мейкон захлестнула волна пылкой религиозности. Вскоре она забеременела последним ребенком, – но Кэтрин умерла, когда ей не было еще и двух лет. Почему две девочки умерли так рано, неизвестно. Возможно, страдали туберкулезом – эта болезнь оставила на теле Эллен шрамы, однако унесла множество других детей. Если так, хозяйка могла злиться не только на рождение Эллен, но и на то, что она выжила, тогда как ее дочери умерли.
Друзья запомнили миссис Смит женщиной разумной, неразговорчивой, сильной и глубоко религиозной. Эллен же видела совсем другого человека. Как сильно страдала девочка из-за дочери Дьявола Джона, нам неизвестно, но ее действия ничто не ограничивало. Как хозяйка, она могла определять, на какие работы отправить мать и дочь, чем кормить, какую работу поручать Эллен и даже как часто Мария могла видеть ее. Миссис Смит могла наказывать малышку по своему усмотрению, бить и пороть ее – и могла делать это так, чтобы окружающие не замечали следов.
Когда младшая дочь Смитов Элиза в апреле 1837 года выходила замуж, миссис Смит воспользовалась главной властью: решила подарить Эллен дочери в качестве свадебного подарка. Девушка становилась рабыней Элизы, а миссис Смит могла забыть о сексуальных похождениях мужа в собственном доме.
У Марии оказалось мало времени, чтобы подготовить одиннадцатилетнюю дочь к жизни без матери. Сколь жестока бы ни была миссис Смит, рядом с Эллен находилась мать. Кроме того, были и другие родственники: бабушка и, возможно, две сестры, а также дядюшки и тетушки[103]. В доме новой хозяйки – и хозяина! – Эллен приходилось самой заботиться о себе. Входившая в возраст половой зрелости девочка была особенно уязвима для сексуальных домогательств – мать отлично это знала. Многое зависело от мужа Элизы и его поведения. Но даже если хозяин оставит Эллен в покое, хищников в окружающем мире хватало[104].
Чему же Мария учила дочь перед расставанием? Что говорила? Что дала? Чем могла помочь в новой, одинокой жизни? В Южной Каролине рабыня Роза приготовила для девятилетней дочери Эшли «спасательный набор»: потрепанное платье, горсточку орехов, косу из ее собственных волос и главный подарок, который придавал смысл остальному. Роза сказала дочери: «С тобой всегда будет моя любовь». Роза и Эшли больше никогда не виделись. «Спасательный набор», приготовленный Марией для Эллен, материальный или нет, мог не сохраниться, но материнская любовь всегда поддерживала ее в жизни[105].
Эллен всю жизнь помнила боль расставания – она была так мучительна, что даже мысли о собственном материнстве стали «ужасом»[106]. Однако мать дала ей важнейший урок: что бы ни забрали рабовладельцы, любовь навсегда останется с ней. И любые испытания лишь укрепят ее. Эллен поняла: если понадобится, она сможет пройти этот путь в одиночку – и это знание помогло построить собственное будущее.
Эллен покинула мир матери, получив множество других уроков, которые должны были помочь ей в новом доме и дальше. Главным практическим навыком являлось умение шить: Эллен считалась превосходной швеей. Мария помогла ей развить этот талант, один из немногих доступных женщинам в то время. Шитье могло стать заработком и поддержкой в самых неожиданных ситуациях. Были и другие, невидимые уроки[107]. Один из важнейших – Эллен усвоила язык белой элиты. Она внимательно наблюдала за манерами, типичным поведением и поступками – и усваивала, отказываясь от манер собственного, порабощенного класса.
У миссис Смит гены Эллен играли против нее. Как бы она ни одевалась, как бы почтительно ни разговаривала, внешность говорила, что это дочь белого мужчины, которого требуется называть хозяином. Любой промах, не позволявший окружающим видеть в ней чернокожего ребенка рабыни, приводил к новым наказаниям. И все же эти промахи вселяли в Эллен уверенность: она знала, что когда-нибудь сойдет за белую.
Эллен училась не только манерам, но и самообладанию: терпела жестокие наказания от хозяйки, училась, в зависимости от обстоятельств, реагировать мгновенно или не реагировать вовсе. Причем обучение проходило под жестким давлением – и навыки помогли в будущей жизни.
Жестокость хозяйки была настолько велика, что, несмотря на мучительное расставание с матерью, переход в другой дом Эллен восприняла как избавление от боли[108]. К счастью, новая хозяйка Элиза Коллинз походила на мать лишь именем. Хотя возникли другие проблемы.
Новая хозяйка – единокровная сестра, которая теперь могла послать за ней охотников за головами, – была яркой южной красавицей с черными кудрями, блестящими глазами, нежным овальным личиком той самой формы, какая в те времена считалась самой соблазнительной. Если в ней и было что-то недостаточно обаятельное (по крайней мере, именно так она изображена на официальном портрете), так это легкое самодовольство во взгляде. Впрочем, это могло быть и простое лукавство или настроение заезжего художника, написавшего портрет.
Элизе Смит Коллинз исполнилось восемнадцать, когда она стала невестой вдовца, доктора Роберта Коллинза. Муж был на восемнадцать лет старше. Как и отец Элизы, Коллинз был пионером – родился в Банскомбе, Северная Каролина. Первая жена Гарриет умерла после долгой и мучительной болезни. Несмотря на все медицинские знания, вылечить ее не удалось. Супруги жили в одном из первых деревянных домов Мейкона, построенном сразу после изгнания индейцев с их священных земель.
Может, Коллинз и был старым вдовцом, его отвага вполне могла привлечь девушку вроде Элизы. Мужчины категорически возражали против открытия в Мейконе женского колледжа. Как высокомерно заметил один законодатель: «Женщинам никогда не изучить науки, давно известные мужчинам»[110]. Другой вторил: «Все, что нужно знать юной леди, – как штопать одежду для домашних и рисовать фиалки акварелью». Взгляды Коллинза были более широкими. Он покинул Юг, чтобы изучать медицину в университете Пенсильвании, а позже способствовал открытию в Мейконе Уэслианского колледжа[111]. (Впрочем, невеста не была в числе студенток.)
Коллинз отличался передовыми взглядами и в других областях. Он мог представить город с водопроводом, железной дорогой и электромагнитными линиями передачи информации с удаленных территорий. Он смело заглядывал в будущее и представлял, каким будет его город и его жизнь. А еще был очень богат. Предлагая юной Элизе руку и сердце, он не намеревался селить ее там, где умерла его жена. Своему другу Эламу Александеру он заказал проект одного из самых красивых и больших особняков в городе – неподалеку от здания женского колледжа, также построенного Александером.
Клинтон находился в десяти милях от Мейкона – довольно далеко, но добраться туда в экипаже по красным глинистым дорогам было несложно. Элиза наверняка ездила смотреть на будущий дом, пока он строился. Джеймс Смит мог быть уверен, что дал обожаемой дочери хороший старт в жизни.
Для Элизы брак был своего рода заменой: она меняла одного защитника на другого, отца на мужа. Однако в этой смене была заложена и потеря. Незамужняя Элиза могла наследовать собственность, владеть землей, получать жалованье, подавать в суд и выступать в качестве ответчика, а также заключать договоры. Став миссис Коллинз, она все юридические права передала мужу. Все ее имущество теперь принадлежало ему. Если бы у него образовались долги, ее собственность могла пойти на их уплату – разве что она сама или кто-то еще обладал бы необходимыми для защиты ее интересов знаниями.