В конце XIX – начале ХX века сочетание факторов привело к тому, что некоторые категории американок пришли к поддержке русской революционной борьбы. Бурное развитие печатных СМИ и международной репортажной журналистики придало особую остроту таким темам, как гнет российского царского режима и революционное сопротивление этому режиму. Как раз в ту пору американки массово заявляли о собственной независимости: в невиданных ранее количествах оканчивали колледжи, работали по специальности, публично протестовали против самых разных несправедливостей, требовали сексуальной свободы и равноправия в браке. К тому же к 1920-м годам американки-реформаторши успели стать видными представительницами нового «прогрессивного интернационализма», который выступал против создания американской империи и был направлен на «сотрудничество с другими народами в поисках мира и социальной справедливости»[73]. В повестке прогрессивных интернационалистов важное место занимало приобщение «темнейшей России» к демократии, так как из-за погромов, преследования инакомыслящих и мученичества женщин становилось все очевиднее, что Россия находится в самом центре охватившей весь мир борьбы демократии с тиранией. Помимо самого поразительного факта, что женщины в России участвовали в революционной деятельности, новых женщин в США привлекало и то, что сам идеал женского равноправия – при получении образования, при устройстве на работу и в романтических отношениях – принимался как нечто само собой разумеющееся почти всеми революционными организациями в России – от народников до социал-демократов.
Широко распространенное в США сочувствие к жертвам царского угнетательского режима выросло из осознания, что в общенародной русской тяге к свободе и справедливости есть нечто универсальное, а также из ощущения родства с русским народом, основанного на схожих географических условиях и исторических параллелях между рабством и крепостным правом. Журналистка-социалистка Анна Струнская писала о революции 1905 года:
Это была война не только за национальную свободу, но и за создание такой общественной свободы, какой еще не было нигде в мире. Это движение было созидательной силой, сметавшей все на своем пути, служившей идее свободы и справедливости.
Реформатор и организатор благотворительных учреждений Лиллиан Уолд десятилетием позже заявляла, что человек,
который не видит в исполинской борьбе, идущей в России, мирового движения за свободу и прогресс, являющейся и нашей борьбой, не поймет всей важности того сочувствия, которое испытывают многие американцы – друзья русской свободы[74].
Крушение самодержавия и приход к власти умеренного правительства Керенского в начале 1917 года вызвали ликование некоторых жителей США: эти события праздновали в благотворительных заведениях, на парадах суфражисток и в профсоюзах. Даже после захвата власти большевиками, которые яростно подавили всякую оппозицию, начали конфискацию частной собственности и вывели Россию из Первой мировой войны, большинство радикалов и многие прогрессисты в США продолжали поддерживать их, пусть и несколько осторожно. Среди сторонников большевиков было и немалое число реформаторов, годами ратовавших за «русскую свободу». Особенно интересовали советские эксперименты с решением «женского вопроса» прогрессивных американок. Так, суфражистка Мэри Уинзор, побывав в Советском Союзе заявила:
Когда большевики пришли к власти, Ленин сказал, что они должны разрушить до основания все здание женского унижения: гражданского, правового и политического. И они действительно камня на камне не оставили от него, и теперь женщины пользуются равными с мужчинами правами[75].
Когда же за революцией последовала Гражданская война, а за Гражданской войной – голод, американки принялись действовать: сначала убеждать Конгресс покончить с негуманной блокадой, чтобы русские матери и дети начали получать еду и лекарства, а потом – поддерживать усилия по оказанию помощи регионам, сильно пострадавшим от в 1921 году от голода, который грозил мучительной смертью миллионам детей и ставил под сомнение будущее всей Советской России.
Американки как общественные деятельницы заявили о себе прежде всего в качестве матерей, и это увязывалось с имперскими проектами США. Появление новой женщины и решительный напор социального евангелизма значительно повлияли на этот динамический процесс. Теперь женщины отстаивали свою свободу ездить за рубеж и одновременно выступали против милитаризма и империализма, «открыто отдавая предпочтению миру и доказывая это словами и делом»[76].
Социальный евангелизм вдохновил многих на попытки исправить мир, искоренить бедность и несправедливость, целью этого движения было достижение общественной гармонии – создание «царства Божьего на земле». Подобные богословские учения подталкивали многих людей к приятию не просто правительственных реформ, но и социализма: одной веры в Бога, как выяснилось, было мало, она не решала наболевших проблем. Большевистская революция, хотя большевики и разделяли убеждение Маркса, что «религия – опиум для народа», быстро завоевала симпатии многих христиан, не видевших необходимости в непременном конфликте между основными принципами коммунизма и главными ценностями христианства. Иудейская традиция связывать мессианство и каббалистическое понятие тиккун олам (исправление мира) с интернациональными идеями получила мощнейший толчок в России конца XIX века, когда движение Хаскалы (еврейское просвещение) втянуло тысячи евреев в революционные движения. И многие евреи-социалисты поверили, что большевистский переворот положит конец гонениям на российских евреев. Однако боялись они и того, что гуманитарный кризис, который неизбежно последует за революцией, может помешать исполнению всех обещаний революции[77].
Этот кризис породил моральный императив накормить, одеть и вылечить русских детей: ведь если дать им шанс расцвести при новом режиме, эти истощенные, хилые дети со временем могут превратиться в новых людей – спасенных не только американскими продуктами и лекарствами, но и социализмом. Суммарное действие войны, экономической блокады и голода было таково, что возникло приемлемое оправдание для решения американок, представительниц среднего класса, развернуть деятельность на территории, где в иных обстоятельствах их присутствие было бы сочтено неподобающим. Они бросились спасать русских детей – но многие из этих женщин, сознательно или нет, надеялись обрести спасение и для самих себя.
Летом 1905 года Анна Струнская, «молодая социалистка из Сан-Франциско» (и эмигрантка из России), метко сформулировала мысль о привлекательности русских революционерок в глазах девушек вроде нее самой:
Значит, эта женщина, не имевшая в чужих глазах одобрения, решилась шагнуть к славе; она, чужая вещь, поклялась в душе, что станет свободной; она, когда-то невежественная и беспомощная, разве только мать и жена, разве только сестра и помощница, настояла на своем праве учиться, впитывать культуру, искать свое счастье в счастье других, дорастать до человеческого достоинства… Она стояла на серой заре свободы – сознающая себя личность, одновременно и воительница, и жрица[79],[80].
Американские новые женщины, писавшие и говорившие о «русской свободе», помогали соотечественникам составить представление о революционной России: о том, какие очертания она примет, какое место займут женщины в ее правительстве и общественной жизни. А еще – о том, как политические изменения в России скажутся на работе, образовании, материнстве, любви и сексуальных отношениях. Все это во многом предопределило сильнейший интерес феминисток к России и Советскому Союзу и их желание связать с этой страной свою жизнь. А еще тот факт, что русских террористов и убийц, особенно женщин, чтили в США как героев в те десятилетия, что предшествовали событиям 1917 года, повлияло на готовность многих американцев принять насилие как необходимый элемент русской справедливости.
До 1917 года русские революционеры в воображении американцев часто представали в некоем романтическом или героическом ореоле. С 1880-х годов в США большими тиражами печатались переводы русских писателей – Александра Герцена, Льва Толстого, Ивана Тургенева, воспоминания революционеров (в том числе уехавших в США или Англию). Это, как и романы американских и британских писателей, способствовало формированию образа русских революционеров как «бескорыстных и высококультурных людей, против своей воли прибегавших к насилию, да и то лишь для того, чтобы ослабить угнетение народных масс»[81].
Этот же шаблон использовали и создатели фильмов и пьес, одновременно сюжетно связывая с Америкой судьбы русских борцов за свободу. В пьесе Израэля Зангвилла «Плавильный котел» (1909) рассказывается о девушке из русской дворянской семьи: она становится революционеркой, а позже, живя уже на чужбине, в США, поступает работать в благотворительное учреждение. Она выходит замуж за русского еврея-иммигранта, чьи родители погибли во время Кишиневского погрома. Таким образом, Соединенные Штаты выступают страной, где могут обрести счастье христианка и еврей из Старого Света, объединенные общей мечтой о свободе. В кинокартине «Под властью царя» (1914) – одном из нескольких фильмов, снятых до 1917 года и сочувственно изображавших русскую революционную борьбу, – героиня, Анна Павлова, хочет спасти из полицейских застенков своего отца-нигилиста и поэтому соглашается шпионить за князем Рубецким, которого подозревают в революционной деятельности. Однако по ходу дела она влюбляется в князя и сама становится революционеркой, а потом вместе с возлюбленным и отцом бежит в Америку[82].
И в художественных произведениях, и в документальных рассказах русская революционерка вызывала бесконечное восхищение своими отвагой, бескорыстием и преданностью делу. В январе 1906 года социалистка-революционерка Мария Спиридонова, застрелившая губернского советника Луженовского, который прославился жестоким подавлением крестьянского восстания, была зверски избита жандармами. Это сделало ее мученицей и в России, и в США. Газета The New York Times напечатала целиком речь Спиридоновой в суде, где она заявила:
Я взялась за выполнение приговора, потому что сердце рвалось от боли, стыдно и тяжко было жить, слыша, что происходит в деревнях по воле Луженовского, который был воплощением зла, произвола, насилия.
Американский журналист Келлог Дёрленд описывал ее так: «утонченная девушка… с нежными голубыми глазами», с «волнистыми каштановыми волосами, …зачесанными на виски, чтобы скрыть чудовищные шрамы, оставленные казацкими сапожищами». Дёрленд, конечно же, писал о ее страданиях и отваге, но высказал он и другую мысль, которая вскоре стала рефреном: роль женщин в русской борьбе – «уникальное среди всех революционных движений в истории явление»[83].
Русские женщины выступали наравне с мужчинами абсолютно везде: в руководстве, в опасном деле тайного просвещения масс, в бомбометании, в тюрьме, в сибирских рудниках, на эшафоте. Они так жаждали умереть ради прогресса, что для многих гибель стала честолюбивой целью, –
писал в 1908 году Лерой Скотт. Подчеркивая благородство и «нежность» революционерок, Скотт утверждал, что такие качества вовсе не противоречат способности этих женщин заниматься террором, а, по сути, объясняют их поступки:
Именно эта нежность, это сильнейшее сострадание к жертвам тирании и толкнули эти трепетные души на путь тираноубийства[84].
Для многих американцев лицом русской революции стала Екатерина Брешко-Брешковская, известная в США как Кэтрин Брешковски или Бабушка – «бабушка русской революции»[85]. Неослабевающая преданность борьбе за справедливость – в ущерб личному комфорту – сочеталась в Брешковской с редкостным обаянием. В 1904–1905 годах она отправилась в турне по Соединенным Штатам, познакомилась с десятками, если не сотнями, женщин и мужчин и вдохнула новую жизнь в американское движение за «русскую свободу», зародившееся в 1880-х. А еще она убедила большое количество женщин, и молодых, и старых, в том, что борьба против тирании в России ведется и в их интересах тоже.
Брешковская (урожденная Вериго) родилась в 1844 году в русской дворянской семье и со временем отказалась от своих сословных привилегий. Еще в отрочестве Катя Вериго создала школу для крепостных, которыми владела ее семья, и всю дальнейшую жизнь оставалась верна этой идее – нести просвещение в массы. Однажды в молодости ей довелось оказаться в одном купе с князем Петром Кропоткиным, выдающимся революционным мыслителем. Та долгая вагонная беседа произвела на нее неизгладимое впечатление. Побывав в Санкт-Петербурге, Катя примкнула к кружку революционеров и втянулась в их деятельность. Подобно многим честолюбивым русским девушкам, стремившимся выйти из-под навязчивой родительской опеки, Катя решила использовать брак как способ обретения свободы – и в двадцать пять лет вышла замуж за студента-либерала из помещичьей семьи, жившей неподалеку от родительского имения. Екатерина любила мужа, но с самого начала заявила ему, что главным делом ее жизни навсегда останется борьба за справедливость. В течение нескольких лет супруги работали сообща, обучая крестьян и отстаивая их права. Но когда Екатерина решила перейти к нелегальной тактике, они с мужем по-товарищески разошлись. В 1873 году Брешковская вступила в революционную коммуну в Киеве. Там у нее родился сын. Мальчика взяли на воспитание родственники. Брешковская говорила: «Я понимала, что не могу быть одновременно матерью и революционеркой»[86]. Позже она будет называть себя матерью и бабушкой тысяч единомышленников.
Через год после рождения сына Брешковская, как и сотни других ее современников, «пошла в народ», чтобы учить крестьян и готовить почву для революции[87]. Это «хождение» закончилось арестом и тюрьмой (в одиночной камере она просидела четыре года). Представ наконец перед судом, Брешковская не стала оправдываться и открыто провозгласила себя революционеркой. Наградой ей стали пять лет Карийской каторги с последующей ссылкой[88].
Во время одной из своих сибирских ссылок, на сей раз после попытки побега из каторжной тюрьмы, Брешковская познакомилась с Джорджем Кеннаном, американским знатоком России, которому предстояло совершить резкий перелом в ее судьбе, а заодно и в ходе всей русской революционной борьбы. Кеннан впервые приехал в Сибирь в 1864 году по заданию «Русско-американской телеграфной компании» – для изучения мест, где предполагалось прокладывать телеграфную линию. В течение нескольких лет он разъезжал по российской глуши. Вернувшись в США, он читал многочисленные лекции и публиковал этнографические отчеты и путевые заметки и стал в итоге одним из самых уважаемых в Америке специалистов по России. В 1884 году, будучи стойким приверженцем царского режима, Кеннан выступил с предложением: изучить жизнь ссыльных в Сибири, чтобы дать достойный ответ критикам России. Поскольку он открыто демонстрировал солидарность с царским правительством, российские власти обещали ему полную поддержку и содействие[89].
Предварительная экспедиция не повлияла на мнение Кеннана, но во время более длительной поездки – с мая 1885 по август 1886 года – ему встречались ссыльные, которые выказывали почти неисчерпаемые «отвагу, силу духа, жертвенность и преданность идеалу», и эти-то встречи заставили Кеннана полностью изменить взгляды. Вскоре после возвращения в США он написал приятельнице:
Я ехал в Сибирь, считая политических ссыльных просто помешанными фанатиками – бомбометателями и убийцами… А уезжая из Сибири, я сердечно целовался на прощанье с этими самыми ссыльными, обнимал их и не мог сдержать слез[90].
В 1885 году в далеком Забайкалье Кеннан встретил Брешковскую. Вот как он описывал ее: «Волевое, умное, но некрасивое лицо. Искренняя, открытая, теплая, порывистая и щедрая в своей отзывчивости». Замечая «следы… страданий» на лице Брешковской, Кеннан все-таки утверждал, что «ни тяготы, ни ссылка, ни каторжные работы не сломили в ней отважного, прекрасно закаленного духа, не пошатнули ее убеждений, не заставили забыть о чести и долге». При расставании Кеннану рисовалось лишь самое мрачное будущее Брешковской. Однако в ее прощальных словах звучала надежда:
«Да, мистер Кеннан, – сказала она мне, когда мы прощались. – Пусть мы умрем в ссылке, и пусть даже наши внуки умрут в ссылке, но в конце концов что-то из этого получится»[91].
Действительно, что-то получалось. Статьи Кеннана в ежемесячнике The Century, его лекционные турне (охватившие около миллиона слушателей) и, наконец, выпущенная им в 1893 году книга «Сибирь и каторжно-ссыльная система» – сопоставимая с «Хижиной дяди Тома», только применительно к российской пенитенциарной системе, – все это вызвало сенсацию. Кеннан прочитал более восьмисот лекций в разных штатах и городах США, причем он часто появлялся в аудиториях в лохмотьях и кандалах сибирского каторжанина, чем ввергал публику в оторопь. После выступления Кеннана в Вашингтонском литературном обществе Марк Твен поднялся и со слезами на глазах заявил: «Если единственное средство, помогающее бороться с таким произволом, – динамит, то что ж, возблагодарим Бога за динамит!»[92]
Возвращаясь на родину из переломного путешествия по Сибири в 1885–1886 годах, Кеннан встретил Сергея Кравчинского (известного также под псевдонимом Степняк) – русского революционера и террориста, после совершенного убийства бежавшего из России в Лондон. Вышедшая в 1882 году книга Степняка «Подпольная Россия» многое сделала для революционного дела, но Кеннан сподвиг Степняка на дальнейшие действия[93]