Амалин век - читать онлайн

Давид. Кузнец в чужом краю

И дернул же черт красавицу Ингрид, в одно воскресное утро спешившую на молебен в церковь на окраине Ганновера, перебежать дорогу карете барона фон Каленберга. Кучер, мгновенно оценив опасность, резко натянул вожжи. Два роскошных черных жеребца, подчиняясь железной узде, пронзительно заскрежетали подковами по брусчатке, пытаясь остановиться.

Сладкая дрема, в которую впал сидящий в карете толстый и нарядный барон, прервалась столь внезапно, что его роскошный парик, украшенный буклями и покрытый белоснежной пудрой, слетел на пол экипажа. Рассердившись до глубины души, фон Каленберг выругался, торопливо нахлобучил парик обратно и выглянул в окно, отодвинув бархатную шторку.

На осеннем ковре из рыжих кленовых листьев лежала молодая девушка. Ее пышная серая юбка с красными узорами слегка приподнялась, открыв стройные ножки в белоснежных чулках и расписных деревянных башмачках. Заметив взгляд из кареты, Ингрид поспешно прикрыла ноги, поднялась и принялась отряхивать юбку, смущенно извинилась: "Verzeihen Sie mir."

Барон замер, его сальные глазки блеснули жадным интересом. Вылезая из кареты, он с натужной любезностью произнес:

– С каких небес к нам этот ангел спустился?

И вот, как говорится, фон Каленберг потерял голову. Да так, что его черное бархатное сердце будто размягчилось, и любовь с первого взгляда захватила его без остатка…

С того самого воскресного дня жизнь Ингрид и всей семьи Шмидт превратилась в нескончаемую пытку. Отец девушки, кузнец Вольфганг Шмидт, даже в самых страшных снах не мог представить, что окажется в такой беде.

Барон фон Каленберг, как охотник, взявший след, преследовал шестнадцатилетнюю красавицу на каждом шагу. Он искал встречи, осыпал подарками и улыбками, будто пытался затуманить разум девушки. Но Вольфганг видел эту игру насквозь.

– Хоть бы малейшая надежда, что он женится, – сокрушался кузнец. – Тогда можно было бы как-то смириться и с его возрастом, и с его немощами. А так ведь только развлечется и бросит!

Родители с ужасом понимали: их дочь хотят превратить в метрессу. Три старших брата Ингрид кипели гневом, готовые отдать свои жизни, чтобы защитить честь сестры. Их решимость пугала отца, который не раз осаживал горячие головы сыновей, особенно когда на пороге снова появлялся назойливый ухажер.

Барон, избалованный жизнью и властью, не терпел отказов. Для него слово "нет" от простолюдинов звучало почти как вызов. Привыкший брать желаемое силой, он был уверен: сопротивление Шмидтов – временное. Ведь положение в ратуше и родственные связи его супруги позволяли ему плести интриги за ширмой респектабельности.

Но в Ингрид было что-то особенное – ее невинная красота вскружила голову барону сильнее, чем все его прежние любовные авантюры. И тогда он решил убрать преграды на своем пути. За щедрое пожертвование священнику фон Каленберг устроил так, чтобы по округе поползли слухи о "нечистоте" кузнеца.

– Они язычники, поклоняются духам огня, – шептали прихожане, все реже заходя в кузню. – Чем черт не шутит!

Клиенты, опасаясь связываться с "еретиками", начали искать других мастеров. Вольфганг лишился заработка, а вскоре и самого дела: однажды ночью кузню объяли алые языки пламени. Это было не просто совпадение – это стало последним ударом в череде бед.

Вся семья Шмидт, задыхаясь от дыма, металась между колодцем и горящей кузней, неустанно таская воду. Кузнец Вольфганг, обжигая руки, спасал из пламени остатки своего труда: молотки, формы, железные заготовки. Но самым ценным был его амбосс – наковальня, символ мастерства, и он, с трудом волоча его на плечах, выбрался наружу. В тот же миг крыша кузни рухнула за его спиной, выбросив в ночное небо сноп искр.

Было ли это поджогом по наущению барона или фанатичной выходкой испуганных слухами соседей – теперь уже не имело значения. Кузня была уничтожена, и с нею – надежда на прежнюю жизнь.

– Нам здесь жить точно не дадут, – всхлипывала жена кузнеца, глядя на дымящиеся руины. – Уезжать надо, пока беды не стало еще больше.

– Спасибо тебе, святой отец, – неожиданно произнес Вольфганг, перекрестившись и поклонившись в сторону шпиля базилики.

Домочадцы изумленно уставились на него.

– Отец, с чего это ты его благодаришь? – взорвался старший сын. – Разве не он устроил нам эту травлю?

Кузнец выдержал паузу, словно взвешивая свои слова.

– Да, так и есть, – наконец сказал он. – Но тот же святой отец своей рукой указал нам путь к спасению.

Семья слушала с недоумением, пока Вольфганг не разъяснил свою мысль. На дверях храма и на других значимых местах города недавно появились печатные копии манифеста их землячки – Екатерины Второй.

– Вот оно, наше спасение, – сказал кузнец, раскрыв перед близкими текст указа.

Манифест императрицы провозглашал, что в необъятных просторах Российской империи есть земли, готовые принять переселенцев. Екатерина обещала переселенцам привилегии: свободу вероисповедания, освобождение от налогов и службы, плодородные земли и возможность строить новую жизнь вдали от предрассудков и гонений.

– Если нам здесь нет места, – сказал Вольфганг, сжимая амбосс, – значит, мы найдем его там, где можно честно работать и жить без страха.

Так в сердце семьи Шмидт зародилась новая надежда – отправиться в земли, обещанные указом императрицы, где даже пепел их сожженной кузни мог стать символом нового начала.

Семья Шмидт не стала ждать, пока сборный пункт Ганновера наполнится переселенцами. Решение было принято стремительно: дом продан, нехитрая утварь и кузнечные инструменты погружены на телегу, и они тронулись в путь. Вольфганг не оглядывался. Не бросил ни единого взгляда на места, где он родился, где играли его дети, где покоились поколения предков. Его мысли уже устремились в будущее.

Дети почти выросли, но супруга кузнеца настояла на том, чтобы на телеге нашлось место для старой семейной колыбели. Она была тяжела, с коваными узорами и медными украшениями, но Вольфганг ничего не сказал. Эта колыбель, как символ надежды на будущее, напоминала, ради чего они покидают родину.

Он еще не знал, какой долгий и суровый путь ожидает их впереди. Сначала английский пароход доставит их из Любека в Кронштадт, затем небольшие суда понесут их вверх по Неве, через Шлиссельбургский канал в Ладогу, а оттуда по Волхову до Новгорода. Дальше – вниз по реке до Торжка, а потом на подводах, а позже на санях через Кострому, Белозерск, Кирилов, Петровск и, наконец, Саратов.

Этот путь растянется на месяцы, а для некоторых станет последним. Переселенцы нарекут дорогу после Торжка "Birkenkreuzweg" – "Дорогой березовых крестов". Береговые склоны вдоль маршрута усыпят могилы, помеченные крестами, сколоченными из молодых берез.

Под одной из них семья Шмидт оставит свою семнадцатилетнюю Ингрид. Болезнь, подстерегшая ее в пути, оказалась сильнее надежды. Лихорадка унесла девушку, оставив в сердце каждого из них рану, которую не исцелит ни время, ни новая земля.

Но телега покатилась дальше. Вольфганг, стиснув зубы, сжимал поводья. Они бежали ради будущего. Ради тех, кто еще не родился, ради тех, для кого колыбель станет символом новой жизни, несмотря на то, какой ценой она достанется.

В Саратове Канцелярия опекунства передала семью Шмидт под опеку старосты одной из уже основанных колоний, господина Мюллера. Под его присмотром они преодолели последние сто верст вниз по течению Волги, завершая свое долгое и полное утрат путешествие.

Поселение, куда их привезли, поражало оживлением. Повсюду возвышались аккуратные деревянные дома, построенные наспех, но с тщанием. Две церкви, католическая и лютеранская, символизировали единство в разнообразии. На берегу Волги еще пахло свежим раствором у достраиваемой кузни из дикого камня.

Для Вольфганга этот момент оказался судьбоносным: его здесь ждали. Староста с ходу предложил ему первую работу – изготовить вывеску для деревни. С трепетом и гордостью кузнец принялся за дело. Каждая готическая буква, накаленная до багрового свечения, была вложена в доску с любовью к своему ремеслу. Когда вывеска "Dorf Müller" заняла свое место на границе села, она привлекала внимание всех, кто пересекал ее рубеж, восхищая своим искусством.

Теперь Шмидтам предстояло освоиться в этом новом мире. Здесь, на восточных склонах Приволжской возвышенности, соседствовали и уживались католики, лютеране, меннониты и баптисты. Все они были выходцами из разных уголков Германии: Баварии, Изенбурга, Дармштадта, Саксонии и Ганновера.

Вольфганг, глядя на суету вокруг, чувствовал, что жизнь начинает обретать новый смысл. Они не просто спаслись от беды, они стали частью чего-то большего – сообщества, где каждый день рождались надежда и вера в будущее.

На зависть соседним русским деревням село Мюллер процветало и словно дышало упорядоченной жизнью. В его лучшие годы здесь имелось все, что могло сделать обитателей независимыми от внешнего мира: частная школа и министерское училище давали детям будущее, врачебный и ветеринарный пункты заботились о здоровье людей и скота.

Ссудо-сберегательная касса предлагала жителям финансовую поддержку, а Gasthaus – уютный поселковый трактир – служил местом встреч и досуга. Гордостью села была маслобойня и редкое для российской глубинки чудо техники – паровая мельница М. Кауфмана, ставшая символом прогресса и предприимчивости.

Каждую пятницу в Мюллере оживали базары. Их гул притягивал купцов, крестьян и ремесленников из ближних и дальних окрестностей. Лавки предлагали все, что душе угодно: ткани сарпинки, кожаные изделия, изящные вязанные вещи, искусную столярную мебель и добротные кареты.

Село словно впитало в себя немецкую любовь к порядку и труду, став островком благополучия среди бескрайних приволжских просторов.

Спустя почти полтора века полуслепой старик Адольф Шмидт горько жалел о решении своего прапрадеда покинуть Германию. Легенда о красавице Ингрид и зловещем бароне фон Каленберге давно канула в лету, уступив место новым, куда более мрачным страницам семейной истории.

Летом 1914 года дорфауфзеер на сходе жителей села Мюллер объявил, что конфликт между Австрией и Сербией обернулся мировой войной, втянув в нее и Россию. Вскоре антинемецкая истерия охватила страну. Царское правительство запретило немецкие собрания, организации и прессу, а заодно наложило табу на немецкий язык в школах, документации и даже в быту. Говорить на родном языке стало преступлением. Село Мюллер отныне значилось на карте как “Кривцовка”.

Однако, несмотря на все запреты, немцев все же послали на фронт. Только в окопах, среди взрывов и смертей, они могли, не опасаясь наказания, выкрикнуть проклятие от боли или прошептать молитву перед смертью на своем языке. Поле боя стало для них единственным убежищем родной речи.

На фронт отец Адольф уже не годился, а младший сын, Николаус, был еще слишком юн. В армию призвали старшего сына семьи Шмидт, Франца, едва успевшего вступить в брак.

Адольф, полуслепой старик с тяжкой ношей утрат и горечи, проклинал все подряд. Но на этот раз его проклятия были адресованы не прапрадеду, оставившему родные земли Германии, а покойному отцу.

– Почему ты тогда нас отсюда не вывез? – стонал он у надгробия на кладбище. – Ведь сам царь дал нам на это право. А теперь твой внук идет на войну!

Адольф говорил об Указе Александра II от 4 июня 1871 года, который отменил все привилегии немцев-колонистов, дарованные им еще Екатериной II. Этот закон ввел обязательную воинскую повинность для переселенцев, но при этом позволял тем, кто с этим не согласен, покинуть Россию в течение десяти лет.

Старик, как и большинство немецких колонистов, воспитывался в духе патриотизма и видел в службе на благо России почетный долг. Но, когда война коснулась его собственной семьи, Адольф не мог справиться с обидой и страхом. В такие моменты он особенно остро сожалел, что сорок пять лет назад их семья не последовала за баптистами и меннонитами, уехавшими в Аргентину, где их вера и жизнь могли бы быть свободны от оружия и насилия.

Франц Шмидт был тем, кого в селе называли завидным женихом. Высокий, статный, с уверенной улыбкой и горящими глазами, он заставлял замирать сердца местных красавиц. Девицы тайком писали ему любовные записки, подолгу задерживались у колодца, надеясь встретить его, и даже пекли пирожки, лишь бы как-то привлечь внимание. Однако, как и бывает в жизни, любовь оказалась не только слепа, но и коварно несправедлива.

Франц выбрал для себя вовсе не ту, о которой мечтали все соседские парни. Его избранницей стала Мария, дочь владельца маслобойни. Невысокая, с простой внешностью, без особых даров красноречия и изящества, она вызывала у соперниц лишь тихий ропот.

– Ну что он в ней нашел? – шептались на базаре.

– Да это же расчет, – уверенно утверждала одна из отвергнутых красавиц.

Адольф Шмидт с женой были только рады такому выбору. Отец философски рассуждал:

– Зачем идти к благосостоянию терновым путем, если можно, как по маслу, прямо к цели?

Поздней весной Франц и Мария обвенчались. Храм был полон, но вместо благословений и молитв народ потихоньку шушукался:

– Как же она до его губ дотянется? Табуретку не забыла взять?

– Или кастрюлю! Наденет на голову Францу, подтянется…

Свадьба прошла под аккомпанемент злых языков, а счастье молодоженов оказалось коротким. Война, как жестокий ветер, вырвала Франца из жизни. Он пропал без вести, и весть о его гибели сломила семью.

Мария, двадцатилетняя вдова, осталась одна в новом доме, на чужой земле. Она не знала, как поступить: оплакивать мужа, которого едва успела узнать, или пытаться двигаться дальше. Лишь настойчивые уговоры свекрови заставили ее надеть траурное платье. Только тогда Мария расплакалась, но не по Францу – ее слезы были о себе, о жизни, которая снова обманула ее надежды.

Родители Марии, спасаясь от притеснений, уехали в Америку, оставив ее одну. Когда положенный год траура подошел к концу, старик Адольф принял решение:

– Ты выйдешь за Николауса.

Младший сын, сидевший за столом, чуть не поперхнулся от неожиданности. Мать, зная привычки мужа, лишь похлопала сына по спине, успокаивая. А Мария облегченно вздохнула и поспешила в свою комнату снять траурное платье.

За закрытой дверью она слышала, как свекор и Николаус спорят. Слова терялись за гулом мужских голосов, но ей было не до этого. Главное, что появилась надежда и свет. Николаус же, у которого еще не было невесты, чувствовал, что его лишили чего-то важного. Это чувство, словно крошечная заноза, останется с ним навсегда.

А Мария, довольная своим будущим, уже пригласила в дом пожилую швею Эмму Лейс. Свадебное платье от первого брака следовало перекроить – жизнь давала ей второй шанс, и она не собиралась упустить его.

Нелюбимая, нелюдимая и неграмотная Мария, ко всеобщему удивлению, через два года после второго замужества родила сына. Николаус, который старался избегать близости с женой, был ошеломлен. Ведь, казалось, единственные их совместные ночи случались лишь тогда, когда он возвращался домой навеселе.

Но стоило ему впервые взять на руки крошечного наследника, как в сердце неожиданно возникло приятное покалывание, а в душе разлилось теплое, непривычное чувство. В тот миг Николаус не только простил отцу его брачный деспотизм, но даже ощутил благодарность. Ведь в его руках сейчас билось маленькое сердце, частичка его самого.

С того дня Николаус понял, что готов до последнего вздоха жить ради этого ребенка, защищать его и любить. Он сам выбрал сыну имя – Давид, древнее имя, означающее у греков и евреев одно и то же: "любимец".

Мария же, казалось, не испытала к ребенку ничего. Тяжелые роды выжгли из нее все силы, оставив вместо нежности лишь горькую усталость. Да и сам Давид напоминал ей о мужчине, который никогда не смотрел на нее с любовью.

Николаус был чем-то похож на своего брата Франца, но Мария сразу заметила различие. Франц, пусть и недолго, но смотрел ей в глаза, целовал ее руки, гладил по щеке. Николаус же был совсем другим. Сыновья Адольфа Шмидта словно разделили между собой роли: если Франц был нежным с женой, то Николаус всю свою любовь теперь дарил только маленькому Давиду.

И эта любовь, которую она сама никогда не удостоилась, заполнила сердце Марии горькой, безумной завистью. Каждое его прикосновение к сыну, каждый взгляд, полный отцовской нежности, словно заново напоминали ей о ее ненужности, о том, что ее существование для мужа – лишь неизбежное следствие чужой воли.

В младенческом возрасте, Давиду исполнилось всего два года, он однажды, как бы следуя своей наследственной тяге к ремеслу, в кузне схватил маленький молоток. Его пухленькие ручки крепко обхватили рукоять, и, визжа от восторга, малыш начал стучать по металлическому пруту.

– Давай, Давидхен! Бей, Давидушка! – оглушительно кричал Николаус, весь сияя от гордости. Его голос разносился так далеко, что, казалось, его могли услышать на другом берегу Волги. – Пусть каждый Шмидт в своем гробу почувствует силу подрастающего кузнеца!

К десятилетнему возрасту Давид уже выделялся среди сверстников. Сын кузнеца, он, как и отец, был широкоплечим и сильным, что вкупе с его румяным лицом делало его похожим на живой квадратный пряник. Даже его ладони были прямоугольными и твердыми, словно боек молота.

В этом возрасте он уже освоил амбосс – тот самый, который почти полтора века назад Вольфганг Шмидт вывез из Германии, рискуя жизнью. На нем Давид впервые самостоятельно отковал гвоздь для подковы.

Соседские мальчишки обожали проводить время с Давидом. Он был справедливым, без заносчивости, с добрым нравом. Его товарищи ценили не только веселый характер, но и то, что он всегда был готов защитить их: то ли от своры злых дворняг, то ли от подростков с соседней улицы, пытавшихся доминировать в детских разборках.

Единственным, чем Давид не мог похвастаться, был рост.

– Это тебе от матери досталось, – говорил Николаус с легким упреком, когда замечал, как сын тянется вверх, в тщетной попытке догнать своих более высоких ровесников. – У Шмидтов мужчины всегда были рослыми. Твой дядя Франц, к примеру, был как минимум на голову выше любого односельчанина.

Давид, затаив дыхание, слушал отца. Это был первый раз, когда он узнал, что у него был дядя. Погибший на поле боя Франц внезапно превратился для мальчика в невидимого героя, чей образ еще долго будет вдохновлять Давида на новые свершения.

Подрастающий Давид радовал Николауса, наполняя его жизнь светлыми моментами. Мальчик рос крепким, смышленым и трудолюбивым, словно воплощая все лучшие черты, которые кузнец надеялся передать своему потомку. Но радость отцовства не могла заполнить пустоту, что словно черной тенью окутывала Николауса, когда заканчивался день.

Когда Давид на закате солнца уютно устраивался в своей постели и погружался в мир детских снов, его отец оставался один. Дом, где некогда шумно звучали голоса большой семьи, теперь был тих и мрачен. Сын не мог заменить Николаусу все то, чего требовала жизнь взрослого мужчины. Нужда в понимании, тепле, разделении тягот дня с кем-то близким становилась болезненной.

Николаусу приходилось выбирать: идти в постель к Марии, с которой он так и не нашел настоящей близости, или же спрятаться со своим одиночеством в любимой кузне. Почти всегда он выбирал второе. Кузня была для него убежищем, местом, где он мог забыться. Но именно там, среди запаха металла и угля, притаилась опасность, которая медленно, но неумолимо подтачивала его жизнь.

Односельчане нередко расплачивались за его работу бутылками самогона или домашнего вина. Вначале Николаус принимал это как неизбежность деревенских порядков. Но со временем он стал находить в спиртном странное утешение. Глоток-другой помогал приглушить боль и смягчить гнетущее чувство пустоты. Со временем выпивка стала его спутником, а кузня – местом, где он мог не только работать, но и скрываться от реальности.

Николаус не заметил, как пристрастие стало овладевать им. Постепенно спиртное вытеснило в его жизни почти все остальное. Он все реже находил силы для работы, все больше углублялся в свои мрачные мысли. Давид оставался единственным светлым пятном в его мире, но даже любовь к сыну не могла вернуть ему былой крепости духа.

И вот однажды утром соседи зашли в кузню. Там, среди металлических заготовок, в тени остывшего амбосса, они нашли кузнеца. Николаус лежал на земляном полу, неподвижный, словно застыл в вечной тишине. Его лицо, суровое, но умиротворенное, казалось, наконец-то избавилось от тяжести прожитых лет.

Судьба так и не позволила ему увидеть, кем станет его сын, какой жизненный путь выберет Давид. Все, что осталось от Николауса, – это его ремесло, любовь, вложенная в мальчика, и непреодолимое желание, чтобы хотя бы его ребенок смог прожить жизнь иначе, чем он сам.

Но нельзя на селе без кузни. Это знали все, включая местных большевиков, которые не медля пригласили другого специалиста из соседнего кантона. Кантоном тогда называли административную единицу в составе Автономной Советской Социалистической Республики немцев Поволжья, что-то вроде района, но с более широкими полномочиями. В каждом кантоне были свои центры ремесел и хозяйств, откуда можно было быстро найти нужного мастера…

С появлением Детлефа Майера в доме Шмидтов жизнь Давида изменилась. Новый кузнец, высокий и крепкий вдовец лет сорока, пришел в село с тремя своими сыновьями и быстро завоевал расположение Марии. В отличие от Николауса, он был властным, грубым и не терпел чужих успехов.

Мария, как только увидела Детлефа, будто ожила. Она быстро забыла о своем умершем муже, и траурное платье так и осталось лежать в сундуке. Детлеф вскоре не только завоевал ее сердце, но и поселился в доме, словно всегда там жил. Однако для Давида это стало началом тяжкого испытания.

Отчим с первых дней невзлюбил пасынка. Детлеф считал его соперником в кузне. Ему не нравилась тяга подростка к ремеслу, его ловкость и умение, которые выделяли Давида среди других детей. Даже соседи замечали, что мальчишка будто рожден с молотком в руке.

Однажды соседский рыбак зашел в кузню, держа в руках ржавую цепь:

– Давид, сделай кольца покрепче, чтобы лодку держали, – попросил он, даже не глядя на Детлефа.

Этот случай стал последней каплей. Когда Детлеф вернулся вечером из трактира, от него несло спиртным, а в глазах метался злой огонь.

– Ах ты, дрянь малая! Я горбачусь, чтобы тебя кормить, а ты меня заработка лишаешь?! – гремел он, врываясь в дом.

Давид, который ждал ужина за столом, встал, сжав кулаки.

– Это наш дом, не твой. Убирайся!

Эти слова взорвали отчима. Схватив со стены кнут, он замахнулся. Но Давид успел перехватить плеть и дернул ее так резко, что Детлеф потерял равновесие, упал на пол и больно ударился. Когда он поднял голову, его ноздри были залиты кровью, а лицо побагровело от злости.

– Убью, – прошипел он, поднимаясь.

В этот момент на Давида сзади набросились его сводные братья. Они повалили его на пол, били кулаками по лицу и пинали в живот. Давид сопротивлялся, как мог, но силы были неравны. В какой-то момент ему удалось вырваться. Он выскочил из дома, его разорванная рубашка хлопала на ветру, словно лоскуты флага.

За ним с грохотом захлопнулась дверь, сорвав с косяка подкову, что всегда считалась символом удачи. Давид бросился прочь, не оглядываясь. Слезы и гнев смешались в его душе. Он понял: этот дом больше не его. Впереди была тьма ночи, холодный ветер и неизвестность, в которой ему предстояло искать свое место.

Давид слонялся вокруг отчего дома, грея озябшие руки подмышками. Ему хотелось верить, что вот-вот откроется дверь, и мать, его единственный близкий человек, позовет обратно. Но вместо этого за занавеской мелькало злое лицо Детлефа, который потрясал кулаком, словно обещал, что в следующий раз пощады не будет.

Ближе к полуночи дверь все же скрипнула. Давид замер, но вместо слов утешения он увидел, как на крыльце мать осторожно оставила его старое пальто, потерянную где-то в драке фуражку и узелок, из которого пахло хлебом.

– Ты сильный, как все Шмидты, – шепнула она, стоя в тени. Быстро перекрестив сына, Мария скрылась за дверью, будто боялась быть пойманной.

Давид молча подобрал вещи. На его глазах выступили слезы, но он не проронил ни звука. Все было ясно. Мать выбрала: не его, а отчима.

В свои одиннадцать лет он оказался на улице. Деревня, некогда населенная многочисленными родственниками, теперь пустовала для него. Одни, как бабушка и дедушка, уехали за океан еще в годы Первой мировой, другие умерли с голоду или растворились в городах.

Эту ночь Давид провел, зарывшись в теплое сено на сеновале того самого рыбака, из-за которого все началось. Рыбак и не знал, что мальчик устроился в его сарае. Холодный воздух жалил щеки, а слабый свет луны пробивался сквозь щели в досках. Давид сжимал в руке узелок с хлебом, который теперь был его единственным богатством.

Утром, голодный и замерзший, он отправился бродить по селу. Разговоры взрослых на улице дали подсказку. На противоположном берегу Волги, говорили они, создают совхоз с громким названием “Кузнец социализма”. Туда едут комсомольцы со всей страны.

Давид не понимал, что значат слова "совхоз" или "комсомольцы", а уж о социализме он и вовсе не слышал. Но слово "кузнец" зацепило его, будто открылось окно в новую жизнь. Это было как знак судьбы.

– Надо туда, – решил он.

Но возникла проблема: река. Волга, холодная и величественная, блестела на солнце, и пересечь ее казалось задачей не из легких. Лодок, что обычно сновали от берега к берегу, в это время видно не было.

– Вот только как перебраться? – задумчиво проговорил он, всматриваясь в бурлящую воду. В его глазах уже горел огонь решения. Давид чувствовал: здесь он не останется, а что ждет его там, за рекой, – узнает только тот, кто осмелится сделать первый шаг.

В ту ночь небо было черным, как деготь, ни одной звезды. Кромешная темнота накрыла деревню, словно тяжелое покрывало. Давид шагал вдоль берега, спотыкаясь о камни, до боли сжимая в ладони складной ножик – отцовский подарок, последний оставшийся у него символ защиты и силы.

Рыбацкую лодку он нашел на ощупь, различив льняной канат, которым та была привязана. Давид узнал его сразу: когда-то он сам чинил эту привязь, а теперь, из-за неисправных металлических колец, лодка держалась только на веревке. Убедившись, что лодка та самая, он молча срезал канат острым лезвием. Его сильные, уже привычные к работе руки работали уверенно, хотя сердце в груди билось так громко, что казалось, его можно услышать с другого берега.

Стараясь не замочить ботинки, Давид оттолкнул лодку от берега и прыгнул внутрь, приземлившись на деревянную скамью. Весла он прихватил заранее – их он снял со стены сеновала, уже предчувствуя, что впереди будет длинный путь.

Он никогда раньше не греб, но выбора не было. Лодка медленно развернулась, и Давид, сбиваясь с ритма, начал грести. Весла скрипели, вода плескалась о борт, а суденышко неуклюже покачивалось на волнах. Чем дальше он уходил от берега, тем сильнее нарастало ощущение тревоги.

Мокрая чернота воды вокруг казалась живой, тяжелой, враждебной. Лодка выглядела маленькой щепкой на поверхности этой бездны. Волны тихо дышали, иногда громко плескались, как будто пытались схватить и утянуть мальчика за собой. Липкий страх оседал на плечах, сковывая движения. Но Давид упрямо греб, стараясь держаться прямо.

На мгновение из-за тучи выглянула луна. Ее свет озарил берег, который быстро уменьшался и терялся вдали. Давид остановился и посмотрел назад. Он успел увидеть знакомые очертания деревни – места, где он родился, где когда-то был дом, семья, отец. А теперь это все осталось позади. Словно и не было. Место, где его прогнали, больше не могло называться родным.

Полоска земли исчезла, скрытая тьмой. Давид вернулся к веслам, но в голове эхом отдавался этот последний образ: дымные крыши домов, река, идущая вдоль деревни, и светящиеся окна, где за ужином сидели семьи. Чужие семьи.

Темнота была абсолютной, но звуки над рекой наполняли пространство жизнью. Иногда раздавался резкий всплеск – это рыбы били хвостами по воде, словно проверяя незнакомца на прочность. Где-то высоко в небе кричали перелетные птицы, а издалека им вторил гулкий зов филина, укрывшегося в лесу. Каждый звук заставлял Давида вздрагивать, но в то же время успокаивал. Он чувствовал, что в этой пустоте он не один.

"Я не один, – повторял он себе. – Если они живут, значит, и я справлюсь".

Грести становилось тяжелее. Руки ныла от усталости, холод пробирался под тонкую одежду. Но Давид смотрел вперед, туда, где его ждала неизвестность. Она пугала его, но в то же время манила. В ней было что-то новое, что-то свое, что-то, ради чего стоило идти дальше.

Чем ближе лодка подходила к другому берегу, тем сильнее насыщались запахи: влажный воздух принес с собой тяжелую смесь тины, несвежей рыбы и гнилой древесины. Эти ароматы обволакивали мальчика, напоминая о близости земли и о том, что он вот-вот завершит свое первое путешествие в неизвестность.

Давид упорно работал веслами, его маленькие, но уже сильные руки механически повторяли однообразные движения. Мышцы ныли, спина ломила, а пальцы будто приросли к дереву. В какой-то момент лодка резко остановилась, с глухим скрипом наткнувшись на песчаный берег. Этот звук отдался в ушах мальчика громким эхом. Давид облегченно выдохнул и разжал руки. Даже в темноте он увидел, как на ладонях проступили кровавые полосы от ссадин, оставленных грубой поверхностью весел.

Тяжело дыша, он выбрался из лодки. Ноги, дрожащие от усталости, тонули в мягком песке, а тело раскачивалось, будто все еще продолжало ощущать покачивание на волнах. Давид на мгновение остановился, чтобы оглядеться. Небо чуть посветлело – из-за туч вынырнул узкий лунный серп, осветивший берег бледным, почти призрачным светом. Вдалеке темнели густые заросли кустарника. Они казались недосягаемыми, но одновременно манили мальчика, обещая укрытие.

Собрав последние силы, Давид побрел вперед, оставляя за собой глубокие следы на влажном песке. Его дыхание было частым и хриплым, а каждый шаг давался с трудом. Наконец, достигнув кустарников, он остановился. Ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду, но мальчик уже не обращал на это внимания. Он просто упал на колени, а затем обессиленно рухнул на бок.

Шершавые руки с трудом подгребли под голову охапку опавших листьев. Давид едва успел улечься поудобнее, как усталость, накопившаяся за долгую ночь, окончательно победила. Мир вокруг потускнел, шорох ветра в ветвях смешался с его тихим, размеренным дыханием. Так, среди ночной прохлады, запахов воды и земли, мальчик впервые почувствовал себя по-настоящему одиноким.

Давид проснулся от громкого, надрывного крика, который эхом разлетался над рекой. Уже светало, и серый утренний туман, клубясь, скрывал дальние берега. Сквозь этот молочный покров он различил темный силуэт медленно плывущей баржи. На ней, закинув голову, громко и нестройно пел мужчина. Даже на расстоянии было понятно, что певец изрядно пьян – его голос то срывался, то гулко рассыпался над водой.

Мальчик зябко поежился. Влажная одежда прилипала к телу, а ледяная утренняя роса пропитала его насквозь. Давид поднялся, с трудом размял затекшие от холода и сна конечности, и направился вглубь кустарников. Хруст веток под ногами звучал громче обычного в тишине, разбавляемой лишь отдаленным бульканьем воды.

Пробравшись сквозь густую чащу, он вышел на открытую местность и тут же увидел перед собой необычную картину: неподалеку раскинулся новенький поселок. Деревянные дома еще пахли свежеструганными досками.

Но больше всего внимание Давида привлекло большое здание, украшенное яркими красными флагами и плакатами с крупными буквами, которые он не мог прочитать. Давид не знал русского языка, но он чувствовал, что эти надписи что-то значат. Плакаты были яркими и казались очень важными, а само здание выглядело как место, где принимают решения.

Давид молча подошел ближе. Его мысли смешивались с тревогой и возбуждением. Он предположил, что это место, вероятно, было чем-то вроде управления или собрания важных людей. Но когда он потянул за деревянную ручку двери, она не поддалась. Замок удерживал дверь на месте, а вокруг не было ни души.

Почувствовав холод, Давид поправил воротник своего старого пальто, чтобы хоть немного укрыться от холодного утреннего воздуха, и натянул фуражку до самых ушей. Присев на крыльцо, мальчик порылся в узелке, оставленном матерью, и вытащил хлеб. Он был жестким, но голодный Давид не стал раздумывать. Откусив огромный кусок, он жадно начал жевать, чувствуя, как к нему возвращаются силы.

Сидя там, на крыльце, мальчик наблюдал за медленно оживающим поселком. Люди начинали выходить из домов, рабочие громко переговаривались, а вдалеке заскрипели колеса повозки. Давид понимал, что теперь начнется самое сложное – убедить этих людей, что ему здесь есть место.

Первая к зданию подошла женщина в красном платочке, синем комбинезоне, из рукавов которого выглядывали края вязаного свитера, и в кирзовых сапогах.

– Ты че здесь сидишь? – спросила она, окинув взглядом мальчишку.

Молча Давид бросил свой взгляд на нее, оценивая с ног до головы, и продолжил жевать хлеб. Ему совершенно не хотелось отвечать. И не только из-за того, что он практически не знал русского языка. В его представлении разговаривать с женщиной, которая явно не могла быть главной в этом доме, да и вообще нигде, было бессмысленно.

– Язык проглотил, что ли? – снова спросила незнакомка, недовольным тоном, подбоченясь.

Давид снова промолчал, но краем глаза следил за ней.

– Тебя здороваться не научили? – не унималась женщина.

На этот раз у Давида невольно мелькнуло желание понять, что же она говорит. В ее голосе звучало что-то неожиданно живое, настойчивое, не похожее на пустую браваду деревенских женщин, которых он знал.

Но незнакомка, не дождавшись ни слова в ответ, раздраженно вздохнула, открыла замок и скрылась за дверью.

Вслед за ней в здание начало подтягиваться все больше людей. Уже человек десять прошло мимо Давида, когда он решился подняться и тоже вошел внутрь.

– Guten Morgen! – робко поздоровался он по-немецки, поскольку другого языка не знал, осматривая при этом огромную комнату. Увиденное его удивило: та самая женщина в красном платке восседала за массивным дубовым столом, заваленным бумагами, а все остальные стояли перед ней.

На его слова никто не отреагировал. Тогда Давид набрался смелости и громко повторил:

– Guten Morgen!

Люди в комнате с удивлением обернулись в его сторону.

– А, у тебя все-таки есть язык? – усмехнулась женщина за столом.

Давид не понял ее слов, но догадался, что она говорит о нем. К своему изумлению, он осознал, что эта женщина – самая главная в доме.

– Ich heiße David, – сказал он, что на его родном языке означало: – Меня зовут Давид.

– Was machst du hier? – спросил незнакомец за его спиной, что переводилось как: – Что ты здесь делаешь?.

Резко обернувшись, он увидел высокого кучерявого мужчину, держащего свернутую в трубку газету. Радость охватила мальчика – наконец кто-то говорит на его языке.

– Я работать хочу, – выговорил Давид, нервно мнущий свою фуражку.

– В каком смысле работать? – мужчина шагнул в комнату и стал здороваться с каждым за руку, поглядывая на мальчишку.

– Работу ищу, – добавил Давид.

– А тебе сколько лет?

– Пятнадцать, – ответил он, прибавив себе четыре года.

– Тебе пятнадцать?! – переспросил мужчина на русском, прищурившись.

– А выглядишь на десять, – вмешалась женщина в комбинезоне. Судя по ее тону и тому, как она внимательно вслушивалась в немецкую речь, было заметно, что она понимала хотя бы часть сказанного Давидом, хотя, возможно, не все.

Давид пожал плечами, ясно поняв, что его слова вызывают сомнения.

– Спроси его, Антон, что ему от нас надо, – велела женщина.

– Он говорит, что работу ищет, товарищ управляющая, – ответил мужчина, обратившись к ней.

– Нам только детей тут и не хватало, – раздался чей-то смешок.

– Я кузнец, – произнес Давид твердо и уверенно.

Женщина оценивающе оглядела его с головы до ног и, видимо, представив мальчишку с молотом, усмехнулась:

– Нам кузнецы нужны, конечно, только ростом повыше да взрослее.

Антон перевел слова начальницы, но Давид не собирался сдаваться.

– Ну возьмите меня хоть кем-нибудь! Я любую работу могу делать!

– Да куда мне тебя взять? В трактористы, что ли? Ты же сам едва выше передних колес трактора, а на сиденье тебя и вовсе поднимать придется!

– Я сильный! Руки у меня вот какие! Ну пожалуйста! Мне идти некуда, я сирота, – с отчаянием выпалил он.

Антон едва успевал переводить.

– Ты даже русского языка не знаешь. Как мы будем общаться? Жестами, что ли? – устало вздохнула женщина и снова углубилась в свои бумаги.

– Не мешай, парень, иди своей дорогой, – сказал Антон, мягко подталкивая его к выходу.

Давид вышел на крыльцо, опустив голову. Следом за ним вышел Антон.

– Тебе лучше среди своих жить, – сказал он. – Ищи работу в немецких поселениях.

– Там я точно никому не нужен, – мрачно ответил Давид, развернулся и направился в сторону Волги.

Бродя весь день вдоль берега, он надеялся найти свою лодку, которую, видимо, унесло течением.

– Дурак, надо было ее привязать или подальше из воды вытащить, – ругал себя мальчик.

И хотя возвращаться в родное село было боязно – пугала и сама переправа через широкую Волгу, и неизбежный гнев соседа, чью лодку он взял без спроса, – другого выхода Давид, кажется, не видел. Права была управляющая: без знания русского языка ему в совхозе делать нечего. Вот только как его выучить, живя среди немцев?

Поужинав остатками хлеба и нарвав пару горстей подмороженного терна, еще задолго до захода солнца Давид забрался в один из стогов сена, которыми было усеяно поле между Волгой и поселением, и мгновенно уснул.

Ранним утром следующего дня он снова сидел на ступеньках управления совхоза, на этот раз без завтрака. Как и вчера, первой пришла уже знакомая женщина в красном платочке и отворила дверь.

– Ты опять здесь? – удивленно спросила она, разводя руками.

Не говоря ни слова, Давид смотрел на нее, не отводя взгляда.

Вскоре в здании собралось все правление совхоза. Давид терпеливо ждал прихода того самого кучерявого мужчины, и, когда тот появился, пошел за ним следом.

– Guten Morgen! – во весь голос поздоровался мальчик и снял фуражку.

– Ну объясни ты ему, – обратилась управляющая к невольно ставшему переводчиком Антону, – нет у нас для него работы. Молодой он еще.

Антон только собрался перевести ее слова, как Давид, дрожащим голосом, перебил:

– Я же вырасту. Я всему научусь. Я могу лошадь подковать, топоры и серпы заточить! Неужели я в вашем тракторе не разберусь?

Антон с тяжелым вздохом перевел слова мальчика.

В комнате повисла тишина. Видимо, каждый размышлял, как поступить с этим упорным и отчаянным подростком.

– Нина Петровна, а давайте попробуем, – неожиданно обратился Антон к управляющей. – Может, действительно из мальчика толк будет? Ну не оставлять же его на зиму, глядя на улице. У нас ведь совхоз именно для сирот создали. Неужели из-за маленького роста и незнания русского языка не возьмем?

Управляющая посмотрела в сторону Давида, затем обвела взглядом всех присутствующих. Остановив его на Антоне, она невесело заметила:

– Ты же знаешь, что мы принимаем только совершеннолетних детей, окончивших школу.

– А что делать? Куда его отправить? Поблизости ведь нет ни одного детприемника, – ответил Антон, для убедительности обняв Давида за плечи. – Год пролетит, мы даже не заметим. Пусть парни в общежитии потеснятся, а я ему с русским помогу.

– Ты хоть в школе учился? – спросила Нина Петровна, доставая из стола какие-то бланки.

– Нет, – честно признался Давид.

– Так, значит, жить будешь в общежитии, питаться в столовой, – радостно переводил мальчику слова начальницы Антон. – Четыре дня работы в поле и мастерской, два дня курсы трактористов. В воскресенье – ликбез. Отдыхать, извини, не придется.

– А какая сейчас может быть работа в поле? – удивился мальчик. – Урожай-то уже собрали, скоро и снег пойдет.

– А про озимые и снегозадержание не слышал? – женщина посмотрела на Давида с легкой улыбкой. Он начинал ей нравиться. – Пойдешь на склад, пусть там тебе валенки и ватник выдадут. Скажешь, “ваша мать” распорядилась. Они поймут. Как тебя величать-то, Катигорошек?

– Давид, – представился мальчик, и у него на глаза навернулись слезы. Но это были слезы счастья. Совхоз принял его в свою семью…

Здесь все было по-другому – новым, чужим и незнакомым. Поселение напоминало маленькую вселенную посреди бескрайних степей: три длинных барака для жилья, столовая, здание управления, механизированная техническая мастерская, клуб, баня, кооперативная лавка и несколько складов. Чуть поодаль, как в укромных уголках, виднелись коровник и свинарник.

Рассказывали, что идея создания этого совхоза принадлежала лично товарищу Сталину. Легенда гласила, что все началось с его визита на Кубань, в недавно открытый сиротский дом. Тогда директор учреждения посетовал:

– Дети у нас, Иосиф Виссарионович, ни в чем не нуждаются, всем обеспечены. А вот куда им податься после школы – это настоящая беда. Многие снова оказываются на улице, превращаются в жуликов, воров, а то и бандитов.

Сталин задумчиво потер трубку пальцами и произнес:

– Надо обязательно найти способ… направить это молодое поколение в нужное русло.

– Но как, товарищ Сталин? Они из ворот детского дома разбредаются, как осенние листья по ветру. Уследить за ними – задача невыполнимая…

После этого разговора на левом берегу Волги началась работа. Именно тогда для выпускников детских домов и был создан совхоз с громким названием – "Кузнец социализма".

В те времена эти края были настоящей глушью. Бескрайние степи, где на сотни верст не встретишь ни селения, ни путника. Совхоз развернулся на этих просторах с небывалым размахом. Сюда съехались молодые комсомольцы и сироты со всей страны. Они жили здесь, работали, делили кров и пищу, словно большая многонациональная семья.

Для Давида это место стало настоящим открытием. Впервые он встретил столько разных людей: белорусов, молдаван, татар, армян. Даже в совхозной столовой была своя пестрая палитра. Поваром первых блюд был украинец, за второе отвечал узбек, а выпечкой занимался Ахат – кавказец, в котором смешались грузинская и кабардинская кровь.

Ахат был человеком сложной судьбы. Его история, услышанная позже, потрясла Давида. Дяди по материнской линии, не принявшие "позора" смешанного брака, убили отца Ахата. Потеря любимого мужчины довела мать до самоубийства. Бабушка ненадолго дала мальчику тепло и кров, но вскоре умерла. Родственники отказались принимать "бастарда", и пятилетний Ахат оказался в детском доме.

Сейчас же Ахат был одним из самых ярких людей совхоза. Среднего роста, но с могучими плечами, он обладал невероятной силой и всегда выходил победителем на совхозных состязаниях по борьбе. Давид, невысокий и щуплый, однажды не удержался и бросил вызов метису в спортивном ринге. Бой был скоротечным, но даже Ахату пришлось постараться. Давид проиграл, но его храбрость и настойчивость впечатлили Ахата. С тех пор они стали друзьями.

Ахат, с доброй улыбкой вспоминая ринг, иногда подшучивал над Давидом:

– Ты, немец, не только молотом кузнечным орудовать умеешь, но и в драке норовишь огонь показать. Молодец, дух в тебе есть!

И Давид, зардевшись, кивал, понимая, что в этом новом месте его настойчивость и упорство помогут построить жизнь заново.

За совхозным столом Давид впервые в жизни попробовал такие блюда, как винегрет, окрошку, харчо, голубцы, вареники и даже шашлык. Последний, кстати, был приготовлен специально для него Ахатом, который решил угостить друга чем-то особенным. Запах жареного мяса с приправами, поднимающийся от шампуров, заставил мальчика забыть обо всем на свете. Это было настоящим праздником вкуса – совсем не похоже на скромную похлебку, к которой он привык.

Совхозная столовая вообще поразила Давида. Открытые, длинные столы, сотни людей, которые ели, не прячась и не опасаясь, – все это было для него в диковинку. Вспоминая свое село Мюллер, он никак не мог привыкнуть к этой свободе. Там, в годы голода, еда была чем-то почти запретным, словно грехом, который нужно скрывать. Ели быстро, украдкой, часто в углу, подальше от глаз прохожих. Ставни на окнах закрывались, чтобы никто не увидел, как семья делит скромный кусок хлеба или миску супа. В самые трудные времена они даже прятались с едой друг от друга, чтобы не вызвать зависть или слезы.

Но совхоз жил иначе. Здесь царила общность. Да, жизнь была тяжелой, а работа – изнуряющей, но никто не умирал от голода, и еда перестала быть символом борьбы за выживание. Давид начинал понимать, что значит жить среди людей, делить с ними и труд, и радость.

Работа в совхозе, впрочем, была не только тяжелой, но и бескомпромиссной. Каждый знал: чтобы "ковать новую жизнь", нужно вкладывать в нее все силы. Комсомольцы горели энтузиазмом, гордо называя себя строителями будущего. Старшие товарищи из парткома не отставали – зорко следили за порядком, поддерживали боевой дух лекциями и напоминали о важности их труда.

Клуб в поселении открывался только по особым случаям – чаще всего в честь государственных праздников. А перед танцами непременно звучала торжественная речь или лекция. Это была неизменная часть жизни совхоза – немного официоза, немного веселья.

Давид слушал эти лекции с трудом, не все понимая из-за языка, но чувствовал: здесь все иначе. Это был новый мир, в котором люди работали сообща, жили общиной, и каждый чувствовал свою значимость. Даже такой маленький и неуклюжий парень, как он.

Прошло три года. За это время Давид заметно изменился. Он стал шире в плечах, скулах, а его шея и руки налились мускулами, словно наполненными тяжелым свинцом. Да, именно тяжелым, не дающим подняться металлом. Иначе как объяснить, что в тот период, когда сверстники обычно вымахивают чуть ли не на полметра, он с трудом прибавил каких-то двадцать сантиметров?

– Зато в тебе силы на двоих хватит, – подбадривал его Ахат, хлопая друга по плечу.

– И новый гусеничный трактор "Коммунар" наверняка мне достанется, – смеялся Давид в ответ. – Я ведь, наверное, единственный из всех трактористов, кто может в его кабине работать стоя!

Русский язык Давид освоил неожиданно быстро, чем изрядно удивил всех. Хотя новые слова давались ему с трудом, он поражал окружающих чистым, почти безупречным произношением. Самые сложные для иностранцев звуки – Ч, Щ, Ж, Ы – он произносил так, будто родился с ними.

Научился этому Давид, как кузнец: через наблюдение, упорство и фантазию. Например, чтобы правильно выговорить Ч и Щ, он представлял, как шипит раскаленный металл, резко погруженный в холодную воду. Звук Ж он ассоциировал с шумом напильника, трущегося о сталь.

А особенно трудный для иностранцев звук Ы Давид уже прекрасно знал. Однажды в кузне, помогая отцу, он случайно ударил молотком по пальцу. Ноготь, конечно, почернел на следующий день, но боль в момент удара была такой, что мальчику хотелось завыть, как волк. Вместо этого, сжав зубы до скрежета и растянув губы, он позволил себе лишь глухое:

– Уыыы!

Так что Ы, которой в немецком языке просто не существует, стала для Давида знакомой и даже родной.

Со временем он смог упорядочить в своей голове хаос русского языка – с его множеством падежей, правил и бесчисленных исключений. Как опытный мастер, он подбирал слова так же аккуратно, как гайку к болту.

Но все же оставалась одна слабость – немецкий глагол "haben". Этот универсальный глагол, означающий "иметь", "есть", и просто связку слов, так глубоко укоренился в его речи, что Давид невольно вставлял его даже в русские предложения.

– Ну, ты хабэн, давай быстрее! – мог сказать он товарищу.

Эти случайные "хабэн" его самого ужасно раздражали, но у друзей неизменно вызывали смех.

Так Давид, хоть и старался изо всех сил стать "настоящим русским", все равно сохранял в себе теплый отблеск своей немецкой души.

А вот с техникой у Давида никогда не было никаких проблем. Каждую деталь трактора он мог определить вслепую, просто на ощупь. Будь то "Коломенец", "Запорожец" или "Фордзон-Путиловец", все, что выходило из строя, в его руках быстро обретало вторую жизнь. А одноцилиндровый двигатель "Карлика" Давид вообще разбирал и собирал с такой скоростью, что уже к концу рабочей смены маленький трактор пыхтел, свистел, ехал и уверенно пахал.

Товарищи по МТМ давно заметили, что Давид приходил на работу раньше всех и с нескрываемой радостью. Ему не нужно было напоминать или заставлять: он буквально жил мастерской. Вечером, когда другие рабочие спешили домой, он часто оставался, доводя начатое до совершенства или просто разбирая очередную загадку железного механизма. Не человек, а настоящая машина.

Заведующая, Нина Петровна, души не чаяла в трудолюбивом и рассудительном пареньке. Ее особенно восхищало, что, в отличие от многих совхозных трактористов, Давид не кичился своими знаниями и умением. Он никогда не прятался за фразами вроде "это не моя работа" или "пусть этим занимается специалист". Давид с готовностью брался за любое дело, а чаще сам предлагал помощь, если видел проблему.

– А ведь мог стать бродягой или попрошайкой, – не раз говорила она с гордостью. – Но нет, хватило силы духа и ума найти свое место в жизни. Вот ведь, на ноги твердо встал, как настоящий мужчина.

Одинокая коммунистка, Нина Петровна нередко называла Давида своим сыном, которого у нее никогда не было. И это было не просто словами – она действительно гордилась мальчишкой, который сумел превратить свою непростую судьбу в путь успеха.

Заведующий совхозной мастерской, дядя Антон, когда-то поручившийся за немецкого паренька, теперь тоже не скрывал удовлетворения. Давид оправдал его ожидания. Более того, он так вырос в мастерстве, что Антон доверял ему обучать других трактористов, хотя они зачастую были старше своего наставника.

– Говорил ведь, что толк из него будет, – любил повторять дядя Антон, поглядывая на трудолюбивого парня. – Вон как ребята на него равняются. Настоящая находка, а не работник.

Но за всей этой "взрослостью" подростка порой все еще проглядывалось детство. Особенно ночью, когда, укрывшись с головой под одеяло и крепко зажмурив глаза, он будто видел отца. В его воображении они сидели рядом, как в старые времена, и Давид с гордостью рассказывал о своей новой жизни в совхозе. Он делился каждым успехом: как починил трактор, как освоил новую технику, как помог собрать урожай. Казалось, что отец слушает внимательно, кивая с одобрением.

Конечно же, Давид тосковал и по матери. Да, она выгнала его. Да, предала. Но ведь это была его мать. Материнскую кровь не вычеркнуть, не вытравить. Она текла в нем, жгла, звала к тому, чтобы понять и простить. "Надо обязательно навестить ее," – решил он однажды, сжимая кулаки.

Вот только когда? И как? Жизнь в совхозе была расписана до минуты: то посевная, то уборочная, то тракторы подлатать, то новую задачу поручат. И ведь все дела на нем, на юном комсомольце. Не подведи, не упусти. А вдобавок еще учеба – нужно ведь и трактористом стать, и образование не забросить.

Но даже если бы выпало свободное время, добираться до села Мюллер было непросто. Прямо через Волгу – рукой подать, но транспортного сообщения между берегами не существовало. Лодочники? Их еще попробуй найди, да уговори, чтобы переправили. Оставался долгий прибрежный путь.

Сначала нужно было отправиться вверх по течению Волги – сто километров до города Покровска, который в этом году переименовали в честь Фридриха Энгельса. Теперь он стал столицей немецкой автономной республики. Из Энгельса следовало переправиться паромом через Волгу в Саратов. А потом – снова вниз по течению, еще сто километров, к родным местам.

Давид вздыхал. В один день точно не управишься. Это путешествие казалось ему бесконечно долгим и утомительным. Но где-то в глубине души теплела мысль: "Я все равно найду способ. Обязательно найду".

Было бы желание, а уж оно само выведет. И случилось нечто совершенно неожиданное, о чем Давид даже не смел мечтать. В конце сентября 1932 года совхоз "Кузнец социализма" организовал ярмарку, приуроченную к осеннему завершению полевых работ. Совхозное хозяйство добилось первых мест по всем показателям в Зельманском кантоне. Газеты наперебой восхваляли успехи воспитанников – детей-сирот, которые благодаря труду и заботе выросли настоящими строителями социализма. Всех желающих приглашали посетить ярмарку, чтобы своими глазами увидеть, как работает передовое хозяйство.

Готовясь к празднику, Давид тщательно начистил до блеска свои недавно купленные ботинки, отутюжил сшитые на заказ широкие черные брюки и аккуратную сарпинковую рубашку. Долго стоял перед зеркалом, пытаясь уложить непослушные кудри, которые торчали в разные стороны, как будто насмехаясь над его стараниями. Весь этот процесс сопровождался репетицией речи, с которой ему поручили выступить на митинге. Наконец, капитулировав перед упрямыми завитками, он натянул на голову фуражку, совершенно забыв, что ораторы обычно снимают головной убор перед трибуной.

Давид уже знал, что его портрет появился вчера на доске передовиков труда у здания управления совхоза. Шагая по улице, он то и дело замечал, как его приветствуют и поздравляют односельчане. Смущение слегка раскрасило его щеки, но он лишь кивал в ответ, пытаясь скрыть радость. А сердце-то гулко отбивало ликующий марш – оно было готово выпрыгнуть из груди от переполняющего чувства гордости.

Он знал, чего добился. Еще совсем недавно – простой немецкий мальчишка, изгнанный из дома, а теперь – герой дня. Давид понимал, что его труд, настойчивость и упорство позволили достичь большего, чем он осмеливался представить. Но, несмотря на переполняющую его гордость, он всеми силами старался не выдать свои эмоции. Не хотел, чтобы кто-то подумал, будто он возгордился.

И вдруг он остановился, словно наткнулся на невидимую преграду. Навстречу по широкой улице с утрамбованной грунтовой дорогой шли мать и отчим.

Мгновение, казалось, застыло. Все трое стояли, как окаменелые. Когда-то Давид представлял себе эту встречу совсем иначе. В своих мечтах он возвращался в родное село Мюллер сильным, красивым, уверенным в себе. Местные дети бежали за ним толпой, крича:

– Давид! Давид вернулся!

Он воображал, как войдет в отчий дом, высыплет на стол целый мешок конфет, баранок и пряников, накинув матери на плечи дорогой платок, который давно для нее купил. А отчим и сводные братья будут стоять в сторонке, терзаемые завистью и стыдом.

Но все оказалось совсем не так.

– Мама! – наконец вырвалось у Давида.

Он кинулся к Марии, сгреб ее в свои крепкие руки и прижал к себе. Его мать, еще не успевшая прийти в себя от шока, стояла неподвижно, как будто боялась пошевелиться. Давид держал ее долго, очень долго, словно боялся, что она снова исчезнет, как сон.

Отчим, хоть и старался не показывать виду, не был особо рад встрече с пасынком. Он украдкой разглядывал Давида, словно оценивая его с ног до головы. Три года – срок немалый, и за это время мальчишка заметно изменился: вытянулся, окреп, и выглядел довольно ухоженно. Хорошо сидевшая одежда и уверенная осанка явно говорили о том, что жизнь в совхозе пошла ему на пользу.

Чувствуя, что неловкое молчание затянулось, Детлеф осторожно одернул жену, как будто возвращая всех к реальности:

– Ну все, все. Нам надо идти, а то товар весь разберут, – произнес он с деликатной поспешностью.

Эти слова вдруг выдернули Давида из своих мыслей. Он отпустил мать, сделал шаг назад и строго посмотрел на Детлефа. Однако вместо привычной детской обиды его взгляд был спокойным, даже взрослым. В знак уважения Давид кивнул и протянул руку отчиму.

Майер растерялся. Не ожидая такого жеста, он медленно протянул руку в ответ. Ладонь пасынка оказалась сильной, даже чересчур для подростка, но Давид сдержанно и прямо смотрел ему в глаза. Детлеф почувствовал, что мальчик не собирается демонстрировать силу – наоборот, в этом рукопожатии было что-то примирительное. Добрая, немного смущенная улыбка на загорелом лице Давида говорила о прощении.

Не успел Детлеф что-либо сказать, как за спиной Давида раздался знакомый голос:

– Давидушка, сынок, а я тебя ищу! С ног уже сбилась.

Нина Петровна, заведующая совхозом, спешила к нему. Ее неизменная красная косынка ярко выделялась на фоне нарядной формы: гимнастерка с юбкой вместо привычного комбинезона. Грудь украшал орден Красного Знамени, но на ногах остались простые кирзовые сапоги, будто она только что вернулась с работы.

– Здравствуйте! – приветливо сказала она, обращаясь к Детлефу и Марии. – Вы тоже на ярмарку? Откуда будете?

– Это моя мама, – поспешно ответил Давид, немного смутившись. – Из Мюллера, с того берега.

– А как это? – Нина Петровна удивленно подняла брови. – Ты же говорил, что сирота?

Давид покраснел, понимая, что лучше было рассказать об этом раньше:

– У меня только отец умер… А мама вышла замуж за… Майера.

– Ну тогда понятно, – мягко улыбнулась Нина Петровна, не показывая ни капли упрека. Она дружелюбно подхватила Марию и Детлефа под руки. – Пойдемте, я вам что-то покажу.

Ну конечно же, заведующая совхоза сразу потащила их к доске почета. На ярко освещенной стене красовались портреты лучших работников: доярок, механизаторов, агрономов. Среди них выделялась фотография молодого парня с подписью: «Победитель соцсоревнования, тракторист, комсомолец Давид Шмидт».

Мария, словно зачарованная, осторожно погладила стекло, за которым находился снимок ее улыбающегося сына. Затем, с тревогой и гордостью одновременно, посмотрела на Давида, как будто пытаясь спросить: "Это правда ты?"

Давид смутился, хлопнул себя ладонью по лбу и рассмеялся:

– Вот те на! Нина Петровна, – обратился он к заведующей почти шепотом, – они ведь у меня по-русски читать не умеют. Да и понимают не все. Им перевод нужен.

Нина Петровна улыбнулась, кивнув в знак понимания, и коротко объяснила Марии и Детлефу смысл надписи, переведя все на понятный им язык.

После этого она повела их в общежитие. Помещение оказалось чистым, светлым, с двухэтажными ярусами нар. Вдоль прохода тянулся ровный ряд одинаковых табуреток, а деревянный пол блестел от тщательной чистки. На окнах висели короткие цветастые занавески, добавляя уюта.

Давид вдруг словно вспомнил что-то важное. Он бросился к одной из нар, засунул руку под соломенный матрас и вытащил оттуда аккуратно завернутый бумажный сверток. Развернув его, парень с бережностью достал серый пуховый платок.

– Очень мягкий и теплый, – смущенно произнес Давид, набрасывая платок на плечи матери. – Из козьего пуха.

Мария, будто не веря, присела на край нижней нары. Она долго, с явным трепетом гладила нежный платок на своих плечах. Ее глаза наполнились слезами, но она не проронила ни слова, боясь разрушить этот момент.

Детлеф, видя это, отошел в сторону, уселся на одну из табуреток и закурил. Давид мельком взглянул на отчима, задумался, а затем, словно приняв решение, порылся в кармане брюк и достал небольшой перочинный нож.

Это был нож его родного отца – единственная вещь, оставшаяся ему на память. Давид очень дорожил этим предметом, но сейчас считал, что именно момент требует жертвы. Подойдя к Детлефу, он протянул нож со словами:

– Это тебе.

Детлеф от неожиданности чуть не выронил папиросу. Он осторожно взял нож, словно боялся сломать его или нарушить этот жест, и обхватил Давида за плечи.

– Спасибо… – прошептал он прямо в ухо пасынку. Затем, выдохнув, добавил: – Ты уж прости меня.

Давид лишь крепче сжал его руку, показывая, что все обиды остались в прошлом.

Нина Петровна стояла в центральном проходе общежития, скрестив руки на груди, как будто пыталась удержать себя от излишней эмоциональности. Она смотрела на Давида и его мать, на их трогательную, хоть и сдержанную встречу. На ее лице отражалась смесь гордости, умиления и легкой строгости – та самая неподдельная теплота, которой она обычно окружала своих подопечных.

Она уже все поняла. Ее острый ум и опыт быстро сложили картину: отчего этот мальчишка оказался в их совхозе, почему он с таким рвением взялся за любую работу и как, несмотря на все тяготы, он сумел добиться того, чего многие взрослые не могли. И сейчас, видя перед собой Марию, Нина Петровна испытывала не только сочувствие, но и чувство своего рода справедливости.

"Как же так, мать, допустила такое? – подумала она. – Чтобы свой ребенок был вынужден искать себе место в жизни вдалеке от родных?"

Но внешне она осталась сдержанной. Ее голос прозвучал бодро, но с легкой ноткой наставничества:

– Ты хоть свою речь для митинга выучил? – обратилась она к Давиду, как бы возвращая его из вихря эмоций к делам насущным.

– Конечно! – кивнул Давид с искренней уверенностью, поправляя фуражку.

– Вот и смотри у меня! – слегка повысила голос Нина Петровна, с улыбкой постукивая пальцем по своему ордену, будто намекая на дисциплину. – Ты ведь сегодня наш главный герой. Сам, наверное, видел, сколько людей приехало на тебя полюбоваться. Ты уж не подведи!

Слова управляющей прозвучали как легкий упрек, но в них чувствовалась искренняя вера в парня. Она видела, как Давид от ее слов немного расправил плечи, явно ощутив еще большую ответственность.

Однако ее взгляд снова упал на Марию, которая продолжала сидеть на краю нары, укрытая подаренным платком, будто под защитой сына. Казалось, что женщина с трудом верила происходящему, словно не могла осознать, что перед ней стоит не мальчик, которого она когда-то прогнала, а сильный, уверенный в себе юноша, который стал примером для других.

"Как бы я хотела, чтобы она поняла, что потеряла, – думала Нина Петровна, внимательно наблюдая за ней. – Чтобы она сама наказала себя за ту боль, которую причинила этому парню. Хотя, глядя на ее глаза, кажется, что она уже понимает. Не все ошибки можно исправить, но, может быть, еще не поздно начать заново?"

Мария подняла взгляд на Нину Петровну, будто почувствовала ее мысли. Их взгляды встретились, и в этом коротком молчании заведующая будто передала ей невидимый упрек, но и надежду – шанс искупить свою вину перед сыном.

– А мы с вами, Мария, пока на митинг не пойдем, – внезапно заговорила Нина Петровна, нарушая тишину. – Тут у нас в совхозе есть кое-что интересное. Думаю, вам будет полезно увидеть, где и как ваш сын достиг таких успехов. А заодно и поговорим… о важном.

Она подхватила Марию под руку и слегка кивнула Детлефу, приглашая следовать за ними. Давид остался стоять в проходе, провожая их взглядом. Он знал: Нина Петровна что-то задумала. И хотя он не был уверен, что именно, ему стало легче. С ее заботой он мог не сомневаться, что его мать наконец увидит то, чего он достиг, и, возможно, осознает, каким человеком он стал, несмотря на все испытания.

Нина Петровна, уверенно ведя Марию через широкую улицу совхоза, заговорила:

– Давид – удивительный парень. Скажу прямо: редко встретишь таких трудолюбивых и порядочных. А ведь я помню, каким он сюда голодный и бездомный пришел. Маленький, худой, испуганный, но с таким огнем в глазах… Сразу поняла – с ним надо работать, поддержать, помочь раскрыться.

Мария слушала молча, ее сердце сжималось от каждого слова. Они остановились перед невысоким зданием с широкой крышей – это был местный детский дом, где когда-то начиналась новая жизнь Давида.

– Вот тут, Мария, ваш сын встал на ноги. Здесь он учился быть сильным и самостоятельным. Пойдемте, я кое-что покажу.

Внутри здание оказалось уютным, с просторными комнатами, яркими ковриками на полу и стенами, увешанными фотографиями. Нина Петровна остановилась у одной из досок и указала на черно-белый снимок. На нем – совсем еще мальчик Давид, в слишком большом комбинезоне, с серьезным, но решительным взглядом, стоял рядом с трактором.

– Первый год у нас, – пояснила Нина Петровна. – Тогда он даже ключ в руках держать толком не умел. А теперь посмотрите на него – механик, передовик, да еще и пример для других ребят.

Мария медленно провела пальцами по фотографии. Она не могла отвести взгляда от лица сына. В этот момент ее пронзила боль: все те годы, когда он здесь рос и становился взрослым, она не была рядом.

– Это еще не все, – продолжила Нина Петровна и повела ее дальше.

Они зашли в просторную комнату, похожую на мастерскую, но вместо тракторов здесь были чертежи, схемы и макеты.

– Здесь Давид обучает других ребят. Видите? Его идеи. – Заведующая указала на аккуратные записи и зарисовки на доске.

Мария покачала головой, не веря своим глазам.

– Ваш мальчик, Мария, помогает другим стать лучше. Это не только трудолюбие, но и доброе сердце. Знаете, многие из нас могли бы озлобиться, но он выбрал другой путь.

Мария не выдержала. Она закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

– Я все понимаю, – сквозь слезы прошептала она. – Я совершила ошибку, страшную ошибку…

Нина Петровна мягко положила руку ей на плечо.

– Да, вы потеряли многое, – сказала она, не пытаясь утешать. – Но пока Давид смотрит на вас с надеждой, у вас есть шанс это вернуть. Все зависит от вас.

В этот момент дверь приоткрылась, и внутрь заглянул Давид.

– Мама, – его голос был тихим, но полным любви, – все в порядке?

Мария подняла на него заплаканные глаза и кивнула.

– В порядке, сынок. Теперь – да.

Она встала, смахнула слезы и, крепко обняв его, впервые за долгое время почувствовала, что ее сердце нашло покой.

До митинга оставалось два часа, и Давид потащил мать с отчимом в совхозную мастерскую. Мать явно смущалась, потому что к ее сыну постоянно подходили рабочие мастерской, жали ему руки, похвально хлопали его по плечу и что-то говорили на русском. И лишь один взрослый высокий мужчина со свернутой газетой под мышкой обратился к нему на немецком языке:

– Der Traktor vom Prochor startet nicht. Wirf bitte einen Blick drauf, – сказал он, имея в виду, что трактор у Прохора не заводится и нужно на него взглянуть.

– Дядя Антон, давай не сейчас, – попросил Давид, – ко мне родители приехали.

– Хорошо, только не забудь, пожалуйста, – Антон в упор рассматривал гостей.

Давид, заметив, как мать с отчимом переглядываются, весело произнес:

– Видите, какие у меня тут дела? Даже дядя Антон не может без меня!

Он улыбнулся, но в его голосе звучала гордость. Парень уверенно шагнул к ближайшему трактору и, похлопав по его массивному колесу, добавил:

– Вот этот трактор мы вместе с ребятами чинили всю прошлую неделю. Старый совсем, но теперь работает как новенький!

Мария, глядя на сына, чувствовала горькую радость. Она понимала: он стал таким благодаря своей борьбе, своему труду, но без нее. Отчим, не зная, что сказать, только кивал, хотя по его виду было заметно, что он искренне впечатлен.

Давид продолжал рассказывать, показывая различные детали мастерской: наборы инструментов, аккуратно развешанные на стенах, большой стеллаж с запчастями. В какой-то момент он вынул из кармана сложенный лист бумаги.

– А вот это, – сказал он, разворачивая лист и показывая чертеж, – мой проект. Мы с ребятами собираемся переделать один старый плуг. Если все получится, он будет легче и быстрее.

Мария смотрела на чертеж, не понимая деталей, но восхищаясь тем, как уверенно сын о нем рассказывает.

– Ты сам это придумал? – тихо спросила она.

Давид засмеялся.

– Не совсем. Нина Петровна меня подтолкнула, ну а дальше – книги, практика. Тут же, если хочешь чего-то добиться, надо головой работать, не только руками.

Мать покачала головой, глядя на него. В ее глазах застыло восхищение, смешанное с болью.

– А можно я помогу? – неожиданно произнес Детлеф, указывая на чертеж.

Давид удивленно посмотрел на отчима.

– Вы в чертежах разбираетесь?

– Ну, немного. В детстве отец меня научил… – Детлеф неуверенно улыбнулся.

– Тогда давайте! – оживился Давид. – Вон там детали.

Детлеф, ощутив добродушный тон пасынка, сразу включился в работу.

Мария села на деревянный ящик, наблюдая за тем, как ее сын и муж обсуждают что-то у верстака. Впервые за долгое время она почувствовала слабый, но ясный огонек надежды.

"Может, еще не все потеряно," – подумала она, сжимая в руках чертеж, который сын ей отдал.

Потом тройка прямиком направилась в столовую. Давиду очень хотелось познакомить родителей с другом Ахатом.

Правда, пообщаться им не удалось. На кухне сегодня был полный аврал: варили, жарили и парили не только для своих, но и для многочисленных гостей ярмарки. Повар Назарий, выкроив минутку времени, подсел к Шмидтам с тарелкой еще горячих пирожков с картошкой и тремя кружками компота.

– Побалуйте себе, я зробив це сам, – предложил он, вытирая тыльной стороной ладони выступивший пот с покрасневшего от работы лица.

– У вас очень хорошо тесто получилось, – сказала Мария на немецком.

Давид перевел, погладив мамину руку, посмотрел ей в глаза и тихо добавил:

– Ну мама, у твоих штрудлей тесто лучше получается. Правда!?

– О! – пробасил одессит, услышав знакомое слово. – Штрудель! Я теж можу їх спекти. Делов-то: яблоки, мука да корица.

– Какие яблоки? – очень удивился Давид.

– Ну які вони! Ті шо в рулоні. Пироги з яблуками.

– Да нет же! – возразил Давид, рассмеявшись. – В наших штрудлях яблоками и не пахнет.

Он перевел разговор родителям, и все трое весело рассмеялись.

– Штрудли – это тушеное мясо с квашеной капустой, картошкой и сверху с парными рулетиками из теста, – пояснил Давид, воочию представляя себе, как мама подает на стол его любимое блюдо. Воспоминание было таким ярким, что казалось, он почти чувствовал аромат свежих штрудлей, витающий по дому. – Кушать можно без хлеба. Вместо хлеба эти самые штрудли.

– Жити століттям, вчитися століттям! – сказал на прощание, вставая из-за стола Назарий. – Запитайте у мами рецепт цих штруделів, ми будемо робити їх для цілого радгоспу.

Мария улыбнулась, слегка смущенная этим предложением, но в глубине души ей было приятно, что любимое семейное блюдо теперь могло стать частью жизни сына и его новых друзей.

Сидя за столом и с умилением поедая угощение повара, Давид заметил, что отчим нервничает и ерзает на своем месте.

– Что-то не так? – напрямую спросил он Детлефа, пристально глядя ему в глаза.

– Да нам на ярмарке надо кое-что купить, – замялся отчим, по привычке потерев колено. – Боюсь, что разберут, пока мы тут сидим.

Давид улыбнулся и махнул рукой, словно разгоняя его беспокойство:

– Не переживай! Год был урожайным, на всех хватит. Не в лавках, так на складе найдем все, что вам надо. Тут уж без вопросов.

Детлеф сдержанно кивнул, но заметное напряжение в его плечах чуть ослабло. Мария, наблюдая за этой сценой, задумчиво смотрела на сына. Она видела, как уверенно Давид вел себя – совсем как взрослый мужчина, не только сильный, но и готовый взять на себя заботу о близких.

– Пойдемте после обеда, – добавил Давид, словно подытоживая. – Я помогу вам выбрать самое лучшее. Здесь все знают меня, так что у нас проблем точно не будет.

Мать и отчим переглянулись. Даже такие простые слова сына были пропитаны заботой и внутренней уверенностью, что заставило их снова почувствовать, насколько изменился и возмужал Давид.

После небольшого перекуса, Давид с Марией и Детлефом поспешили к дому управления, где уже собрались жители совхоза и гости ярмарки. На сколоченной из свежих досок сцене уже стояло все управление совхоза. Заметив Давида, Нина Петровна демонстративно помахала ему рукой:

– Давай, поднимайся сюда!

Она предоставила слово победителю соцсоревнования, Давиду Шмидту.

Все дружно зааплодировали. Молодой комсомолец, смущаясь, подошел к высокой, покрытой красным материалом трибуне.

Давид робко подошел к краю трибуны, теребя в руках свою фуражку. Он сразу понял, что будет за ней смешно выглядеть и поэтому лишь встал рядом. Герой дня оглядел собравшихся – людей было много, и большинство смотрели на него с искренним интересом и одобрением.

– Давай, Давид, не стесняйся! – подбодрила его Нина Петровна, ободряюще махнув рукой.

Он набрал в легкие воздуха, словно собираясь прыгнуть в ледяную воду, и начал говорить.

– Товарищи! – голос его дрогнул, но он быстро взял себя в руки. – Мы все знаем, что успех совхоза – это общий труд. Труд всей нашей большой семьи…

С каждой фразой Давид становился увереннее. Он говорил о том, как важно работать сообща, как он гордится своими товарищами, и как они вместе добиваются все новых побед. Его слова звучали просто, но искренне, а жесты выдавали неподдельное волнение.

Тем временем Мария, стоя в первом ряду, с удивлением смотрела на сына. Ее мальчик, еще недавно совсем ребенок, теперь стоял перед сотнями людей и говорил так, будто это было его призвание.

Детлеф тоже слушал внимательно, не сводя глаз с Давида. Он будто впервые увидел в нем что-то большее, чем просто подростка. Его взгляд, сначала холодный, постепенно смягчался.

Когда Давид закончил, толпа разразилась аплодисментами. Даже самые строгие старожилы совхоза, сидящие в первом ряду, одобрительно кивали. Нина Петровна не скрывала улыбки – она гордилась своим воспитанником.

– Молодец! – громко выкрикнул кто-то из толпы.

Давид смущенно поклонился, спеша уйти со сцены. Мария, не выдержав, шагнула к нему навстречу и, едва он спустился, крепко обняла.

– Ты настоящий мужчина, Давидушка, – прошептала она, не удержав слез.

Отчим молча протянул руку. Давид посмотрел на нее секунду, потом пожал ее твердым, взрослым рукопожатием.

– Мы гордимся тобой, – выдавил из себя Детлеф, глядя Давиду прямо в глаза…

После митинга Давид повел мать и отчима по рядам ярмарки, растянувшейся от поселка до самого берега Волги. Родные почему-то передумали что-либо покупать. Отчим невнятно пробормотал, что нужную деталь для сеялки он и сам сможет сделать.

Давид с удивлением наблюдал за тем, как родители торопились покинуть ярмарку. Только что, еще за столом, они казались спокойными, но теперь их лица будто потемнели. Мать избегала его взгляда, а Детлеф, стиснув губы, глядел куда-то вдаль, к Волге.

– Мама, а как же поросенок? Ты же так хотела… – попытался остановить их Давид.

Мария замешкалась, но не обернулась.

– В другой раз, Давидушка, – сказала она как можно спокойнее, но голос дрожал. – Зима впереди, лучше подождем.

Лишь однажды Мария задержалась у прилавка с высокими горками отборного картофеля. Она бережно взяла в руку один бледно-розовый плод, равномерно усыпанный десятком красных глазков, и восхищенно произнесла:

– Боже, какая красота. Как на подбор: яблочко к яблочку!

– Этот сорт у нас здесь называют «Лапоть», – стал расхваливать свой продукт продавец, – очень хороший! Неприхотливый. Куда не бросишь, везде взойдет. Советую взять на семена.

Мария посмотрела на Детлефа, но тот категорично повертел головой и пошел дальше. Супруга поспешила за ним.

Отпускать родных с пустыми руками Давид счел неприемлемым.

– Ефим, у тебя есть мешок? – обратился он к продавцу. – Насыпь мне два ведра. Деньги я тебе потом занесу.

Давид с легкостью забросил покупку себе на плечо и поспешил догонять мать с отчимом.

Мария и Детлеф, заметив, что Давид нагоняет их с мешком картофеля на плече, остановились у следующего ряда прилавков. Детлеф скрестил руки на груди и нахмурился.

– Зачем ты это сделал? – недовольно бросил он, не дожидаясь объяснений.

– Просто так, – пожал плечами Давид, улыбнувшись. – Вам же картошка понравилась. А тут, говорят, самый лучший сорт. Пусть будет.

Мария смутилась, взгляд ее скользнул по мешку, который Давид с легкостью поставил на землю.

– Зачем ты тратишься? – укоризненно произнесла она, хоть в голосе ее слышалась благодарность. – Мы ведь только на ярмарку посмотреть приехали. Денег у нас нет.

– Мам, да брось ты. Это не трата, а подарок. Ничего страшного, – Давид махнул рукой. – К тому же я сам этот сорт садил в прошлом году. Растёт, как говорят, «и в огне, и в воде». Вам точно пригодится.

Детлеф посмотрел на мешок, потом на Давида. Губы его чуть дрогнули, но он удержался от улыбки.

– Ну, раз уж ты так настаиваешь, – проворчал он, хотя голос стал мягче.

– Настаиваю, – весело подтвердил Давид.

На берегу Волги их ждал знакомый рыбак в новой лодке. Давиду стало жутко стыдно за свою давнюю кражу, но он не подал виду. Сосед радостно приветствовал подросшего пасынка кузнеца, видимо, не подозревая, что тот причастен к пропаже его старого суденышка.

– Ну, здравствуй, Давид, – бодро произнес рыбак, крепко пожимая ему руку. – Сколько лет, сколько зим! Слышал, ты тут звезда, весь совхоз о тебе говорит. Молодец, парень!

Давид напряженно улыбнулся, глядя на рыбака, который уже помогал Марии сесть в лодку. Давид аккуратно уложил мешок картофеля на дно.

Перед глазами на миг промелькнула та давняя ночь, когда он угнал старую лодку рыбака, чтобы перебраться через Волгу.

– Какая огромная у вас лодка теперь, – проговорил Давид, чтобы отвлечься от мыслей, и похлопал по борту нового судна. – Прямо загляденье!

– Ага, – хмыкнул рыбак, поправляя весло. – Твой отчим помог собрать. Хорошая, надежная. Правда, та, старая, мне дорога была… Ну да ладно, чего уж теперь.

Давид почувствовал, как у него вспотели ладони. Ему вдруг стало казаться, что рыбак знает о той краже, но молчит из уважения к его матери или из-за доброты.

– А вы, как, часто теперь рыбачите? – попытался сменить тему Давид.

– Конечно! Волга-то у нас щедрая. Ну, хватит болтать, пора отправляться.

Мария и Детлеф уже устроились в лодке, и рыбак подал Давиду руку, прежде чем оттолкнуться от берега.

– Ты заходи как-нибудь. Помнишь, как я тебе мальком рыбу ловить показывал? Посидим, поговорим.

Давид кивнул, не найдя слов. Когда лодка отплыла, он долго стоял на берегу, глядя на удаляющееся судно. В голове смешались стыд, благодарность и желание все исправить.

"Как-нибудь", – подумал он. – "Как-нибудь я обязательно расскажу ему правду. И сделаю все, чтобы заслужить прощение".

В среднем Поволжье зима оказалась как всегда холодной и снегообильной. Уже к середине декабря, ведь к этому времени морозы опустились ниже двадцати, Волга покрылась льдом.

Давид находился в помещении правления совхоза, как вдруг где-то недалеко раздались мощные взрывы. Давид невольно вздрогнул. Грохот был таким мощным, что казалось, сам воздух содрогнулся. Стекла в окнах мелко задребезжали, а у некоторых дверей зазвенели небрежно прикрученные петли. Люди, находившиеся в помещении правления, на мгновение замерли, будто пытались понять, что произошло.

Нина Петровна, всегда осведомленная и спокойная, бросила взгляд на Давида и пояснила:

– Это на том берегу, в вашем Мюллере. Там теперь колхоз организуют. Вот и взрывают церкви.

Слова, казалось, не вызвали у нее никаких эмоций – будничное сообщение, ничего больше. Но для Давида они прозвучали, как гром среди ясного неба.

Он медленно поднялся и подошел к окну. Где-то вдали за белоснежными просторами Волги поднимались клубы серого дыма, расплывавшиеся в морозном воздухе.

– Церкви? – переспросил он, словно не веря.

Нина Петровна кивнула.

– А что ты хотел? Теперь там будет новая жизнь, без поповского дурмана.

Давид стиснул кулаки. Он чувствовал, как поднимается что-то тяжелое и болезненное из глубины его души. Перед глазами вдруг возникли образы кирх, которые он так хорошо помнил с детства. Высокие шпили, уходящие в небо, готические окна, отражающие солнце, запах холодного камня и воска внутри. Это были не просто здания. Это были вехи памяти его народа, свидетели их трудов и надежд.

– Ну а здания-то здесь при чем? – неожиданно громко вырвалось у него. Он даже сам удивился своей дерзости. – Могли бы там контору или клуб сделать.

Нина Петровна бросила на него внимательный взгляд.

– Слишком много они означают, – произнесла она сдержанно. – А тебе-то что? Ты разве верующий?

Давид замолчал. Что он мог ответить? Нет, он не был верующим. Комсомольские собрания, агитации, рассказы о новом мире – все это захватило его дух. Он верил в будущее, верил в свои силы, но отчего-то сейчас ему было больно.

Он не стал рассказывать Нине Петровне о том, как когда-то слышал истории, что его прапрапрадед, Вольфганг Шмидт, вложил свое мастерство в строительство этих кирх. Говорили, что он лично выковал металлические перекладины и растяжки, которые держали колокола. Давид чувствовал, как невидимая связь с его далеким предком тянется через века. Это была часть его наследия, его корней.

В тишине, которая воцарилась после взрывов, Давид услышал, как где-то вдалеке лениво завывал зимний ветер. На душе было тяжело, но он сдержал свои чувства. Оправившись, он снова опустился на свое место, будто ничего не произошло. Впереди была работа, а личные мысли могли подождать.

– А ты не хочешь мать с отчимом проведать? – как бы невзначай обратилась Нина Петровна к Давиду. – Нам поручили взять над колхозом шефство. Туда уже прислали из Саратова комсомольцев. Зимой они там без кола и двора. Им даже спать негде и не на чем, не говоря уже про еду. Отвезешь туда муки, картошки и тушу свинины. Из одежды четыре стеганки и столько же пар валенок прихвати.

На предложение Нины Петровны Давид среагировал с живым интересом. Он попытался скрыть свою радость, но уголки губ сами собой поднялись в легкой улыбке. Ему приятно было не только то, что он наконец сможет повидать мать, но и тот факт, что эта поездка станет чем-то значимым. Давид не любил сидеть без дела, и ему импонировала идея быть полезным, особенно в условиях, когда помощь нужна не просто соседям, а целой группе людей, приехавших с энтузиазмом строить новую жизнь.

– Сделаю все, как скажете, Нина Петровна, – ответил он, поднимая глаза на заведующую.

В этот момент его взгляд невольно задержался на ее белом платке. Легкий, словно паутина, он красиво лежал на ее плечах. Это был тот самый платок, который Давид подарил ей неделю назад, после нескольких дней мучений, размышлений и подсчета скудных накоплений. Тогда, на ее день рождения, она встретила его с улыбкой, приняла подарок и тут же накинула платок на голову, будто платок был самым ценным в мире.

Сейчас, глядя на этот белоснежный аксессуар, Давид почувствовал тепло внутри. Было приятно знать, что подарок не забыт, что он нужен. И, возможно, именно этот маленький знак внимания укрепил доверие между ними.

– Поедешь завтра спозаранку, – продолжила Нина Петровна. – Упакуем все, чтобы ничего не помялось и не потерялось. А к вечеру навестишь родных. Переночуешь у матери и к вечеру следующего дня вернешься.

Давид кивнул.

– Ну, значит, договорились, – подытожила Нина Петровна. – А теперь иди, отдохни. Завтра день будет долгий.

– Спасибо, Нина Петровна, – ответил он, слегка смущаясь, и вышел из кабинета, чувствуя, как за ним следят её внимательные глаза…

Выехать рано утром на следующий день не получилось. Сцепления оглобель держались лишь на честном слове. Давид живо представил себе, как они ломаются посреди заснеженной дороги через реку, и ему одному приходится тащить сани на своем горбу. Пришлось задержаться. Пару часов ушло на то, чтобы разобрать и перековать в мастерской проржавевшие части.

– Теперь полвека выдержат, – самодовольно произнес Давид, разглядывая свою работу.

Тяжело нагруженные сани с шефской помощью для новорожденного колхоза добрались до места назначения лишь после полудня. Давид, хорошо знавший свое родное село Мюллер, быстро сориентировался в улицах. Однако главной проблемой было то, что большинство односельчан еще не догадывались, что у них организуется колхоз, а тем более не знали, кто станет его руководителем и где расположится контора. Напуганные взрывами церквей, многие жители и вовсе не откликались на стук и не открывали двери.

Зимой солнце садится быстро, и село рано погружается в темноту. Давид заметил один дом с ярко освещенными окнами, выделявшийся на фоне снежной улицы. Он догадался, что именно здесь могли расположиться комсомольцы, и оказался прав.

Начальница штаба, хабалистая женщина явно на позднем сроке беременности, расписалась в получении груза. Трое полупьяных мужиков лениво сбросили баулы и мешки с саней прямо в снег. Давид укоризненно посмотрел на них, собираясь что-то сказать, но, сдержавшись, лишь махнул рукой. Дернув уздечку, он направил лошадь дальше. Животное, будто понимая настроение хозяина, неспешно тронулось, легко таща по занесенной снегом улице уже пустые сани.

Отчий дом Давид нашел без труда. Подъехав вплотную к крыльцу, он остановил лошадь и, не распрягая, привязал ее к поручням перил. С досадой заметил, что древесина сильно прогнила и давно требовала замены. Впрочем, он знал, что совхозная лошадь послушна – ее можно было бы привязать хоть к стеблю травы, и она осталась бы стоять на месте, словно прикованная.

В одном из окон дома едва заметно мерцал блеклый свет керосиновой лампы. Давид подошел ближе, подтянулся и постучал по раме. Ответа не последовало. Видимо, стук оказался слишком слабым, чтобы его услышали. Тогда он обошел дом и кулаком громко забарабанил по двери.

Через какое-то время за дверью послышались шаркающие шаги. Следом донесся недовольный голос отчима:

– Кто там?

– Да открывай же! – весело крикнул Давид. – Или хотите гостя на морозе оставить?

– Что-то случилось? – Детлеф впустил Давида в дом, коротко пожал ему руку и добавил с некоторой настороженностью: – Почему на ночь глядя?

– Меня по делам в ваш колхоз прислали, – ответил пасынок, стряхивая снег с валенок. – Вот напоследок и решил к вам заглянуть.

– Значит, и у вас уже знают про наше горе? – буркнул отчим, будто сам с собой, опуская взгляд.

– Ты о чем? – удивился Давид, нахмурив брови.

– Да про эту чертову коллективизацию, – пробормотал Детлеф, тяжело вздыхая.

– А что так грустно? – с неподдельным удивлением спросил Давид, пожимая плечами. – Работать вместе-то надежнее. Вы же сами видели, как у нас в совхозе все налажено.

Мария тем временем подошла к сыну, обняла его и, ни слова не говоря, помогла снять стеганку. Давид раскрыл свой вещмешок и с улыбкой вывалил на стол его содержимое: пачка конфет, пара банок консервов и два больших куска хозяйственного мыла.

– Может, в хозяйстве пригодится, – произнес он, протягивая мыло матери.

– Еще как пригодится! – всплеснула руками Мария, не скрывая радости. – Ты присаживайся за стол, я сейчас тебе супу налью.

Из соседней комнаты вышли трое сводных братьев. Их взгляд больше привлекали гостинцы Давида, чем он сам.

– Так вы уже вступили в колхоз? – спросил Давид, усаживаясь за стол.

– А нас разве спрашивали? – возмущенно бросил Детлеф. – Всех несогласных тюрьмой и конфискацией пугали.

– Нам-то чего бояться, – вставила Мария. – У кузнецов никогда земли особой не было. Только огород, и то с десяток аршин.

– Дура ты, – не выдержал Детлеф. – Если все отдадут землю в колхоз, зачем тогда кузнец? Без своего хозяйства с голоду сдохнем!

Мария молча поставила перед сыном тарелку с супом.

"Пустые щи", – с разочарованием отметил Давид, едва взглянув на еле заметный слой капусты. За день он порядком проголодался.

Мария уловила его блуждающий взгляд и, тяжело вздохнув, тихо призналась:

– Мы снова голодаем. Картошку, что ты подарил на семена, до весны сохранить не удалось.

Давид почувствовал, как к горлу подступило сожаление. Он ругал себя за то, что не взял с собой хотя бы мешок овощей – в их совхозе этого было в избытке.

– В колхозе вам будет легче, – сказал он, стараясь говорить уверенно. – Если земли сложат вместе, без техники их не обработать. А где железо, там и кузнецы нужны.

Ответа не последовало. Никто не поддержал его слов, но и возражать не стали. Давид, чувствуя повисшую в комнате тишину, молча доел суп. Он чувствовал, что разговор не задался, и, кажется, затянулся дольше, чем хотелось.

Внезапно, сам для себя, он резко поднялся и сказал:

– Ну, знаете, мне пора.

В глубине души Давид надеялся, что отчим остановит его, начнет уговаривать остаться ночевать. Что сводные братья кинутся распрягать лошадь, а мать постелет ему теплую перину из пушистого гусиного пуха. Но ничего подобного не произошло.

Детлеф нехотя поднялся из-за стола, развел руки в стороны и сухо произнес:

– Ну, раз пора, то, конечно, надо ехать.

Затем, закурив папиросу и накинув полушубок, он вышел в сени, даже не взглянув на пасынка.

Мария растерянно посмотрела на сына. Она молчала, но в ее взгляде читалось бессилие. Один тяжелый вздох дал понять, что она в этом доме ничего не решает.

Давид почувствовал горечь, но не позволил себе показать это. Он хотел было обнять мать на прощание, почувствовать тепло ее рук. Однако, вместо этого, как-то неловко похлопал ее по плечу.

– До свидания, – сдержанно проговорил он и вышел на улицу.

Застоявшийся и продрогший конь рысцой понес сани прочь от дома, некогда дорогого сердцу юноши. Давид чувствовал, как холодный ветер пробирается под воротник, но не мог отвести взгляд от дома, постепенно исчезающего вдали.

Через несколько минут он достиг берега Волги. Небо над ним сияло тысячами звезд, словно кто-то рассыпал драгоценные камни по бархатной черноте. Мягкий свет полнолуния отражался в белоснежных сугробах, создавая впечатление, будто ночь сама по себе светится. В такую зимнюю ночь можно было видеть на километры вперед – вся округа лежала перед ним, как на ладони.

И вдруг тишину прорезали выстрелы. Конь, испуганно всхрапнув, рванул вперед, и сани в мгновение ока вынесло на заснеженный лед реки. Давид резко оглянулся на шум – за его спиной, где-то в стороне села, раздался гогот пьяных комсомольцев.

И тут, словно вторя хаосу, с берега послышался сердечный девичий вопль:

– Vater, was hast du uns angetan?! (Отец, что же ты с нами сделал?!)

Давид натянул вожжи, и конь послушно остановился, утопая голенями в рыхлом снегу. Юноша, не раздумывая, соскочил с саней и поспешил к тому месту, откуда доносился крик.

Подойдя ближе, он различил под голым ветвистым деревом четыре укутанные в темные одежды фигуры. Они стояли молча, как статуи.

– Что случилось? – спросил Давид по-немецки, стараясь говорить мягко, чтобы не напугать их. – Могу я вам помочь?

Ответом было лишь приглушенное всхлипывание.

– Амалия? – пригляделся Давид, узнав одну из девушек. Это была швея, которую он видел пару раз раньше. – Я Давид, сын кузнеца. Ты как-то помогла моей маме перекроить платье.

Девушка подняла голову, глаза блестели от слез.

– Добрый вечер, Давид, – едва слышно отозвалась она, дрожа всем телом.

– Какой к черту добрый?! – возмутился он, шагнув ближе. – Что вы здесь делаете, на таком морозе?