В летнем лагере мы были самыми крутыми. Наша банда пользовалась в школе уважением, нас боялись. И если что-то вдруг шло не так, все знали – пограничники всё решат. Пограничники – это мы. Мы воспитанники старого военного, Антона Маратовича.
Он организовал несколько лет назад в нашем городишке клуб по интересам, именуемый «Клуб юных пограничников». Не знаю уж какие там тонкости, но с нас, то есть с наших родителей, Антон Маратович никогда денег за занятия не брал. Взрослые болтали, что якобы ему платит не то местная администрация, не то какой-то старый вор в законе – что-то вроде тяги к благотворительности у больших людей. Мол, состоялся по жизни, разбогател – пора бы и полезное что-то сделать, наследие создать.
Это я слышал один раз, как отец говорил. Точно не помню, конечно, но что-то в этом роде. Как бы там ни было, а все довольны: дети при деле, родители за кружок не платят, а Антон Маратович получает зарплату.
В клубе мы обучались азам боевых искусств и выживанию в дикой местности. Мы учились разводить костёр, ловить и тут же готовить к употреблению в пищу какую-нибудь дичь, спать под открытым небом и многому другому. Таким образом, я и вся наша банда с двенадцати лет уже были гораздо сильнее и умнее чем обычная школота. И сейчас, в летнем лагере, мы чувствовали себя лучшими из всего этого скопища маменькиных сынков.
Маратовича здесь с нами не было – он не педагог по специальности, да и сам в этом году решил поехать в кои-то веки в отпуск. Поэтому сейчас мы кайфуем, отдыхаем на полную катушку, а потом, когда кончится лето, сразу вернёмся к своим занятиям. Мы – пограничники.
Я натянул на голову простыню и закрыл глаза. Досадливые мухи, житья от них нет. Жара на улице неимоверная и укрываться совсем не хочется, даже и простынёй. Но если не укрываться, то подлая муха будет постоянно на тебя садиться, а это бесит. Так что приходится париться под простынёй.
Я уснул и проспал до конца тихого часа. Разбудил меня голос друга:
– Эй, Смык, вставай, пошли.
Я с трудом разомкнул веки и недовольно покосился на Толстого:
– Куда?
– Пошли-пошли. На полдник, Смык, давай вставай.
Я откинул мокрую от пота простынь и резко поднялся на кровати. Оглядев комнату, я окончательно проснулся.
– А где все?
– Да уже там, ты что-то больно сильно вырубился, я тебя будил минут пятнадцать, – сказал Толстый.
В комнате нас было шестеро. Мы – самые главные в нашей банде пограничников. Я, Толстый, Делюга, Самсон, Красный и Чудо-тварь.
У всех нас, кроме Самсона, были клички. Самсон было настоящим именем, но оно было таким необычным, что необходимости придумывать для него оригинальный позывной не было. Самсон Штерн – он еврей. Он у нас был мозг, всегда придумывал что-то оригинальное и мудрое.
Толстый – Олег Рукомойников, погоняло такое, потому что жирный. Он был нашим ангелом хранителем. Он всегда выступал миротворцем в ссорах и вот как сейчас, до последнего оставался ждать, если кто-то вдруг отстал. Даже в таких мелочах, как пожрать в столовке.
Делюга – Пашок Астахов, он лучше всех решал материальные вопросы, если банде не хватало вдруг на что-то, или срочно надо было добыть сумму денег для спонтанной цели.
Красный – Витёк Прокопенко, он до двенадцати лет везде с дедом таскался. Его дед был старым коммунистом. Он постоянно учил нас жизни и травил всякую шнягу про Красную Армию и товарища Сталина. Витёк вроде как стеснялся, но в глубине души был тот ещё коммуняка. Вот и окрестили его Красным.
Коля Чехов – тут без особой логики, просто есть такой святой – Николай Чудотворец, а он вот – Николай Чудо-тварь. Он не обижался на эту кликуху, потому как мы однажды выяснили, что «тварь» – это вовсе не обидно, так как результат творения Творца, а стало быть, по сути, всё что Бог, то есть Творец создал, то и есть тварь. А он, получается, не просто тварь, а Чудо…
Ну а я – Костя Пресмыкаев, Смык. Это от моей фамилии, из корня слова вытащили вот и всё. Каких-то отличительных черт у меня нет. Я вообще, если честно – серость.
Я потёр глаза кулаками, натянул шорты, футболку, сунул ноги в грязные шлёпанцы и сказал:
– Ладно, погнали.
Толстый суетливо выбежал из комнаты в коридор, я потащился следом.
Мы жили в двухэтажном корпусе на верхнем этаже. Большинство комнат здесь занимали другие пограничники, а на первом жили тёлочки. Очень, кстати, удобно – если вдруг мы бандой отважимся залезть ночью к ним в комнату. Правда, пока ещё такого не было.
Сейчас корпус был пуст, все и впрямь давно ушли в столовку.
Я спустился за Толстым по скрипучей деревянной лестнице, и мы вышли на улицу. Жара шпарила невыносимая, я прикрыл ладонью глаза от солнца и спросил:
– Что там сегодня на полдник?
– Говорили, что котлеты по-киевски привезли, по два куска пиццы на человека и по бутылке пепси, – с важным видом, заявил Толстый.
– Да не п… – сказал я.
Мы миновали турники, качели и танцплощадку, впереди показалось одноэтажное здание столовки.
Обычно до начала каждого приёма пищи здесь толпились у входа все обитатели лагеря. Питание у нас было пять раз в день: завтрак, обед, полдник, ужин и перекус перед сном. Перекус перед сном нам раздавали вечером в комнатах, это обычно были печенья с кефиром, или что-то в этом роде. Все остальные приёмы пищи мы получали в здании столовой.
До положенного времени двери в столовку всегда были заперты на ключ. Буфетчицы готовили еду, потом за полчаса запускали дежурных (кого-то из лагеря), и эти дежурные расставляли еду по столам. Когда всё было готово, двери отпирали и нас запускали внутрь.
Как правило, минут за пятнадцать до такого открытия у входа толпились голодные подростки, ожидая, когда можно будет войти и занять место. Глупо в общем, ведь места были для каждого и не могло быть такого, что кто-нибудь не получил бы свою порцию. Но все всё равно зачем-то ждали заранее и создавали столпотворение.
Сейчас мы с Толстым опоздали, и уже никого на улице не было. Все давно уже ели, или даже закончили есть. На входе мы столкнулись с группой пацанов из чужой школы, они выходили на улицу и враждебно на нас пялились.
Мы приняли вызов и не отводя глаз замедлили шаг.
– Смотри какой свин, – громко сказал один из пацанов.
Толстый остановился, я стоял рядом.
– Кто сказал? – прорычал он.
– Что именно сказал, жирдяй? – съязвил тот же голос.
Это был коренастый козёл с наглой рожей. Наверное, самый из них основной. Эти ребята явно не знали на кого нарываются.
Я вышел вперёд, опережая друга:
– Подойди, – сказал я коренастому козлу.
В минуты ярости Толстый становился очень опасным, и чтобы избежать лишних недоразумений, в этот раз я решил сам отстоять его честь.
Коренастый козёл ухмыльнулся и скрестил на груди руки.
– А ты кто такой, чтоб я к тебе подходил? Сам подойти!
Я ответил:
– Я уже подошёл и я здесь один. А ты стоишь там среди своих, как будто прячешься. Ссыш что ли, лох?
Это подействовало, и козёл двинулся навстречу.
– Кто лох? – вызывающе спросил он, по-бараньи выпятив лоб.
Вместо ответа, я двумя руками схватил его за шею и с размаху ударил коленом под дых. От неожиданности он не успел заслониться, и удар пришёлся прямо в «солнышко». Хватая ртом воздух, коренастый опустился на землю и скорчился.
Друзья терпилы оторопело молчали, я взял Толстого под локоть и быстро увёл в столовку.
В помещении пахло выпечкой и повидлом. Как я и предполагал, на полдник не было ничего примечательного – ватрушка с вареньем и стакан молока. Стоило ради этого вообще делать отдельное посещение столовки?
В большом зале, в шахматном порядке были расставлены квадратные столы, каждый из которых был рассчитан на четверых. Половина столовой была уже пуста. В некоторых местах сидели малознакомые нам пацаны и тёлки. Парни из нашей банды всегда занимали места в глубине зала.
Когда мы подходили к своим, Толстый недовольно пробурчал:
– Зря ты вмешался, я должен был сам ему жопу надрать.
– Ладно, в следующий раз будет твоя очередь, – рассеяно отозвался я.
Мы уселись за стол с двумя нетронутыми порциями полдника, за соседним столом вальяжно потягивали молоко наши друзья. Чудо-тварь пригубил стакан с таким видом, будто пил дорогое вино.
Он спросил:
– Выспался, Смык?
Чаще всего мы называли его сокращённо – Чет. Как я уже говорил, Коля Чехов не обижался на своё погоняло, но, во-первых, всегда говорить «Чудо-тварь» было не очень удобно, а во-вторых, мы старались не произносить это при посторонних, потому что люди непосвящённые могли бы воспринять слово «тварь» как уничижительное, что могло породить пренебрежительное отношение к Чету, который никогда не прощал обид. Он вообще был злой и к тому же самый сильный из нас. И когда я упомянул, что Толстый приходя в ярость мог натворить плохих дел, то это по сравнению с тем на что был способен Чудо-тварь, сошло бы за детскую шалость.
Чет был старше всех нас, но учился с нами в одном классе, потому что в младшей школе его оставляли на второй год. Он был высокий, широкий в плечах и с крепкими, почти как у взрослого мужчины, мышцами. У него было идеальное зрение, и он всегда стригся наголо. Позапрошлой зимой в нашей школе произошла трагедия – один старшеклассник провалился в открытый канализационный люк. При падении он сломал шею и умер.
Официальной версией был несчастный случай, но мы подозревали, что дело не обошлось без Чудо-твари. Тот старшеклассник незадолго до смерти прилюдно унизил Колю Чехова, который не был тогда ещё таким сильным и потому не мог сразу ответить на оскорбление. Он лишь пробурчал себе под нос нечто вроде: «посмотрим ещё, кто из нас лох», а через несколько недель тот парень упал в колодец.
Конечно, быть может, мы и ошибаемся, Чет ведь никогда об этом не рассказывал, да и мы не обсуждали тот случай, даже между собой. Но было в нём много такого, что пугало иногда до дрожи в коленках. И как бы ни были мы привязаны друг к другу, а страх к потаённой жестокости Чудо-твари никогда не отпускал до конца никого из нас.
– Спасибо, что не стал меня будить, Чет, – сказал я, усаживаясь за стол.
Найдя в моих словах нечто смешное, Чудо-тварь заржал как конь.
Самсон задумчиво смотрел в окно. Он как и остальные уже давно поел и теперь просто сидел и пялился по сторонам, изображая из себя какого-то киношного бандюгу.
– А что это за типы там были у входа? – спросил он.
Самсон был маленького роста и щуплого телосложения. Он плохо видел, но не носил очков. Вместо этого он постоянно щурился и иногда оттягивал пальцем веко на глазу, чтобы навести резкость.
– Ты это про кого? – переспросил я с набитым ртом.
– Как про кого? Кому ты под дых сейчас дал пока Толстый тебя ждал.
– Это я ему должен был под дых дать, – проворчал Толстый. – Петушня какая-то выёживалась. На меня наехал один из них, а Смык влез!
– Как понять «наехал»? – вступил в разговор Красный.
– Да ничего серьёзного, – сказал я. – Так, трындели между собой, мол, смотри какой свин, на Олега. Вот я и вмешался, сами знаете, Толстый взбесится и начнёт молотить, пока несчастный кровью не умоется, зачем нам это? Третий день только здесь.
– С чего это ты взял? – спросил Олег. – Я что, припадочный, по-твоему?
Я не стал ничего отвечать и залпом выпил молоко.
– Они угомонились после этого, или надо наподдать? – уточнил Самсон.
Как же, подумал я, «наподдать», уж ты-то в драку самым последним полезешь, мафиози хренов.
– Не, всё нормально, Самсон, мы разобрались уже.
– Хорошо, – с важным видом закончил разбор наш маленький босс.
Его самодовольная рожа внезапно меня разозлила. Я с раздражением встал и сказал:
– И что вы тут сидите столько времени не могу понять?
Самсон переглянулся с Делюгой и они заговорщически захихикали.
Видя, что я напрягаюсь, Красный, верный своим коммунистическим принципам о равенстве и братстве, торжественно раскрыл все карты:
– Пашок какое-то дельце провернул, буфетчица сказала подождать пока все не уйдут, и будет какой-то сюрприз.
Делюга фыркнул:
– Вечно ты всё сливаешь, никаких тайн с тобой не сохранить.
– Это от кого, от нас тайны? – начал злиться и Толстый. – Я думал мы тут самые близкие!
– Не напрягайся, Суфле, он шутит, – сказал Чудо-Тварь.
– Слышь чё, «Суфле»! Рот заткни свой! – заорал Толстый.
Я решительно встал:
– Пойдём, Олег, не надо обострять.
Толстый шумно дышал:
– Пойдём, пойдём, – настаивал я и потянул его за футболку.
Рукомойников резко встал, скинул мою руку и быстро зашагал в сторону выхода. Ну вот, всё-таки без конфликта не обошлось.
– Зачем ты так, Чет! – с укоризной сказал я и поспешил за Толстым.
Никто из четверых даже не попытался уладить эту мелкую склоку.
Я выбежал на улицу и окликнул Толстого:
– Олег, погоди, постой!
Я догнал его и положил руку на плечо, но он одёрнулся:
– Отвянь!
– Да хватит, что такого, в самом деле?
– Ага! Что такого?! Я что вам, плюшевый мишка?! Я что-то вообще не вижу, чтобы кого-то так же стебали как меня! Может тебя стебут, а Смык? «Суфле»?! И вообще, какого хрена ты сегодня за меня заступаться стал перед этими сопляками? Ты не много ли на себя взял, Смычок, а?! Пшёл нах!
И он быстро зашагал прочь.
На сегодня с меня было достаточно, и я не делал больше попыток его успокоить. Я хотел было крикнуть ему вслед последнее слово, но потом передумал. Уж больно сильно жирная свинья разнервничалась. Не зря говорят: «в тихом омуте черти водятся». Всегда такой спокойный и миролюбивый, он был чем-то вроде смазки между ржавыми шестерёнками, когда кто-то из нас начинал вдруг междоусобный конфликт. А сейчас на тебе! Мне стало жаль его, а его эта моя жалость только ещё больше разъярила.
Что ж, мне оставалось лишь надеяться, что всё само собой образумится.
Внезапно во мне поднялась непонятная злоба на всех моих товарищей. Мне казалось, что они затеяли против меня какой-то заговор. Что то, что Толстый так театрально обиделся на Чудо-тварь, распсиховался и ушёл куда-то – было галимой постановкой. Мои подозрения укрепились, когда побродив после полдника около часа по территории, я в одиночестве вернулся в корпус и застал в комнате всех пятерых, весело что-то обсуждающих.
Как только я вошёл, смех тут же стих. От этого я ещё сильнее завёлся и спросил, глядя в упор на Рукомойникова:
– Ты ж вроде ушёл куда-то обижаться?
Толстый отвёл взгляд в сторону и пробурчал что-то невразумительное. Я с ненавистью переводил взор с одного пограничника на другого, потом нервно прошёл через комнату и сел на койку.
Теперь мне стало ясно: они специально разыграли этот конфликт с Толстым, чтобы он вышел и вывел меня из столовки. А потом, когда на улице он от меня отвязался, то сразу же вернулся к ним. Красный говорил о каком-то сюрпризе от буфетчицы, который она обещала Делюге. Что это был за сюрприз?
Стараясь подавить предательскую дрожь в голосе, я проговорил:
– Что за дела, пацаны?
И уставился на Самсона.
– В смысле? – лениво отозвался Штерн.
– Ты о чём? – поддакнул Делюга.
Я взорвался:
– Хорошь горбатого лепить! Вы там базарили про какой-то сюрприз от буфетчицы в столовке! Сейчас я вхожу, а вы тут все ржёте и сразу затихли как меня увидели! А ты вообще… обиделся! – заорал я на Толстого, словно обвиняя его в том, что он так быстро перестал обижаться.
На мгновенье воцарилась полная тишина, затем Чудо-тварь несколько раз громко чавкнул жвачкой и сказал издевательским тоном:
– Ты дурачок что ли, Смычок?
И тут все покатились со смеху. Все, кроме меня. В голову мне бросилась кровь, ноги сделались ватными. Второй раз за день я слышу это «Смычок», меня никогда так раньше не называли и я вовсе не согласен на такое изменение моей кликухи!
Обуреваемый слепой яростью, я кинулся на Чудо-тварь и стал его бить. Чехов был выше меня на голову и, как я уже говорил, вообще самым сильным из нас. Он с лёгкостью отбил мои удары, вывернул мне руку и влепил унизительную пощёчину:
– Успокойся, Костя! – сказал он грозно, не выпуская вывернутую руку.
– Пусти! – крикнул я, чувствуя, что ещё чуть-чуть и расплачусь.
Он отпустил, но настороженно следил за моими движениями.
С трудом совладав с собой, я шумно выдохнул и сел на свою койку. Больше всего в тот момент мне хотелось выйти из комнаты, уйти подальше от корпуса и дать волю слезам где-нибудь, где меня никто не увидит. Но я знал, что именно сейчас этого делать никак нельзя, я бы окончательно опустился в глазах своих друзей, и дальше всё становилось бы только хуже.
Резким движением я вытащил из-под кровати дорожную сумку и принялся в ней рыться, делая вид, что что-то ищу. Все молчали, и мне казалось, что они сейчас смотрят на меня и перемигиваются между собой. Я боялся поднять взор и удостовериться, что то, о чём я думаю – правда. Что они продолжают надо мной куражиться, и вот-вот последует новая волна унижения.
Порывшись в сумке, я достал книгу, которую взял с собой читать, но за минувшие дни ещё ни разу не открывал. Я бросил её на подушку и задвинул сумку обратно под кровать. С запозданием пришла мысль, что всего этого делать не стоило. Наверняка они сейчас начнут глумиться ещё и над книгой!
Я лёг на бок, положил перед собой увесистый том и, наконец, опасливо оглядел соседей. Вопреки моим страхам, никто из них на меня не смотрел – каждый занимался каким-то своим делом. На мгновение мне даже показалось, что молчали они всё это время вовсе не из-за меня, а просто потому, что темы для разговоров были исчерпаны.
Красный и Делюга, не издавая ни звука, играли в карты, Толстый листал какой-то глянцевый журнал с сиськами, Чудо-тварь пялился в окно, а Самсон вообще спал. Или делал вид, что спит.
Может это уловка? Может они просто хотят, чтобы я думал, что на меня никто не обращает внимания? А стоит мне расслабиться и потерять бдительность, так они снова примутся за свои издевательские штуки?
– Что за книга? – спросил, как ни в чём не бывало, Чудо-тварь.
Урод!
Я ничего не ответил и подперев голову кулаком раскрыл корешок.
Это были «Дети капитана Гранта».
– Что за книга? – невозмутимо повторил Чудо-тварь. – Коость?
Ага! Теперь я Костя! Даже не Смык! А пять минут назад, когда они меня доводили, я был Смычок!
Вообще говоря, в нашей банде считалось признаком уважения, когда тебя называли по имени. Не то чтобы клички были оскорбительными, нет. Но имя придавало солидности и делало тебя как бы более значительным.
– Константин, ты не слышишь меня?
Это «Константин» вызвало во мне непроизвольный смешок. Увидев, что я засмеялся, Чудо-тварь заржал тоже. Все обиды тут же забылись.
– Пошёл ты, мудак! – сказал я и засмеялся ещё сильнее.
Все в комнате как-то сразу оживились. Делюга с Красным отвлеклись от карт, Толстый с интересом уставился на мою книгу, а Самсон встал с кровати и спросил:
– Не, правда, Смык, что за книга? Мне тоже интересно.
Я молча развернул том и Чудо-тварь с выражением прочитал название.
– Оооо, – деланно восхитился он. – Вот это дааа.
– Иди на хер, Чудо-тварь.
– А я читал, ничего книга, – заявил Самсон. – Там вообще трилогия, это первая часть. Дальше «Двадцать тысяч лье под водой» и «Таинственный остров». «Таинственный остров» – самый интересный.
– Круто, – отозвался я и добавил, чтобы хоть как-то дать сдачу Чехову, – а вот Чудо-тварь ничего не читает, поэтому он тупой.
Я ждал, что он ударит меня «для галочки», потому сразу увернулся, подставив плечо так, чтобы было не слишком больно, но и в то же время, чтобы сраный садист этим удовлетворился.
– А ну дай, – потребовал Чехов, протягивая руку к книге.
– Это ещё зачем?
– Дай! Крыса, что ли?
Я отдал ему том, он отошёл к своей койке, улёгся и начал читать.
Теперь, если я подойду и потребую книгу назад, он мне её не отдаст и начнётся тупая игра, с целью показать своё превосходство. Я то знал, что он не прочитает и десяти страниц, но сделает теперь всё, чтобы я его уговаривал. Чудо-тварь был тварью мстительной.
Но я не стал ему подыгрывать и сказал:
– Ладно, как начитаешься, отдашь.
Он ничего не ответил. Разочарованный моим отказом от борьбы, Коля делал вид, что углубился в чтение.
Я откинулся на подушку и с облегчением вздохнул. Казалось, что конфликт исчерпан. Я успокоился и снова почувствовал братскую привязанность к пограничникам.
В дверь постучали.
– Да-да, – по-хозяйски откликнулся Самсон.
На пороге возникла помощница нашей классной руководительницы, их ещё называли «пионервожатыми» по старой советской привычке всякие бабки, работавшие в лагере. Её звали Ангелина Шубина, и она была мечтой каждого из нас.
– Привет, мальчики, – сказала Ангелина Шубина.
Мы синхронно привстали на своих койках, только Самсон продолжал лежать как лежал, даже не поменял позы.
– Привет, Ангелина, – легко ответил он, в то время как все остальные впали в ступор.
Наверное, она прекрасно всё видела и ей это определённо нравилось. А ещё ей нравилась уверенность Самсона, хоть на вид он был далеко не красавец и к тому же ниже её ростом. Ангелина была высокой и стройной брюнеткой, с отчётливо выступающей вперёд грудью и длинными ногами. Она была старше нас на один год, закончила десятый класс.
Не пересекая порога комнаты, она обратилась уже прямо к Самсону.
– Меня Нина Павловна послала передать, что сегодня, в полвосьмого в клубе будут показывать кино «Маска». Кто хочет пойти – должен оставить заявку, чтобы она рассадила всех по местам.
– А ты пойдёшь? – спросил Самсон.
Господи, как я ему завидовал!
– Да, пойду, – ответила Ангелина Шубина и слегка покраснела, от чего стала ещё красивее.
– Тогда меня тоже запиши, – заявил Самсон и не отрывая от неё взгляда, обратился к нам, – пацаны, вы со мной?
Мы наперебой заговорили: «да», «конечно», «не откажусь», стараясь высказываться так, чтобы наше согласие прозвучало как можно более оригинально, непосредственно и сильно.
Ангелина чуть заметно усмехнулась.
– Хорошо, я передам Нине Павловне, чтобы всех вас записала, – сказала она и ушла.
Самсон встал с кровати и громко пёрнул. Мы засмеялись.
– А слабо так при Шубиной а, Самсон? – спросил Делюга.
– Потом, – небрежно отозвался Штерн. – Сначала я её трахну.
Меня эти его слова больно задели, но я ничего не сказал.
Сказал Делюга:
– Ага, конечно, мечтай.
– Я не мечтаю, а ставлю цель, – заявил Самсон.
На этом обсуждение Ангелины Шубиной закончилось, и мы поговорили про фильм «Маска», который нам будут показывать в клубе и который каждый из нас уже неоднократно видел.
«Клубом» в лагере называли небольшое здание вроде дома культуры, где была сцена и зрительный зал. На второй день после приезда сюда, там показывали всякие глупые представления, так называемые сценки. Школьники готовили для этого свои номера, но выступали не все, в основном только младшие, или всякие творческие коллективы под руководством своего учителя.
Нас сия чаша миновала, потому как фактически главным нашим наставником был Антон Маратович, а сюда он не приехал. Так что мы по большей части были предоставлены самим себе. Разве что классный руководитель из школы время от времени справлялась «всё ли у нас в порядке».
Представление на открытие смены было отстойное, больше всего нам понравилась старшая группа художественных гимнасток, где девки нашего возраста, одетые в купальники, крутили на сцене всякие фигуры. Это длилось от силы минут пятнадцать, а всё остальное время была отъявленная дичь.
На фильм мы пришли ровно в назначенное время и расположились в заднем ряду. Зал был заполнен на три четверти, и, проходя мимо Ангелины Шубиной, которая сидела рядом с учителем, все мы, напустив на себя как можно больше важности, делали вид, что её не замечаем.
Все, кроме Самсона – он небрежно кивнул Ангелине, и она улыбнулась!
Чёрт! Я начинал ненавидеть Самсона Штерна!
Мы расселись по своим местам. Толстый сел рядом и ткнул меня в бок.
– Дружище, ты извини, если что не так. Я сегодня был не прав.
К тому моменту я уже забыл о минувших событиях и с завистью наблюдал, как Ангелина украдкой поворачивает голову в сторону Самсона.
– Без обид, Смык? – настаивал Толстый.
– Да-да, всё нормально, – машинально ответил я.
В зале потушили свет, и начался фильм.
Униженный жизнью Джим Керри вытянул свой счастливый билет и, найдя волшебную маску, показал всем неудачникам мира, что чудеса случаются. Надо лишь терпеть, ждать и надеяться.
Я ненавижу Самсона Штерна.
Я ненавижу его.
***
Каждый день с девяти до одиннадцати вечера в лагере устраивали дискотеку на открытой танцплощадке, исключение составляли лишь дождливые вечера. Когда закончился фильм, дискотека была в самом разгаре и, выйдя в тёплое вечернее лето, мы зашагали прямиком туда.
Делюга с Красным обсуждали Стэнли Ипкеса и его собаку Майло, Толстый шёл рядом со мной, задумчиво глядя под ноги, Самсон что-то настойчиво втолковывал Чудо-твари. А у меня из головы никак не выходила Ангелина, которая весь фильм бросала заинтересованные взгляды на Штерна. До сегодняшнего дня я и не подозревал насколько сильно она мне нравится! Раньше я думал, что это моё чувство примерно такое же, как и у других пацанов, ведь такие как Шубина нравятся всем! Однако я никогда не подумал бы, что влюблён. Никогда, до сегодняшнего дня. И вот сейчас я по-настоящему это понял! И потому теперь я ни за что не прощу Самсону Штерну того, что она выбрала его, а не меня!
Мы приблизились к танцплощадке. Из дребезжащих колонок протяжно выл Ляпис Трубецкой. Я сделал хмурое лицо и вместе с остальными принялся изображать из себя серьёзного рубаку-парня, которого непонятно каким ветром занесло на эту педерастическую тусовку. Все ведь знают, что нормальному пацану танцевать просто так в падлу, за исключением тех оправдательных моментов, когда он сильно пьян. Поэтому я, как и положено, стоял рядом со своей бандой и с презрением смотрел на танцующих. Среди них показался давешний задира, которого я уделал возле столовки. Он весело выплясывал и дебильно лыбился, будто и не было сегодняшнего унижения, а его тупые дружки старательно создавали вокруг него круг. Видно это ничтожество был у них главным. Терпила вытряхивался и дёргался как последний гомосек, а его пристяжь угодливо подстраивалась под его дурацкие телодвижения. В какой-то момент, он вдруг повернулся в нашу сторону и поймал мой презрительный взгляд, тогда его довольная рожа как бы моментально прокисла, а танец как-то сразу пошёл наперекосяк, и очень скоро сия команда пидоров ретировалась в другой конец танцплощадки.
– Что мы тут вообще забыли? – услышал я голос Толстого.
– А что ещё делать? – отозвался Чудо-тварь.
– Да ладно, постоим, посмотрим на тёлочек, – закрыл тему Делюга.
«Посмотрим на тёлочек», ну да, за этим только мы сюда и ходим, что верно – то верно. Я покосился налево и ощутил приятную слабость в коленях. Возле группы малолеток стояла Ангелина и, улыбаясь, смотрела на меня! Я неловко улыбнулся в ответ, чувствуя как "загораются" уши, и тут начался медленный танец.
Ту-ту-туу
Туу-туу-ту-ту-туууу
Опять эти Скорпионс со своим «Ветром перемен».
«Неужели я ей всё-таки нравлюсь?», лихорадочно подумал я. Возможно, с Самсоном она была любезна просто из вежливости, но на самом деле она ждёт, чтобы я проявил инициативу. Я ведь мужчина, чёрт возьми!
Туу-туу-ту-ту-туууу
Из-за моей спины вышел Самсон и, решительно подойдя к Ангелине, пригласил её на танец. Обнявшись, они стали медленно кружиться на месте.
Чувства, обуявшие меня в тот момент, трудно описать словами. Мне захотелось уйти подальше от этой дискотеки и подальше от лагеря. Уйти куда-нибудь далеко и не видеть больше никого из знакомых. Никого!
Кто-то мягко дотронулся до моего плеча.
– Потанцуем, Костя?
Я обернулся и увидел Фаину, малолетку и дурнушку, учившуюся на два класса младше нас. По-сравнению с Ангелиной она была просто маленькой, неотёсанной мышкой. Фаина в меня влюбилась, и это все знали.
– Что-то не хочется, Фаина, – сказал я, злобно покосившись на хихикающих пацанов.
Девочка грустно потупилась и, собираясь уйти, ответила:
– Ну… ладно.
И тут я почувствовал к ней сильную жалость. Мало кто из девочек отваживался приглашать на танец парней, тем более старших. А она была к тому же ещё и некрасивой, вечно державшейся в стороне. Её избегали и в школе, и здесь – все будто боялись заразиться её неприглядностью.
Повинуясь внезапному импульсу, я догнал её и взял за руку:
– Стой, Фаина, я передумал, давай, давай потанцуем.
Её лицо засветилось от счастья, я взял её за талию, она положила руки мне на плечи и мы закружились.
Wind of chaaanges
Схватившись за живот, Чудо-тварь ржал как припадочный. Глядя на нас с Фаиной, вся банда веселилась от души. «Давай-давай» – изобразил жестами Красный. Не убирая рук с талии Фаины, я сместил ладони чуть вперёд и показал козлам сразу два средних пальца. Они заржали ещё сильнее, и на мгновенье я перестал думать о танцующей чуть поодаль паре.
– Тебе нравится в этом лагере, Костя? – спросила Фаина.
– Что? А, да… в общем, нормально, – сказал я, размышляя о том, что такого мог шепнуть сейчас Ангелине Самсон, от чего она так весело смеётся.
– И мне нормально, – сказала Фаина, хотя по её вечно грустному лицу этого было совсем не заметно.
Когда ты оказываешься наедине с девушкой, которая тебе нравится, у тебя всегда пропадают слова для поддержания разговора. Ты боишься неловкости, стараешься как-то заполнять паузы, в общем, либо молчишь как идиот, либо несёшь всякую чушь. Но когда рядом с тобой девушка, которая тебе полностью безразлична, ты чувствуешь себя естественно. Тебе неинтересно, что она о тебе подумает. Хочешь – молчи, хочешь – говори, как привык. И это, как я слышал, привлекает их ещё больше.
Фаина робко прижималась ко мне и изо всех сил старалась мне понравиться. Она повязала свои непослушные волосы розовой лентой, одела красивое жёлтое платье, которое ещё больше подчёркивало её плоскую грудь и оголяло худые, со ссадинами на коленках, ноги.
Мне было жаль её, и одновременно я был на неё зол. Почему она бегает за мной? Я же уже много раз показывал своё безразличие и намекал на то, что она мне неинтересна. К тому же она была ещё и маленькой. Но она будто не замечала этого, раз за разом подходя ко мне и приглашая на танцы.
Я повернул голову и увидел, что Самсон опустил правую руку ниже талии Ангелины и уложил свои сраные пальцы на её левой ягодице. А она склонила к нему голову и что-то со смехом говорила.
– Фаина, извини, у меня что-то живот заболел, – сказал я, отстраняясь.
Не обращая внимания на её реакцию, я быстро зашагал в строну корпуса под финальное насвистывание опостылевших Скорпионс.
Меня окликнул кто-то из друзей, но я ускорил шаг и сделал вид, что не слышу, боясь, что сейчас они станут меня догонять и спрашивать, что случилось? Я решил, что отвечу тогда то же, что сказал Фаине, мол, живот болит, и иду в туалет.
Это, конечно, была неправда, но мне безумно хотелось уйти, уединиться, покинуть это место разочарования и сбежать от этой новой, неизведанной доселе, боли. Я и не знал, что ревность может причинять такие страдания. Быть может, я никогда раньше и не чувствовал настоящей любви, и сейчас просто настал момент того, что мой отец называет завершением очередной стадии полового развития?
Разумеется, все мы давно знали и про половое созревание и что для чего нужно. Видеокассеты с затёртыми корешками ходили по рукам в нашем классе ещё до того, как Антон Маратович открыл клуб пограничников. Да и намерения Самсона по отношению к Ангелине видны сейчас как на ладони.
Но я всегда думал, что любовь и секс это совершенно разные вещи. Нельзя же просто так, из-за своего полового желания испытать те муки ревности, что испытал сейчас я? И это определённо не могло возникнуть по причине «полового развития», потому что влечение к девочкам я чувствовал и раньше. Но никогда ещё не было того, что сейчас. Этого ощущения обделённости, обиды, боли предательства.
Мне казалось, что нечто подобное, наверное, должен испытывать жених, когда на своей свадьбе, он случайно заходит в комнату, где его не ждали, и видит, как его невесту трахает его друг. И осознание того, что сие происходит по обоюдному согласию, а не в результате насилия, ещё больше усугубляет его страдания.
– Господи! Да что это за чушь я несу! – в сердцах выкрикнул я и опасливо оглянулся.
Ничего себе вырвалось! Вслух вырвалось! Только что я думал свои беспорядочные, невесёлые думки и тут на тебе! Говорю вслух! Вот дела!
Я был на пороге пустого корпуса, когда меня окликнули:
– Костя, а ты чего это раньше ушёл?
Это была Нина Павловна, наша классная руководительница. Добрая и справедливая женщина. Я уважал её почти так же, как Антона Маратовича.
Поправив очки на морщинистом лице, Нина Павловна в недоумении на меня посмотрела.
– Я думала, что вы любите дискотеки?
– Да нет, Нина Павловна, – сказал я. – То есть, не то чтобы… у меня это… живот просто прихватило.
Лицо учительницы сделалось тревожным.
– Да что ты? Сильно?
– Э… да нет, уже прошло, наверное, ложная тревога, – хохотнул я.
– Смотри, Костя, сейчас малярия по области ходит, только сегодня по новостям передавали. Мой чаще руки!
– Да, Нина Павловна, конечно, – сказал я и поспешил войти в корпус.
Быстро дойдя до туалета в конце коридора, я юркнул в кабинку и заперся. Постояв какое-то время, я удостоверился, что в корпусе тихо. Сам не зная зачем, спустил воду в унитазе и, обернувшись в сторону определённого угла, три раза перекрестился, три раза поклонился и три раза произнёс про себя «Господи, спаси и сохрани»…
***
Когда именно я завёл эту свою привычку, я точно не помню, но примерно в первых классах школы моя мать стала учить меня молиться Богу. Она рассказала мне молитву, начинающуюся со слов «Отче наш иже еси на небеси, да светится имя твоё…», а дальше я не запомнил, потому что мама не заставляла меня учить. Она просто несколько раз произнесла молитву целиком и всё. Потом показала, как надо креститься и сказала:
– Сынок, если вдруг тебе станет страшно, или ты почувствуешь одиночество и безысходность, просто повторяй про себя: «Господи, спаси и сохрани». И вот увидишь, тебе сразу полегчает. Всевышний тебя не оставит.
С той поры прошло уже много лет, и за эти годы повторять «спаси и сохрани» вошло у меня в привычку. Мать всего лишь открыла для меня дорогу к Богу так, как её видели все православные. Я же, в свою очередь, как будто бы немного видоизменил эту религию и сделал её индивидуальной для себя. Я был уверен, что перекреститься надо три раза подряд, чтобы показать Всевышнему свою преданность, а повторяя по три раза про себя «спаси и сохрани», я как бы признавал Его власть и Силу, униженно прося помиловать меня в трудную минуту и разрешить мне не страдать.
Я знал, что абсолютно всё в этом мире находится в руках Господа и чтобы не навлечь на себя Его гнев, я как можно чаще старался выказать Ему свою покорность и подобострастие.
Недалеко от дома, в котором я жил с родителями, находилась церковь. И я считал, что в этом месте сосредоточен портал, через который рабам Божьим дозволено к Нему обращаться. Бог, конечно, был повсюду и если Ему понадобится, Он всегда может достать любую свою тварь. Но если ты, простой смертный, хотел обратиться к Нему по своей инициативе, то ты должен был делать это через церковь. Поэтому всегда, когда я находился далеко от дома, я представлял в своей голове примерное направление, где, как я полагал, находится церковь и когда я крестился и кланялся по три раза – я делал это в сторону церкви.
Я, однако, стеснялся совершать этот ритуал на людях, поэтому крестился и кланялся лишь в те моменты, когда точно знал, что поблизости никого нет. И чтобы извиниться за это своё малодушие перед Богом, я постоянно смотрел в Его сторону, то есть в то направление, где, как я предполагал, находится церковь. Я смотрел туда и вкладывал в свой взгляд как можно больше извинения и покорности, ведь сильнее всего на свете я боялся гнева Божия. И я рассчитывал, что если буду регулярно смотреть в Его сторону с извиняющимся видом, то он простит мне, что я стыжусь креститься по три раза и кланяться прилюдно.
Несколько раз Антон Маратович и кое-кто из друзей замечали эти мои взгляды в сторону Бога и тогда спрашивали: почему я туда смотрю? На это я всегда отвечал, что таким образом делаю упражнения на глаза, чтобы зрение не портилось, смотрю, мол, иногда вдаль для фокусировки. Вроде бы такое объяснение всех удовлетворило, поэтому я смог позволить себе регулярно извиняться перед Господом и беспрепятственно показывать Ему этим своим взглядом, что я Его верный раб.
Это служило мне своего рода оберегом, ведь пока я регулярно подтверждал свою преданность, Бог ни за что не оставил бы меня в беде и предотвратил бы любые на меня посягательства и напасти.
Это была моя самая большая тайна. Я никогда не обсуждал этот свой ритуал ни с кем, даже не говорил о нём матери, хоть она и познакомила меня, в своё время, с первыми азами религии. Я был полностью убеждён, что об этом вообще нельзя ни с кем говорить, потому как Бог мог бы посчитать подобную болтовню оскорблением. И поэтому я носил свою видоизменённую веру в себе и ни с кем никогда ею не делился.
***
Выйдя из туалета, я поднялся на второй этаж, достал из-под коврика ключ и открыл дверь в нашу комнату. Окно было распахнуто настежь, и чтобы внутрь не налетели комары и прочая дрянь, я прикрыл створку занавеской и только потом включил свет.
С улицы слышалась отдалённая музыка, дискотека подходила к концу и там снова играла медленная песня. Интересно, Самсон так и продолжает танцевать с Ангелиной? Я с облегчением отметил, что думать об этом уже не так больно. Усевшись на кровать, я достал книгу и стал читать. Но слова проходили мимо головы, я ничего не понимал, продолжая думать об Ангелине.
Возможно, что не всё ещё потеряно, и мне надо просто немного подождать. Вскоре Самсон проявит свой высокомерный характер, и она от него откажется. Именно тогда и настанет моё время. Да-да, именно так всё и будет! Я займу место напыщенного Штерна и буду встречаться с Ангелиной. Мы будем ходить с ней в кино и кафе, гулять по городу, я познакомлю её со своими родителями, расскажу о своих интересах, и всё будет у нас отлично! А Самсон Штерн… пусть ищет себе пару среди других.
От этих мыслей у меня улучшилось настроение и я, сидя на койке с книгой в руках, блаженно пялился в покрытый трещинами потолок.
Музыка стихла, и вскоре с улицы начали доноситься голоса, возвращающихся по жилым корпусам, школьников. Деревянные половицы на первом этаже заскрипели. По комнатам разбредались натанцевавшиеся девчонки и голубые. Разумеется, медляки для такой характеристики не в счёт. Это понятно, что танцуя медленный, пацан делает это исключительно ради того, чтобы склеить тёлочку, чего нельзя сказать о гомосеках, выплясывающих в круге, как это делал терпила, которого я уделал возле столовки.
В комнату смеясь, вошли Красный и Делюга.
– Ты чего это сбежал от Фаиночки? – издевательски спросил Астахов.
– Срать захотелось, – в том ему ответил я.
– Оооо, какой ты гадкий, Константин!
– Пошёл нах. А где остальные?
– Скоро подойдут, – сказал Красный.
Паша Делюга уселся напротив меня и кивнул на книгу, которую я продолжал держать в руках:
– Ну что, интересные «Дети капитана Гранта»?
– Пока не знаю, не могу вчитаться.
Астахов кивнул:
– Знакомое дело, самое трудное в книгах это их расчитать. Первые страниц семьдесят минимум.
– Это от книги ещё зависит, – сказал Красный.
– Да что ты? – вскинул брови Делюга. – Ты что же, читаешь у нас, Витя? Никогда бы не подумал…
– Это почему ещё?!
– Ээ, ну не знаю… пролетариям как-то не до чтения обычно, у станка стоять с книгой…
– Да иди в п…, – оборвал его Прокопенко. – Не смешно ни х…
Астахов насмешливо выпятил губу, но ничего больше не сказал.
В комнату молча вошли Толстый и Чудо-тварь.
Я боролся с искушением спросить их где Самсон, но не сдержался.
– А, – махнул рукой Чехов, – эту пошёл провожать.
– Куда провожать? – выдавил я, тщетно пытаясь проглотить, застрявший в горле, ком.
– Куда-куда – до постели конечно!
Делюга с Красным загоготали. Я сделал усилие и тоже изобразил смех.
– Я потому уточняю, – сказал я, глядя в сторону, – что Ангелина живёт на первом этаже нашего корпуса, как ты помнишь. И если он «пошёл её провожать», то явно не до корпуса.
И тут неожиданно вошёл Самсон.
– Меня обсуждаете, жуки? Так я и знал, – сказал он.
У Штерна была довольная рожа, на щеке краснел след помады.
– Да тут вот Смык беспокоится, что Ангелина тебя совратит, – заржал Чудо-тварь. – Где, говорит, мой милый Самсончик, неужто променял своего Смычка на шкуру?!
Я снова почувствовал бешенство, смешанное с обидой.
– Иди дрочи, тварь, – злобно выдавил я из себя, намеренно сокращая его кличку до одного слова. Я ожидал, что Чехов снова спровоцирует моё избиение, но тот не стал.
– Да успокойся ты, Костя, – сказал он вместо этого. – Что это с тобой вообще творится?
– Да, я тоже заметил, – неожиданно добавил Самсон. – У тебя всё нормально, Костян? Ты уже второй день какой-то агрессивный.
Остальные уставились на меня с немым вопросом, будто поддерживая возникшие сомнения Самсона и Чудо-твари. Я почувствовал себя в положении человека, у которого внезапно вырос половой член на лбу, и теперь его поставили перед всеми на сцену и, подавляя отвращение, пытливо рассматривают, пытаясь осмыслить немыслимое.
Я ощутил какую-то слабость во всём теле, бессильную злобу, стыд, отчаянье. Не знаю даже как обобщить все эти чувства, но они определённо делали ситуацию невыносимой. Как же так в одночасье могло измениться моё отношение к своим самым лучшим друзьям? Наше сильное братство пограничников, членством в котором я так гордился, стало казаться мне теперь иллюзией. Эти пятеро уродов, похоже, никакие мне не друзья, и я не представляю, как вообще мог считать иначе.
Сейчас я сидел на кровати, а они пялились на меня как на чужеродное существо, которое влезло в их дружный круг и навязывается.
– Смыык? – искательно заглянул мне в глаза Толстый.
– Да пошли вы все! – вскричал я. – Вы что вообще докопались до меня сегодня? Что я вам сделал?!
Мне тут же стало ещё обидней за эту свою вспышку. Я, такой видный пограничник, сейчас вёл себя как последний обиженный лох. Мне сделалось до жути одиноко и страшно. Я решил, что меня предали, что надо мной насмехаются! Даже мои обострённые симпатии к Ангелине Шубиной и ревность сейчас поблекли и отошли на второй план.
Что со мной не так? Почему они все так изменились?
Пацаны удивлённо таращились на меня, когда всеобщее внимание отвлёк стук в дверь. Это была Нина Павловна с помощниками. Два мальчугана из младшего класса несли за ней две коробки с вечерней едой.
– Так, ребята, вас здесь шестеро, верно? – уточнила Павловна.
– Да, шестеро, – подтвердил Самсон.
– Хорошо, значит: шесть йогуртов и шесть сочников, – скомандовала она мальчуганам.
Те живо достали из коробок требуемый паёк, уложили на тумбочке у входа и поспешили за учителем, которая уже стучала в следующую дверь.
– Короче ладно, – вернул к теме Самсон, – Костян, ты извини, если что не так, здесь никто не хотел тебя оскорбить, или обидеть. Но если у тебя проблемы – ты знай, что мы всегда поможем. Мы – твои самые близкие, брат, ты должен это помнить.
У меня от этих его слов чуть слёзы умиления на глаза не навернулись. До сих пор, вспоминая тот случай, я несказанно ему благодарен. Воистину, он был самым умным из нас!
– Всё нормально, дружище, – взволнованно сказал я, – сам не знаю, что не так. Какие-то хреновины всплывают из ничего, а потом всё это каким-то образом раздувается на пустом месте. Не знаю, что такое, всё хорошо, в общем, просто случайное недопонимание.
Самсон глубокомысленно махнул рукой:
– Это бывает, ничего страшного. Главное, что мы команда, и каждый может рассчитывать друг на друга, да?
– Да!
– Вот и зашибись. Короче, ты ушёл раньше с дискотеки, и мы тебе не успели сказать важную вещь. Есть вариант после отбоя на колокольню рвануть, – он оглянулся на открытую дверь и закончил, понизив голос, – Делюга пивка намутил, бухнём.
– Отлично! – воскликнул я.
– Тогда ждём, через час после отбоя – выходим.
Конфликт на этом вроде бы был исчерпан, я согласно кивнул и подошёл к тумбочке, где все остальные разбирали свои порции еды. Без особого аппетита я затолкал в себя песочное печенье с творогом и, открыв картонную упаковку, залил в себя пол литра сладковатой жижи.
***
Примерно в двух километрах за территорией лагеря находилось небольшое сельское поселение, куда ходить было строжайше запрещено. Там жили, в основном, старики и фермерские семьи, а молодёжи практически не было. Однако те редкие индивидуумы из молодняка, что всё же не уехали жить в город, были там, мягко говоря, не совсем законопослушными. То были оболтусы и воришки, пившие днями напролёт бормотуху и курившие травку, или нюхавшие клей, поди их там разбери, что именно приводило их в такое состояние и внешний вид, что все они имели. Короче, полнейшие отбросы общества, биомусор.
Но будет справедливым отметить, что тогда мы так не считали. Ибо в нашем детстве пить пиво в двенадцать и водку в четырнадцать было вполне естественным. По-крайней мере, в моей среде. Мы считали себя взрослыми и желали по-взрослому жить. А что как не алкоголь и курение могут сделать тебя по-настоящему самодостаточным?
Однако пьянствующая деревенщина всё равно была хуже. Все они были какими-то грязными, вонючими и отталкивающими. Их вид вызывал у нас отвращение, когда мы замечали их издали. Никто не признался бы в этом, но в глубине души мы их побаивались, как побаиваются люди бродячих собак с грязной облезлой шерстью и уродливыми мордами – может, они и не бешеные, но проверять как-то не хочется, и лучше бы они сдохли где-нибудь там, подальше от нас и без нашей помощи.
Другие обитатели лагеря ни за что не вышли бы за пределы территории, но для нас это было делом принципа. Мы должны были смотреть в лицо опасности, ведь Антон Маратович учил нас отваге и мужеству пограничника. Именно пограничник охраняет границы общего дома, и именно он, при необходимости, обязан делать вылазки в стан врага, дабы предотвратить возможную опасность. И хотя, скорее, такие дела больше касались разведчика – для нас это не имело никакого значения, ведь мы были юными и нуждались в благородном оправдании своей безрассудности…
Колокольня была последним сооружением, что осталось от старой, разрушенной в советское время, церквушки. Одинокая башня посреди развалин, зачем её только оставили? Обломки камней так и лежали вокруг колокольни, уже чёрт знает сколько времени. Посреди всего этого строительного мусора возвышался здоровенный деревянный крест.
В первую же ночь своего пребывания в лагере, мы посетили это интересное место и изучили руины вдоль и поперёк. Внутри колокольни было пусто, лишь полуобвалившаяся лестница вдоль круглых стен и узкая площадка наверху. Там когда-то висел колокол и его, конечно, сняли в первую очередь.
– Во имя революции! – громко провозгласил тогда Чудо-тварь, глядя на Красного, и громко заржал.
В тот же день мы решили, что колокольня станет нашей базой и взяв по куску кирпича, наскоблили свои имена на внутренней стене башни.
Как и в первый раз, сейчас от лагеря до развалин мы дошли минут за двадцать. Мы двигались очень быстро, стараясь не обращать внимания на шорохи в траве. Перемахнув через забор, мы двинулись вслед за Делюгой, который освещал путь карманным фонариком.
– Я спрятал пивас там, – шёпотом сказал он.
– И когда ты успел его спрятать? – так же шёпотом спросил я и украдкой покосился в сторону Бога.
– Сразу после полдника, буфетчица подогнала. Тебе же Красный сказал.
– Он мне вообще-то ничего толком не сказал, – проворчал я.
– Харе шептать, пацаны, – сказал Толстый. – И так жутковато.
– Что жутковато? – спросил Чудо-тварь. – Тебе страшно, Суфле?
– Не называй меня так, гнида!
– Хватит, парни, давайте дойдём спокойно, не хватало ещё на местных нарваться, – сказал Самсон.
После этого все замолчали и остаток пути мы шли в тишине.
Я чувствовал вину за то, что делаю: иду развлекаться на святое место бывшего храма Божьего, да ещё и пиво там пить. Не зная насколько подобное плохо, пока мы шли, я раз десять посмотрел в сторону Бога. Хорошо, что выбранное мною направление совпадало сейчас с нашим путём, иначе бы пацаны точно заметили эту мою странность, и пришлось бы снова врать насчёт того, что я делаю упражнение для зрения.
Вскоре мы дошли до колокольни и осторожно ступили на свалку битого кирпича. Я почтительно покосился на внушительный деревянный крест, отдавая дань этому старому Божьему порталу. Разумеется, главным местом для моей связи с Господом всегда оставалась церковь у моего дома, но я никогда не позволял себе пренебрежения и в отношении других порталов.
Делюга юркнул внутрь башенки и через мгновенье вернулся с пятилитровой баклажкой пива.
– Вот, пацаны, – торжественно объявил он. – Приступим!
– А похрустеть есть чё? – спросил Толстый.
– Ха-ха, тебе лишь бы хрустеть, – сказал Чудо-тварь. – Хру-хру.
– Завали е…!
– Есть, – сказал Самсон и вынул из рюкзака три пачки сухариков.
– Ништяк! Где взял? – обрадовался Рукомойников.
– Ангелина угостила.
Я вновь ощутил укол ревности.
– Пацаны, а у меня ещё сиги имеются, – подал голос Красный.
Курить никто из нас ещё не пробовал. Воцарилось смущённое молчание.
– Ну а чё, можно и покурить, – заявил Чехов.
– А как же тренировки, боевая подготовка? – возразил Толстый.
– А что подготовка? Маратыч курит? – курит. И хочешь сказать, что военные не курят? Да почти все!
Чудо-тварь явно намеревался развивать тему дальше, но я вдруг, сам не зная зачем, подошёл к Красному, взял у него пачку и достал сигарету.
– Спички?
Прокопенко вытащил зажигалку и дал мне прикурить. Все смотрели на меня как на первопроходца, вышедшего на тонкий лёд. Я затянулся, набрав полный рот дыма, и тут же истошно закашлялся. Чудо-тварь заржал и тоже взял сигарету.
В ту ночь все, кроме Самсона, выкурили по своей первой сигарете.
– Пацаны, я не буду курить, – спокойно сказал он.
– А чё ты?
– Да ничего, не хочу и всё, – отрезал Штерн.
Он достал из рюкзака пластмассовые стаканы.
– Только три есть, поэтому по очереди будем пить.
Делюга свинтил крышку с пивной баклажки, послышалось шипение, из горлышка пошла пена. Астахов быстро завинтил крышку обратно, но не до конца, а так, чтобы постепенно выходил газ. В отличие от курения, пиво мы уже пробовали, поэтому каждый из нас знал как его открывать, чтобы не проливалось и как наливать в стаканы, чтобы не было пены: надо наклонить стакан так, чтобы он был почти в горизонтальном положении и медленно наполнять его пивом, как будто ручеёк течёт. Ни брызг, ни бульканья, ни пены. Делюга справлялся с задачей лучше всех.
– Ты где сигареты взял? – спросил Толстый у Красного, когда все выпили по первому стакану.
– Да у деда из блока вытащил перед отъездом.
– А что только сейчас показал?
Красный задумался.
– Да не знаю, как-то не представлялось случая. Я как в сумке их спрятал, так и не думал про них. А сейчас как пошли, вспомнил, да и взял с собой.
– Понятно, ну дай мне ещё одну, – попросил Толстый.
Кроме него вторую сигарету больше никто курить не стал.
Мы выпили ещё по стакану пива, и я почувствовал как в голове растекается приятная нега. Сидя по-турецки на битом кирпиче, мы обсуждали перспективы на будущее. Каждый из нас собирался идти в военное училище, к чему нас готовил наш наставник, Антон Маратович.
Обстановка складывалась душевная, в состоянии опьянения все проблемы минувшего дня казались не существенными. Я больше не обижался и даже уже не помнил на что злился несколько часов назад. Я думал об Ангелине, но сейчас мои мысли были более прозаическими и все любовные планы на светлое будущее ограничивались одной лишь темой ебли. Я даже перестал ревновать её к Самсону. В конце концов, в этом есть даже какая-то прелесть – присунуть девушке своего друга. А потом я расскажу ему об этом и объясню, что сделал это ради него, потому что такая шлюха как Ангелина Шубина не достойна быть невестой такого как Самсон Штерн.
Я ощутил эрекцию и, слушая вполуха болтовню пацанов о военном училище, украдкой покосился в сторону Бога. Я вложил в свой взгляд всю глубину раскаянья и извинялся за то, о чём сейчас думал и за то, что делал. Я знаю: Господь меня прощает, но в то же время я должен показать Ему, что готов понести наказание в любое время. Решив, что одного раза будет маловато, я посмотрел ещё дважды в сторону Бога и услышал голос Чудо-твари:
– Ты куда это смотришь постоянно, Смык?
Вот блин! Опьянел и забыл про осторожность! Теперь придётся снова оправдываться враньём!
– Я же говорил уже в прошлом году, – уклончиво ответил я.
– Что ты говорил? Не помню? – не унимался Чехов.
– Я помню, – сказал Красный. – Что для зрения упражнение делает.
– И что же, в темноте его тоже надо делать? – сощурился Чехов.
Я хотел было уже объяснить, что в темноте то как раз и лучше всего, потому как глазная мышца так больше напрягается, но тут Делюга сказал, что пиво кончилось и заняться больше нечем, а так уже, в общем, спать охота, то и не пойти ли нам всем по койкам? Самсон его поддержал, а Чудо-тварь, начав спорить о том, что он спать не хочет, сам же и избавил меня от созданного им неприятного разговора.
К слову сказать, Коля Чехов вообще был довольно паскудный уродец. Всегда он искал о чём бы поспорить, с кем бы обострить, кому бы своё говняное мнение навязать. Мудак, в общем, и даже сейчас будучи пьяным и добрым, я был согласен с этими своими выводами: Чудо-тварь, на самом деле, не Чудо-творение Божье, а тварь из тех, что отравляют жизнь нормальным людям. Это точно он убил пацана из старших классов, я теперь был в этом уверен. Мудаковатый Коля Чехов Чудо-тварь, мразь ты паршивая, думал я, слушая, как он спорит с Самсоном и Делюгой о том, что не хочет возвращаться в корпус.
– Ладно, Чет, – сказал, наконец, Самсон. – Твоя взяла, оставайся здесь. Короче так, пацаны, мы с Пашком идём спать, а вы сами смотрите: хотите – оставайтесь с Чудом.
Но Чехова такое решение не устроило:
– Это почему это вы уходите? Мы пришли вместе – значит должны вместе и вернуться. Что за кидалово, Самсончик?
Он вложил в это «Самсончик» максимальное количество яда, вероятно рассчитывая спровоцировать Штерна на грубость. Конечно, схватись они в рукопашную, Чудо-тварь размазал бы Самсона по земле, да ещё и обоссал бы сверху. Но не таков был хитрый Штерн, чтобы ввязываться в драку, исход который был для него заведомо проигрышным.
– Слушай, Чет, – сказал он, – я не знаю что на тебя там вдруг нашло, но ты ведь понимаешь, что я тебя уважаю? Так же, как и все остальные. Ты самый сильный и старший из нас, так и зачем бы мне было устраивать сейчас, как ты сказал, «кидалово»?
Ожидая эскалации конфликта, Чудо-тварь получил вместо этого изысканный комплимент. Его тупая рожа стала похожа на глиняное изделие в руках умелого скульптора. Раскрыв рот, он тупо смотрел на Самсона, не зная, что сказать. Вся его агрессия сразу куда-то испарилась.
Штерн продолжал:
– И дело вовсе не в том, что мы хотели бросить тебя и тех, кто решил с тобой остаться.
Интересно, кто это решил остаться с Чудо-тварью? Ещё один ловкий ход, чтобы как бы показать, что авторитет Чехов имеет здесь не меньший, чем он, Штерн. Хотя, видит Бог, этим даже и не пахло.
– Лично я, действительно очень хочу спать, – говорил Самсон. – Парни, кто хотел уйти со мной, думаю тоже. Вот и всё, Коля, но если ты настаиваешь, мы, конечно, готовы остаться и потерпеть.
– Да ладно уж, – сказал, наконец, Чехов. – Я не настаиваю, непонятка произошла какая-то, хрен с ней.
Через полчаса мы тихо влезли в окно, и улеглись по своим койкам. Пацаны мгновенно уснули, что подтверждалось их мерным дыханием и свистящим храпом. А я не спал. Меня раздражал этот храп, и мешал уснуть неуёмный поток мыслей. Я лежал, думал и время от времени повторял про себя «спаси и сохрани» а после, вывернув голову, смотрел в сторону Бога.
Потом я отвлёкся и подумал о Самсоне. Какой же он всё-таки умный! И где он только научился так управляться с бешеными кретинами вроде Чехова? Не зря он был нашим лидером. Я вспомнил об Ангелине и о том с каким восхищением она смотрела на Самсона в кинотеатре. Я вспомнил, как они танцевали под «Скорпионс» и как я отчаянно ревновал. Я ревновал и сейчас, но теперь я понял, что против Штерна у меня нет ни единого шанса.
Ни единого.
***
Каждые выходные в лагере наступало время гостей. Ко всем нам приезжали родители, или родственники. По молчаливой договорённости, мы старались освобождать комнату, когда к кому-то из нас приезжали, чтобы не смущать друг друга своим присутствием и спокойно воспринимать назойливые родительские реплики по части воспитания и нежности.
Иногда бывало, что родители приезжали одновременно, и тогда можно было предложить кому-то из них пойти погулять по территории. Благо в нашем лагере был чистый деревенский воздух, которого так сильно не хватает в загаженном выхлопными газами городе.
Утром в воскресенье приехал отец Самсона. Он был словно старшей копией своего сына, с такими же мудрыми глазами и круглым лбом, с такой же причёской и такого же роста. Наверное, всё же Самсон будет выше него, когда вырастит окончательно, но в целом сходство было невероятное.
– Здравствуйте, ребята, – поприветствовал нас отец Самсона. – Нет-нет, не надо никуда уходить, вы нам не мешаете.
Но мы всё равно вышли, потому что, если честно, каждый из нас почему-то боялся отца Самсона. Он был каким-то загадочно угрожающим. Взять хотя бы его машину. Здоровая, чёрная, полностью тонированная и марку определить невозможно, потому что все значки сняты, а кузов явно переделан. Вдобавок он ездил с водителем, чего уж точно ни один из других отцов нашей банды позволить себе не мог.
Однажды мы спросили Самсона, кем работает его отец, на что он кратко ответил: «частный предприниматель». Что это за должность, я толком тогда не понимал, но то, что это очень круто стало очевидным для всех нас.
К Красному родители приезжали редко, потому что всегда были заняты на работе, но их отсутствие с лихвой компенсировал дед. Это был старик-кремень, он всегда нам что-то увлечённо рассказывал и при любом удобном случае пытался впаривать всякую социалистическую чушь. Но даже это он делал забавно, и нам было интересно. Он был единственным, кого никто не стеснялся, и если бы сейчас в комнату вошёл не отец Штерна, а дед Витька Прокопенко – никто бы выходить на улицу не стал.
Ко всем остальным, в том числе и ко мне, мама и папа приезжали всегда вдвоём, или с теми, кто заменял кого-то из недостающих. Я имею в виду, что у половины из нас родители развелись, поэтому настоящим отцом, или матерью мог быть только один человек. А второй, или вторая были кем-то вроде «временно исполняющего обязанности», так как не проходило и пары лет, как этот временный, или временная сменялись новыми.
Я, к счастью, подобной участи избежал, поскольку мои отец с матерью хранили верность павшей советской дисциплине. Они не разводились и, по-моему, никогда не рассматривали такую возможность даже в моменты сильных ссор. И как показывали мои юношеские наблюдения – они поступали правильно. Ибо, Бог свидетель, все эти, вечно мечущиеся от одного человека к другому, взрослые, так никогда и не устраивают свою семейную жизнь в нормальном виде. Потому, вероятно, что предпочитают всегда искать изъяны в ком угодно, только не в самих себе.
В эти выходные мои родители приехали вместе с дедом Красного. Не у всех семей нашей банды были автомобили, и мои отец с матерью как раз принадлежали к числу тех, у кого машины не было. Они обычно приезжали ко мне или с кем-то из других родителей, или на автобусе. Мне, честно сказать, больше нравилось, когда они приезжали с кем-то, потому что автобус ходил редко и пока они ждали обратного рейса, мне приходилось проводить всё это время с ними, что сильно надоедало.
Мой отец работал завхозом в техникуме, который позднее переделали в колледж. Мать была рядовым бухгалтером на птицефабрике – тоже, в общем, не ахти какая должность. В общем, мы жили не то что бы бедно, во всяком случае, еда у нас дома всегда была и деньги карманные мне перепадали не меньшие, чем у других. Но машины у нас не было, нет. И мой папа всегда донашивал одежду до рванины, а мама каждые выходные что-то штопала, чтобы до последнего не тратиться на новое.
В целом, во времена моей юности в подобном материальном положении жили большинство людей, так что я не считал нашу семью бедной. Разумеется, до тех пор, пока не начинал её сравнивать с семьёй Самсона Штерна…
В воскресенье вечером мы вышли с Красным за ворота и усевшись на тёплый бетонный блок, стали ждать своих.
– Дед говорил, приедут в шесть, – сказал Прокопенко.
Я молча кивнул и мельком посмотрел в сторону Бога.
Вскоре послышался глухой звук работающего двигателя, и из-за поворота выехал старый жигуль. Я невольно улыбнулся, радуясь встрече с родителями и тому факту, что они подружились с дедом Красного.
Машина остановилась возле ворот. С переднего пассажирского места вылез мой отец, а с заднего мать. Они остановились у открытых дверей, вытаскивая сумки. Мы с Витьком подошли.
– Привет, – сказал я и, обращаясь к деду Красного, добавил, – здрасте, Илья Владимирович.
Мама сразу меня обняла, отец похлопал по плечу.
– О! – вышел вперёд дед Прокопенко. – Здорово, хлопцы! Ну, взяли сумки, пошли в хату.
Я хохотнул, услышав фирменный базар Ильи Владимировича. «Меня зовут как Ленина, только наоборот», сказал он нам, когда мы впервые узнали его лично. Витёк пояснил потом, что знакомясь, он говорит так всем.
Мы взяли сумки с гостинцами и зашагали рядом с родителями. Мама ласково потрепала меня по голове.
– Как дела? – спросила она.
– Нормально, – ответил я.
Илья Владимирович воодушевлённо говорил, обращаясь к моему отцу, вероятно, продолжая начатую в машине, тему:
– Вот скажи мне, кто бы мог себе такое представить при товарище Сталине? Что слово «вор» перестанет иметь унизительно-изобличающий смысл, а станет чем-то уважительным. Боевая машина вора! Ха! Слышал? Это про марку БМВ так говорить стали!
Отец хмуро кивнул. Судя по всему, его этот вопрос задевал так же сильно, как и деда Красного.
– А что это ещё за «мусора»? Что за слово такое? – продолжал тот. – Людей, рискующих своими жизнями в борьбе с этой мерзостью всякие сопляки теперь называют мусором! Это что такое?!
– Да они и сами иной раз не лучше, – мрачно сказал отец. – Знаете сколько среди милиции оборотней? Они, мало того, что продались половина, так ещё и среди тех, кто прямо не прислуживает уголовной мрази, многие всё равно ими открыто восхищаются, всякие басни между собой пересказывают! Мол, вон, смотри какой он молодец! Вор в законе! Кузя Метла, центральный район контролирует, авторитет! Ему все платят! Они же так между собой и разговаривают! А спроси кого из них: как же так? А он тебе ответит, что это вина государства, которое довело его до такой жизни!
Илья Владимирович кипел:
– Ага! Как же! Государство! Все мы в одном и том же государстве живём, но почему-то одни становятся сволочами, а другие нет! Почему эта шваль считает возможным оправдывать свою низость обстоятельствами, когда обстоятельства для всех одинаковы?!
– Хватит уже вам, – мягко сказала мама. – Мы же к ребятам в гости приехали, потом обсудите свою политику.
Мы с Витьком шли поодаль, слушали разговор и, переглядываясь друг с другом, тихо посмеивались. Мы были ещё не в том возрасте, чтобы размышлять о "высоких материях", и потому всё это совместное возмущение моего отца и деда Красного нас только забавляло.
Мама расспрашивала об обычных вещах: как кормят, как часто делают уборку в корпусе, не болею ли я, не болеют ли другие мальчики. И всё такое, обычные вопросы для поддержания умеренной паранойи и привычки побеспокоиться заранее, на всякий случай, чтобы не пришлось беспокоиться впоследствии. Все эти приёмы я с возрастом изучу и сам, а пока я шёл, автоматически отвечал и время от времени поглядывал в сторону Бога.
Должен ещё раз отметить, что хотя моя мать и научила меня когда-то молиться – она, тем не менее, никогда не учила меня делать всё то, что я стал делать в последствии. Смотреть в сторону Бога, чтобы регулярно показывать ему свою покорность и готовность понести наказание, а также ритуал извиняться взглядом – я изобрёл всецело самостоятельно.
Так что если кому потребуется создать новое направление христианской религии, он всегда может обратиться ко мне – я помогу. Помогу.
Вернувшись в корпус, мы обнаружили пустую комнату. Все куда-то разошлись. Кто-то ушёл провожать родителей, кто-то просто гулять.
Едва переступив порог, мама тут же принялась возмущаться и причитать:
– Боже мой, какая антисанитария! Пылища везде, полы грязные!
Через минуту она уже орудовала тряпкой, а мой отец и дед Красного двигали от стены койки, помогая организовывать влажную уборку.
– Да хватит уже, дед! – не выдержал Прокопенко.
– А ну цыц, сопля! Я тебе дам «хватит»! Что это такое? Свиньи вы что ли?
Я же, в свою очередь, заранее зная, что все доводы будут бесполезны, покорился судьбе и меланхолично ждал пока «сан-инспекция» закончит свою бурную деятельность.
Родители, как всегда, навезли всяких вкусностей. Сгущёнка, конфеты, печенье, орешки в кокосовой глазури, чипсы, пряники. Жрать и обожраться в общем. Я как-то хотел пошутить и ответить на вопрос: «что тебе привезти в следующий раз?» – «ящик пива», но потом передумал. Неизвестно как воспринял бы подобную шутку отец. Да и мать тоже. В их времена, наверное, никто в четырнадцать лет пиво не пил. Это сейчас все распустились. Товарища Сталина на нас нет, как говорит Илья Владимирович.
В течение получаса «генеральная уборка» была сделана, мы разложили вкусности по тумбочкам, и Красный осторожно намекнул, что нам скоро надо идти на ужин. Я молчаливо его поддержал, потому что мне, честно сказать, уже тоже надоели родители с их назойливой заботой.
– «На ужин», – передразнил дед. – Лишь бы нас выпроводить быстрей!
– Да нет, дед!
– Брехло, – проворчал Илья Владимирович.
Мы проводили гостей до машины и сразу пошли в столовку.
– А где все, интересно? – спросил по пути Красный.
– Сейчас уж в столовке, поди, – сказал я.
Входя в здание общепита, я мельком глянул в сторону Бога. Прокопенко не обратил на это внимания. Витёк вообще крайне редко обращал внимание на всё, что прямо его не касалось. За это он мне нравился больше всех из нашей банды.
На ужин было рагу с курицей, бутерброд с колбасой и чай. Неплохо.
Я с аппетитом поел и спросил Толстого, громко хлюпающего чай, где все они были последние два часа.
– Я, Чет и Делюга на турники ходили, в "лесенку" играли. А Самсон – шуры-муры крутить со своим Ангелочком.
– Га-га-га, – заржал Чудо-тварь и из его рта полетели крошки.
Астахов смерил его презрительным взглядом:
– Вы просто свинья, Николай, – сказал он ханжеским тоном.
Самсон на подначки никак не реагировал, зато я снова начал ревновать и завидовать. У меня это было точно волнами: то отпустит, то накатывает. С одной стороны я понимал, что это всего лишь мои фантазии, что на самом деле, даже и не было никакого соперничества. Самсон просто один из всех сделал то, что мог бы сделать каждый. Я, как и все остальные, не предпринимал никаких попыток подружиться с Ангелиной, а он предпринял, и она ответила ему взаимностью. Потому ли, что он ей нравился, или потому, что он был единственным, кто не обоссался и сделал решительный шаг? Не знаю. Но факт был в том, что он смог, а я нет. И я никогда не узнаю того, что бы было, если б к Ангелине подошёл я, а не он.
И надо сказать, что этот вариант меня вполне устраивал, потому что так я мог сохранять веру в то, что она ответила бы «да», в то время как, сделав реальный шаг и получив конкретное «нет», я бы эту веру моментально утратил.
Так что, в сущности, мне совершенно не на что было обижаться, и уж тем более я не имел никаких "законных оснований" ревновать. Другое дело, конечно, завидовать. Но разве может юный пацан честно признаться в зависти, даже и самому себе?
В той выдуманной истории "любви", я выбрал схему с полным отсутствием логики и здравого смысла. Там были одни лишь эмоции и "ненависть" к Самсону, который в моём воображении, чуть ли не по принуждению заставлял Ангелину с собой встречаться. Он был сыном богатого папочки. Богатого и к тому же опасного, а Ангелина из страха сказала ему «да», но в тайне она хотела бы, чтобы вместо него был я, потому что она несколько раз на меня посмотрела особым взглядом.
Именно такое абсурдное объяснение можно было бы дать моему тогдашнему настроению, но в то время я не смог бы этого сформулировать даже примерно. Это можно было лишь смутно ощущать, и даже если бы словесное объяснение было бы каким-нибудь образом подобрано – оно всё равно не передало бы тех моих чувств в полной мере.
Сейчас, когда те события остались в далёком прошлом, я могу честно сказать: да, я завидовал. Но тогда всё было совсем иначе, и лишь теперь я понимаю, что это именно тот, неосознанно выбранный мною, путь мечтательных ожиданий и определил во многом всю мою дальнейшую, бесполезную жизнь. Именно тогда я ступил на ложную дорожку, стал учиться фантазировать и строить свой воображаемый мир. Мир, в котором истинное положение вещей определяется не фактами, словами и логикой, а выражениями лиц, домыслами и моей личной, надёжно сокрытой ото всех, интерпретацией…
После ужина мы снова пришли на дискотеку. Самсон снова танцевал с Ангелиной, а меня снова приглашала на танец Фаина. На этот раз, я решительно отказался с ней танцевать и простоял весь остаток вечеринки рядом со своей бандой, вздыхая и поглядывая украдкой в сторону Бога.
Так проходили дни лагеря, похожие друг на друга, как близнецы. Днём мы спали, шлялись по территории, или подтягивались на турниках. Два раза в неделю нас возили на речку, где мы купались и валялись на пляже. Периодически по ночам мы посещали колокольню и устраивали там посиделки. Делюга ещё пару раз доставал пиво через буфетчицу, и ещё мы скурили пачку сигарет Красного.
Больше ничего примечательного я в ту пору вспомнить не могу, за исключением разве что, одной мимолётной стычки с местными, за которой последовала небольшая разборка с учителем.
Это случилось в нашу последнюю ночную посиделку на колокольне.
***
Мы сидели на битом кирпиче и наслаждались ночной прохладой, когда послышался звук приближающегося мотоцикла. Это был старый аппарат с "люлькой", на котором прикатили трое и тут же принялись бузить. Они были старше, но нас было шестеро, и мы умели драться.
– Вы кто такие? – нагло спросил один из них. – Вам кто разрешал здесь тусовку устраивать?
Подражая блатным, он сплюнул. Двое его прихвостней стояли по бокам и склонив головы на бок, с презрением нас разглядывали. Похоже, что опасение у них вызывал только Чудо-тварь, так как по своему росту он один был с ними вровень, в то время как все остальные казались безобидной мелюзгой. Особенно Самсон, который взял слово:
– А кто нам должен был это разрешить?
– Ты чё вообще пасть разеваешь, сучка?! – заорал деревенщина. – Щас сосать нам будешь всем по очереди!
Они синхронно двинулись на нас, на ходу примеряясь к Чехову. Рассчитывали, наверно, обезвредить самого сильного, а потом расправиться с остальными, но уродцы сильно просчитались. Не дожидаясь, когда его ударят, Коля первым вышел вперёд и прямым ударом в челюсть сшиб с ног их центрального. Мы с Толстым подскочили с одной стороны к правому, я подставил ему подножку и свалил на землю, Олег принялся гасить его ногами. Примерно то же самое проделывали с оставшимся персонажем Красный и Делюга. В общем, получилось избиение наоборот, чего местные явно не ожидали. Вскоре все они уже плакали как бабы и просили пощады.
Самсон, как всегда, в драке не участвовал, зато в последний момент, когда избитые корчились и выли, подошёл, расстегнул штаны и обоссал их главного. Того самого, который обещал ему групповое оральное изнасилование.
Потом они сели в свой драный мотоцикл и уехали, выкрикивая угрозы и обещания поквитаться.
– Надо было им ещё и драндулет ихний расхерачить к ебеням, – зло сказал Чудо-тварь.
Несколько человек согласно кивнули, но Самсон возразил:
– Драндулет, скорее всего, не их, а кого-то из родителей. Разбитые рожи им показывать не в первой, а вот порча имущества могла бы заставить чьего-то папочку начать выяснять обстоятельства. Глядишь, завтра бы уже мусора понаехали в лагерь. Нет, хрен с ними, мы наказали козлов достаточно, пусть себе орут. Всё равно – терпилы они, а не мы. Отмудохали младшие, кому про это рассказывать? Себе дороже.
Самсон был прав как всегда, и даже Чехов не стал спорить. Мы постояли ещё немного, глядя вслед поднятому драндулетом шлейфу пыли, и устало поплелись обратно в лагерь.
Дойдя до корпуса, мы один за другим тихо влезли в окно и быстро улеглись по койкам. Перед тем как уснуть, я раз пятнадцать повторил «спаси и сохрани» и посмотрел в сторону Бога. И хотя я и понимал, что мы сегодня просто оборонялись, однако чувство, что мы сделали что-то нехорошее всё равно никак меня не оставляло, и потому я вкладывал в свой взгляд в сторону Бога столько раскаянья и готовности понести наказание, сколько только можно вложить в простой взгляд.
Потом я вспомнил Ангелину и подумал, что, возможно, ещё не всё потеряно. Быть может, вернувшись с летних каникул в школу, она всё-таки отвернётся от Самсона и станет моей. С этими мыслями я провалился в сон.
***
Утром я проснулся от громких звуков голосов. Открыв глаза, первое, что я увидел, было грозное лицо Нины Павловны, сурово отчитывавшей лежавших по койкам, нас.
– Мальчики, такое поведение совершенно неприемлемо. Вы вообще-то здесь почти самые взрослые и должны бы подавать пример. Не нужно отнекиваться, сегодняшнюю ночь я плохо спала, и когда вы карабкались друг за другом в окно в четыре утра, я всё видела своими собственными глазами! Итак, я спрашиваю снова: где вы были?
Мы все молча косились на Самсона. Вообще-то стучать было западло, это знал каждый, но сейчас ситуация образовалась патовая. Стучать, по сути, было не на кого, потому что уличили нас всех вместе. Стало быть, если и будет какое-то наказание, то его получат тоже все.
Территорию лагеря по ночам патрулировал некий старик, подрабатывавший здесь на пенсии, и если сказать, что мы были где-то внутри лагеря – значит, того старика могут уволить с работы, а нас всё равно накажут. Если же признаться, что мы уходили за территорию, то "под раздачу" попадём лишь мы одни. Как-никак мы были юными и ловкими – что нам стоит потихоньку прокрасться и перемахнуть через забор? К тому же, в той версии, согласно которой мы оставались на территории, нам надо было бы убедительно соврать о том, где именно мы были, а этого сделать было никак нельзя, потому что там, где мы якобы были, мог находиться ночью старик-сторож, или какой-нибудь другой взрослый, который опровергнул бы наши слова.
Все эти мысли вихрем закружились в моей, только что проснувшейся, голове, как будто бы и не было резкого пробуждения и чувства сильного недосыпа. Я с любопытством смотрел на Самсона, потому что знал – отвечать на вопрос непременно будет он.
– Простите нас, Нина Павловна, – сказал Штерн. – Мы подвели вас, поставили под удар, ведь вы отвечаете за всех нас…
– Это я и без тебя знаю, – резко оборвала его учитель. – Прибереги свои дипломатические способности для кого-нибудь другого, Штерн. Я жду чёткого ответа на поставленный вопрос!
Самсон виновато потупился, покраснел и неожиданно выпалил:
– Мы ходили на Колокольню.
– Какую ещё Колокольню? – нахмурилась Нина Павловна. – Вы что… – она нахмурилась ещё сильнее, – вы… ходили на церковные развалины в село?! Вы туда ходили?!!
Самсон шумно сглотнул:
– Да, Нина Павловна…
Воцарилось зловещее молчание, казалось, учитель никак не может понять до конца того, в чём ей только что признались, в ней медленно поднималась волна негодования.
– Да как вам вообще такое в голову могло прийти?! – вскричала, наконец, она. – Вы знаете, что в этой деревне бандюги всякие ошиваются, наркоманы, сумасшедшие? Вы хоть понимаете, что могло бы произойти?
– Понимаем, Нина Павловна, – сказал Самсон.
– И что бы тогда со мной было? Что бы тогда сказали ваши родители? Нет, вы не понимаете, вы точно не понимаете! Сейчас и в городе то кругом опасность, разбой, грабежи, рэкет! А здесь что, в дикой местности? Да вас могли бы похитить, могли убить, могли вообще чёрт знает что сделать…
Нина Павловна кричала на весь коридор, сзади неё уже толпилась малышня двенадцати-тринадцати лет. Кто-то особо наглый, высунулся из-за её плеча и заявил:
– Изнасиловать могли педофилы.
– А ну пшёл отсюда! – заорала Нина Павловна на умника.
Увернувшись от подзатыльника, пацан бросился наутёк.
Шумно дыша, учитель строго смотрела на нас.
– Значит так, – сказала она ледяным тоном, – на следующий год вы в лагерь не едите – это я вам обещаю. А сейчас идите завтракать, а после жду вас в своём кабинете. Всех шестерых.
С этими словами она ушла.
Я встал с кровати и первым делом глянул в сторону Бога, сейчас я понял, что это Он посылает мне наказание через Нину Павловну. Похоже, в этот раз оно будет в виде предупреждения…
– На хрена ты ей сказал про колокольню? – злобно спросил Чехов.
Скрестив руки на груди, он хмуро смотрел на Штерна. Все остальные, видимо, его поддерживали, – так же хмуря брови, они ждали ответа. Под всеобщим натиском Самсон смутился и сильно покраснел. Мне стало его жаль.
Он попытался перейти в нападение:
– А что надо было сказать?
– Ну не знаю, помолчал бы для разнообразия, как все, – ощерился Чехов. – Что нам теперь по-твоему делать? А если нас из школы выгонят?
– Не пори чушь! Никто нас не выгонит, – неуверенно возразил Самсон. – За что? Мы вообще сейчас не в школе, а в летнем оздоровительном лагере.
– Не, Колян, – вмешался я. – Самсон правильно сделал, что сказал.
– Да что ты? Адвокат бля! И почему же?
– Потому что другого варианта и не было. Нас видели – это факт. Если мы возвращались поздно ночью в корпус через окно, то стало быть, нас на положенном месте, то есть в кроватях, не было, так? Так! Значит, мы были либо на территории, либо за ней. Если бы он сказал, что мы были на территории, это могли бы опровергнуть сторож, или кто-то из взрослых, кто не спал и где-нибудь гулял. Мы ведь не знаем, какое место внутри лагеря было свободно…
Чехов задумался, но неожиданно его сторону принял Красный.
– Всё равно – не пойман не вор, можно было и впрямь промолчать, да и дело с концом. Пусть доказывает, что это ей не приснилось.
Делюга и Толстый молча встали и вышли из комнаты. Судя по всему, они тоже были против Штерна. Похоже, что кроме меня в этой ситуации его никто не поддержал. Красный вышел вслед за ними. Чудо-тварь презрительно скривил губы и ядовито заметил:
– Что, не прокатила твоя адвокатская х…, да, Смычок?
Внутри меня всё закипело, но я промолчал. Он ушёл, и остались только мы со Штерном.
– Спасибо, дружище, – сказал Самсон. – Правда, у меня такое чувство, что я действительно облажался.
Он подошёл ко мне и с благодарностью похлопал по плечу. Я до сих пор не до конца понимаю почему я тогда за него вступился. Конечно, по правде говоря, я высказал именно то, что думал, но всё же я не любил Штерна, я ему завидовал и, как мне тогда казалось, он обокрал меня, забрав любовь моей жизни, Ангелину Шубину. Учитывая это, наверное в тот момент мне было бы правильней держать сторону пацанов, или же просто промолчать и сохранить нейтралитет, но у меня есть одно пагубное свойство, которое всегда заставляет меня сопереживать и испытывать глубокую жалость к жертвам.
Человек может быть убийцей, насильником, или кем угодно, но в той ситуации, где его поймали, он беспомощен и стоит один против всех, я всё равно его пожалею. (Может быть, это тоже часть моей душевной проблемы, такая же как, вменённая самому себе, обязанность всё время "смотреть в сторону Бога". Чёрт, я не знаю!) Просто я всегда жалею тех, кто попадает в беду, это касается и людей и вообще всего живого. Я, к примеру, пожалею змею, с которой, ради забавы, сдирают шкуру. Я пожалею противную лающую псину, стоит ей только заскулить и поджать хвост. Я могу быть злым, могу впадать в ярость, могу драться как зверь, но когда мой противник побит и лежит передо мной беспомощный, я не смогу его добить. Даже если кто-то скажет мне, что если я не добью его сейчас, то он встанет, оправится и через пару дней вонзит мне нож в спину.
Взять даже этих местных, которых мы ночью отмудохали. Да, я бил одного из них вместе с Толстым, мы били его ногами, лежащего на земле. Однако то было лишь подавлением агрессии, проявленной с их стороны и как только они стали ныть – я тут же прекратил наносить удары, и вся моя злость улетучилась. То была лишь самооборона, перешедшая в нападение.
Но Штерн. Штерн повёл себя иначе. Он вообще не дрался, а подошёл и помочился на беспомощного врага. Наверное, ему были чужды мои жалостливые чувства к жертвам.
– О чём это ты так напряжённо думаешь? – нарушил мои мысли Самсон. – Дружище, Костян, знаешь, что я заметил? Ты стал часто уходить в себя, глубоко и надолго. Это до добра не доводит, поверь. Сейчас я правда тебе благодарен за этот твой поступок. Нелегко выходить одному против всех. Но ты должен знать: мне наплевать на их мнения. И я легко могу обойтись без них вообще. Понимаешь, именно в таких ситуациях как эта и определяются настоящие друзья.
Он снова похлопал меня по плечу и продолжил:
– Так что с тобой? Куда ты смотришь всё время, о чём думаешь, когда хмуришься? И не говори мне про упражнения на глаза – я очкарик с плохим зрением, меня этой байкой не обманешь.
– Почему же ты тогда не говорил об этом при всех? – удивился я.
Он усмехнулся.
– Потому же, почему и ты только что поступил не как все. Я не тот, кто сбивается в стаи и ищет дешёвого одобрения, поддерживая сторону силы всегда, когда это выгодно. Раз ты приврал – значит, у тебя есть на это причины. Должно быть они личные, а личное не обсуждают на публику. Ладно, Костян, пошли на завтрак. Если захочешь чем-то поделиться – ты всегда можешь поговорить со мной.
***
После завтрака мы, как и было велено, явились все вместе к Нине Павловне. Её кабинет был смежным помещением с комнатой, где она жила. Такие «апартаменты» предусматривались здесь для всех учителей, под надзором которых находились ученики школы.
За всё прошедшее после утренней взбучки время никто из пацанов не перекинулся с Самсоном ни единым словом, и мне было непонятно почему. Неужели они и впрямь так сильно на него окрысились?
– Входите, – послышалось из кабинета холодное приглашение.
Мы вошли и встали в дверях. Нина Павловна что-то сосредоточенно писала в своём журнале и, не поднимая на нас взора, всё так же холодно произнесла:
– Садитесь.
У стены стояла длинная скамейка, но на ней уместились только четверо. Стоять остался Самсон и я.
– Что, не хватает места на всех, да? – спросила учитель. – Видите ребята: лавочка только на четверых, а если хочется сидеть удобно, а не тесниться, то и вовсе для двоих. Интересная метафора, правда? Что такое метафора? Рукомойников? Прокопенко? Чехов? Что, никто не знает? А надо бы – программа прошлого года!
Она переводила взгляд с одного на другого. Мы молчали. Самсон виновато смотрел на учителя, я украдкой поглядывал в сторону Бога, а теснившиеся на лавочке пацаны хмуро разглядывали узоры на драном линолеуме.
– Я это вот к чему, про лавочку, – продолжила Нина Павловна. – В жизни оно, ребята, всё так же, как с этой лавочкой. Кто-то сидит в удобном кресле, кто-то жмётся друг к другу, боясь свалиться, а кто-то и вовсе не имеет возможности присесть! Понимаете? И где же вы собираетесь искать свои места в жизни? Штерн? Пресмыкаев? Астахов?
Она перечислила оставшиеся три фамилии, чтобы каждый остался уверен – проблема касается его лично. Я, как и все остальные, уже не в первый раз попадал в подобную переделку. Мы знали, что эти вопросы риторические – на них не следует ничего отвечать, надо просто молчать в тряпочку и ждать пока учитель не задвинет свою проповедь до конца. Говорить потребуется позже, а сейчас необходимо пассивно каяться.
– Так я спрошу снова: где будет ваше место в жизни? Каждого из вас?
На этот раз, судя по всему, нужен был какой-то определённый ответ, поэтому все мы принялись переглядываться и старательно думать.
– Молчите? – сказала Нина Павловна. – Конечно, вы молчите, ведь вы не знаете. Хорошо, я попробую иначе: кем вы хотите стать? Пресмыкаев, кем ты хочешь стать?
Я неуверенно посмотрел на учителя. Она немного склонила голову вперёд и слегка приподняла брови, как бы говоря мне в этот момент: «ну давай, давай, смелее».
– Я хочу стать военным, Нина Павловна. Поступить в военное училище.
– Хорошо. А все остальные кем хотят стать? Рукомойников? Астахов? Прокопенко? Чехов? Штерн?
Самсон, похоже, решил молчать до конца. За всех ответил Дедюга:
– Мы все здесь хотим стать военными, Нина Павловна. Вы же знаете, мы занимаемся в клубе пограничников у Антона Маратовича.
Учительница кивнула и, слегка повысив голос, пошла в наступление:
– А рассказывал ли вам, в таком случае, Антон Маратович о дисциплине в армии? Знаете ли вы, что полагается в военном училище за поступок, который вы совершили ночью? Вы ушли с территории, покинули расположение воинской части, самовольно и без какой-либо уважительной причины. Вы знаете, как это называется у военных?
Теперь уже узоры на линолеуме стали разглядывать мы все. Всё было понятно без дальнейших разъяснений. Павловна ударила по больному. Она попала в точку. Даже вызов родителей в школу не был для нас таким пугающим как дискредитация в глазах Антона Маратовича.
– Так, как же называется такой поступок, Пресмыкаев? – снова спросила она меня одного. Я сейчас был здесь будто основным.
– Дезертирство, – тихо ответил я.
– Не слышу, Пресмыкаев, скажи громче!
– Дезертирство.
– Громче!
– ДЕЗЕРТИРСТВО! – заорал я от переполнившей меня обиды.
Нина Павловна молча смотрела на нас.
– Какие из вас военные?! Шпана малолетняя и всё! С вашими замашками вам прямая дорога в уголовники, или, если повезёт, дворы будете подметать и лечиться от алкоголизма. Пиво покупал у буфетчицы, Астахов?
Делюга покраснел, а я в панике посмотрел в сторону Бога. Она и об этом знает! Теперь ещё и за это отвечать!
Но учитель неожиданно закончила разбор. Даже не заставив нас писать объяснительные, она сказала чуть ли не с отвращением:
– Пошли вон.
Мы испуганно вышли из кабинета и уныло поплелись в комнату. Послезавтра лагерная смена заканчивается, и мы возвращаемся в город. А через две недели начинаются занятия в школе и у Антона Маратовича.
Что-то теперь будет?
Наверное, остаток каникул мне, как и всем остальным, предстоит провести в томительных ожиданиях и страхе неизвестности. Как поступит наша классная руководитель? Что она сделает? Ожидание смерти, хуже самой смерти. Лучшего наказания за наш проступок нельзя было и придумать.
«Господи, спаси и сохрани» – эту фразу я теперь стал повторять про себя в пять раз чаще. И в пять раз чаще креститься и смотреть в сторону Бога.
***
Последние дни лагеря прошли вяло. Естественно, мы больше никуда не ходили по ночам, да и финальные дискотеки посещать не хотелось. Самсон гулял с Ангелиной, а я ревновал и одновременно боялся последствий, варианты которых Нина Павловна нам даже не озвучила. Пацаны возобновили общение со Штерном буквально через час после выволочки, и всё для них сделалось как прежде.
Мне казалось, что волнуюсь и переживаю только я один, и сразу после того как Самсон вновь занял лидерскую позицию, и друзья перестали на него обижаться, все мои симпатии к нему тут же улетучились. Я снова его презирал, жалел Ангелину, вынужденную терпеть его наглые ухаживания и ненавидел себя. (Я ненавидел себя за свой слабый характер и мягкотелость. За свою неспособность к решительным действиям. Я ненавидел себя за привычку фантазировать и бездействовать, но ничего не мог с этим поделать. Я воображал себе любовь, которой не было. Я воображал своими друзьями тех, кто ими не являлись. Я воображал своё светлое будущее, которого у меня никогда не будет.)
Я постоянно извинялся взглядами перед Богом за своё тщеславие и грешные мысли. Я с нетерпением ждал завершения лагерной смены, после которой мне уже не придётся каждый день видеть все эти гнусные рожи.
***
В день отъезда мы собрали сумки и вышли к воротам лагеря. Потом нас рассадили в автобусе по двое и через два часа привезли в родной город. В транспорте рядом со мной было место Самсона, но как только заработали двигатели, и машина тронулась, он ушёл в конец салона и всю дорогу провёл на заднем ряду с Ангелиной. А я с ненавистью оглядывался и видел как они целуются. Какой же я был идиот, если даже это не заставило меня отказаться от фантазий!
В городе меня встретили родители. Я сухо попрощался с пацанами и опасливо покосился на Нину Павловну. Похоже, родителям она ничего не скажет. Но ведь есть ещё Антон Маратович!
Папа взял мои сумки, мама положила руку на плечо и мы потащились на трамвайную остановку.
– Как прошёл лагерь? – бодро спросила мама.
– Да нормально, – ответил я с лёгким раздражением.
– Ты какой-то печальный…
– Да нет, устал просто.
– Чего это ты устал?
– В автобусе пока ехали, надышался этими, как их, выхлопными газами.
Мать всплеснула руками.
– Укачало?
– Да хватит его уже опекать, – проворчал отец.
Мы подошли к остановке и теперь стояли среди других людей.
Многие родители, встретив своих детей, как и мы, пошли на трамвай. Из моей банды тут никого не было, была лишь малышня и… Фаина, которая стояла поодаль со своей бабушкой и сверлила во мне дырку своим влюблённым взглядом. Это раздражало меня ещё сильнее.
Вдобавок ко всему, после того как мы вылезли из автобуса, я видел как в машину к отцу Самсона, помимо сына, села ещё и Ангелина со своими родителями. И в довершение – меня действительно укачало в автобусе. Так что теперь я меньше всего хотел слушать неуклюжие заигрывания матери и воспринимать безнадёжную любовь лохушки из младших классов.
Я отвернулся ото всех и стал хмуро вглядываться в пустующую даль трамвайных путей. Мимоходом я бросил взгляд в сторону Бога, прекрасно понимая, что если он сейчас на меня смотрит, то вряд ли моя гордыня приходится ему по вкусу. Что ж, я всегда готов понести наказание.
«Господи, спаси и сохрани».
Минут через пятнадцать по старым рельсам заскрежетал трамвай. Одинарный вагон, чёрт возьми, для такого количества пассажиров! Он и подъехал уже полный! Люди со спешкой стали набиваться внутрь, будто под ногами у них растекалась пылающая лава, или они барахтались в открытом море и акулы вот-вот начнут пожирать их жалкие конечности.
– Давайте следующий подождём, – предложил я.
– Следующий будет через полчаса, – возразил отец. – Надо ехать, сынок, ничего. Двадцать минут и мы дома.
– Нет, давайте подождём, – настаивал я. – Я не могу, меня ещё подташнивает после автобуса. Или ещё лучше: пойдём пешком!
– Пешком далеко, – вздохнул отец, но мама меня поддержала.
– Да ладно тебе, давай прогуляемся. Воздухом подышим, к тому же немного физкультуры не повредит. Идём.
Я взял у отца одну сумку, и мы пошли пешком.
Идти было не очень-то и далеко, может, километра четыре от силы, но для пешеходов не было мощёной дороги и большую часть пути приходилось шагать по грунту, вдоль трамвайных путей.
– Какие планы на остаток каникул? – спросил отец, перекладывая сумку из одной руки в другую.
– Не знаю, – рассеяно ответил я.
Половину времени в автобусе я думал, что учитель рассказала родителям про колокольню, и готовился к наказанию, а тут оказывается этим и не пахнет.
– На дачу с нами не хочешь поехать? – продолжил спрашивать отец.
– Сегодня что ли?
– Ну, уж не сегодня. Через пару дней.
Я не любил ездить на дачу. Мама там вечно копошилась на грядках, а отец постоянно мастерил всякую хрень. Но сейчас я согласился, потому что ждал худшего.
– Но мы ведь там не до конца лета будем?
– Нет, конечно! У мамы отпуск заканчивается через неделю, а я отгул возьму. Максимум дня на три.
– Ладно, – сказал я и посмотрел в сторону Бога.
В данный момент это можно было делать, не вертя головой, потому как церковь находилась недалеко от нашего дома, то есть, в том же направлении, в котором мы шли.
– А когда вернёмся, тебе будет сюрприз, – неожиданно сказала мать.
– Что за сюрприз? – насторожился я.
Ни с сарказмом ли она это говорит? Может, Павловна всё-таки звонила?
– Узнаешь в своё время, – похлопал меня по плечу отец.
Через час мы вошли в квартиру, и к порогу, мяукая, выбежала кошка.
– Беатриса! – обрадовался я и поднял животное на руки.
Довольно мурлыча, Беатриса потёрлась о моё лицо пушистой мордой.
Мы жили в маленькой двухкомнатной квартире на третьем этаже стандартной пятиэтажки. Эта хата досталась отцу от деда с бабкой. Они умерли, когда я был ещё совсем маленьким.
– Давай сначала руки мыть и кушать, а потом уже всё остальное, – скомандовала мать. – Оставь кошку.
– Ладно. Только я искупаться хочу сперва.
– Само собой.
Я опустил Беатрису на пол, ещё раз хорошенько погладил и скинув сандалии, направился в ванную. Закрывшись изнутри, я первым делом перекрестился три раза по три, посмотрел в сторону Бога и трижды повторил про себя «спаси и сохрани». Потом скинул одежду, трусы, бросил всё это в таз для грязного белья и влез в ванну.
Включив душ, я долго крутил вентили прежде чем вода сделалась приемлемой для купания. В нашем доме горячая вода была почти всегда, но чтобы настроить приятную для тела температуру, требовалось по миллиметру двигать то горячий то холодный вентиль, потому что от одного неосторожного движения ледяная вода мгновенно сменялась кипятком и наоборот.
Добившись, наконец, нужного градуса, я выдавил из бутылки с гелем для душа изрядную порцию жидкости и стал растираться. Закончив с этим, я наскоро поонанировал, после чего постоял какое-то время под тёплым напором воды, смывая с себя пенистую жидкость и выброшенное на ветер семя, в котором, возможно, были будущие космонавты, учёные и ещё много кого, если верить научно-популярной передаче, которую я недавно смотрел.
Интересно, является ли грехом мастурбация? Ведь получается, что в каждой порции спермы содержатся миллиарды будущих жизней, которым никогда не суждено будет родиться. Считается ли это убийством?
Если верить научно-популярной передаче, то даже когда сперма приходит по назначению, в случае последующей беременности, может родиться один человек, или, в гораздо более редких случаях, двойня. Получается, что даже в этой ситуации, оставшиеся миллиарды будущих жизней в сперме, обречены на погибель. К тому же беременность ведь случается далеко не всегда. Кроме того, если в момент каждого желания кончить, мужская особь будет искать для этого женщину с целью обеспечить жизнью хотя бы один из миллиардов сперматозоидов, обрекая всех остальных на гибель, то тогда потребуется минимум три новые женщины ежедневно для каждого. И каждая из этих женщин, в свою очередь, после удачной попытки, должна будет выходить из строя на ближайшие девять месяцев. То есть, её уже нельзя будет использовать два раза подряд в обозримом будущем.
Так что, наверное, нет – мастурбация это всё-таки не убийство, думал я, тщательно вытираясь полотенцем и натягивая чистые трусы. Но на всякий случай я всё же поглядел виноватым взором в сторону Бога и перекрестился ещё три раза по три.
– Ты что там так долго? – крикнула мать, когда я выходил.
Я прошёл босиком на кухню и сел за стол. Отец, прислонившись спиной к холодильнику, внимательно читал газету.
– Смотри как похудел! – воскликнула мать. – Рёбра вон торчат! Ну-ка давай ешь, будем тебя откармливать.
Она налила мне полную тарелку борща, поставила рядом сметану, блюдо с нарезанным хлебом и сало с горчицей. Я тут же ощутил сильный голод и жадно набросился на еду.
Нажравшись кильки, Беатриса вылизала передние лапы и прыгнула ко мне на колени.
– Кошку не трогай, пока ешь! – предупредила мать.
– Ладно, – сказал я с набитым ртом. – Так что там за сюрприз вы мне приготовили, когда с дачи приедем?
– Приедем, и узнаешь, – отрезал отец, не отрываясь от газеты.
Не успел я расправиться с борщом, как мама поставила передо мной тарелку домашних пельменей. Я съел и их, а потом ещё напился чая с шоколадными конфетами. В общем, к концу трапезы у меня было пузо как у беременной женщины, самоотверженно спасшей от бесполезной гибели одного из миллиардов сперматозоидов.
– Спасибо, – сказал я, вставая из-за стола, и широко зевнул.
– После вкусного обеда, по закону Архимеда полагается поспать, – продекламировала мама одну из своих любимых поговорок.
Я не стал возражать и ушёл к себе.
Комната у меня была маленькой и такой же среднестатистической, как и всё, что у меня было. Вдоль стены стояла старая, оставшаяся ещё от деда, односпальная кровать, а под окном, «чтобы было светло делать уроки» – письменный стол и завешанный одеждой, деревянный стул. Оставшееся пространство занимал комод и самодельные книжные полки.
Я вытащил из-под покрывала подушку, посмотрел разок в сторону Бога, как бы спрашивая разрешения поспать, наскоро перекрестился три раза и рухнул на пружинистое ложе.
Но сон почему-то не шёл. Вместо этого я начал беспокойно думать.
Что если Нина Павловна позвонила Антону Маратовичу?
Как он отреагирует на наше «дезертирство»?
Дезертирство ли это вообще, или учитель просто решила поиграть на струнах нашей детской совести?
Ко мне на живот неожиданно запрыгнула Беатриса и принялась мяться лапами, немного выпуская когти.
– Больно, – проворчал я.
Выбрав, наконец, удобное место, кошка улеглась и тихо заурчала.
Лёжа на спине, я смотрел в потолок и продолжал думать. Пять минут назад мне хотелось спать, а вот теперь я бодр и никак не могу отпустить свои беспорядочные мысли.
Когда все возможные варианты предстоящей встречи с Антоном Маратовичем были передуманы, подошла очередь для размышлений об Ангелине Шубиной и подлом Самсоне Штерне.
Потом я подумал о предстоящем учебном годе и о том, как закончив его, я вместе с остальными поступлю в Военное училище, как реализуются мои мечты. Но тут я снова вспомнил про слова Нины Павловны о дезертирстве и о возможной реакции Антона Маратовича, если она ему всё-таки позвонила и если он сочтёт наш поступок недопустимым для военного человека.
Тогда Маратович пошлёт нас куда подальше, и в военное училище поступить мы не сможем. И, стало быть, я тоже не смогу. Что я буду делать в этом случае? Если не стану военным, то кем я буду? Завхозом как отец, или бухгалтером как мать?
В голове зазвучали слова одной из дискотечных песен лагеря: «да у тебя же маа-ма педааагог, да у тебя же паа-па пианист». Я решил попробовать перефразировать эту строчку на свою ситуацию, но мама бухгалтер и папа завхоз никак не попадали в рифму. Тогда я стал искать другие слова, пока не нашёл самые, как мне показалось, смешные: «да у тебя же маа-ма педооофил, да у тебя же паа-па педераааст».
Это меня позабавило, и я тихонько посмеялся, после чего, скинув с живота кошку, лёг набок лицом к стене, положил под голову ладонь и наконец забылся коротким сном.
***
Проспал я от силы минут пятнадцать, но даже в этот краткий промежуток мне снились сны. Мне вообще почти всегда снятся сны, однако большинство из них я никогда не запоминаю. Я проснулся от резкого звонка телефона, который висел на стене в прихожей.
– Алло, – ответила мама. – Да, здравствуйте, конечно. Спит сейчас.
Я понял, что разговор идёт обо мне. Если бы это звонил кто-то из друзей, то сейчас бы она уже повесила трубку, потому как я сплю, и позвать меня к телефону нельзя. Но разговор продолжился, и я испугался. Я решил, что звонит Нина Павловна, она всё-таки решила рассказать о нашем проступке! Я стал внимательно вслушиваться, но мама молчала, вероятно, говорили на том конце провода.
Наконец, она сказала:
– Да, я поняла. Хорошо. Обязательно передам, спасибо. До свиданья.
Я быстро посмотрел в сторону Бога и перекрестился три раза по три.
Мама вернулась на кухню.
– Кто там звонил? – услышал я голос отца.
– Преподаватель из ихнего клуба, – ответила мать. – Просил передать, что первые занятия у них начнутся на следующей неделе.
– Раньше школы что ли?
– Наверное.
У меня отлегло от сердца, я бодро встал и вышел из комнаты.
– Кто звонил, мам? – спросил я, будто ничего не слышал.
– Антон Маратович ваш, на следующей неделе начинаете занятия.
– А.
– Но завтра мы на дачу едем, ты помнишь? – поинтересовался отец.
О, конечно помню б…, зло подумал я, игнорируя вопрос.
Но он не унимался:
– Костя?
– Да, папа, я помню, – сдерживая раздражение, ответил я.
– Вот и хорошо, родителям тоже надо помогать.
Он озорно посмотрел на меня поверх газеты, как бы давая понять этим своим взглядом, что прекрасно уловил моё возмущение, но сорвать дачные планы не позволит.
Что ж, ладно, в конце концов, на даче мы пробудем не дольше трёх дней, а потом, по возвращении домой, меня будет ждать какой-то сюрприз.
– А сегодня я пойду погуляю, хорошо? – спросил я у родителей.
– Только приехал, уже гулять! – возмутилась мать.
– Да пусть идёт, – сказал отец. – Лето всё-таки. Только не допоздна. Завтра рано вставать.
Я кивнул, вышел из кухни и снял трубку телефона в прихожей. Крутанув по очереди диск на шести знакомых цифрах, я стал слушать длинные гудки.
– Да, – прохрипел прокуренный голос.
– Алло, здрасте, а Олега можно?
– Олег к бабушке уехал.
– Извините.
Понятно, Толстый не выйдет. Я положил трубку, снял снова и накрутил номер Красного. Ответил его дед.
– Да, я слушаю.
– Здравствуйте, Илья Владимирович, а Витя дома?
– Дома. Куда уже собрались? Шляться?
– Да так, ненадолго прогуляться, воздухом подышать.
– Воздухом, значит! У меня тут, слышь, кое-что пропало перед вашим отъездом… Смотрите у меня: поймаю – всем седло набью!
Послышался приглушённый голос Красного, я уже еле сдерживал смех.
– Да на, на! Возьми! – проскрежетал дед, передавая трубку внуку.
– Здорово, Смык.
– Прогуляться нет желания? – спросил я.
– Пошли.
– Тогда через двадцать минут на Прищепке.
– Хорошо.
Я быстро оделся и перед выходом зашёл на кухню.
– Пап, дашь десять рублей на лимонад?
Не отрываясь от газеты, отец сказал:
– Принеси кошелёк из зала, на телевизоре лежит.
Я сходил в родительскую комнату и принёс потрёпанное портмоне. Он сложил газету и вытащил зелёную купюру. Протягивая мне деньги, он снова напомнил:
– Смотри, чтоб к ужину был.
– Я понял, пап.
***
С Толстым и Красным мы жили в соседних дворах, и этих своих друзей я знал ещё до школы, в отличие от Делюги, Чудо-твари и Самсона.
Прищепкой мы называли место, где в былые времена хозяйки сушили стираное постельное бельё. Это были две перекладины, установленные напротив друг друга, между которыми раньше были натянуты верёвки. Сейчас, правда, там уже никто бельё не сушил, потому что в девяностые его начали воровать. Зачем кому-то могли понадобиться старые простыни, я не понимал. Разве что, для тренировки воровского навыка? Хрен их знает, короче, но теперь эти перекладины использовали лишь для того, чтобы выбивать пыль из ковров.
Я пришёл на место и стал ждать. Красного ещё не было, впрочем Прищепка находилась ближе к моему дому, так что ему идти было дольше. Но вообще, конечно, меня бесит, когда опаздывают.
Из-за домов послышался колокольный звон. Я тут же посмотрел в сторону Бога, вложив в свой взгляд покорность и извинения за всё то, что вольно, или невольно делал не так.
– Костя! Вернулся уже? – раздался позади меня старческий голос.
Это была баба Маша – "самопровозглашённый инспектор нашего двора". Она целыми днями просиживала на лавочке в окружении свиты из таких же бабок. Ей всегда надо было знать все события, происходящие на, вверенной ей самой себе, "территории контроля".
Я ответил с досадой:
– Здрасте, баб Маш, да, несколько часов назад приехали.
"Инспектор двора", шаркая, подошла ближе и лицемерно улыбаясь, продолжила допрос с пристрастием:
– И как там, в пионерлагере нынче, а?
– Да нормально, в общем…
– В наше время мы ездили в Черновор, тогда партия выдавала путёвки каждое лето всем пионерам, вот как было! А ваш-то лагерь где?
– Да здесь, в нашей области, недалеко, – сказал я, проклиная про себя Красного за опознание.
– Это где ж, за Колючкино что ли?
– Ээ, нет, где село Дырово, – сказал я.
– Дырово? Как же, знаю-знаю: Святообгаженский район, конечно. Ох, помню там в молодости колхоз самый лучший был, – вздохнула баба Маша.
– Извините, баб Маш, мне надо идти, я договорился тут с одним…
Но старуха меня будто не слышала и принялась обстоятельно делиться ностальгическими воспоминаниями про Святообгаженский колхоз.
Я никак не мог себе позволить вот так молча ускользнуть – всё-таки соседи. Мать всегда говорит, что с соседями ссориться нельзя, а если уйти вот так, не дослушав старческую бредятину, "дворовый инспектор" оскорбится и затаит обиду.
– Баб Маш… – сказал я чуть более настойчиво.
– А?
– Извините, баб Маш, но я с другом договорился встретиться, надо идти.
– А! Ну конечно, сынок, иди с Богом!
– Спасибо, баб Маш, до свиданья.
Я пошёл было в сторону дома Красного, но он неожиданно объявился сам. Я помахал ему издали, чтобы он ушёл немного в сторону. Старуха знала и его тоже, поэтому если сейчас он с ней столкнётся – она начнёт ссать в уши и ему. Придётся тогда снова от неё отбрёхиваться.
– Чё там? – заинтригованно спросил Красный, когда мы сошлись.
– Старушенция эта дворовая мозги е…, я специально к тебе навстречу пошёл, чтоб её говно не слушать.
– А-а. Ну чё, какие предложения?
– Бабки есть? У меня чирик.
– У меня тоже, – сказал Красный. – Можно пивка взять литр на розлив и на сухарики хватит ещё.
– На розлив не получится взять, мы же малые ещё, – покачал я головой. – Нам в ларьке только продадут.
– Не ссы, получится, – сказал Красный. – Положись на меня.
Я удивлённо на него посмотрел.
– Ты прям как Делюга. Кстати, что там твой дед? Спалил?
Прокопенко отмахнулся:
– Да это он так, орёт для вида, сам мне говорил как-то, что в двенадцать лет курить начал. Тебе Маратыч звонил?
– Звонил, но я спал, он с матерью говорил, сказал, что на следующей неделе занятия начинаются.
Красный кивнул.
– Лады, пошли, сейчас научу тебя брать пиво на розлив.
"На розлив" у нас продавали в одном из продуктовых. Там вечно толпилась полупьяная публика, упрашивая продавщиц налить в долг. Кроме пива там ещё можно было заказать рюмку водки, или стакан вина.
В свои четырнадцать мы уже могли свободно покупать пиво в некоторых ларьках, но здесь всё было сложней, потому как продавец и покупатель были на виду у широкого круга посетителей. Менты периодически устраивали рейды с контрольными закупками, да и вообще, рядом могли оказаться какие-нибудь праведные чепушилы, всегда готовые сообщить «куда следует».
Покупая бутылку в уличном ларьке, ты как бы в большей степени скрыт от продавщицы и она за маленьким окошечком не может толком определить сколько тебе лет. Так она получает возможность, в случае чего, отмазаться, сказав, что не заметила. Здесь же, в продуктовом магазине всё отлично обозревалось, и оправдаться тем же путём у них бы не вышло, поэтому все они здесь чаще всего были охрененно законопослушными.
Я уже догадывался какой выход придумал Красный, когда он сказал:
– Тут короче бомжара один есть, сейчас попросим его купить нам литр розливного, а взамен скажем, чтоб сдачу себе оставил.
– И потом после бомжа будем пить из этой бутылки?
– Ой, да успокойся, он же всё в пакете купит! Идём, он обычно здесь спит днём.
Мы зашли за гаражи, в нос ударила мерзкая вонь, перед нами, на куче грязного тряпья спал бомж.
– Э слышь, выйди сюда, а, – позвал Красный.
Бомж проснулся, повернул башку и окинул нас недовольным взором.
– Чего надо? – прохрипел он.
– Ну выйди, дело есть!
В прошлом году в наших дворах дети забили до смерти одного бездомного старика. Они глумились над ним, пинали и лупили палками. Когда несчастный испустил последний вздох, дети просто разошлись по домам и продолжили жить, как ни в чём не бывало, а труп бедняги пролежал среди мусора ещё дня три, прежде чем его обнаружили и увезли куда-то "специальные службы".
Я слышал тогда, как этот случай обсуждали родители. Отец долго возмущался, что менты даже не возбудили уголовное дело. Будто бы бомжара сам умер, а не убили его.
Наш сегодняшний помощник, конечно, тоже знал о том событии и его недоверие, смешанное со страхом, было сейчас понятно.
Он уселся на задницу, прислонившись спиной к гаражу.
– Никуда я не выйду, говорите что надо, или валите! – заявил бомж.
– Купи нам пиво на розлив, – сказал Красный. – А сдачу с двадцатки себе оставишь.
На миг бомж задумался, прикидывая размер прибыли, после чего ответил:
– Давай деньги.
– Ага, щас я тебе дам, вонь подзаборная! Идём в магазин!
Бомжара тяжело поднялся и вылез из своего укрытия. Мы тут же шарахнулись от него на несколько метров, морща носы.
– Ну пошли, куда?
– В «Родничок», – сказал Красный.
Пока мы шли к магазину, я сильно нервничал, опасаясь, что меня кто-то увидит. Попеременно я озирался по сторонам в поисках знакомых и бросал извиняющиеся взгляды в сторону Бога. Когда мы, наконец, дошли до магазина, Красный взял мою десятку и, добавив к ней свою, отдал бомжу последние распоряжения:
– Возьми литр нефильтрованного и пачку сухариков, тебе примерно четыре пятьдесят останется.
– Давай, – бомж раскрыл грязную ладонь.
Красный брезгливо вложил в неё купюры.
– Только в пакете бери.
Бомж сжал деньги в кулак и вошёл в магазин. Другие покупатели мгновенно шарахнулись в стороны. Через несколько минут он вышел и протянул Красному чёрный пакет, Витёк перехватил его пониже ручек и с блеском в глазах сказал:
– Погнали теперь в сад!
Его энтузиазм передался и мне, я почувствовал азарт и волнение. Так было всегда, когда мы собирались пить пиво.
В наших дворах было одно место, которым пользовались все желающие уединиться. Это был заброшенный детский садик, который перестал функционировать уже лет двадцать назад. На территории здесь иной раз творилась настоящая вакханалия. В старых беседках пили пиво мы и такие как мы, в самом здании периодически ночевали бомжи и наркоманы. Пацаны постарше приводили сюда девчонок, а дворовые алкаши часто использовали это место как туалет по малым и большим нуждам.
В общем, этот детский садик был основной точкой нашего квартала, где можно было делать всё непотребное. И, конечно, если бы мы были уже совершеннолетними, мы бы ни за что не стали прятаться среди всей этой мерзости. Но бухать нам тогда ещё было рано, поэтому приходилось изощряться, дабы не нарваться на проблемы со взрослыми.
Мы влезли сквозь дырку в ржавом сеточном заборе и юркнули в первую беседку. Красный аккуратно свинтил пробку и, приложившись губами к горлышку, сделал несколько больших глотков.
– Куда так торопишься? – недовольно спросил я и украдкой покосился в сторону Бога.
– Да пить охота, – пояснил Красный, передавая мне бутылку.
Я последовал его примеру и сделал примерно столько же больших глотков. Это было делом принципа: пить одинаково, чтобы каждый употребил поровну и в равной степени опьянел.
– Открывай сухари, – сказал я, ещё раз пригубив пиво.
Прокопенко с хрустом разорвал пачку, и несколько штук просыпались.
– Вот растыка! – проворчал я.
– Да ладно, не вопи, – огрызнулся Витёк.
Я протянул руку и вынул из пачки щепоть. Разгрызая закуску, я почувствовал терпкий солёный вкус.
– С салом и горчицей что ли?
Витёк взглянул на упаковку.
– Не, с хреном и перцем. Да какая разница, там одно и то же всё – химия сплошная, – глубокомысленно изрёк он.
Через пятнадцать минут мы расправились с литром нефильтрованного, и по телу растеклась приятная нега.
– Дало в голову? – спросил Красный.
– Да, есть немного.
– Тогда давай пройдёмся, надо всё выветрить до возвращения домой.
– Пошли, – согласился я.
Мы вылезли обратно через дырку в заборе и поплелись по жаркой пустынной улице. Из-за домов послышался колокольный звон, и я с готовностью посмотрел в сторону Бога, извиняясь взглядом за то, что выпил пиво и вообще за всё, что делаю в своей жизни непозволительного. Я знаю, что Бог прощает, хотя может и покарать, и я готов понести Его наказание в любую минуту.
– Куда ты опять смотришь? – услышал я голос Красного.
– Не важно, – сказал я, не желая снова вдаваться в лживые объяснения.
Наплевать. Может это пиво сделало меня таким расслабленным, а может то, что кроме Красного здесь больше никого не было, и забить на одно мнение было проще, чем на мнение многих.
– Что будешь делать на этой неделе? – спросил я.
– Завтра на рыбалку поедем с дедом. Рано утром, точнее, даже ночью. В прошлый раз в три часа выехали. Потом не знаю, к Делюге думаю сходить, в комп поиграть.
– Да, комп классная штука. А тебе дед не собирается купить?
– Неа, говорит это вредно для глаз. И вообще, сам знаешь: «товарищ Сталин объявил кибернетику лженаукой».
Он смешно изобразил интонации своего деда.
– Мне вот тоже не покупают что-то, – пожаловался я. – Сейчас уже все кино даже смотрят через компьютер, на дисках. А у нас всё видик.
– На дисках, да, – подхватил Красный. – Ди-ви-Ди ещё появилось. Но цены на них баснословные. Ты видел?
– Да. А что, может, до «Матрицы» дойдём? Полазим там.
– Да, погнали, – согласился Витёк.
И мы пошли в магазин техники «Матрица», который был в паре километров от наших дворов. По пути Красный затронул ещё одну неприятную для меня тему.
– Интересно, получится у Самсона трахнуть Ангелину, как думаешь?
– Не знаю, – ответил я зло и машинально добавил, – надеюсь, что нет.
К моему удивлению Прокопенко разделил мою надежду:
– Я тоже надеюсь, что нет. Бесят меня такие, как Штерн, если честно. Они как сраные буржуи, про которых дед рассказывает. Родился у богатого папочки на всём готовом и сейчас уже с детства всё самое лучшее для него. И девки ведутся на это. Хотелось бы верить, что Шубина не такая, но как показывает действительность…
Я шагал и хмуро смотрел себе под ноги.
– Что, скажешь я не прав? – потребовал ответа Красный.
– Не знаю, Витёк. Я, если честно, запал сильно на эту Ангелину, – снова, не подумав, брякнул я.
Чёрт, что со мной делает это проклятое пиво?
– А, забудь, – махнул рукой Прокопенко, ничуть не удивившись моим словам. – Для таких как мы это дело безнадёжное. Хочется верить, что в будущем что-то изменится, а пока что мы простые дети из бедных семей, нам такие как Ангелина не светят.
– Может, ты и прав, – сказал я, хотя в глубине души так не считал.
Не хотел считать. Мне нравилось верить в то, что Ангелина не такая как все, что она когда-нибудь оценит мои к ней чувства и воздаст им по заслугам. Я очень на это надеялся, и эта моя надежда пробуждала во мне блаженное состояние.
А Прокопенко не унимался:
– Понимаешь, какое тут дело, тёлки, они ищут где получше. Самсон, сразу видно, что вариант хороший. Х… ли: папа на крутой машине с водителем, почёт, деньги, уважение. Да и сам он тоже, что греха таить, не совсем урод, да умный к тому же. Девчонки попроще, не звёзды, они на таких даже не смотрят, потому что знают: ничего не светит. И вот среди них нам и надо выбирать подружек.
Я молчал, сжав зубы, а Красный продолжал:
– Да, я вижу, что тебе это неприятно, дружище, но ты же знаешь – мы одна команда. Ты меня вообще вот с таких лет знаешь, – он показал рукой уровень высоты, означавший с каких именно лет. – Кстати говоря, ты зря так отворачиваешься от Фаинки.
Я с удивлением на него вытаращился:
– Ты это серьёзно?
– Абсолютно, а что тебя так удивляет?
– Да вообще-то ей двенадцать лет, если что, или вообще одиннадцать.
– Так. Дальше?
– Что «дальше»? Она ещё вообще дитё, чтобы…
– Чтобы что? Перестань, Смык, я тебе не об этом говорю. Я говорю, что с ней можно дружить, потому что через пять лет ей будет семнадцать, а тебе девятнадцать. А если ты сейчас добьёшься своего и отвергнешь её окончательно – смотри, чтоб жалеть потом не пришлось.
Меня начало это злить. Вот как он заговорил, когда остальной банды нет! А там, в лагере, когда Фаина меня приглашала на танцы в дискотеке, стоял и глумился со всеми как мразь последняя! Да он и сейчас, наверное, готовит многоходовку какую-нибудь, чтобы я с ним согласился, а он потом при всех заявит: «Смык сам сказал, что Фаину любит». Всё с тобой ясно, козёл, не думай, что я такой дурак. Я вижу все твои замыслы на хитрой морде как на карте!
– Почему бы тебе самому не подружиться с Фаиной? – спросил я саркастически. – Вырастишь для себя будущую невесту.
Он отмахнулся:
– Она же за тобой бегает, а не за мной! А, ладно, твоё дело. Будешь потом жалеть. Девочки в этом возрасте любят самой чистой любовью, потом она подрастёт, разочаруется, обозлится. И превратится в суку понтовую, а ещё позже вообще… – он снова махнул рукой. – И всё потому, что такие дураки как ты, не способны разглядеть даровое счастье у себя под носом. Ты разрушаешь прекрасное!
У меня от этой его тирады аж рот раскрылся, и тут он прыснул и начал ржать как накурившийся анаши деревенщина. Я не выдержал и расхохотался вместе с ним.
– Ну ты даёшь, клоун!
Он вытер выступившие от смеха слёзы и сказал:
– Вообще-то, я, конечно же, говорил всё это серьёзно. Просто меня твоя дебильная рожа развеселила. Аж хайло разявил, лох!
Я врезал ему кулаком по плечу.
– Пошёл ты! Коммунистическое трепло!
Мы подошли к «Матрице».
– Ладно, пойдём позырим, что там интересного появилось за месяц, – сказал Красный и распахнул стеклянную дверь.
Мы вошли внутрь и с мальчишеским интересом воззрились на ряды телевизоров, музыкальных центров и прочей техники. По всему торговому залу были расставлены вентиляторы, обдававшие покупателей приятным ветерком. Стоящий поодаль охранник неприязненно на нас покосился. По торговому залу слонялись несколько продавцов-консультантов, фактически выполняющих, судя по их пристальным взглядам, роли сигнализаций, а не помощников в выборе товара.
Мы прошли через ряд мерцающих экранов. Среди изобилия пузатых телевизоров возвышались несколько громоздких, с плоским экраном, а на особенном месте, так, чтобы до него нельзя было дотянуться руками, стоял король всех телевизоров – жидкокристаллический! Его экран был толщиной не шире раскрытой ладони, а диагональ достигала, наверное, метра два.
Мы с благоговением вперились глазами в этого Вождя, на котором в данный момент крутили американский клип без звука. Сексуальные женщины, вооружившись строительными инструментами, демонстрировали в танце свои оголённые до предела тела. Изображение то и дело приближало их ярко накрашенные губы, которые они облизывали языком.
– Прям хоть руку в карман суй и дрочи на месте, – прокомментировал Красный.
– Вам что-нибудь подсказать, молодые люди? – вывел нас из блаженного лицезрения неприязненный голос.
Уперев руки в бока, позади нас стояла продавщица. Это была молодая женщина с короткой пацанской стрижкой и жирным туловищем, едва умещавшимся в форменную одежду. После красоток из клипа, она казалась олицетворением тяжкого пробуждения от яркого сна с тропическим блаженством, в каком-нибудь сельском бараке с коровами.
Красный опомнился первым:
– Да, нас интересуют компьютеры, – важно заявил он.
– Да что вы говорите? – съязвила продавщица, скрестив на груди руки. – Но это не компьютер, а телевизор. Компьютеры у нас чуть дальше, пойдёмте.
Она провела нас в другой зал, где за стёклами витрин стояли в ряд белые мониторы и системные блоки.
– Вот: пентиум, селерон, дюрон. Что конкретно вас интересует? – допрашивала продавщица.
– Чтобы игры шли, – сказал я и торопливо добавил, – ну и для учёбы.
Продавщица усмехнулась:
– Понимаю. Игры сейчас разные есть, всё быстро развивается, и если хотите, чтобы хватило на ближайшие два-три года, лучше пентиума третьего пока нет, хотя к новому году обещали выпустить уже четвёртый. К нему необходим монитор, мышка, клавиатура. Если для учёбы нужно печатать, то я советую взять ещё и принтер.
Мы с интересом слушали продавщицу, давешняя неприязнь по внешним признакам исчезла. Было видно, что эта тётка знает о компьютерах многое.
– Вообще говоря, пентиум это лишь процессор, можно сказать, мозг компьютера, но внутри системного блока есть ещё множество важных деталей, таких как жёсткий диск, видео и звуковая карты, материнская плата, – увлечённо рассказывала она. – В целом, если финансы позволяют, я могла бы вам собрать такую машину, которая любую игрушку потянет ещё лет пять. Весь вопрос в деньгах…
– Оксана, – окликнул её мужской голос.
Продавщица обернулась. В шаге от неё стоял сутулый мужик в красной рубашке с коротким рукавом и брезгливо нас рассматривал.
– Да, Вадим Борисович, – робко ответила Оксана начальнику.
Тот, слегка понизив голос, но так, чтобы мы обязательно всё услышали, быстро затараторил о том, что нечего здесь распинаться перед всякими сопляками, а её дело продавать товар платёжеспособным клиентам, которых сегодня в зале предостаточно. И чтобы она срочно сворачивала своё представление и выпроваживала бесполезную мелюзгу.
Продавщица покорно кивнула и повернулась к нам, чтобы переформулировать распоряжение.
– Ээ, мальчики, в общем, возвращайтесь с родителями, когда будете готовы купить…
На этом наша экскурсия в магазин техники «Матрица» подошла к концу.
Мы вышли на улицу, и Красный в сердцах воскликнул:
– Вот же сучий козёл!
Меня эта сцена оскорбила не меньше:
– Согласен, стопроцентная мразь! Петух драный!
– Подкараулить бы его вечером, да загасить к херам!
Я был согласен и с этим.
Мы поплелись обратно, в сторону наших дворов. Незаметно сгустились сумерки, и настала пора возвращаться домой. Мы подышали друг другу в нос, чтобы определить выветрился ли запах пива, и после нескольких тестов пришли к выводам, что нет. Тогда мы стали слоняться по дворам в поисках знакомых, чтобы спросить жвачку, но никого как назло не встретили. Вконец истомившись, мы отказались от поисков, решив, что главное всё время дышать в стороны от взрослых, после чего разошлись по домам.
Входя в родной подъезд, я внезапно осознал, что не смотрел в сторону Бога уже много времени и тут же стал лихорадочно компенсировать свою оплошность, оборачиваясь после каждого шага, с извиняющимся лицом.
Когда я позвонил в дверь, мама открыла и сразу скрылась в зале, где они с отцом смотрели какую-то передачу. Я незаметно проскользнул в туалет, перекрестился три раза по три, помочился, а потом так же незаметно юркнул в свою комнату. Похоже, что разоблачение мне сегодня не грозило.
Захлопнув дверь, я уселся на кровать и посмотрел в сторону Бога. Затем повторил шёпотом три раза «спаси и сохрани» и три раза по три перекрестился. В закрытую дверь заскреблась кошка. Беатриса не любила, когда было закрыто, да и вообще, если в какое-то помещение ей не давали доступа, она начинала противно мяучить и закатывать концерты, пока ей не откроют.
Я впустил кошку и не захлопывая дверь, подложил под неё тапок, чтобы Беатриса не стала теперь проситься назад. После этого я достал «Дети капитана Гранта» и снова начал читать с первой страницы. Вообще-то, я бы лучше посмотрел телевизор, но у нас он был только один, в комнате родителей, а сидеть вместе с ними я сейчас боялся, так как они могли учуять запах пива.
Я бежал глазами по строчкам и снова думал о другом. О разговоре с Красным, когда он говорил про Фаину, потом о Самсоне и Ангелине, потом об Антоне Маратовиче и Нине Павловне. Неужели она всё-таки сохранит в тайне нашу провинность?
Далее я стал размышлять о военном училище, в которое все мы собирались поступать и к чему нас готовил Маратович. После этого я представил как закончу военное училище и стану военным, строил планы о том как буду говорить Ангелине (с которой мы всё же потом поженимся, когда она бросит Самсона), что начальство отправляет меня служить на Север и что ей необходимо собираться и ехать со мной. Как она согласится и поедет, как у нас появятся дети, как в один прекрасный день я дослужусь до подполковника и стану сдавать экзамены на поступление в генералитет. Как я стану старым и самым влиятельным человеком в нашей стране, как президент будет пожимать мне руку и благодарить на глазах у всего мира.
Всё это я беспорядочно думал, читая Жюля Верна и перевернув страницы на разворот 14-15, обнаружил, что вообще ничего не запомнил из того что прочёл.
– Вот же дурак! – воскликнул я вслух и ударил себя несколько раз ладонью по лбу. – Дурак! Дурак! Дурак!
Я посмотрел в сторону Бога и перекрестился три по три. Потом пролистал страницы на самое начало и принялся читать заново. С третьей попытки мне, наконец, удалось включиться в сюжет, но как только это произошло, я сильно захотел спать. Покосившись на время в будильнике, я отметил, что уже двенадцатый час. Отец говорил, что вставать завтра рано. Рано – это во сколько? Ладно, ложусь спать.
Я скинул с кровати плед, откинул простынь, разделся и лёг. Но как только лёг, сонливость куда-то пропала, и я снова принялся думать обо всём подряд. Так, проворочавшись где-то час, я захотел в туалет, встал и вышел из комнаты. Родители уже спали, и чтобы их не разбудить, я на цыпочках прошёл через прихожую.
Облегчившись, я вернулся в комнату, снова лёг и, провалявшись без сна ещё минут двадцать, наконец, уснул.
***
Отец разбудил меня в шесть утра:
– Вставай, Костя, вставай, надо собираться.
Я с трудом поднялся на постели, потирая кулаками глаза.
– А сколько время? – заспанным голосом спросил я.
– Седьмой час уже, выходим через полчаса.
Из кухни слышалось шкварчание сковороды, вкусно пахло яичницей и жареной колбасой. Убедившись, что я уже не лягу обратно, отец скомандовал:
– Умывайся быстренько и иди завтракать, мать уже всё приготовила…
Через сорок минут мы стояли на автобусной остановке, где и без нас уже накопилась тьма народа. В основном, это были старики, или взрослые возраста моих родителей. Все они с нетерпением ждали, когда приедет вожделенный автобус. И хотя по расписанию он должен был быть в семь, раньше половины восьмого он никогда не приходил. Тем не менее, остановка всегда была забита заранее. Люди как бы занимали очередь, чтобы когда начнётся толкотня и боевой прорыв к жёлтым дверям-гармошкам, можно было бы со всеми основаниями толкать окружающих локтями. Ведь ты пришёл раньше и это все видели!
На остановке была гнетущая атмосфера. Я то и дело смотрел в сторону Бога, зная в глубине души, что этот мой поступок Он, скорее всего, одобряет. Ведь я ехал на дачу с родителями, чтобы им помогать и я делал это без желания, ибо мне не нравилось на даче и я не любил все эти сельскохозяйственные штуки, которыми был одержим каждый старпёр нашего провинциального города.
Ещё больше я не выносил автобусы, в которых меня тошнило и всю ту сопутствующую вонь, что была неотъемлемой частью старых пазиков и икарусов. Выхлопные газы, грязь под ногами, запах старческого пота и нездорового пищеварения. А когда мы ехали с дачи обратно, в автобусах примешивался ещё и запах дикого чеснока, который надолго впивался в руки и рты тех, кто его дёргал на грядках, или ел.
В общем, мучений здесь было для меня навалом, начиная с утреннего пробуждения и кончая следующими несколькими днями. Я верил, что Бог учитывает это моё самопожертвование ради отца и матери и когда-нибудь обязательно воздаст мне за это по справедливости.
Впрочем, я не имел право ни на что рассчитывать, ведь на всё всегда была Его воля. И как бы подтверждая эту свою покорность, я ещё раз посмотрел в сторону Бога перед тем как втиснуться в грязный автобус.
– Проходите дальше, проходите! – сквозь зубы прорычал отец когда мы, прижавшись друг к другу, протискивались на очередную ступень подножки.
Наконец, двери с треском захлопнулись и машина тронулась.
Не знаю как, но все кто были на остановке вместе с нами, уместились внутрь, несмотря на то, что транспорт подъехал уже битком набитый. Благо хоть, что наша остановка была последней перед выездом за город и больше сюда уж точно никого усаживать не станут.
– Вошедшие, передаём за проезд! – раздался из-за груды человеческих тел грозный голос кондуктора.
– Подержи-ка, – велел отец, вручая мне сумку, и засунул свободную руку в карман брюк.
Позади меня, скорчившись боком, стояла мама, умудряясь держать в каждой руке по авоське, слева и справа нас подпирали другие люди. Отец достал из кармана горсть мелочи и разложив её на ладони, перебрал большим пальцем мелкие монеты.
– Костя, набери четыре пятьдесят, – сказал отец.
Я перехватил в одну руку все сумки что у меня были и собрал с ладони отца четыре пятьдесят.
– Передай вперёд.
Я насколько мог вежливо дотронулся до плеча старика стоящего чуть впереди и громко попросил:
– Извините, вы не могли бы передать за троих?
– Как я передам?! Не видишь, мне даже держаться нечем?! – взвизгнул противный старик, изгадив воздух, вонючим запахом изо рта.
– Давай я передам, – сказала женщина чуть дальше.
– Спасибо, – поблагодарил я, подавляя лютую ненависть ко всему миру.
Я повернул голову и посмотрел извиняющимся взором в сторону Бога, после чего нечаянно наткнулся на ответный взгляд толстухи с накрашенными губами. Она тут же сардонически улыбнулась, подумав, вероятно, что я смотрю на неё, и кивнула, слегка пожав плечами, как бы говоря этим жестом: «да, тяжёлая нам выпала доля, что поделать».
Отвратительное путешествие до СНТ продолжалось около часа. По мере того как автобус углублялся в сельскую местность, пассажиры выходили на остановках и ехать становилось свободнее. Однако к концу поездки меня всё равно ужасно тошнило и, выйдя на воздух, я с трудом сдерживал рвоту.
– Что, укачало? – заботливо спросила мама, положив мне руку на плечо.
И тут я не выдержал:
– Конечно, чёрт! Ещё как! Ездить в это вонючем, сраном автобусе, где дышать нечем, где битком набито и вокруг все эти свиньи, которые моются раз в месяц и жрут говно!
– Это что такое?! А ну успокоился немедленно! – вскинулся отец. – Ты как разговариваешь, паскуда?
Я хотел продолжить агрессию, но в тот момент от окончательного срыва меня спасла подступившая к горлу рвота. Я скорчился пополам и выблевал весь завтрак на грунтовую дорогу.
Меня брезгливо обходили дачники, слышавшие всё, что я только что говорил. Упершись руками в колени, я стоял и отплёвывался, а одна проходящая мимо бабка заявила моим родителям:
– Вам бы следовало ремня ему дать – воспитание никуда не годится.
– Мы сами разберёмся, – сухо отозвался отец.
Когда меня вывернуло до конца, мы остались на дороге втроём. Все прочие пассажиры злополучного автобуса ушли далеко вперёд. Я вытер рот тыльной стороной ладони и почувствовал горькое раскаянье за то, что наговорил родителем перед тем как блевануть. Я ведь прекрасно понимал, что у нас никогда не было денег на машину, и что в этом нет вины отца, или матери. Они крутились как могли, лишь бы прокормить меня и дать мне всё для нормальной жизни. А этот мой выпад был ничем иным как одной большой претензией, проявлением чудовищной неблагодарности.
– Простите меня, – сказал я. – Простите, пожалуйста.
– Ну, ничего, бывает, – ответила мать, а отец фыркнул и отвернулся.
Они зашагали по пыльной дороге в сторону видневшихся вдали дачных участков. Я виновато плёлся следом. Весь оставшийся путь я многократно бросал покаянный взгляд в сторону Бога и повторял про себя: спаси и сохрани. Родители о чём-то тихо переговаривались и ни разу не обернулись.
Мы миновали несколько, выстроившихся друг напротив друга, домиков и приблизились к нашему участку. Отец поставил сумки на землю и достал из кармана большую связку ключей. Выбрав нужный, он открыл старый висячий замок и распахнул калитку.
Наша дача была такой же, как и у всех остальных. Деревянная изба с верандой, одна большая комната внутри и маленькая комнатка-чердак на втором этаже. Под полом был погреб, в котором родители хранили консервированные овощи и фрукты.
Земельный участок был на шесть соток, большинство из которых были заняты грядками и деревьями. В дальнем углу громоздился самодельный туалет. Словом, обычный трудовой оплот советских граждан. И пускай Советского Союза давно не было – традиция работать, чтобы заслужить право трудиться на отдыхе, свято чтилась моими родителями так же, как и всеми остальными честными людьми.
Отец открыл дверь в дом и вошёл внутрь. Мы последовали за ним.
– Иди наверх, переодень дачные шорты и на голову панаму обязательно, – сказала мама.
Я молча кивнул и быстро поднялся по деревянной лестнице в свою «комнату». Это было помещение с низким угловатым потолком и маленькими форточками. Здесь едва хватало места на узкую кровать и низкую табуретку, на которой лежали мои старые шорты, футболка и кепка.
Я переоделся, посмотрел долгим взглядом в сторону Бога, наскоро перекрестился три раза по три и полез вниз. Мне было стыдно за свой срыв перед родителями, к тому же я вспомнил, что они обещали мне какой-то сюрприз по возвращении домой, и теперь совесть меня совсем замучила.
Я любил своих родителей, и честно говоря, почти никогда с ними не ругался, что было среди моих сверстников редкостью. И дело не в том, что я боялся, или меня подавляли, нет, зачастую мне наоборот слишком многое было позволено. Просто я действительно уважал и любил их. Они всегда слушали моё мнение и никогда не затыкали мне рот, а если надо было объяснить что-то серьёзное, чего детям знать по возрасту не положено – они объясняли, оговаривая трудные для меня вещи каким-нибудь специальными формулировками, вроде: подробнее узнаешь на биологии, когда будете проходить раздел анатомии.
А сегодня после автобуса сам не знаю что на меня нашло, я будто был не я. Меня словно что-то изнутри схватило и понесло, заставило наговорить всю эту гадость отцу, который всю свою жизнь с момента моего рождения только и делал, что отдавал всего себя мне и матери.
Я вышел из домика, мама, присев на корточки разглядывала грядку с помидорами, папа, вооружившись лопатой уже начал что-то вскапывать. Я подошёл к нему сзади и сказал:
– Пап, прости меня, пожалуйста, за то, что я наговорил. Я не знаю, что на меня нашло, я не хотел этого делать…
Он повернулся, посмотрел на меня и ответил:
– Ладно, только давай, чтобы это не вошло в привычку.
– Конечно, извини…
– И не нужно извинений, лучше просто не допускай такого впредь.
– Обещаю.
– Хорошо, – сказал отец и вручил мне лопату. – Вскопай хорошенько старую грядку, потом граблями выровняй.
– Понял, – сказал я и начал копать.
***
Мы пробыли на даче полтора дня. Здесь мне всегда было скучно, у меня не завелось тут никаких друзей, и каждый раз, прибывая на наш участок, я был вынужден приносить в жертву своё драгоценное время юности. Впрочем, сейчас, оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что одинаково ценным для меня тогда было всё. И все мои садоводческие навыки, которым я обучился благодаря отцу, и книги, которые постепенно начинал читать, и мой первый опыт по нахождению своего места в социуме.
Я никогда не был лидером, не был даже вторым человеком после Самсона. Трудно теперь сказать, занимал ли я вообще какое-то особое место, или был всего лишь человеческой декорацией на общем фоне, как это и происходило всегда в дальнейшем моём существовании.
Мне осталось рассказать совсем немного, прежде чем я перейду к событиям, которые навсегда изменили течение моей жизни. Впереди меня ждали последние полгода нормального развития. Хотя было ли оно нормальным, это сейчас уже тоже вопрос. Мой быт после завершения летних каникул был ограничен учёбой в школе и занятиями в клубе пограничников, которые, как я тогда думал, приведут меня со временем к суровой военной карьере.
Но на самом деле, всё то время во мне росло и развивалось третье и единственно настоящее направление моей судьбы. Этим направлением была моя иррациональная привычка смотреть в сторону Бога и совершать прочие ритуально-суеверные действия, которые я сам же и изобрёл для своего личного пользования.
С каждой неделей эти ритуалы крепли, я всё сильнее от них зависел, всё больше фантазировал, всё меньше делился своими мыслями с окружающими. И то, что я впервые испытал в лагере, когда пацаны смотрели на меня с непониманием и спрашивали: «что со мной?», я стал теперь чувствовать чуть ли не ежедневно, видя это, как мне казалось, недоумение буквально во всех, с кем взаимодействовал.
И я никогда не узнаю: правда ли все эти люди думали, что со мной что-то не так, или же это был всего лишь плод моего воображения? В конце концов, ведь всё, что мы думаем думают о нас другие всегда остаётся лишь нашей фантазией, если только не подойти к человеку и не спросить его об этом конкретно: «почему вы так на меня смотрите, мужчина, вы считаете что со мной что-то не так? Что я ненормальный?»,
или вот так: «я знаю, что вы считаете меня мудаком и педиком, потому что об этом говорит мне ваше выражение лица. Признайтесь, ведь именно это вы сейчас и думаете, когда корчите свою злую физиономию?».
Быть может, если бы такие как я действовали всегда именно так, а не утопали в догадках, нам бы это заметно упростило жизнь…
Впрочем, обо всём этом я буду размышлять немного позже, а сейчас пора вернуться в моё детство.
***
Как только мы приехали с дачи и вошли в квартиру, отец сказал:
– Ставь сумки и пошли, мама пока приготовит обед.
– Куда?
– За сюрпризом твоим, возьми тележку.
Повторять дважды мне не требовалось. Я распахнул дверцу в чулан, достал раскладную тележку и мы пошли. Выйдя с отцом на улицу, я спросил:
– А куда хоть?
– Сейчас узнаешь, – усмехнулся отец.
Сердце моё забилось в два раза чаще, когда мы подошли к «Матрице».
«Неужели компьютер!», думал я радостно.
Как только мы вошли, отец тут же направился к упаковочной стойке. Остановившись возле окошка с надписью «предварительные заказы», он заглянул внутрь и сказал:
– Здравствуйте, мы заказывали неделю назад… – лукаво покосившись на меня, он не договорил, что именно заказывали.
– Номер, пожалуйста.
Отец продиктовал номер.
– Всё на складе. Сейчас вынесут, ожидайте.
Ждать пришлось долго. В те времена ожидание было обязательным условием для всех, кто не готов был доплачивать за особое отношение. Да и вообще, если ты не постоял в очереди, или не потомился хотя бы минут двадцать перед запертой дверью – это было всё равно что жульничество.
Я знал, что расспрашивать отца бесполезно – он будет разыгрывать свой сюрприз до конца. Я из последних сил сдерживал любопытство и ждал как положено. Наконец из дверей склада вышел здоровенный детина и выставил на столешницу две внушительные коробки.
Да! Это был мой первый компьютер! Трудно сейчас описать то благоговение, что я испытал. Теперь уже этим никого не удивишь, и нынешние школьники вряд ли смогут понять всю глубину мальчишеского восторга, когда на твоём старом письменном столе взгромождается пузатый белый монитор, а в комнате появляется характерный запах нового пластика.
Я благодарил родителей и Бога, бросая в его сторону взгляды полные преданности и бесконечного поклонения.
– Только давай сразу договоримся: в первую очередь ты используешь его для учёбы, – сказала мама, когда я уселся перед своей новой игрушкой.
– Конечно! – подтвердил я, включая «Анриал Турнамент». – Но пока ведь всё равно каникулы!
– Это понятно, но я не хочу, чтобы у тебя развилась игромания, так что изучи до первого сентября в компьютере всё, что потребуется для учёбы.
– Ладно.
Из нашей банды пограничников компьютеры тогда были только у троих: у Чудо-твари, Делюги и, само собой, у Самсона. И до этого, бывая иногда у кого-то из них в гостях, я всегда завидовал их возможности в любой момент включить стрелялку и поиграть. Компьютеры вошли в нашу жизнь совсем недавно, заменив собой денди и сегу, которых, впрочем, у меня тоже никогда не было.
Помню как однажды, в раннем детстве, я заикнулся об игровой приставке и услышал от отца безоговорочный отказ. Годам к одиннадцати я совсем оставил надежду получить вожделенную игру, однако теперь времена изменились, и компьютеры это уже не игрушка, а полезная вещь, которая с каждым днём появлялась у всё большего количества людей.
Как я уже говорил, Толстый и Красный жили со мной по соседству, и поскольку у этих двоих компьютеров ещё не было, они теперь стали пастись у меня практически ежедневно. Я не возражал, но видел что это не всегда приятно родителям, поэтому старался приглашать друзей тогда, когда отца и матери не было дома.
Компьютерные игры сильно нас занимали, однако это не давало нам повода забывать о клубе. И потому, как и назначил Антон Маратович, мы все явились на предварительное занятие в положенный день.
***
Клуб юных пограничников располагался в одноэтажной пристройке у нашей школы. По сути, это был обычный класс со старыми партами, за которыми мы слушали инструкции. Всего в клуб ходило тридцать человек.
За неделю до начала нового учебного года мы собрались в назначенное время в кабинете и ждали, когда Антон Маратович начнёт первое занятие.
Он стремительно вошёл, и все мы резко встали по стойке «смирно».
– Вольно, – скомандовал Антон Маратович и сразу перешёл к делу, – я собрал вас за неделю до начала основных занятий для того, чтобы провести дисциплинарное взыскание. Сейчас все идём на стадион, где будут наказаны: Рукомойников, Астахов, Пресмыкаев, Прокопенко, Чехов и Штерн.
Внутри у меня похолодело, я покосился на своих друзей. Похоже, что класуха всё-таки рассказала о наших походах на колокольню. Все суетливо вышли на улицу и Антон Маратович скомандовал:
– За мной строем на стадион, бегом марш.
Школьный стадион был метрах в трёхстах, на небольшом возвышении и добежав до него, все мы изрядно вспотели.
– Упор лёжа – вы шестеро, – скомандовал Антон Маратович.
Мы подчинились.
– На кулаки!
Мы встали на кулаки.
– Ровно стоять! Остальные, слушаем меня. В летнем лагере, в котором вы все отдыхали, Прокопенко, Рукомойников, Чехов, Штерн, Пресмыкаев и Астахов по ночам уходили с территории и шлялись. В армии такой поступок называется самоволкой, или дезертирством, если совершается в военное время. Я хочу, чтобы вы все запомнили: таким не место в военном училище! И сегодня я даю первое и последнее предупреждение этим шестерым, а вместе с ними и всем остальным! В следующий раз – я исключу из клуба!
Мы стояли на кулаках всего пару минут, но казалось, что гораздо дольше. Тело начало трясти, я поднимал поочерёдно то одну, то другую руку, сгибал ноги. Повернув голову, я заметил, что все остальные делают то же самое. И даже сейчас, несмотря на остроту ситуации и тяжесть наказания я находил возможность поднимать взор в сторону Бога. Больше того, я непрерывно повторял про себя мольбы прощения и бесконечную вереницу «спаси и сохрани».
– Простите нас, Антон Маратович, простите! – простонал Штерн. Как и следовало ожидать, экзекуция подействовала на него сильнее всех.
Мы наперебой принялись вторить Самсону, бормоча слова извинений.
Антон Маратович сел напротив нас на корточки. Позади него выстроились полукругом остальные ученики.
– Послушайте меня, друзья мои, – начал он вкрадчиво. – Я скажу один раз: ваши говняные извинения мне в половой член не упёрлись. Я вам не маменька и не училка, я старый солдат и мне от души насрать на то чем вы станете в будущем. Вы можете шляться по ночам, можете стать наркоманами и пидорами – это ваше личное дело. Разумеется, если вы не станете военными – вам не обязательно опускаться, есть и многие другие профессии, уважаемые и ценные. И в тех профессиях абсолютно допустимо пренебрегать дисциплиной. Так что не надо мне ныть и просить прощения – мне плевать. Для меня важно подготовить достойных кандидатов в военное училище. И если вы не годитесь для этого – я не возражаю. Вопросов нет. Просто освободите места в моём клубе для других и не тратьте моё время.
Он встал в полный рост и закончил, обращаясь ко всем:
– На этом вводное занятие окончено. Поскольку сегодняшний случай был первым, стоящие сейчас на своих женственных кулачках, шлюшки получают супер-приз – один шанс исправиться. Но впредь, я повторяю это для всех: дисциплина самое важное, что есть для военного. И никто из вас не получит в дальнейшем поблажку, как, разумеется, и те проститутки, что сейчас дёргаются раком, ошибочно считая это «упором лёжа». Теперь вольно. Жду всех как обычно, в первый вторник сентября.
С этими словами он повернулся и ушёл. Остальные, посмотрев на нас с осуждением, разошлись в разные стороны. Ну а мы, бывшие авторитеты клуба, со стонами опустились друг за другом на пыльную землю.
– О-о чёрт, – простонал Самсон.
– Это всё ты виноват, мудак! – заорал Чудо-тварь. – Кто тебя просил рассказывать всё училке, сука?!
– Точно! – поддержал его Делюга.
– Да ладно, пацаны, что уже сейчас об этом говорить. Что было, то прошло, – сказал Толстый.
– Да ты вообще заткнись б…, суфле! – сказал, как плюнул Чудо-тварь.
Я молча встал, посмотрел в сторону Бога и не вступая в разговор, уныло поплёлся прочь. Душу мою радовало осознание того, что дома меня ждёт «Анриал Турнамент» и что ещё целая неделя каникул, в которую я могу делать всё что хочу! И никакой дачи!
Хрен с ними, думал я, страшное позади, Маратович дал нам последний шанс, а это главное. Значит, надо всего лишь заново заработать его доверие и уважение других участников клуба. А это была всего лишь та самая ошибка, на которой следует учиться.
Меня догнал Красный.
– Слышь, Смык, можно к тебе?
– Да, погнали.
Отец с матерью были на работе, и пока они не вернутся можно смело устраивать дома игровой клуб.
– Толстого позови без палева, – сказал вполголоса я. – Чтобы только эти дегенераты не услышали. И вообще, не хочу, чтобы они пока знали о моём компе. Что-то они меня бесят в последнее время.
Красный понимающе кивнул и вернулся к пацанам, стараясь незаметно подать знак Рукомойникову. С того момента, как у меня появился компьютер, оба они сделались заметно сговорчивее. И вот сейчас справедливый Прокопенко, воспитанный в духе теоретического коммунизма, даже не попытался уточнить, чем именно меня бесят наши друзья и почему конкретно я считаю их дегенератами. Надо полагать, что возможность поиграть в «Анриал Турнамент» приобрела для него большую важность, нежели дедовы теоремы о равенстве и братстве. Хотя, быть может, вафлёное поведение Чудо-твари с Делюгой и правда было сейчас не очень порядочным. Как, впрочем, и поступок Самсона, который как-никак, решил за всех, ни с кем не советуясь, когда сдал по своей инициативе всю ситуацию Нине Павловне. И хотя после того как я один из всех принял его сторону, он и проявил ко мне видимость особенной дружбы, после возвращения из лагеря и до сегодняшнего дня, мы с ним даже ни разу не созванивались. К тому же между нами возникла непробиваемой стеной Ангелина… Впрочем, все эти дни, пока я её не видел, мои чувства несколько поохладели, померкнув вдобавок ещё и на фоне всех тех впечатлений, что привнесло в мою жизнь появление дома компьютера.