Альманах «Российский колокол» №3 2020 - читать онлайн

Ну здравствуйте, мои хорошие,

Давно мы с вами не видались,

Седьмое лето за порошами

Настало здесь, как мы расстались.

Как я живу? Весьма неплохо,

Но все чего-то не хватает,

Порой не сделаешь и вздоха,

А день и ночь уже растают.

Ращу детей – они отрада

Моей душе, повинной ветру,

Быть может, так судьбе и надо

На ласки быть не слишком щедрой.

Вы помните, Толстой сказал:

Мы – только мы в своем несчастье.

И если жизнь – большой вокзал,

То поезд мой идет отчасти.

Он то пыхтит, то вдруг покатит,

То позабыт на полустанке.

Боюсь, что времени не хватит

Нагнать фатальные стоянки.

Я опоздать боюсь на жизнь,

Пусть мне осталась половина.

Давай, чуть больше красок брызнь

На однотонную картину!

Увы, опаздывать – мой крест.

Бегу на самолет,

Пока сказали: «Нету мест,

Других возьмем в полет».

Во мне досада сродни страсти,

Еще не хочется простого.

«Мы – только мы в своем несчастье».

Иль как там было у Толстого?

А впрочем, жаловаться – грех,

Несильно уж меня мотает,

Живу, друзья, не хуже всех,

Хоть все чего-то не хватает…

Парчовые платья надели,

Рубины вплели в волоса,

Иные кафтаны прибрали

Под шелковые пояса.

Монисты из яхонтов, злата

Звенят на удалом ветру,

А кто не успел – сарафаны

Сменяет на бархат к утру.

Разряженные подмастерья

Собрались на царском балу,

Стоят в ожиданьи хозяйки

В надежде снискать похвалу.

И вот величаво, степенно

Ступает царица сама.

«Одна я владычица, – молвит, —

Пока не явилась зима».

Своими устами как сахар

Целует всех по порядку,

И рдеют их щеки все гуще

От этой ее повадки.

И с ветреным каждым порывом —

В поклоне пред ней до земли,

И лица дождем умывают,

Лишь только она повели.

А я нахожусь в ротозеях

В ликующей пестрой толпе

И «браво» кричу в поднебесье

На рыжей извечной тропе.

В глубоком своем восхищеньи

Пытаюсь поймать ее взгляд,

Воздушные шлю поцелуи,

Влюбленная в дивный парад.

Ах, осень – царица, бесспорно,

Моей неспокойной души.

В ее б только сонных дубравах

Мне жить… Никуда не спешить…

Мы живем в параллельных мирах,

Параллели – они бесконечны.

Из домов одиноких мечты

Ускользают наверх – в Путь Млечный.

Через стены миров из стекла

Наблюдаем друг друга пристойно.

«Эй, привет! Как семья? Как дела?» —

Обронить на ходу – и довольно.

В лабиринтах земной суеты

Бег по кругу – наш общий удел.

Соблюдаем условность игры,

Миров наших известен предел.

Вот бы нам повстречаться однажды

В другом мире – не параллельном,

Чтобы был он как розовый сад,

Где царит доброта безраздельно.

Мы б в глаза посмотрели друг другу

И простили и правду, и ложь,

Мы б увидели: все мы – люди,

Пусть мы разные – ну так что ж?

Да и разница эта ничтожна:

Что с того, что тот – молод, тот – стар,

Когда злые слова неподложно

В самом сердце взметают пожар?

Что с того: ты богат, а я беден?

Не меняется суть вещей:

Несмышленые хрупкие дети

Мы с тобой во Вселенной, поверь.

Одно важно – что мы похожи,

Потому что мы любим жить.

И нам жить в веках, только все же

Не порвать бы людскую нить.

Не вспугнуть бы нежные речи,

Что идут глубоко из груди,

Сохранить бы тепло человечье

И другим передать по цепи.

Мы ведь только любовью живы,

В остальном мы навряд ли уверены:

Вдруг миры наши пересекутся,

Даже если они параллельные?

Все девочки с рождения – принцессы,

Смешливые чудачки без секретов,

И, несмотря на разные прогрессы,

Сей факт не изменить зиме и лету.

Они – прелестные невинные создания,

Что обожают куклы и конфеты,

Пока их детство не прервет свидание,

Во взрослый мир их увозя в каретах.

Кого-то – в срок, кого-то – очень рано,

С другими запозднится отчего-то,

И уезжают девочки от мамы

На поиски желанного кого-то.

Принцессы вырастают в королевы,

Но что-то вдруг не так идет в процессе,

И правое вмиг путается с левым,

И забывают прошлое принцессы.

А женщины, предавшие забвению

Свой королевский ранг и свою кровь,

Обречены отдаться во владение

Добра иль зла, но выше всех – любовь.

В одном стремлении постичь заветный берег

И вымерить блаженство своей мерой

Одна из тысяч станет чистой Сольвейг,

Другая станет обделенной стервой.

И третья любовь принца, как по книжке,

Сменяет на куст роз и соловья,

Четвертая в одеждах серой мышки

Не побежит к любимому в поля.

И кто-то станет сущей ведьмой с горя

От о́тнятой, растерзанной любви,

А кто-то станет жить как ветер в море

И мотыльком порхать, лишь позови.

Но те, прошедшие врата и кру́ги ада

И уцелевшие в любовных жерновах,

Взойдут на трон, простив себе утраты,

И королевы вновь в своих сердцах.

Некоролевы станут верить в старость,

Несчастия свои оставив визави.

Даруй, Господь, им утешенья малость,

Ведь от любви у них все, Боже, от любви.

Если в карму поверить, то был я циркач,

В прошлой жизни ходил по канату;

И содружество звезд мне внушало сверкать

Равновесья высоким талантом.

Без страховки наверх выходил,

Понимая: нельзя оступиться.

Лишь быстрей сердце билось в груди,

Не слабел тренированный бицепс.

Но однажды, уставший от травм,

Не попал в ритм привычного танца…

И паденья смертельного страх

Мне из той жизни смог передаться…

В нови дней я замечу растраченность сил —

Будто прежний ходок по канату.

Вот и жизненный смысл, как судьбы балансир,

Ускользает из рук потерявшего хватку.

Можно стресс тяжкой кармы изжить и забыть,

Отдалиться от дел, отойти от событий.

И на скользкой, на тонкой опоре судьбы

Перестать вечно делать кульбиты.

Для чего же земной организм

Просит снова опасности дозу,

Чтоб партнершу, сошедшую вниз,

Поразить мастерством виртуоза?

Я с подошв кровь стремлений оттер и смотрю,

Не прельщенный ни славой, ни лестью,

Как наверх, словно в счастья восторг,

На канаты свои обреченные лезут…

Але гоп!.. Идущий поэт на руках

На публику – кубарем… как на арену,

Где тигров следы на зеленых коврах

И клетку еще не убрали за сцену.

Серьезность моих лучших мыслей и тем

Уверенней выразит солнечный клоун —

Насмешник, паяц, сотворитель затей,

Что чуток к репризам и к слову.

Пока я бросаю одну за одной,

Жонглируя сходу, тирады и рифмы,

Как тень, кто-то там у меня за спиной

Стоит и себе здесь не кажется лишним.

Неясен мне сзади невидимый фон.

Но понял я, словно иное постигнув,

Что держит он кнут, револьвер у него

И общий прикид укротителя тигров.

Он движется медленно влево… вперед…

И вот наконец он выходит из тени

Хозяином наших тревог и забот,

Указчиком взлетов, прыжков и падений.

А что? Может, снова кошмарно в стране?

Зверей и людей назначают всеобуч.

И просто приближен для теста ко мне

Лицо обжигающий обруч.

Так что же, он думает, будто я зверь,

Коль в жизни, как в цирке, дурачусь?

И старой системы его револьвер

Не только для тигров арен предназначен.

Животные в очередь встали и прыгают тут.

Одни – неохотно, другие – согласны,

Ведь в обруч горящий каждый летун

Всегда поощрен сахарком и колбаской.

Огня не боюсь я, огонь мне как брат.

Душа моя огненна – в правде и вере.

Но если я прыгну – возврата не будет назад

И в клетке останусь прирученным зверем.

Я клоун, затейник любви и тоски,

Последний кривляка средь правильных граждан.

Я сам выбираю свой путь и прыжки,

С которыми совесть согласна…

Тогда была у нас эпоха из эпох…

В космическую высь вовсю вели полеты…

Но кто в поэзии был истинно неплох?

Не эти же официоза рифмоплеты.

И тот, кто заслонял желанный неба свод

Творцам, мыслителям, стихам Высоцкого,

Теперь до самой смерти славно доживет,

На Соловки позорных дел не сосланным…

И мне иного зла эпоха не благоволит,

Выпрашивает мзду за слог мой в публикациях.

Хоть предъяви им славы будущей гранит,

Дельцы моих времен не станут каяться…

Они и в будущем сподобятся кивать,

Любых эпох успешные любимцы,

Произнося про сгинувший талант слова

Красивые, как блеск медалей проходимцев.

А я кричу везде, что буду знаменит,

Что мне пора за Фауста, за смыслы мира взяться.

Но неподъемного молчанья монолит

На сердце мне поставлен… В небо не подняться….

Июль изранил и обжег Израиль.

А при жаре —

как при царе:

прогон сквозь строй

под шомполами солнца – в ад из рая —

полуденной порой.

Вот древо цеэла́ в кровавых клочьях.

Ах, что с его спиной… Ах, как клокочет

в сутулых поротых полушарах

с повальным выплеском из рваных почек

кровь… Кровь!.. А не шарлах.

Как были сизы киевские парки!..

Полны́ то снежных, то туманных глыб,

но с неких пор, пастельный мир забыв,

я хайфская, где все посадки – я́рки.

Здесь не найти холодногаммной грядки,

лишь пламенные, василек здесь – миф.

Глаз рвется к морю с круч, но при оглядке

наотмашь алым бликом бьет залив.

Асфальт тягуч – прихватывает пятки.

Подножка. Надпись: «Хайфа – Тель-Авив».

В автобусе – мороз. Снаружи – кроны

казненные!..

Мне хоть бы сквозь стекло

тончайшими перстами взгляда тронуть

их души в гнездах ран, чтоб злу назло

досталась им предгибельная ласка!

Дотягиваюсь – нет, не кровь, не краска,

а лепестки!.. От сердца отлегло.

За нами – порт, где каждый трюм, по слухам,

догнавшим нас, хоть мы и резво мчим, —

покачивается китовым брюхом,

столь перегретым, что почти живым;

заразна жизнь! – и мертвые товары

на днищах стали на подъем легки:

меняют позы, ло́мятся из тары

и перекидываются в грузовики;

а те, рыча, стоят уже на трассе;

пеньковые канаты в кузовах

на бухтах привстают, как кобры, в трансе

от редкостного счастья оживать,

заглядывать за борт в соседний кузов,

таких же полный такелажных грузов,

чтоб в параллельной гонке наконец,

под перестук двух дизельных сердец,

с соседским ве́рвием связаться в узел,

навстречу им рванувшимся с колец.

Рекой-шоссе плывут стволы секвойи:

полтуловища на прицеп легло,

ствол на стволе, они как плот двуслойный,

их двое, двое, двое, двое, двое…

Сук одного фиксирует дупло

ствола другого, чтоб при встряске врозь их

не повело.

Овечьи шкуры, хлопок из Египта…

Я – слишком я, я слишком в стороне

была от груд и ворохов… от флирта

легчайшего… с созданьями извне…

Рекой-шоссе плывут тюки и кипы.

Я чую их нечужеродность: в них бы —

в горячих, в пухлых – затесаться мне…

Ведь Щупальце Небесное за темя

меня из всяких скопищ – знай одно —

лишь беспощадно извлекало, но

сегодня я со всеми, я со всеми,

я вхожа в ход вещей, я заодно!!!

В мешках и в бочках тесно и темно:

там шепчется подсолнечное семя

и друг о друга плещется вино…

С хребтов, готовых к возрожденью туров,

в реку-шоссе впадают речки троп,

неся кибу́цные поделки лучших проб:

от шлепанцев до шляп и абажуров,

от вентиляторов до вееров…

Из-за границ, оставив дома пяльцы,

струится шелковый материал:

халаты переливчатого глянца,

на них драконы в полный рост. Непал

их скрупулезно гладью вышивал…

Центральная Автобусная Станция —

всему привал.

Все остановится, застрянет на асфальте,

на досках, на ладонях, на лотках…

«Аз ка́ма? Кам юка́ллеф? Ква́нто ва́ле?

Почем?» – «Ей-богу, даром! Ах, оставьте!» —

на четырех веселых языках…

Что ж до секвой, то те еще не вскоре

окажутся в кишащем вещном скопе,

они еще прилягут на станок,

где их нарежут мелко поперек,

они пойдут на столики под кофе,

под шахматы, под локти, под пирог…

Задремываю…

В полусне внезапно

мне три плюс три, а маме – тридцать три.

Мы в Сочи. Мы уедем послезавтра

в осенний серый Киев… «Ма, смотри,

какие листья падают на гравий!»

Оранжево-малиновый гербарий

я привезу в подарок школе… Бриз

их шевели́т, кружи́т… Сто первый лист

молю ее поглубже спрятать в сумку,

уж та полным-полна, и, пряча взор,

мать тайно потрошит ее – в упор

не видя на моей мордашке муку,

отборный ворох возвращая в сор…

Она – мулатка, мама… Не загар ли

тому виной? Нет-нет, густой копной

обрывки жженной плиточной спирали

клубятся у нее над головой…

(Сравнение могло быть и пометче:

ее курчавость проволочной мельче

и металлических витков полегче…)

Она застыла на скамье, одна,

курортным отдыхом опалена,

на ней был белый сарафан, и плечи

жглись парой фитильков из белой свечки…

Я любовалась ею, мной – она…

Неве́сть откуда взявшись, некий сударь

присел на краешек ее скамьи:

по-царски прям, Романов впрямь, стиль, удаль

угадывались в нем, вмиг безрассудно

я избрала его главой семьи.

Он не кивнул нам, не взглянул и мельком

на женщину, которой так под стать

пришлась покатость парковой скамейки,

не расхвалил ей дочь пред тем, как встать…

Не юн, не стар, но, с тростью не по моде,

он был одет не по погоде в плащ —

киношный лорд… Он думал: «Дождь? Нет, вроде

безоблачная синь!.. Зенит горящ!»

Он не сказал нам «здравствуйте!». Назавтра

в курсовочной столовой нашей завтрак.

Мы оказались за одним столом.

Мы ели: мама – молча, я – с азартом,

куражась, хохоча с набитым ртом,

за вилку взвитую цепляясь бантом…

Мы были за столом – как за борто́м…

Бог нас не спас… Лорд настоял на том…

Она была красивей, я – отважней…

Дендрарий, полный листьев, стал бумажней…

Ей – сак, мне – узел из подстилки пляжной,

как будто мы готовили побег.

Из Сочи мы уехали с пропажей

былой любви друг к другу и к себе…

Спохватываюсь…

Пестрая орава

вещей, вещиц въезжала в Тель-Авив,

они держались цепко – вида вид,

при выгрузке паруясь – се ля ви!

Нашествие любви! Любви облава!

Нагромождение любви!!!

Толпа шумела,

шаталась, жалась, превращалась в ком…

А ты был не таким, как все кругом.

Ты был в толпе последним из шумеров,

владевших клинописью как клинком,

из тех поэтов, что своим стихом

всего острей самих себя увечат.

В тепле толпы дозрела наша встреча.

Автобус твой причаливал к толпе

не с севера, как мой, а… с Междуречья!..

Чтоб в центре рынка – в гуще человечьей —

меж стоп твоих застрять моей стопе…

Мы обнялись, как будто мы знакомы.

Полкосмоса – за мной, пол – за тобой —

бесполые пространства! Но истомы

вот и они полны в июльский зной,

и друг по другу неуемной страсти,

и небывалой – у пустот! – тоски,

бесплотные стихии – для объятий,

какие им, безруким, не с руки, —

они присвоили себе две наши стати

и взяли нас в любовные тиски

на лучшей – для соития стихий —

из всех Автобусных Центральных Станций.

Мы оказались на любовь ловки́:

так всеми фибрами и с ними иже

совпав… так все отдав… так взяв взамен…

так сплошно сдавшись во взаимный плен…

Толпа нам подготавливала ниши

для пяток и локтей, на время лишних,

для на́ стороны сбившихся колен…

А если рынок становился сонным,

а страсть нас смаривала наповал,

зенит свое перо в нее макал

и подстрекал ее на новый шквал

уколом в око – отраженным солнцем

от люстр хрустальных, блесток и зеркал…

Ты так углеволос!.. Я взрыла копны —

те бились штормом в пятипалый риф…

Толпа плыла, расплескивая кофе,

мы уклонялись сменой поз и корчей

от жгучих клякс, а ты, бежевокожий,

чертил наш пляс, так правя наши кости,

как требовал того твой древний, колкий,

военный, угловатый, ломкий шрифт…

Две белых майки, полуобнажив нас,

сшептавшись на побег, сползли с руки…

Штанина о штанину терлись джинсы —

искрились и спекались их замки

и капали на землю плавкой дробью…

Артерий пара, вздутая любовью,

вдоль наших горл взорва́лась, но потом —

моя с твоей – срослась вдоль рваных кром,

чтоб жизнь текла

по двум телам

единой кровью…

Толпа не замечала нас вдвоем,

обвитых шеями: ведь наши лица

смотрелись порознь – с разных двух сторон…

Базар при Станции – не заграница

ни для кого: здесь торг, здесь люд роится,

в ходу блины, фалафель, шварма, пицца,

наполеон…

Толпа смещается – базар кренится,

непотопляемый в волна́х времен…

Похолодало… У ноги – подножка…

Морозец из распахнутой двери́…

Прихватывая рану и одежку,

вхожу нечаянно… сажусь к окошку… —

рефлекс! Хоть и условный… Изнутри,

опомнившись, кричу: я понарошку!..

Я выхожу!!! Водитель, отвори!!!

Спаси от странного самоизгнанья

из рая в ад!!!

Еще я плод познанья

до зерен не догрызла!!!

Это лорд,

обидчик старый из воспоминанья,

заставивший атакой невниманья

покинуть субтропический курорт

двух женщин в спешке, в страхе опозданья

убраться прочь до нового страданья, —

тот сноб, «воображала первый сорт!»,

заколдовал нас тем, что был к нам мертв,

в рабынь автобусного расписанья…

Страх упустить мотор

с тех пор

остер!..

Пока мы огибаем рынок с края,

верни меня в толпу! Подбрось в костер

поленце, выпавшее из огня! Я

божусь на свитках Торы из Синая,

что долюблю… дотла!.. Открой, шофер!

На вираже – нельзя. Толпа редела.

Экспресс на Хайфу был уже в пути.

Домой… от куч непроданных изделий,

укутываемых до завтра, от затеи

моей бесплодной, от подсчета денег…

Ох… знает каждый, что оно на деле:

не оправдать надежд, сдать, подвести,

не выполнить чьего-либо заданья —

учителя… вождя… А я… а я…

я провалила планы мирозданья!!!

Ом мани падме хум!.. Ойя́!.. Ойя́!..

Экспресс был, что ли, подан рановато…

Мне б пнуть его – отстал бы: ведь умны

автобусы, как в Индии – слоны…

Не будет наших близнецов… Я виновата!..

Они бы, названные Астр и Навта,

на Марсе были бы поселены,

как Ева и Адам у нас когда-то,

для оживления бездетного ландшафта,

для сева вдоль каналов олеандра,

так Космос и задумал, вероятно…

А мы бы о планете красноватой —

уж дед и бабушка – глядели б сны…

В автобусе любой как в ловчей клетке

меж мягких спинок. Тлеют шины. Гарь.

Водителю кричат, но он – глухарь,

как тот не подмигнувший малолетке

случайный сударь, в профиль – русский царь.

Я… если выживу… Народ здесь кормлен,

смешон, причудлив, щедр и говорлив.

Здесь битум обитаем: в щелях – корни.

Здесь – чу! – Теодоракиса мотив.

Уж солнце, отработав смену шкивом,

ремень швырнув луне, сошло к воде,

перекатившись через нас лениво.

Здесь смерти нет, живое – дважды живо.

Здесь трижды неуместно быть в беде.

Для беглых здесь – страна слобод и вольниц.

Здесь хвоя рощиц и бурьян околиц.

Израиль полон ящериц и горлиц —

здесь как нигде.

Ольха в полунаклоне от сосны

Мятежной кроной ловит равновесье,

Чтоб удержать его на редколесье

С подветренной сегодня стороны.

На редколесье, где горька роса —

В ней больше соли, чем соленой влаги, —

Клинком песчаным режет на бумаге

Поверхность моря Куршская коса.

Не прерывает линию извив,

Нарушивший пространства монотонность,

Сквозных ветров снующую бездомность,

Безмолвье дюн, шагающих в залив.

Два глаза белки в серебристой ели,

Два уха зайца – слева, под сосной.

Все – тишина. Мгновенья, дни, недели —

Все говорит и дышит тишиной.

И выпукло, и беспощадно зримо,

Что было и чему уже не быть.

Уже далекий, но еще любимый,

Как страшно с тишиною говорить.

Набежит волна, коснется и отхлынет вскоре.

Веткой ветер встрепенется, возвратится в море.

Запах ночи унесется в утро с ночью вместе.

Ничего не остается на одном на месте.

Ничего не остается – ни дождя, ни лета.

И хвоинка вдруг сорвется, улетит в примету,

За которой нет ненастья, за которой – воля.

Но не счастье, нет, не счастье, пустота – не боле.

Улетит да возвратится, чтоб однажды снова

Вдаль уйти за дальней птицей кораблем сосновым…

Я возвращаюсь. Будет ночь светла

И ясен день в душе моей отныне.

Туда, где на сосновых иглах стынет

Прозрачная, как истина, смола.

Где облака над озером в кольцо

И видное за ними еле-еле

Лицо зари, как женщины лицо,

У самой у озерной колыбели.

Там конь крылатый тайну стережет

Пока еще не найденного слова.

Но это слово есть. И слово жжет

И неизменно возвращает снова

С любой дороги, с Млечного Пути…

Туда, где озеро. Вот только бы дойти…

Говорят в ночи подковы.

Кони сытые – вразлет.

На Узмени старой новый

Зазвенел озерный лед.

Гул и топот. Гул и топот.

Ветер, бурю не свищи!

Слышишь, слышишь, хищный клекот…

Видишь – белые плащи.

Скачут – свист над головою —

По греховные дела.

Их, гляди, опять к разбою

Путь-дорожка привела.

Завела метель-дорога.

Замела метель следы.

Уж не дьявол ли в подмогу

Ей, предвестнице беды?

И о чем-то снова, снова

Меж копыт и звон, и спор.

Разговор ведут подковы,

Бесконечный разговор…

Счастье пишу. Осторожно, почти не дыша,

Прикасаюсь к нему, его легкому шагу

По земле. И беру понемногу, что взгляд унесет,

Чтобы перенести каждый крохотный квант на бумагу.

Квант из воздуха счастья. Высокий полет

Журавля и синицы… И то и другое – вдали.

Но зато облака до восторга, до праздника рядом.

Я беру их, совсем не касаясь глазами земли,

И – одни лишь глаза, не касаясь тебя еще взглядом.

И, не слыша пространства, трамвайных звонков и сирен,

Слышу только одну надо мною повисшую фразу:

«Вы кого-нибудь любите? Только не сразу

Отвечайте»… И чувствую, чувствую плен

Этой фразы и пальцев волненье.

Пальцев, пишущих глаз твоих прикосновенье.

Пальцев, пишущих счастье в его первый день.

И спешу написать. И боюсь торопиться,

Как боюсь ему плоть дать, дыхание, тень,

Дать себя обрести и потом уже не возвратиться

В этот миг, вдруг принесший весну и сирень,

И тебя в этот миг, в это прикосновенье

Длинным взглядом-вопросом, таившимся в нас,

Нас обоих. И праздничность, и удивленье,

И пронзившую мысль: ни дыханьем, ни тенью

Из «потом» не вернуться вот в это «сейчас»…

Под красный свет, под красный свет,

Людей, внезапно смолкших, – мимо,

Ругнув зевак, дохнув бензином,

Промчался РАФ под красный свет,

Как пес, несчастья взявший след.

Туда, где мысль остановилась

В полумгновенье от окна.

А сердце билось, сердце билось

Так, что взметнулась тишина

Между кроватью и окном…

И жизнь тревожным билась сном,

Дрожа на нити вполнакала…

Не сразу нить оборвалась,

Но, вздрогнув, больше не зажглась

Безмолвно. Было и не стало.

Как просто – было и не стало…

Так страшно – было и не стало,

Что даже смерть отозвалась

И, не стыдясь себя нимало,

Устами тишины кричала.

Должно, гостей на пир сзывала.

На скорбный пир своих страстей

К уже не ждавшему гостей…

И мчался РАФ под красный свет,

Беды привычно взявший след.

Ты здесь? Не торопись. Откуда и куда

Несешь в себе опять свои заботы?

Бесплотный образ твой. Ни звука, ни следа,

Ни тени, ни огня… Хотя я знаю – кто ты…

Знакомый дождь в безмолвной тишине,

Когда, казалось, мир на время замер

Без соглядатаев, без света и без камер,

Как перед исповедью… Я – тебе, ты – мне…

О чем мы?.. Не поверишь. О воде…

И в самом деле – дождь. О чем же боле?

Прохладных струй прикосновенья где,

Там нет ни сожаления, ни боли…

И нелюбовь коснулась не лица,

Но сердца, будто полного обиды.

И монолог дождя без паузы и конца

Незримо уведет в безмолвье Атлантиды.

В животворящий мир воды и водных струй…

Коль выучил урок, не заплывай за буй —

Спасительный рубеж и сердца и ума

И неизменный пункт, источник непокоя.

Настойчивая мысль, что это жизнь сама

Определила путь себя увидеть – кто я…

И будут в тишине ступать года,

И трепетнет душа, хоть всякий раз напрасно,

Пока ее Высокая Вода

Не позовет за буй неистово и властно…

Как радостна и как тиха она,

Упрямая надежда, что таится

В прозрачности живой – ни стен, ни дна.

Лишь легкое тепло из глубины струится.

И вот уже раскрепощенный дух

Украдкою вдыхает полной грудью,

Хотя пасьянс судьбы – одно из двух —

Пока еще не сложен. Многолюдье

Терзает неизвестность, ранит страх

Простых вещей подчас непониманья,

Опасных игрищ предзнаменованье

И миропониманья полный крах —

Разрозненный аккорд военной меди,

И диссонанс гармонии с судьбой,

И потускневший памятник Победе

Неандертальца над самим собой…

И реки вспять. И фуэте верблюда,

И хохот гор, молчанью вопреки,

И нерукопожатие, откуда,

Как ни старайся, не пожать руки…

Взгляд в никуда, безмолвный и бездумный,

Отставленный от мира и идей.

И снова, снова! Человек разумный

Совсем один. Один среди людей…

И снова допотопная туманность,

Где будто не ступала и нога,

И вирусно-немая первозданность

Творящего надежду очага…

Как радостно между ветрами, между

Дождями – очагу в них не гореть —

Почувствовать тепло живой надежды

И жизнь уже озябшую согреть…

Велик Дионисий, рожденный великим народом,

Кто дружным восторгом дарует любого, коль нет ни гроша…

В угоду себе и рабам, и свободным в угоду

Спешит сообщить всем, что жизнь хороша.

Комедия в театре отводит людей от порока.

Трагедия – вовсе хороших свершений пример.

В Афины весна собралась две недели до срока,

Но греческий люд не смутить недостатком манер.

Правдив и доверчив он, без сожаленья

Готов для обряда отдать свою сотню быков.

И также, с улыбкою и без сомненья,

С любым разделить и одежду, и кров.

Сегодня весь люд под охраной его, Диониса.

Нельзя арестовывать, требовать в праздник долги.

Народным собраньям – запрет. Никаких компромиссов.

Судебные иски отставить! Никто – ни друзья, ни враги.

Равны и велики в веселье и люди, и боги.

Они, все двенадцать, средь песен и танцев вокруг.

Им всем в одну сторону. Всем – по дороге,

Туда, где братается праздничный дух,

Где нет и вершка между «ними» и «нами»,

Из тех, кто вознесся… Кого ни возьми.

Где люди нечаянно стали богами.

А боги нечаянно стали людьми…

Ликуют тимпаны, волнуются звуки свирелей,

И флейты восторженно славу поют.

Врываются в хор песнопевцев восторги и трели.

И в праздника чашу вино неразбавленным льют.

Плывет Дионис над весельем, большой и священный.

Статую несет вся агора – хореги, жрецы,

И даром что в дереве он воплощенный.

Поют ему гимны и воины, и мудрецы.

Корзины с плодами – над статью хорошеньких женщин.

Венки из плюща и фиалок у юношей и у мужчин.

И каждый, кто здесь, его славой увенчан —

Разбойник и праведник. И государственный чин.

Сирены, сатиры пешком, на ослах и на мулах

Кружатся в причудливых танцах стихии своей…

Комический образ насмешки… В пирах и разгулах

Рожденный всевластием глупых и жадных людей.

Наивный напев и дурашливый лик скомороха.

Под маской – зловредный и яркий народный протест.

Но праздник! И кажется, все не больнее гороха,

Шрапнелью стреляющего в обозначенный крест.

Проносятся толпы поэтов, хоревтов, актеров.

Священный огонь и восторги вокруг алтаря.

И сотня быков ревом глушит пространство, в котором

Ждут праздника люди, улыбки друг другу даря…

А рядом поет хор сатиров козлиный —

Козлиные маски как облик природы самой —

То песни про солнечный луч, чтобы жаркий и винный,

Тогда виноград будет тоже такой,

То песня про грусть, про дыхание смерти

Затем, Дионис чтоб услышал мольбу,

Ему принесенную в песне-конверте…

Назначено только ему одному…

И, как в подтвержденье того заклинанья,

Трагический мим поднял руки мольбы

И долго стоял, как само изваянье

Изменчивой и неизбывной судьбы.

И хор – уже снова про год без изъяна.

Грохочут тимпаны. И флейты поют.

И в желтый киаф козлоногого Пана

Сатиры вино неразбавленным льют…

Все станет на свои места,

Лишь здравой мысли перст железный

Сомкнет смешно и бесполезно

Тебя зовущие уста.

Все станет на свои места.

И будет тем, чем было прежде, —

Рояль бесстрастен и тосклив,

Будильник слишком суетлив,

И старый дог в большой надежде,

Что станет мир не так болтлив…

Забьется в угол пустота,

Боясь шипов воспоминаний.

И вздрогнет, как напоминанье,

Звонка глухая немота.

И мысль трудна, хоть и проста —

Все станет на свои места…

Как ярок свет. Слепит как никогда.

Идет паром средь тысяч солнц. И дали

Безоблачны. И прошлое едва ли

Догонит, распростившись навсегда.

Идет паром вперед. Идет – туда.

Мне не туда, мне по пути – обратно.

И солнце, отраженное стократно,

Единственным вдруг станет. И вода

Его отпустит в полумрак каминный,

Туда, где Бинц и вечные ветра.

И сенбернар – свидетель ночи длинной,

Распахнутой в «сегодня» из «вчера».

И необъятность дня, и тайна ночи,

И разноцветье крыш, и чувств река.

И тихий шепот потаенных строчек:

Остаться до последнего звонка…

Прибоя натиск, рокот непокоя,

Дневные неприкаянные сны,

И что-то неизбывное, земное

Придет, тебя увидев, со спины.

И смолкнет тишина на полуслове.

И я свое вязанье отложу.

И трепетнет мгновенье – лещ в прилове.

И ты: «Не уходи». – «Не ухожу».

Ущербная луна. И над Босфором сизым

Предутренней порой струится сизый свет.

И тайный челн, влекомый легким бризом,

Скользнул в волну, минуя минарет.

Крест-накрест – храм. Три слова – верным людям.

«Даст Бог, вернемся?» – тишина в ответ.

«А налетят?» – «Ступайте. Мы остудим…

Даст Бог, вернетесь», – шелестнуло вслед.

Челн исчезал, и появлялся снова,

И, увернувшись, обходил волну.

Писания спасительное слово

Вело их через море. И одну,

Всего одну молитву говорили.

Она была негромка и проста.

Не о себе. Не для себя просили.

Просили об одном – спасти Христа…

Константинополь не глядел укором.

Не ведал тайны до поры Коран —

С Московского Вселенского собора

Вернулись братья вестью от христиан.

И высились повсюду минареты,

Святой Софии застилая свет.

Но свет иной нарушил эти меты —

Великий древних пращуров завет:

Стоянье в темноте долготерпенья,

Хранящие безмолвие уста.

И тихая забота о моленье,

Спасавшем в каждом своего Христа.

Не привыкать нам побеждать:

Мы – русские, сильны мы духом!

Коль надо, будем воевать,

Все стерпим: голод и разруху!

Наш мир сегодняшний бесценен:

Столь крови за него лилось

Прошедших русских поколений,

Спокойно чтобы нам жилось…

Вот и сейчас мы твердо знаем,

Ради чего мы стерпим все:

Богатыри ведь подрастают,

Дух русский в них возьмет свое!

И русских девочек-красавиц

Прекрасней нет на всей земле!

Пускай уверенно шагают

К своей победе и мечте.

Сколь вырастет средь них ученых,

Что двинут мир на новый путь,

Художников, поэтов новых,

Чтоб красоту в людей вдохнуть.

Всего, что в них, не перечислишь!

В ответе мы за них сейчас,

За русских девочек, мальчишек,

Гордились чтоб они за нас.

За стариков могучих наших

Горой мы встанем и стеной.

И помним мы геройски павших,

В беде закрывших Русь собой.

Сплотимся мы великой силой

Перед лицом любых невзгод.

Должны мы помнить все, что было,

Преодолел что наш народ!

Не утопить наш дух великий

В вине, наркотиках, грехах!

Победа русскими добыта

Для нас с слезами на глазах…

Земля полита под ногами

Священной кровью с верой в то,

Что будем дальше жить мы с вами!

Россию не возьмет никто!

Не привыкать нам побеждать:

Мы русские – сильны мы духом!

Ведь Русь достойна процветать:

Так завещали деды внукам!

Я знаю, дьявольская бездна

Незримой силою полна.

И кажется, что бесполезно,

В ней жизнь кипит не зная сна.

Своими страхами и мглами

Душа находит сходство с ней,

И нет преграды между нами

В глухую ночь, в стране теней.

Не наблюдай ночную вьюгу

Во мраке скованных снегов.

Я знаю, мы близки друг другу

Смертельной близостью врагов.

Флагами город украшен

В память победной войны.

Где же свидетели нашей

Вставшей из пепла страны?

Голос страны оскверненной,

Загнанной нелюдью в ад.

Шел мостовой запыленной

Старый последний солдат.

Выйду на праздник Парада

С пестрой и праздной толпой.

Мертвых тревожить не надо,

Ра́спятых страшной судьбой.

Ветром полощутся флаги.

Площадь ограждена.

Сколько же нужно отваги

Пить эту чашу до дна!

Я выходил в глухую ночь

В родную снежную безбрежность,

И как мне было превозмочь

Снегов холодных безмятежность?

Острее зрение и слух

Под звуки заунывной вьюги.

Прощай, мой брат, прощай, мой друг.

Есть у России две подруги,

Они навек укроют твердь —

Зима да лютые метели.

Твою безвременную смерть

С кровавой раною на теле

Не позабыть родной Руси!

Она нам стала еще ближе.

Ты там у Бога попроси

За всех, кто в странствиях обижен.

Нас всех роднят напевы вьюг

Да песни Родины унылой.

Прощай, мой брат, прощай, мой друг,

Согретый холодом могилы.

Пахали в ночь. Погожие деньки.

Успеть, успеть посеять в землю зерна.

Седые небеса пространны, глубоки,

Земля вздохнувшая покорна.

Кормилица и ласковая мать,

Тебе не занимать терпения и воли,

Ты не устала со смиреньем принимать

Людей, не помня ни обид, ни боли.

Падет зерно в твою густую плоть,

Его остудит дождь, ночные ветры.

Путем зерна, считая километры,

Пойду и я. Благослови, Господь.

Жизнь у старухи тяжела:

Забыта и людьми, и Богом.

Клонится старая ветла,

Распались камни под порогом,

И набок съехало крыльцо.

Согнулась, сгорбилась старуха,

В морщинах серое лицо,

Давно глуха на оба уха.

Сидит и смотрит на поля,

Где рожь волнами колосится,

Ей чудится – поет земля,

Как в бездне неземная птица.

Ей видится цветущий сад,

Согретый солнцем на закате,

И неба гаснущего взгляд,

И сумрак в одинокой хате.

Ну что же ты, поэт, среди людского шума

Молчишь иль убегаешь прочь?

Занозой залегла в душе угрюмой дума,

И мучит, и томит тебя всю ночь?

Где ж рифм твоих простое постоянство,

Людскому шуму благостный ответ?

Где суете мирской души твоей пространство?

Иль растерял ты Богом данный свет?

Молчишь, закрывшись в доме темном,

И думаешь, что все уходит прочь,

Что в этом мире, в сущности, бездомным

Ты прожил жизнь и больше жить невмочь.

Один, один в чужом закрытом доме,

И друга нет, никто не стукнет в дверь.

Стоишь в слезах в распахнутом проеме,

Как в клетке одинокий зверь.

Не поминаю Бога всуе,

Закон не позволяет мне.

Повсюду дьявол торжествует,

Разгуливая по стране.

Зловещие мелькают лица,

Животный исторгают стон.

Страна как древняя блудница,

Весь мир – безумный Вавилон!

Толпятся в праздности народы,

Снуют в бесстыдной наготе.

И затаились в пустоте

Всепоглощающие воды.

Иду дорогой от деревни,

По обе стороны – поля,

И никого на тракте древнем,

Как будто вымерла земля.

Взываю к небесам дремотным,

Печальным, грустным небесам,

Внимаю звукам мимолетным

И приглушенным голосам.

И сердце закипает грустью

От невеселых наших мест.

Мое родное захолустье,

Здесь счастье грезилось окрест.

Бывало, тянется подвода,

Пылит дорога, ось скрипит.

День жаркий или непогода —

Работа на полях кипит.

И слышны песни баб веселых,

Мелькают белые платки.

По вечерам в соседних селах

В гармонь играют мужики.

Иду по тракту грусти полный,

Как встарь, волнуются поля.

И эти солнечные волны,

Печаль моей души, земля.

Я построил свой дом над оврагом,

Дальше – ветряные поля.

Мне мое одиночество – благо,

Здесь мне ближе родная земля.

Здесь сверкуча река и текуча,

Здесь в заказнике много зверья,

Здесь брюхатая движется туча,

Здесь чиста ледяная заря.

Здесь народ работящий и строгий

И в общенье легки мужики.

И, как встарь, здесь изрыты дороги,

И все те ж на селе дураки.

Не приемлю холодные храмы.

Мрамор звонкий, колонны, скамьи.

И картины библейские в рамах

В Нотр-Дам-де-Пари.

Там орган оглушительно громок,

Себастьян истекает в крови.

Не поймет одичавший потомок

Тайну кроткой Господней любви.

Я люблю потемневшие лики

Древних досок, дубовых колод,

Не помпезные базилики,

А родных алтарей низкий свод.

Молчит пустыня, обнимаясь с ночью,

Холодный ветер кружится, шутя.

Вертеп в скале. У девы непорочной

Явилось в нем к полуночи дитя.

А над пустыней, в серый плащ одетой,

Не помнящей уже свои года,

Вдруг замерцала необычным светом

На звездном небе новая звезда.

Свет от нее был виден во всем мире.

Признав его, почтенные волхвы

Пошли туда, куда лучи светили,

Неся с собой богатые дары.

Разбужены с небес идущим светом,

Стряхнув песок с разостланной дохи,

Пошли к пещере друг за другом следом,

Свои стада оставив, пастухи.

Невидимые, двигались за ними

Небесные посланники босые…

А вот и пещера, отверстье скалы,

Туда уже входят седые волхвы.

Их дева Мария с поклоном встречает,

У входа другим подождать предлагает:

– Потом вознесете свои нам хвалы.

Проснется младенец – вручите дары.

Завернутый тканью и спящий в яслях,

Ребенок не слышал движений входящих,

Не видел он лиц звездочетов, стоящих

В молчанье пред ним с удивленьем в глазах.

Боролся светильник один с темнотою,

Последние силы собравши едва.

Вдруг свет необычный прорвался в покои —

То в гости явилась звезда Рождества.

Разбуженный ею, ребенок проснулся,

Волхвы с интересом склонились над ним.

Завернутый в ткань, он им чуть улыбнулся,

Вниманьем Марии надежно храним.

Вдруг, ручку избавив от тканного плена,

Ладошкою вверх он ее приподнял.

О, если бы знали волхвы! Со вселенной

Младенец с рожденья себя обвенчал.

В глухую пору листопада

Снимает лес последний свой наряд.

Лишь сосны с елями одетые стоят,

Что воины, готовые к параду,

А на лугах седеющие травы

Глядят, как обнажаются дубравы.

Последняя неделя октября.

Сады курятся сизыми дымами,

Гусей последних пролетели стаи.

Их скоро встретят теплые края,

А, в городе оставшись, воробьи

Твердят прохожим правила свои.

Я это время осени люблю.

Шум городской на тишину меняя,

Иду в поля, где, землю подметая,

Поет мне ветер про судьбу свою,

О том, как он под небом голубым

Гуляет, одиночеством томим.

Вот мы подходим к берегу реки,

Со вздохом он прощается со мною

И легкою походкой над водою

Уходит вдаль. Лишь солнца огоньки

С волной речною лихо пляшут,

А камыши им головами машут.

Мост деревянный под ногой скрипит,

Река холодным взглядом провожает,

Смотря внимательно, как лес меня встречает.

Увядший лист мне пропуском летит.

Ловлю его. И чувствую, как ноги

Ведут меня в волшебные чертоги.

Я среди них. Прикрытая листвой,

К моим ногам тропа лесная жмется.

Дробь дятла из-за чащи раздается

И замолкает, слившись с тишиной.

Так, сон осенний нарушать не смея,

Хранит покой сестрица Берендея.

В траве увядшей гаснет звук шагов.

Стоят рядами голые осины.

А на ветвях случайной здесь рябины

Краснеют ягоды, как угли от костров.

Последние листы бросают клены:

Багряный, желтый, иногда зеленый.

Под аркой из орешника ветвей

Я на лесную выхожу поляну,

Где дуб стоит подобно великану.

С кудрявой шевелюрою своей

Вокруг поляны поросль младая

Стоит уныло, на него взирая.

Приятель старый, видеть рад тебя,

Позволь к стволу щекою прислониться,

Закрыть глаза и в сказке очутиться,

Что в детстве мать читала для меня,

Где кот ученый с цепью золотой

Пел песни для русалки молодой.

Какие это были времена!

Теперь, к несчастью, времена другие —

Настали годы для Руси лихие.

Увы, мой друг, не та уже страна.

А умный, добрый наш народ

Покорно в рабстве банковском живет.

Безжалостно изводятся леса,

Поля сжигают тонны гербицидов,

А яд попавших в землю пестицидов

Людские накопили волоса.

И, словно на помойке сорняки,

В начальство пролезают дураки.

Посредственность здесь выбрана царем,

Порядочность – мишенью для насмешек.

Предательство, как в шахматах из пешек,

Ничтожество здесь делает ферзем.

Текут «мозги» рекою за границу,

Жирует лишь российская столица.

И только здесь, в обители лесной,

Покой душевный снова обретаю,

Когда ее раз в месяц посещаю

Весною, летом, осенью, зимой.

И к Богу в мыслях обращаюсь я,

Чтоб от людей тот охранял тебя.

Висят дымы над русскою землею,

Их раздвигает солнце головой,

Смотря, как расправляется с Москвою

Пожар своею огненной рукой.

Горят дворцы, мещанские лачуги,

Взрываются военные склады,

И мечутся по улицам в испуге

Чужие исполнители войны.

Московский Кремль, глядя на это горе,

Безмолвное величие хранит,

Сжимая ружья, на его подворье

Строй гренадеров Франции стоит.

А перед ними место занимая,

Не чувствуя прохладу от реки,

Своею кровью землю окропляя,

Лежат в различных позах мужики.

Беседуя поодаль, офицеры

Бросают взгляды на проем ворот,

А там конвой, ступая шагом мерным,

Еще несчастных на расстрел ведет.

Они идут, в руках сжимая шапки,

Крестясь на золотые купола.

Из-под рубах, изодранных на тряпки,

Побитые виднеются тела.

О Русь моя, церквами ты покрылась,

Да только снова множатся грехи:

Опять, богатым сотворяя милость,

На смерть идут покорно бедняки!

Где те, которые приказ отдали страшный

Дома сжигать в оставленной Москве?

В своих именьях восседают важно,

Спокойно рассуждая о войне.

Что им народ? Овец покорных стадо!

Их можно резать, продавать иль стричь,

А кто не сделает, как им, дворянам, надо, —

Петля на шею, кандалы да бич.

Четвертый месяц бедствием объята,

Россия изнывает от войны,

Где, защищая собственность богатых,

Идут на смерть их русские рабы…

Уж двести лет с поры той миновало,

Но тихо стонет русская земля.

Теперь под гнетом мирового капитала —

Хозяина продажного Кремля.

Забрезжил чуть рассвет. На сонные поляны,

Где желтую траву припудрила роса,

Поднявшись от воды, пошли гулять туманы,

Прибрежные кусты – их скрыла полоса.

Круг меряет Земля в своем движенье вечном,

И вот уже восток надел платок зари.

Стремится вдаль река полоской бесконечной,

Бледнеют лики звезд в космической дали.

Светлеет небосвод, внимая лику солнца,

Что медленно встает над спящею землей.

Мерцают в камышах лесных озер оконца,

Да облаков толпа проходит стороной.

В дубравах тишина. Не слышно птичьих трелей —

Пернатые давно отправились на юг.

И только строгий взгляд седых столетних елей

Смущает наготу безлиственных подруг.

Ноябрь царит вовсю. Декабрь еще далече.

Октябрь ушел давно с дымами от костров.

Застыли у реки осины, словно свечи,

Средь пестрого ковра упавших с них листов.

Как море, синева бушует над землею,

Но солнечных лучей не радует тепло.

Прильнула к берегам река своей волною,

Глядя, как ивы к ней склонились тяжело.

В округе ни души, пустынно, безглагольно,

Не слышен шум толпы и дикий рев машин.

Как дышится легко средь этого приволья,

Где ты в одном лице и раб, и господин.

Здесь мысли в голове приводятся в порядок.

Мятежная душа находит здесь покой,

Когда среди берез, стоящих стройным рядом,

Проходишь не спеша, шурша сухой листвой.

Уходит дивное светило,

День забирая за собой.

Лицо Невы позолотило

Своей волшебною рукой,

А золотистою каймою

Чуть приукрасив облака,

Глядит, как катится волною,

Мечтая стать рабой морскою,

В своем течении река.

Вдали воздушный шар летает,

И в полудреме Летний сад,

Шпиль Петропавловки сверкает,

Смотря, как плавится закат.

Мох одевая, бастионы,

Смирившись с участью своей,

Стоят, как римские колонны,

Храня наследье залов тронных —

Останки русский цесарей.

И, крепостной собор венчая,

Под небом бархатно-седым

Державный крест рукой сжимает

Золотокрылый херувим,

Послушный ветра дуновенью.

Он, словно сеятель добра,

Достался городу с рожденья,

Чтобы под чаек песнопенье

Следить за детищем Петра.

Но ход времен неумолимый,

Не повернуть его назад.

Исчезло дивное светило,

Ночь накрывает Петроград.

Гранитный берег покидая,

Иду, не видя за собой,

Как, крест рукою обнимая,

Другой меня благословляет

Парящий ангел над Невой.

Пасмурный день. Подморожены утром,

Павшие листья желтеют в траве,

Но, оказавшись в холодной воде,

С небом прощаясь, сверкнут перламутром

И, накрываясь речною волной,

Тихо уходят на вечный покой.

Словно у девицы тонкие брови,

Берег каймой обнесли камыши.

Летом так были они хороши:

Строем зеленым, как рыцари в брони,

Гордо стояли, подружку храня!

Да заржавела уже их броня.

Грустно взирая в заречные дали,

Ряд обнаженных осинок стоит.

Снизу на них гладь речная глядит

Да камыши, что согнулись в печали.

Только вороны на ветках сидят,

Крыльями машут, картаво галдят.

Там вдалеке, за притихшей рекою,

Берег пологий ползет в темный лес.

Поезд вдали промелькнул и исчез,

Дымный оставивши след за собою.

Здесь, шелестя золоченой листвой,

Ель обнимает клен молодой.

Как я люблю в это царство покоя

Утром осенним входить не спеша!

Там к равновесью приходит душа,

Вход в мир иной чуть открыв предо мною,

Где нет безумства ненужных страстей,

Где не такой ты, какой средь людей.

Ты и природа. Все честно, открыто.

Зависти черной не видно тени.

Тучи на небе – безвредны они,

Ядом измены они не налиты,

А коль решат пообщаться с тобой,

С мокрой останешься лишь головой.

Тихо листва под ногами бормочет,

Шепчут, качаясь, мне вслед камыши.

Мысли хорошие в этой глуши

Мне в голове время выстроить хочет,

И, словно стаю крикливых ворон,

Черные мысли они гонят вон.

Матовым цветом блестит гладь речная,

Тычется в берег лениво волна,

Словно слепая старушка одна

Ощупью стол как стоит проверяет.

Здесь, в безглагольном миру бытия,

Частью природы делаюсь я.

По синему небу, ветрами гонимы,

Степенно проходят веков пилигримы.

На них смотрит снизу река.

Водою холодной привычно мерцает,

Волною волну, разойдясь, накрывает,

Плескаясь в корнях ивняка.

Как узник мечтает покинуть темницу,

Река стать свободной извечно стремится.

Ее стерегут берега.

Но только весенние, вешние воды

Дадут ей глоток долгожданной свободы —

Она подается в бега.

И вот уже мчится стальною стеною,

Сметая, что видит она пред собою,

И в пенном потоке несет.

Но только прорвется в объятья равнины

Река безудержно ревущей стремниной,

Она замедляет свой ход.

Луга заливные собой обнимая,

Овраги водой до краев наполняя,

Беглянка спешит отдохнуть,

Надеясь на то, что, поспавши немножко,

Озер оставляя на память окошки,

Отправится далее в путь.

Но в этом ее роковая ошибка.

Вот солнца на небе сверкнула улыбка —

Тепло потянулось к земле,

Которая время сама не теряет

И силу реки по чуть-чуть забирает

В глубокие недра к себе.

Когда же река наконец-то проснулась,

Кругом оглянувшись, она ужаснулась,

Увидев своих сторожей.

Не может понять, как такое случилось,

Она в берегах, как в тюрьме, очутилась.

Природа смеется над ней.

И снова, на небо с тоскою взирая,

Где ветер шалит, облака разгоняя,

Река тихо плещет волной.

Обрывистый берег она подмывает,

Песок на пологий она намывает,

На время смирившись с судьбой.

Правит свой бал нынче зимняя вьюга,

Вальсом проходит по спящим лесам,

Пляшет мазурку с метелью-подругой

По занесенным снегами полям,

Полькой резвится по зимней дороге,

Вместе с кустами выводит фокстрот

И, как медведь, что разбужен в берлоге,

В трубах печных свою песню поет.

В доме тепло. Раскаленная печка

На пол бросает взгляды огня.

Стол у окна. На столе стоит свечка,

Ровно горит и глядит на меня.

Что ты глядишь, мой сосед, молчаливо,

Редко мигая, пускаешь дымок?

Слышишь, как тихо поет, сиротливо

Где-то в углу, пробудившись, сверчок?

Место тебе у окошка досталось

Мир озарять желтоватым лицом.

Может, помочь тебе самую малость,

Взять потушить, чтобы больше осталось

Воска пчелиного в теле твоем?

Или оставить мне эту затею,

Дать догореть тебе, друг, до конца,

Чтобы ценою ты жизни своею,

Сумрак ночной у окошка развеяв,

Скуку и грусть отогнал от лица.

Вот он вопрос философии вечный:

Быть иль не быть, обезглавить – простить.

В войнах страстей и борьбе бесконечной

Люди пытались веками решить.

Сколько трактатов написано ими,

Сломанных судеб, великих имен!

Только на деле решает все ныне

Страж человека – естественный сон.

Вот, подчиняясь его повеленью,

Тянется медленно к другу рука.

Раз – и не стало с ее изволенья

Желтой головки свечи огонька…

Трудно порой философские мысли

В рамки загнать, подчиняя закону:

Нет головы – есть продление жизни

Лишь потому, что сон нужен другому.

Из раскрытой клетки

Выпорхнула птичка

И сидит на ветке,

Пташка-невеличка.

Головою крутит,

Делать что не знает,

Ножками на ветке

Все перебирает.

Может, ей вернуться

В домик, за решетку,

Пусть свободы мало,

Да еды в охотку.

Некого бояться —

Пой да пей водицу.

Кошке не добраться,

Лишь во сне ей снится.

Или, может, все же

Полететь на волю?

Жизнь одна дается —

Так прими раздолье.

Пусть сама за кормом

Будешь отправляться,

От ворон да кошек

Прятаться, спасаться.

Но зато с другими

Птичками на воле

Будешь заливаться

В многогласном хоре.

А когда осенний

Лист на землю ляжет,

Путь на юг далекий

Предков зов подскажет.

Что же делать птичке?

Трудно ей решиться.

На поля податься?

В клетку возвратиться?

Долго размышляла

Птичка у окошка.

Тут ее поймала,

Ну и съела кошка.

Так и мы порою,

Выбрать что не зная,

Ищем лучшей доли,

Счастье лишь теряя.

Застеленный ковром малахитовым

Мягкотело-пушистого мха,

Лес встречает, как мальчик воспитанный,

Появленье осеннего дня.

Багровеет от радости папортник,

Видя взгляды нарядных осин.

Так слугою назначенный лапотник

Вдруг представил, что он господин.

Золотисто-багряно-лиловые,

Молодые деревья стоят

И на поросль, что рядом, зеленую

Свысока, улыбаясь, глядят.

Три сестры, три мохнатые ели

Устремились в объятья небес,

И как птицы они бы взлетели,

Да за корни держит их лес.

Их подружки, поодаль стоящие,

Уже с этим смирились давно

И, как зрители, фильмы смотрящие,

Созерцают на небе кино.

Но пока там картина обычная:

Из седых облаков пелена,

Что для осени дело привычное,

А точнее, конца сентября.

В одиночестве гордом береза

Золотой примеряет наряд.

Ее листья, по прошлому слезы,

На свиданье с землею летят.

Дню осеннему искренне радуясь,

Упивается лес тишиной.

На березу нарядную жалуясь,

Говорят ели грустно со мной.

Шторм угасает. Черное море

Волны о скалы дробит.

Ветер резвится в бескрайнем просторе

И, завывая, свистит.

Тучи нависли над самой водою,

А в это время вдали

Чистое небо блестит полосою.

(Как его ждут корабли!)

Но, не желая покою сдаваться,

Дыбится в море волна,

С нею другие встречаться боятся —

Их не жалеет она.

Пену с подружек гребнем сбивая,

Мчится волна на скалу.

Цвет бирюзовый на синий меняя,

Рвется она в вышину.

Вот и скала, созиданье гранита,

Смотрит волна на нее.

Верится ей, что не будет убита.

Жизнь так прекрасна ее!

Рокот. Удар. Туча брызгов соленых

Радостно в небо взвилась,

А по скале в погребальных колоннах

К морю вода подалась.

Так и не стала бегунья отважной.

Ей подражателей нет!

Море уже перестало быть страшным,

Темный меняет свой цвет.

Ветер лениво гуляет в округе,

Медленно волны идут

И о своей своенравной подруге

Тихую песню поют.

В рассветный час, когда в лучах зари

На небе темном тучи поредели

И волны океана посветлели,

При этом силы сохранив свои,

На берег мчась, как конница, лавиной,

Там, на скале с обрывистой вершиной,

У края пропасти явился человек.

Сложив на грудь, как к погребенью, руки,

Подставив ветру хмурое лицо,

Он встал в молчанье. Океана звуки

Неслись наверх, не трогая его.

А взгляд, с надеждой устремленный вдаль,

Гнал из души по Франции печаль,

Которую забыть никак не мог.

И память мысленно несла его туда,

Где виноградники вползали в города,

Полоски рек светились средь полей,

Где жил народ, забывший лязг цепей,

Народ, который ему преданно служил,

Кого на битвы за собой водил

Для славы Франции и славы для себя.

Как океана грозные валы,

Что к берегу стеною надвигались,

Его солдаты пред врагом являлись

И, обратив к нему всеобщий взор,

Под крики громкие «Vive l’empereur!»

Навстречу смерти дружно устремлялись,

Даря ему победы славный миг.

Но где теперь твои сыны, мессия,

Кем восхищался, посылая в бой?

В полях заснеженной непонятой России

Они остались, брошены тобой.

А ты, привыкнув к озаренью славой,

Решил продолжить с воинской забавой.

Но Ватерлоо прокричало: нет!

И вот теперь среди морской пустыни

Почетный пленник ты своих врагов.

Твои друзья… А были ли такие

Средь тех, кто жаждал власти и чинов?

Стал император – сразу полюбили,

А как низложен – то уже забыли.

У нас не любят падших цесарей!

Для всех у жизни есть свои уроки,

Меняется со временем народ,

У памяти людской бывают сроки,

Как и беспамятство, что у людей живет.

Но к чести Франции, любимой так тобой,

Ты, полководец, для нее герой.

Но не в России, где ты воевал…

Неправильный народ,

Неправильный правитель.

Неправильно живет,

Неправильный воитель.

И дышит он неверно,

И смотрит он не так,

И говорит он скверно,

Не слышит нас никак.

Дебильные традиции

Он охраняет рьяно,

Но меньшинства амбиции

Не признает упрямо.

И гомосексуальные

Не приняты права.

Истории на свалке

Ему лежать пора!

Такую ахинею

Мне иносми твердят.

Я к ним вопрос имею:

Причина в чем, «друзья»?

Неправильный народ

неправильно живет!

Опять уперлись в deja vu:

«Живет неправильно народ

И не по правилам воюет», —

Рефрен нам Запад все поет.

Европы главная беда —

Не может уяснить никак:

Не так ведем войну всегда?

Об этом помнит Бонапарт!

Хотел на север сдвинуть Русь!

Но получил пинок под зад:

Бежал «смоленочкой», как трус,

В Париже – казаков парад!

Ефрейтор, Адик Шикльгрубер,

Союз попробовал на зуб —

С башкой простреленной он умер,

В канаве догорает труп.

Разгромлен беспощадный враг,

Фашизму наступил конец,

И над рейхстагом красный стяг —

Триумфа русского венец!

Неправильный народ

неправильно воюет!

Нацизм, «Майн кампф» и холокост

Европой принят благосклонно,

У Чемберлена план был прост:

Что просит фюрер – дать покорно.

«Адольф пусть Сталина грызет,

Война пылает на Востоке,

Она в Европу не придет», —

Мечтали Запада пророки.

Но Адик слушал Риббентропа.

Военный замысел широк:

Снача захватил Европу,

Потом лишь двинул на Восток.

Европы роль в войне постыдна:

Направив враль продажных СМИ,

Черня Россию – совесть видно, —

Так глушат наши все враги.

Истории фальсификат

Флаг держит Польша и прибалты,

Идет вранья большой накат,

И поддержал Зеленский гвалт.

Вот почему шум-гам творим

Вокруг истории войны?

Удобно прятать так за ним

Фашизма явные следы:

Европы праведный народ

Историю нещадно врет!

Пришла всемирная беда,

Где косит «ковид» все народы,

Пришла внезапно, как всегда, —

План очищения природы.

Попробуем считать потери:

Обходит нас Европа здесь,

Отстать и в этом мы посмели —

Как Запад негодует весь!

Какой неправильный народ!

Неправильно он даже… мрет.

Весь Запад – ненависть и злость,

На нас льет лживые потоки.

Из пепла Русь моя встает

В весьма ускоренные сроки!

Давно известно, это точно:

Европа жаждет сотни лет

Порвать Россию в мелки клочья —

Извечный это их завет.

Войной им Русь теперь не взять!

Придется только изнутри

Ее стараться раскачать —

Мечтают наши все враги.

Иудин грех всегда в почете,

Отчизну чтоб «за серебро»

Продать, везде таких найдете —

Плевать, что будет с ней потом.

На мельницу чью льете воду,

Вновь выходя на свой протест?

Всем ясно: Западу в угоду,

Чтоб выполнить коварный тест.

Так мерзкой мысли ради вы

Свою Отчизну, Родину и Мать —

Стремленье есть, – ее в крови

Готовы утопить и растерзать.

За Путина, за Мир, за Русь!

Он правит нами двадцать лет!

Таким правителем горжусь!

Мой злопыхателям ответ.

Мир повернул на новый лад,

Для всех народов он – мессия.

Всей жизни на земле гарант,

А посему: Vivat Россия!

Так чей неправильный народ?!

И кто неправильный правитель?!

Антона Дельвига талант

Есть уникальное явленье.

Свидетельства представить рад,

Чтоб подтвердилась точка зренья.

Душа поэта велика,

Объята времени громада,

С ним говорила сквозь века

Стихами Древняя Эллада!

Воображения ключи

Даны для зримого примера.

В лицейской зале вновь звучит

Язык Эсхила и Гомера.

Покорный музам и мечтам,

Экспромт читает юный гений,

Внимает дерзостным устам

Читатель прочих поколений.

Пилада слог, Оресту весть,

Звенела лира над лугами.

Подростку выпадает честь

«Делиться вечностью с богами»!

В служенье слову сила наша,

Питает знания горстями.

Вильгельм, Антон, Иван и Саша

Остались верными друзьями…

Дуэлью завершился смех,

Известна Сашина манера,

Любил разыгрывать он всех,

В делах любых должна быть мера.

Лицейскому народу ясно:

Немного Кюхля глуховат —

Предмет для колкостей прекрасный,

Но сам «объект» тому не рад.

И Кухля ставит себе цель:

Их прекратился чтоб поток,

Он вызвал Сашу на дуэль —

Успеха видел в этом толк.

Дуэль, похожая на фарс,

Скорее, на смешной конфуз.

Вот результат ее как раз —

Пробит у Дельвига картуз.

«Я ограничу к шуткам страсть, —

Так про себя сказал поэт. —

Как в картах, нужна смены масть!»

И выстрел не звучал в ответ.

Заряд иной попал в картуз,

Хранит история страницы,

Наш «соловей» покинул куст,

В бессмертье выпущена птица!

Возможно, Дельвиг и со мною

Имел когда-то тоже связь.

Я в детство дверь сейчас открою —

Ее там поищу как раз.

Рояль, Зарядье, сын и мама,

Алябьев, песня «соловья»,

Поет молоденькая дама —

В ней Дельвиг трели слов ваял!

Но это было так давно…

Курантов Спаса башни «глаз»

Через огромное окно

Взирал внимательно на нас.

Эллады ранней сонм богов

Антон знал лучше лицеистов,

Что отразил в стихах потом —

Младенчества их образ чистый.

Народных песен взяв узор,

Им подражал весьма похоже:

Не различить нам до сих пор,

Коли сравнить – одно и то же.

Связь с Дельвигом любой найдет

И через песню «соловья».

Свидетель – детства эпизод,

Уверен в этом очень я.

В чем Пушкин с Дельвигом слились?

Их чувства двигались навстречу

В единый мысли организм,

Что подтвердилось дружбой вечной!

Так Саша выразил любовь

Оригинальным изреченьем,

Связав несовместимость слов:

Антон – сын «лени вдохновенья»!

Но время подвести итог:

Святой поэта есть удел

Чрез мысли гениальных строк

Объединять сердца людей!

«ГазетаЛит» – культпатриарх!

Хранит свой почерк двести лет.

И Дельвиг был бы очень рад,

Узнав об этом как поэт!

За изгойство мое прости —

Этот жребий навеки мой.

Неизвестен конец пути,

Но в себе я пока живой.

Лето пестрое настает,

О котором просила ты.

Видишь солнце? Оно поет

Разрушениям вопреки.

Значит, жизнь прожита не вся

И энергии есть багаж.

Помни: это стезя твоя

И доволен Спаситель наш.

Если хочешь светить – свети.

Если хочешь уйти – забудь.

Все хорошее – впереди.

Прыгать я не забыл ничуть.

За изгойство мое прости,

За характер прости вдвойне.

Не показаны мне дожди —

Солнцу радуюсь я вполне!

Сорвáло вновь звезду с земли —

Советскую, российскую.

Вы неожиданно ушли

Дорогою неблизкою.

Ушли, оставив нам кино

И книги суперумные.

По ним учиться суждено

Ночами неразумными.

Театр белеет где-то там,

Опять-таки без Юрского,

Идут таланты по стопам

Неотразимо юркого.

И продолжают путь они,

Сгорая под софитами,

Поскольку соединены

Пожизненно… с убитыми.

О, как же горестно стране

Терять артистов благостных…

Но так положено извне —

Без размышлений жалостных.

Скудеет Русь: ни дать ни взять.

Уходит поколение.

И с ним – высокая печать

На самосохранение.

Уходят дни, и прочь заботы

По сбережению себя.

Так хочется победной роты

И судьбоносного огня.

Чтоб мы не социум крушили,

А созидали теплоту,

Не выживали бы – служили,

Не очерняя чистоту.

Не предавали бы святыни

От наших драгоценных мам

И, став когда-то возрастными,

Смогли б ответить по счетам.

Как тяжело планете с нами —

И не справляется она

С ожесточенными сердцами,

Где только горе и война.

Уходят дни, и мирозданье

В глаза не смотрит, вопиет:

– Кто вы, столь мрачные созданья,

Какой оставите вы след?!

Гоним – и принимаю это.

Едва ли от корней бегу.

Не продаю удел поэта —

А просто пеструю строку.

Вдоль поляны георгинов —

По велению Актрисы —

Музыка с небесной выси

Расточает ей сюрпризы!

Повелитель же сюрпризов

Столь изысканнейшей Даме

Оказался вне капризов,

Между этими стихами.