Глава четвертая


Я снова стояла перед облупившейся деревянной дверью. Бабушка Эя открыла дверь, бросила на меня пытливый взгляд и спросила:

– Куда пойдем? В такую чудную погоду нечего сидеть взаперти.

Я серьезно кивнула. Я понимала, что это значит. Бабушка любила большие пространства и величественные пейзажи – так ей проще было откровенничать.

– Давай на пляж Лидо, – предложила я. Стоял жаркий май, и бескрайнее море могло поглотить наши тайны.

– На Лидо? – Она вся засветилась и прижала руку к голове, как всегда в моменты волнения. Это был особый способ выражения радости: приподнять локоть и прижать ладонь к макушке. Потом она опустила руку и покачала головой.

– Ничего не получится. Мы потратим слишком много времени на дорогу, а тебе к половине восьмого надо быть дома. Может, поднимемся на колокольню Сан-Марко?

– Бабушка, но там же наверняка толпы туристов!

– Ты права. Куда же нам пойти?

Действительно, куда? Я кусала губы, пытаясь придумать подходящее место.

– Давай так, – предложила бабушка Эя. – Мы отойдем немного. Потом я закрою глаза и возьму тебя за руку. А ты поведешь меня, как слепую, описывая все, что видишь вокруг. Если тебе удастся заинтересовать меня настолько, что я не выдержу и открою глаза, наступит моя очередь вести. И так до тех пор, пока я не найду подходящее место. Тогда я скажу тебе открыть глаза, и мы остановимся. Нравится тебе такая игра?

Мне понравилось – так я ей и сказала. У меня мелькнула мысль, не показалось бы маме такое предложение необычным.

Когда мы отошли достаточно далеко, чтобы не встретить знакомых, бабушка закрыла глаза. Я крепко взяла ее за левую руку и велела держаться поближе ко мне. Грубая, шершавая и холодная рука. Бабушка шла медленно, тяжело. Я увлеченно разглядывала ее исподтишка. Глубокие выразительные морщины вокруг глаз, плотно сжатые жесткие губы. Это лицо показалось мне голым и старым, уязвимым.

Когда мы шли вдоль каналов, я следила, чтобы бабушка, не дай бог, не свалилась в воду. Описывая все вокруг, я так увлеклась, что даже забыла, зачем мы ищем спокойное и открытое место.

– Мы на очень узкой прямой улочке. Я вижу развешанные желтые простыни, красную скатерть и белую пижаму… Старушку, которая высунулась из окна и смотрит на нас… Теперь поворачиваем… Тут колодец, скамейка… Мы на маленькой площади. Теперь подходим к арке. Я вижу дикобраза…

– Наверное, тот дикобраз с фамильного герба, – пробормотала бабушка, не открывая глаз. – Над аркой. Я его помню.

– Я вижу двух детей, серую кошку, открытое окно… я вижу ананас!

– Ананас? На гербах не бывает никаких ананасов! – Бабушка остановилась и открыла глаза. Мы стояли перед лотком с фруктами.

– Я победила! Теперь моя очередь.

Я зажмурилась и почувствовала, как бабушка крепко стиснула мои пальцы своей холодной рукой.

– Готова? – спросила она.

– Готова!

Не открою глаза ни за какие коврижки.

С минуту мы шагали молча. Странное это ощущение – продвигаться в темноте, вслепую. Первые несколько шагов я шла на негнущихся, как у Буратино, ногах, плотно прижавшись к бабушке. Но потом расслабилась: не уронит же она меня в канал.

– Ступенька, – сказала она. – Еще одна. И еще.

Я поняла, что мы на мостике. Наверху она остановилась. Я тоже встала, все еще с закрытыми глазами.

– Смотри, смотри, – удивленно воскликнула бабушка. – Что это? В канале, прямо под нами: похоже на огромную рыбину. Вон она плывет под водой, а теперь вынырнула! Да это же дельфин!

– Бабушка, не жульничай! – усмехнулась я, не открывая глаз.

– Я забыла рассказать тебе одно важное правило игры: тот, кто с закрытыми глазами, не может оспаривать слова ведущего. Он должен верить ему во что бы то ни стало.

Она двинулась дальше, слегка прибавив шагу.

– Ступенька вниз. Вторая. Третья.

Мы спускались с моста. Бабушка описывала арки, выглядывавшие из-за стен домов деревья, людей, магазины.

– Мы вышли на площадь. На земле лежит шелковый ковер. Огромный голубой ковер, расшитый золотым. Сейчас мы на него наступим!



Мы остановились. Я замерла в нерешительности. Шаркнув ногой, я нащупала под ботинком что-то мягкое. Неужели мы и правда идем по ковру? Я открыла глаза.

– Это же пляжная подстилка! Она упала сверху, вон с той веревки, – возмутилась я.

Бабушка пожала плечами:

– Ничего не знаю. Теперь моя очередь!

Теперь я поняла, как играть в эту игру. Мы переходили каналы, покрытые глыбами льда. На веревках вместо белья сушились стотысячные купюры. Львенок пил воду из колодца. Бабушка Эя не сдавалась и выспрашивала детали, вдаваясь в мельчайшие подробности, ни разу не открыв глаза.

Пройдя очередной мост, с которого я увидела, как по каналу проплывает гондола, набитая дикими зверями, этакий Ноев ковчег в миниатюре, я поняла, что устала. Мы были у собора Сан-Пьетро в районе Кастелло. Там на пустынной площадке перед церковью стояли скамейки. Ни слова не говоря, я подвела к ним бабушку.

– Ты можешь открыть глаза, – заявила я, усевшись на скамейку.

Так она и сделала.

– Знаешь, как называется эта игра? – улыбнулась она мне.

– Как?

– Игра в доверие. О-па, черепаховый гребень! Она наклонилась и подняла с земли старую расческу со сломанными зубьями. У нее остались только два боковых широких зубчика и один посредине. Бабушка перевернула его вертикально, повернув зубьями на восток.

– Похоже на букву «Э», – заметила она.

– Первая буква наших имен.

– Подумать только, что когда-то эта расческа была частью какого-то живого существа, жившего неизвестно где. – Она медленно провела по гребню рукой, осторожно стирая пыль. Коричневый узор заблестел под ее пальцами. – Неизвестно где…

– Бабушка, прошу тебя, сядь. Нам надо поговорить.

Она послушалась, запихнув сломанный гребень в глубокий карман своего белого платья.

Какое-то время мы молча рассматривали лодки, пришвартованные на канале перед нами: рыбачьи лодки и торговые суденышки с облупившейся краской. И ни одной гондолы. Лодки мирно покачивались на воде вместе со своим отражением. Здесь было просторно и свежо.

– Мама рассказала мне про клинику, – еле слышно сказала я.

– Это было так давно. – Бабушка Эя смотрела прямо перед собой, глаза ее блуждали по каналу и по стене напротив. – Я так никогда толком и не поняла, как это началось… Когда я перестала узнавать вещи и все такое. Я только знаю, что это была попытка перевоплотиться, чтобы избежать смерти… Я говорю не о физической смерти, знаешь, люди могут умирать по-разному… Я помню тот день как вчера: меня увозят на лодке скорой помощи. Я кричу и вырываюсь на глазах собственной дочери.

Она встряхнула головой, как будто прогоняя эту картинку.

– Жизнь в клинике была кошмаром. Они не хотели, чтобы я перевоплощалась. Ни за что! Там и речи быть не может о каких-то перевоплощениях. Меня заставляли вернуться обратно, к моему прежнему «я». Поначалу я сопротивлялась, но потом… Ах, это было так жестоко. Знаешь, что такое электрошок?

Я молча кивнула.

Бабушка Эя вытащила из кармана расческу и принялась рассеянно теребить ее в руках.

– И не только это. Врачи были равнодушны и посвящали больным ничтожно мало времени. Это просто смешно: две минуты на больного – и следующий… и абсурдные правила. Это был ужас. Ужас. Чтобы выбраться оттуда, я сделала то, что они хотели: я стала той, кем была раньше.

Бабушка замолчала. Она уставилась на расческу, но я понимала, что она ее не видит. Она с головой ушла в прошлое. Потом, видимо, какая-то мысль ее успокоила. Она снова заговорила.

– В клинике у меня были друзья. Тоже сумасшедшие. Каждый что-нибудь искал. Как там у Шекспира? «Мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать». Умалишенные – это люди, которые мечутся в смятении, пытаясь превратиться в то, чем могут стать, понимаешь?

Я кивнула, хотя вовсе не была уверена, что поняла.

Бабушка Эя продолжала свой рассказ.

– Время исчезло, я уже не отличала день от ночи. Да это было и неважно. Потом наконец-то один врач подсунул мне краски. Я начала рисовать. Но не слащавые картинки, как раньше. Ведь до того момента я всю жизнь малевала картинки, которые нравились другим, только чтобы заработать денег. В тот день я начала рисовать то, что нравится мне самой. Так что, видишь, во всей этой истории, случившейся в результате моей попытки перевоплотиться, которую врачи посчитали сумасшествием, оказались свои плюсы. Но я не могу простить свою дочь. Ни одно живое существо не имеет права лишить свободы другое. Никогда и ни за что.

– Мама за тебя волновалась. – Я чувствовала необходимость оправдать маму. Мне не нравилось представлять ее в роли тюремщика.

– Для нее любое чудачество опасно. Она бы и сейчас упекла меня в психушку, если бы сочла необходимым. Поэтому я предпочитаю держаться от нее подальше.

Мне нечего было возразить: я слишком хорошо знала, что это правда.

– Если меня снова уложат в клинику, думаю, я погибну на второй или третий день.

Она произнесла эти слова спокойным тоном, так, будто это вопрос решенный. До меня не сразу дошел смысл сказанного. Ее слова отдавались в ушах как пустой звук.

Потом на глаза у меня навернулись слезы.

– Умру, – прошептала она.

– Но тебя больше никогда не положат в больницу! – воскликнула я, обнимая ее покрепче, чтобы не дать договорить. У меня было такое чувство, будто бабушка Эя сказала что-то неприличное. – Ты не сумасшедшая!

Прижавшись к ней лицом, я чувствовала ее пряное дыхание. Я вспомнила про флакон туалетной воды «Дикая свежесть», который много лет назад она цедила, как коктейль.

– Ах так? А если я скажу тебе, что вижу гигантских медуз, которые плавают вон под теми лодками?

– Где?

– Там, внизу… Их уже не видно. Они нырнули слишком глубоко. Пошли ко дну.

– Я видела их! Я успела разглядеть их до того, как они исчезли. Бабушка, я их видела! – Я изо всех сил таращила глаза, чтобы показать, как я взволнована. – Честное слово! Честное слово! Они были как голубое желе с щупальцами! Правда, я их тоже видела!

Она чмокнула меня в щеку.

– Спасибо, Элиза, – она вздохнула. – За одно я благодарна твоей маме.

– За что?

– Что она отпускает тебя ко мне.