Затмение

Национализм – детская болезнь человечества. Как корь.

Альберт Эйнштейн

«Слава делает меня все глупее и глупее, что, впрочем, вполне обычно. Существует громадный разрыв между тем, что человек собою представляет, и тем, что другие думают о нем или, по крайне мере, говорят вслух, – писал зимой 1920 года Альберт Эйнштейн и добавлял с грустной усмешкой: – Каждый кучер и каждый официант рассуждает о том, верна ли теория относительности».

Шумиха вокруг имени ученого, который, по мнению многих, просто всех перехитрил, не утихала. Более того – нарастала.

Причем со всех сторон: американцы трубили о великом первооткрывателе неизведанного, но чего именно, не объясняли, потому что сами не знали, немецкие антисемиты истошно вопили о великом еврейском заговоре во главе с Эйнштейном, научные издания буквально кипели от бесконечных дискуссий о произошедшем, и, наконец, «желтые» журналы не унимались, занимаясь своими исследованиями личной жизни великого ученого.

Все это было утомительно, оскорбительно и бессмысленно.

Снижение умственной активности ученого стало неизбежным результатом выхода на новый уровень, на новый виток в преддверии Нобелевской премии.

Произошло то, чего так боялся ученый, – утрата свободы и, как следствие, вдохновения.

Выступая на юбилее великого Макса Планка, Эйнштейн неожиданно для всех сказал: «Состояние ума, которое служит движущей силой в науке, схоже с возбуждением фанатика или влюбленного. Долгие усилия стимулируются не каким-то составленным заранее планом или целью. Это вдохновение проистекает из душевной потребности».

Не деньги, не научные звания, не всеобщее признание и слава, даже не мировая слава, а просто душевная потребность!

Вполне возможно, что Альберт Эйнштейн немного кривил душой. Необходимость постоянно высылать деньги (и немалые) Милеве с детьми, возможность на волне всеобщего почитания ездить с выступлениями по Европе и миру не могли не служить стимулом, а сохранение той самой душевной потребности при этом превращалось в особый и весьма утомительный труд.

Английский писатель Чарльз Перси Сноу вспоминал об Эйнштейне той поры: «В двадцатые годы жизнь еще не совсем отрезвила его. Он <…> жаловался каждому и самому себе на тяжкое бремя популярности. Здесь <…> есть противоречие. Хотя Эйнштейн и был великим пророком, он питал слабость к фотографам и толпе. Отдельные свойства актера, довольно плохого, как-то уживались в нем с его духовным величием. Если бы он не хотел рекламы, ее бы и не было».

Но она была! Более того, имя ученого не сходило с уст тех, кто его обожал и ненавидел, тех, кто имел представление о науке на уровне начальной школы, и тех, кто преподавал в Принстоне, Кембридже и Гарварде.

«Эйнштейну нравилось внимание общества к его особе, он любил, чтобы его слушали, и резко отзывался о собственной популярности скорее потому, что стыдился своего тайного тщеславия».

Биографы Альберта Эйнштейна Роджер Хайфилд и Пол Картер

Вполне естественно, что разговоры о неизбежности Нобелевской премии по физике тоже изрядно будоражили и без того накаленное общественное сознание.

Да, Альберт Эйнштейн получил Нобелевскую премию за 1921 год в ноябре 1922 года.

Однако и здесь все было не так просто.

На премию ученого начали выдвигать с 1911 года. Среди его рекомендателей были величайшие умы своего времени: Макс Планк, Нильс Бор, Хендрик Лоренц, Артур Стэнли Эддингтон и многие другие.

Революционные идеи Эйнштейна не у всех в научном сообществе вызывали восторг, а потому вручение престижной премии постоянно откладывалось. Наконец, после событий 1919 года (о них мы рассказали в предыдущей главе) было принято соломоново решение – присудить премию Альберту Эйнштейну не за теорию относительности, а за его теорию фотоэффекта со следующим добавлением – «…и за другие работы в области теоретической физики».

Ученый воспринял этот ход стоически, в том смысле, что дареному коню в зубы не смотрят, однако нобелевскую речь, произнесенную в июле 1923 года, Эйнштейн посвятил, разумеется, теории относительности.

А меж тем 1920 год иначе как экзистенциальным кризисом в жизни Альберта Эйнштейна назвать было бы невозможно.

Недоброжелатели ликовали – Эйнштейн закончился, что и подтверждало антинаучный характер его деятельности. Поклонники же, напротив, напряженно ждали новых великих шагов своего кумира.

Теперь Альберт на собственном примере убеждался в том, что все этом безумном мире относительно и тут не действуют никакие арифметически выверенные схемы.

«Теперь, когда газетные статьи и письма непрерывно спрашивают, приглашают и требуют, мне снится по ночам, что я поджариваюсь в аду и наш почтальон превратился в черта, который орет на меня и бросает мне в голову новые связки писем за то, что я не ответил на старые».

Из письма Эйнштейна жене

Неожиданно Альберт Эйнштейн увлекся шахматами.

В Берлине ученый познакомился с Эмануилом Ласкером.


Эмануил Ласкер (1868–1941) – шахматист, математик, чемпион мира по шахматам в течение двадцати семи лет, увлекался философией, защитил докторскую диссертацию по математике в 1901 году, с 1935 по 1937 год жил в СССР.

«Ласкер был, без сомнения, одним из самых интересных людей, каких я когда-либо встречал: так редко независимость мысли связана с горячим интересом ко всем большим вопросам, волнующим человечество. Я не шахматист и не могу судить о мощности его интеллекта в шахматной игре. В этой одухотворенной игре меня отталкивал дух борьбы за выигрыш», – напишет годы спустя Альберт Эйнштейн о своем новом друге.

В шахматах ученого привлекала в первую очередь их осмысленность, то, чего Эйнштейну не хватало в окружающем его мире. Другое дело, что в данном случае умственное напряжение работало исключительно на выигрыш, на победу, а Эйнштейна всегда интересовала истина, которая вполне могла и не стать победоносной.

Таким образом, Эйнштейну шахматы были интересны лишь до определенной поры, до того момента, когда интеллектуальный диалог с соперником, Ласкером, например, носил исключительно свободный характер и не возникало напряжения, давления, а также угрозы этой свободе обмена мыслями.

А потом, когда начиналась борьба, то есть активный поиск критериев и доводов внутри самого себя, порой весьма далеких от реальности, Альберт Эйнштейн отходил в сторону. Следовательно, шахматные партии с Эмануилом Ласкером носили скорее характер дружеской беседы, своеобразной гимнастики ума, не более того.

Кстати, именно по этой причине Эйнштейн не любил спорт, разве что хождение под парусом, потому что во время всякого состязания, по его мысли, умственная и физическая сила сходились в неравном поединке, который в принципе был невозможен.

Ученый замечал в этой связи: «Несомненно, что разум кажется нам слабым, когда мы думаем о стоящих перед ним задачах; особенно слабым он кажется, когда мы противопоставляем его безумству и страстям человечества, которые, надо признать, почти полностью руководят судьбами человечества, как в малом, так и в большом. Но творения интеллекта переживают шумную суету поколений и на протяжении веков озаряют мир светом и теплом».

А меж тем вероятность именно такого «неравного поединка» становилась все более очевидной.

Тревожные известия стали приходить из нелюбимого Альбертом Эйнштейном Мюнхена уже в 1920 году.

Именно в этом году, 24 февраля, здесь, в пивном ресторане «Хофбройхаус», состоялся первый съезд национал-социалистической немецкой рабочей партии – НСДАП (кстати, в начале девятисотых годов в этом заведении любил бывать В. И. Ленин).

Тогда перед собравшимися выступил ефрейтор, кавалер Железного креста второй степени Адольф Гитлер, который и огласил программу этой партии.


Телеграмма Адольфа Гитлера, где он настаивает на присутствии Зингера на партийном мероприятии. 24 февраля 1920 г.


Здание, где располагался ресторан «Хофбройхаус». 1920 г.


Вот некоторые из положений программы НСДАП:

– мы требуем объединения всех немцев в Великую Германию…

– мы требуем жизненного пространства: территорий и земель (колоний), необходимых для пропитания нашего народа и для расселения его избыточной части…

– гражданином Германии может быть только тот, кто принадлежит к немецкой нации, в чьих жилах течет немецкая кровь <…> таким образом, ни один еврей не может быть отнесен к немецкой нации, а также являться гражданином Германии…

– мы требуем, чтобы газеты, приносящие вред интересам общества, были запрещены…

И так далее…

Впрочем, в двадцатых годах ХХ века на эти бесноватые выкрики мало кто обращал внимание. Эйнштейн лишь заметил тогда с недоумением: «Если то, что говорят антисемиты, справедливо, тогда действительно нет ничего более слабого, несчастного и непригодного к жизни, чем немецкий народ».

Кого-то эти слова задели, кого-то заставили улыбнуться, кого-то – с сожалением развести руками, а кого-то задуматься и перейти к действиям.

Хотя бы вот и таким.

Немецкий инженер Пауль Вейланд, лауреат Нобелевской премии по физике 1905 года Филипп Ленард, а также Йоханнес Штарк, лауреат Нобелевской премии по физике 1919 года, создали в Берлине «Рабочее объединение немецких естествоиспытателей для поощрения чистой науки». Под «чистой наукой» подразумевалась «арийская физика», ставившая своей задачей борьбу с «еврейской теорией относительности».

Осенью 1923 года Йоханнес Штарк писал: «Его [Гитлера] честность и внутренняя цельность, которые мы отмечали у великих исследователей прошлого – у Галилея, Кеплера, Ньютона, Фарадея, – восхищает нас в Гитлере и его товарищах. Мы узнаем в них близких нам по духу людей».

Всем было ясно, что этот пассаж был как бы запоздалым ответом президенту Королевского общества сэру Джозефу Джону Томсону, давшему в 1919 году очень высокую оценку теории относительности Альберта Эйнштейна: «Это величайшее открытие, связанное с гравитацией, с тех пор как Ньютон сформулировал свои принципы».

Однако ж, как выяснилось, в ряду великих исследователей и титанов мысли прошлого появился еще один – припадочно воздевавший руки во время выступления перед товарищами по партии НСДАП.

То обстоятельство, что в начале двадцатых годов ХХ века Германия была центром мировой науки, особенно точных дисциплин – физики, химии, – не могло не наполнять сердца рядовых немцев гордостью и уверенностью в том, что наука, почти обожествленная в обывательском сознании, может все.

Образ ученого, владеющего сакральным знанием и ключами от мироздания, особенно будоражил воображение полуграмотного люмпена, ставку на которого и делал Гитлер. Суеверие и эмоции, фанатизм и психоз были основой идеологии НСДАП.

«В своих суждениях Гитлер опирался в основном на эмоции, а не на анализ и знание. Вместо политических, экономических и социальных фактов для него существовала идеология. Он верил в идеологию, поскольку она удовлетворяла его эмоционально, а потому верил и в факты, которые в системе этой идеологии считались верными».

Из книги Эриха Фромма «Анатомия человеческой деструктивности»

Таким образом, в 20-х годах ХХ столетия в Германии наука окончательно стала заложницей идеологии, а идеологическая борьба, как известно, всегда носит жесткий, подчас жестокий характер и бесконечно далека от принципов научной дискуссии. Увлечение вождя новой партии научными терминами было неслучайно – стиль научной полемики, интеллигентной и интеллектуальной, для сотен и тысяч слушавших Гитлера был знаком того, что темпераментный, порой даже аффективный оратор тоже владеет тем самым «сакральным знанием» и «ключами от мироздания».


Гитлер на встрече иерархической верхушки партии НСДАП. Слева от него сидят Штрассер, Гиммлер и Розенберг. Середина 1920-х гг.


Альберт Эйнштейн с ужасом слушал весь этот наукообразый бред: «арийские расовые основы», «расовое смешение», «расовая деградация», «еврейское инфицирование», «еврейское бактериальное вторжение», «еврейский фермент разложения», «арийское расовое сознание».

Мог ли Эйнштейн предположить, что наука, самое святое в его жизни, будет опошлена до такой степени, будет превращена в идеологическую клоаку, будет в конечном итоге направлена против человека и против здравого смысла?!

«Идеалами, освещавшими мой путь и сообщавшими мне смелость и мужество, были добро, красота и истина. Без чувства солидарности с теми, кто разделяет мои убеждения, без преследования вечно неуловимого объективного в искусстве и в науке жизнь показалась бы мне абсолютно пустой», – писал ученый.

Знаменитый девиз Бэкона «Знание – сила», бывший для многих поколений ученых и естествоиспытателей основополагающим в их научной деятельности, теперь получал иное наполнение. Сила как мерило приоритета и первенства, которые достигаются «триумфом воли» «высшей расы».

А победителей, как говорит старая пословица, не судят, хотя в этом парадоксальном мире доходило и до смешного. Так, в 1922 году Эйнштейна пригласили на научную конференцию в Лейден, но в последний момент голландский генпрокурор уведомил приглашающую сторону, что «доктор Эйзенштейн намерен прибыть из Германии с фальшивым паспортом, с целью большевистской пропаганды».

Ошибка, впрочем, была довольно быстро исправлена, просто произошла путаница, Эйнштейна перепутали с советским кинорежиссером Сергеем Эйзенштейном.

В те годы в подобных эпизодах явно просматривалась политическая преднамеренность.

И еще один показательный эпизод.

В среде русских эмигрантов, значительная часть которых была настроена националистически и уверяла, что в России произошел «еврейский переворот» и победил «еврейский большевизм», возник миф о том, что Альберт Эйнштейн на самом деле революционер-провокатор, террорист и секретный агент департамента полиции Евно Фишелевич Азеф.

Разумеется, то обстоятельство, что Азеф умер в 1918 году, как-то было забыто…

Псевдонаучная истерия в Берлине нарастала с каждым днем. Буквально на каждом углу озвучивалось «авторитетное мнение» партии о текущем моменте.

Уже упомянутый инженер и публицист Пауль Вейланд, а также физик Эрнст Герке летом 1922 года организовали и провели в Берлинской филармонии научный диспут об «антиотносительности», на который они позвали Эйнштейна.

И он пришел.

Почти все время, отведенное диспуту, трибуну занимали Вейланд и Герке. Последний по бумажке читал унылый текст, периодически вызывавший в зале покашливания и смешки. Впрочем, когда зазвучали пассажи типа – «ОТО – это массовый гипноз», а ее автор «ищущая популярности собака», «плагиатор» и «шарлатан», Берлинская филармония затаилась в ожидании взрыва.

Но его не произошло.

Через несколько дней Эйнштейн написал: «Я хорошо знаю, что оба выступавших не достойны ответа от меня, потому что у меня есть серьезное основание полагать, что вовсе не борьба за научную истину ими руководит… Я отвечаю только потому, что действующие из лучших побуждений друзья убедили меня. Во-первых, сегодня, насколько мне известно, среди ученых, внесших существенные вклады в теоретическую физику, нет ни одного, кто не признал бы, что теория относительности полностью логична и подтверждена экспериментальными фактами… Среди убежденных противников релятивистской теории я знаю из физиков мирового уровня только Ленарда… Я восхищаюсь Ленардом – мастером экспериментальной физики; в теоретической физике он, однако, ничего не совершил, и его возражения против общей теории относительности настолько поверхностны, что до сих пор я не считал необходимым отвечать на них».


Филипп Эдуард Антон фон Ленард (1862–1947) – немецкий физик, лауреат Нобелевской премии по физике 1905 года, противник теории относительности, один из основоположников «арийской физики», сторонник расовой теории, с 1926 года лично знаком с Гитлером, с 1937 года член НСДАП.

«Вы спросите, что такое “немецкая физика”? Я мог бы назвать ее также арийской физикой или физикой людей нордического типа, физикой исследователей реальности, искателей истины, физикой тех, кто основал естествоиспытание… В действительности наука, как и все, что создают люди, зависит от расы, от крови».

Из предисловия Ленарда к его четырехтомнику «Немецкая физика», вышедшему в Мюнхене в 1936 году

Однако столь уважительное отношение Альберта Эйнштейна к «арийскому физику» ни в коей мере не отменяло их острого, а порой и предельно острого спора. Так, на одной из лекций в Киле Эйнштейн и Ленард сошлись в очном поединке, обсуждая теорию относительности. По свидетельству очевидцев, Эйнштейн в своей остроумной и легкой манере переиграл Ленарда, который в конце концов, исчерпав запас внятных научных аргументов, перешел на антисемитские лозунги в стиле «новой арийской науки». Скандал с трудом удалось замять, но каждый остался при своем.

Известно, что в 1938 году Филипп Ленард сокрушался: «Я воспринимал этого еврея согласно принятой тогда точке зрения как человека арийской расы, и это была ошибка».

И вновь теория относительности подтверждалась, пусть и таким диким образом, – каждый видел этот мир по-своему, сонаправленность сил и взаимодействие материальных тел воистину отсутствовали.

По понятным причинам за происходившим в Берлине пристально наблюдали из Москвы, и основанием тому служили не только симпатии ученого к молодой Стране Советов, но и тот немаловажный в глобальной идеологической войне факт, что великого Альберта Эйнштейна унижает мир капитала, но высоко ценит пролетарский интернационал.

Физик не мог этого не оценить.

Возможность почувствовать подтверждение особого интереса к себе со стороны советского правительства Эйнштейн получил в эти же годы в Берлине, когда сюда с дипломатической миссией прибыли нарком иностранных дел РСФСР, музыковед Г. В. Чичерин и нарком просвещения РСФСР, литературный критик и мемуарист А. В. Луначарский.


Альберт Эйнштейн по пути на лекцию. Берлин, 1920 г.


Следует заметить, что вообще появление советских руководителей в Европе произвело тогда на местных политиков и интеллектуалов неизгладимое впечатление. Здесь ожидали увидеть революционных матросов и едва могущих связать два слова нетрезвых пролетариев, а увидели рафинированных русских аристократов с утонченными манерами, свободно владеющих несколькими иностранными языками, прекрасно разбирающихся не только в политике и экономике, но и в музыке, литературе и живописи.

Советник германского посольства в Москве в 1918–1941 годах Густав Хильгер вспоминал о Чичерине: «Он умел представлять интересы своей страны на международных конференциях с таким большим достоинством, такой замечательной эрудицией, блестящим красноречием и внутренней убежденностью, что даже его противники не могли не относиться к нему с уважением».

Не стал исключением и Альберт Эйнштейн, на которого общение с Георгием Васильевичем Чичериным произвело сильнейшее впечатление.

Интересные воспоминания об ученом оставил А. В. Луначарский. Читаем в его очерке «Около великого»:

«Глаза у Эйнштейна близорукие, рассеянные. Кажется, что уже давно и раз и навсегда больше половины его взоров обратились куда-то внутрь. Кажется, что значительная часть зрения Эйнштейна постоянно занята вместе с его мыслью каким-то начертанием исчислений. Глаза поэтому полны абстрактной думой и кажутся даже немного грустными. Между тем в общежитии Эйнштейн чрезвычайно веселый человек. Он любит шутить <…> он смеется добродушным, совершенно детским смехом. При этом на мгновение глаза его делаются совершенно детскими. Его необыкновенная простота создает обаяние, и так и хочется как-то приласкать его, пожать ему руку, похлопать по плечу – и сделать это, конечно, с огромным уважением. Получается какое-то чувство нежного участия, признания большой беззащитной простоты и вместе с тем чувство беспредельного уважения».


Георгий Васильевич Чичерин (1872–1936).


В числе гостей из советской России был профессор Н. М. Федоровский, главный редактор научной серии, в которой предполагалось издать «Частную и общую теорию относительности» в переводе Сергея Ивановича Вавилова.


Николай Михайлович Федоровский (1886–1956) – доктор геолого-минералогических наук, член-корреспондент АН СССР, член РСДРП с 1904 года, в 1937 году был репрессирован, по 1954 год отбывал наказание в Воркуталаге и Норильлаге, в 1954 году реабилитирован.

Загрузка...