Взгляд вперёд – 1 25 октября 1914 года, дворец Северный Палас князя императорской крови Сергея Константиновича Младшего, окрестности Гатчино
– Рота! Слушай мою команду! Занять позицию – окна первого этажа! Стрелки-отличники, команда Слона… то есть Солонова – на второй! Рассыпаться! Огонь только по моему свистку! Солонов – твоих это не касается! Резкий и злой голос – Две Мишени командовал отрывисто, уверенно, словно на корпусном стрельбище.
– Цинки вскрыть! Оружие зарядить! Шевелитесь, здесь вам не высочайший смотр!
…Второй этаж, нам на второй этаж, это ж мы – стрелки-отличники, они же – команда Солонова. Собранные с бору по сосёнке из старших возрастов лучшие стрелки корпуса.
Фёдор взлетел по ступеням – широченная лестница вела из залы первого дворцового этажа на второй, где вдоль всего фасада протянулась галерея, от конца до конца здания пройти можно.
– Слон! Командуй! – крикнул кто-то.
Окна уже выбиты, тянет октябрьским холодом, проёмы кто-то успел заложить мешками с песком, молодцы. Внизу – огромный, до самого горизонта тянущийся, парк: посыпанные песком аккуратные дорожки, белые беседки на островках посреди искусственного озера, перекинутые над протоками изящные мостки. Лес вдалеке; левее, к юго-востоку, где прятался городок Гатчино – многочисленные дымы.
Нет, про это я думать не буду, прикрикнул он на себя. Не буду думать, что сейчас там горит, что с дворцом государя, что с родной Николаевской, что с Бомбардирской, что с домом № 11 на оной…
«Командуй!» Командуй, Слон, и забудь обо всём.
– Миха, Лихой! Сюда. – Фёдор указал на первое из огромных, до самого потолка, окон. – Варлам, Стёпа – вы следующие. Бушен, Севка – вы дальше, через одно. А я тут, в серёдке…
Пары ему уже не было, потому что восьмой из стрелков-отличников, долговязый Юрка Вяземский по прозвищу, само собой, Вяземь, остался там, в пакгаузах у станции. Станцию они взяли, её занимала сейчас надёжная казачья сотня, противник же…
Противник быстро понял, что к чему, и начал обходить их сводный полк с фланга. Но они успели сюда, в Северный Палас, первыми.
В галерее валяется перевёрнутая мебель, подушки на диванах исколоты штыками, многие картины сорваны со стен, рамы изломаны, холсты изорваны…
Здесь словно побывало стадо взбесившихся быков.
Пока суд да дело, Фёдор высунулся наружу, на балкон, со своим карманным анемометром. Конечно, едва ли Две Мишени даст команду стрелять с таких дистанций, но всё-таки.
И, едва он откинул крышку приборчика, как заметил – там, вдалеке, где кончался сизый пригородный лес и начинался дворцовый луг, где стояли птичники и оранжереи, из зарослей поднялась широкая цепь крошечных фигурок, почти неразличимых с такого расстояния.
До чего же быстры, с досадой подумал Солонов. Вскинул к глазам бинокль, подкрутил верньер – слава богу, это немцы, наступают немцы, в кургузых своих мышино-серых шинелях и шлемах с дурацкими стальными навершиями.
Однако следом за мышино-серыми появились и наши родные, длинные, правда, почти выцветшие, и сердце Фёдора упало.
Никак не привыкну. Никак…
– …Товсь! – донеслось снизу зычное.
Две Мишени не отдал им, стрелкам-отличникам, никаких особых приказов. Оно и понятно, они старшие, ему хватит заботы с младшим взводом. Огонь по свистку, а остальное сами.
Мышиные и желтовато-серые шинели меж тем довольно споро растянулись ещё шире, насколько позволял луг. Из зарослей показал тупое рыло броневик, за ним ещё и ещё. Фёдор вновь вскинул бинокль – да, точно, тяжёлые «мариенвагены», полугусеничные, да не просто так, а с миномётами в открытых кузовах.
Миномёт – это плохо, донельзя…
Три, четыре, пять – пять пятнистых бронемашин за цепями. И чем их доставать? Одними гранатами?
И помощи просить не у кого. Сводный полк – одно название, что полк; казачья сотня, сотня самокатчиков, полурота павлонов, три десятка дедушек – дворцовых гренадер, помнивших, наверное, ещё Таврическую войну, десятка два жандармов, городовых и полицейских, кто избежал ярости толпы в самые первые дни мятежа, и…
И они. Александровские кадеты.
Но их, увы, тоже совсем мало. Самая старшая первая рота, рота, где Фёдор Солонов и состоял «кадет-вице-фельдфебелем»[9], почти в полном составе отбыла в Петербург с начальником корпуса, и от них не было ни слуху ни духу. С ней же отправилась и вторая, годом младше.
Третья и четвёртая роты развернулись к станции Павловской, перекрывая кратчайшую дорогу на Петербург. А вот пятая, те, кому тринадцать-четырнадцать, в глазах Фёдора – малышня, кому только в салки играть на корпусном плацу, – они все здесь, три десятка мальков, лежат, пыхтят, устраиваясь у бойниц…
Шестая и седьмая, самые младшие, должны были эвакуироваться с преподавателями-гражданскими по Балтийской ветке; в мастерских нашёлся один-единственный исправный паровоз, а на грузовой станции – несколько платформ, куда пацанов и хотели погрузить.
Если всё хорошо, то они уже должны подъезжать к Дудергофу. Там – во всяком случае, по слухам – имелись верные войска.
Правда, что делается дальше, ближе к столице и в ней самой, – никто не знал.
И лучше сейчас об этом даже не думать.
Фёдор отогнал непрошеные мысли. В конце концов, он вице-фельдфебель или нет?! И про Юрку Вяземского, застывшего на холодной октябрьской земле лицом вниз, в луже тёмной крови, он не будет думать тоже.
Но это получалось плохо.
…Юрку застрелил молодой мастеровой, в замасленной телогрейке и рабочей кепке, засевший в крепком месте, возле узкого продуха под крышей кирпичного пакгауза, когда разгорячённые кадеты вслед за казаками ринулись через площадь. Мастеровой мог бы спрятаться и отсидеться, чёрта с два бы его там нашли, в огромном складе; однако он открыл огонь и хорошо ещё, что не слишком метко.
Длинноногий Юрка бежал впереди всех. И – ноги ему словно верёвка подсекла: рухнул замертво, беззвучно, не успев даже застонать.
В тот проклятый продух кадеты всадили, наверное, полсотни пуль. Чья достала мастерового – само собой, никто не узнал. Но, когда его вытащили наружу, он был ещё жив, упрямо и бессмысленно цеплялся за жизнь.
Две Мишени склонился было над ним – да только махнул рукой, не жилец, мол.
Мастеровой был совсем молодой, а пальцы, что судорожно скребли утоптанную землю – уже все мозолистые, натруженные, в свежих царапинах и застарелых шрамах.
И единственное, что он успел прохрипеть, пока не обмяк и не отошёл: «Долой самодержавие».
Долой самодержавие…
Фёдор видел, как рука Двух Мишеней дёрнулась было к маузеру – и замерла. А потом потянулась – опустить мёртвому веки.
…На первом этаже царила глухая тишина. На втором стрелки-отличники устраивались поудобнее, с ухваткой и форсом уже бывалых солдат.
Да, теперь так: кто первый бой прошёл, тот уже лихой, кто после второго выжил – ветеран, ну а с тремя за спиной – годен фронтом командовать, во всяком случае, в собственных глазах.
Пока ещё противник был очень далеко и многие в его цепях даже не взяли винтовки на руку. Шагали в полный рост, спокойно, экономя силы – очевидно, они ещё утром нащупали фланг оборонявшегося полка и теперь готовились одним ударом прорваться наконец к столице.
– А чёрта с два вам! – вслух бросил Фёдор.
Опустился на колено в своём окне, примерился к бойнице, устроил себе лежбище. Пока враг не подошёл совсем близко, стрелять он станет лёжа.
Приготовил снаряжённые обоймы. Заботливо отделил заряженные обычными патронами от тех, что с бронебойными. Приник глазом к окуляру прицела – волосяные линии перекрестья сами легли на один из «мариенвагенов». Далеко, конечно. Даже эти новые пули, где сердечник – не просто из стали, но из карбида вольфрама, не возьмут…