И вновь кипел штаб Южфронта, кипел свежими людьми в новенькой, с иголочки, форме – старые фабрики и ателье, «строившие» ранее гвардейские мундиры, дружно перешли наконец на новые образцы. Пестрело в глазах от разнообразных геометрических фигур в петлицах, а на груди новоиспечённых краскомов было пока что девственно-чисто. Редко у кого мелькнёт орден Красного Знамени, но таких было мало.
Прорывы белых всюду удалось остановить. Враг не достиг Воронежа, после взятия Икорца добровольцы прошли еще целых сто с лишним вёрст до Старого Оскола, где наступление их наконец выдохлось – красные подтянули многочисленные резервы, зарылись в землю. На севере разъезды белой конницы шарили у Колодезного, но перерезать стратегическую рокаду Воронеж – Курск так и не смогли.
Повсюду на фронте велись, как указывалось в сводках, «бои местного значения» или «поиски разведчиков». Южные армии красных набухали людьми, словно снег – вешними водами, готовясь вот-вот уступить место настоящему половодью.
Ехали уже не «пролетарские полки», но старые, регулярные части, многие – укомплектованные ещё маньчжурскими сверхсрочниками. Прибывали артиллерия и боеприпасы, целыми эшелонами доставлялись снаряды, шли тяжёлые орудия; и замначальника оперативного отдела штаба Южного фронта Красной армии товарищ Ирина Ивановна Шульц скрупулёзно отмечала всё это на картах, так что хвалили даже опытные «военспецы».
И всё чаще в коридорах звучало:
– Пора бы и наступать!
Наступать и впрямь было пора. Гетманцы сидели за Днепром тише воды ниже травы, поддерживаемые германскими и австрийскими штыками, на восток пока не лезли; это надлежало использовать, не дожидаясь, пока свидомые парубки не решат, что настал отличный момент захватить всё Левобережье.
В самом начале июня на харьковский вокзал прибыл «особый литерный» состав, поезд из числа «императорских». На нём теперь раскатывал народный комиссар по военным и морским делам товарищ Троцкий. Формально Красной армией по-прежнему командовал старый генерал Брусилов, но реальные приказы отдавал именно Лев Давидович.
С ним вместе прибыл целый полк охраны – балтийские матросы, «ударные пролетарские сотни», интернациональный батальон.
– Ну, товарищи, докладывайте обстановку!
Товарищ Троцкий не умел просто ходить. Он всегда не шёл, не шагал, он словно летел, почти не касаясь земли. Сила и порыв в нём крылись поистине фантастические, и всех вокруг он буквально заражал своей энергией.
Весь штаб Южфронта стоял навытяжку перед огромным столом, заваленным картами. Самую крупную, какая только нашлась, водрузили на стену; товарищ Троцкий не очень хорошо видел, и потому Ирина Ивановна все значки наносила втрое крупнее, чем полагалось уставами.
– А, товарищ Шульц! – Троцкий блеснул улыбкой. – Рад, рад, душевно рад! Вижу, что вы нашли себя, и поистине, в штабной работе наконец-то наведён порядок!
– Служу трудовому народу, товарищ народный комиссар! – отчеканила Ирина Ивановна.
– Прекрасно, прекрасно! – Лев Давидович довольно потёр руки. Оглянулся – лощёный адъютант, явно из гвардейского полка, живо подставил ему кресло. – Докладывайте. Вы, товарищ Сиверс?
Командующий Южфронтом нервно вытер руки о галифе. Правда, заметила это одна лишь Ирина Ивановна, так и оставшаяся стоять у карты.
– Обстановка, товарищ нарком, такова…
Надо признать, докладывал Сиверс чётко и дельно. Противник всюду остановлен. Ему нанесены весомые потери, добровольцы перешли к обороне. В бой оказались втянуты все резервы белых, а потому сейчас самый момент перейти в решительное наступление. Царские войска глубоко вклинились в нашу территорию, однако в этом для них кроется и большая угроза – мы нависаем над их флангами. Два достаточно мощных удара по сходящимся направлениям могут привести…
– Именно так я это и задумал! – перебил Лев Давидович. – Окружить и уничтожить! То, на что не способны оказались битые царские генералы, осуществим мы – командиры пролетарской армии новой России! Соберите лучшие дивизии! Чтобы у нас было впятеро… нет, вдесятеро больше сил на участках прорыва! Неудачи не должно быть, помните! Потому что с теми, у кого сплошные неудачи, разбираться будет наш секретно-исполнительный отдел. Товарищ Бешанов, шаг вперёд!
Товарищ Бешанов шагнул, и глаза Ирины Ивановны едва заметно сузились. Сузились на миг, и вот уже вновь сделались прежними.
– Он прекрасно провёл кампанию по изъятию излишков хлеба у контрреволюционного казачества, конфисковал большое количество оружия и уничтожил множество готовых выступить против советской власти царских наймитов. Так что не сомневайтесь, сумеет разобраться и с теми, кто станет действовать недостаточно решительно. Помните – никакой пощады контрреволюционерам! Мы обязаны разгромить их раз и навсегда, чтобы отсюда, из отсталой и тёмной России, хлынул бы во все стороны свет мировой пролетарской революции!
Бешанов, подбоченившись, обвёл приумолкнувших краскомов нехорошим, прищуренным взглядом – словно мясник, явившийся выбрать пару-тройку поросят для вертела.
Повисло неловкое молчание. Далеко не все испугались – трое или четверо комдивов глядели на Бешанова безо всякого страха, и Ирина Ивановна заметила, как губы Йоськи Бешеного чуть дрогнули, искривились – он тоже это увидел.
– Итак, какие дивизии вы предполагаете сосредоточить для удара? – как ни в чём не бывало осведомился Троцкий у Сиверса.
Тот начал перечислять номера частей, количество штыков, сабель, орудий и пулемётов, но Лев Давидович лишь небрежно помахал рукой.
– С этим, товарищ Сиверс, вы разберётесь сами. Нет, я спрашиваю – каково качество этих дивизий? Они из полков старой армии или уже нового формирования? Каков процент сознательного пролетариата и беднейшего крестьянства? Процент добровольцев? Какие комиссары там работают, каково настроение бойцов? И не перекладывайте это на военный совет! Комфронта отвечает за всё, помните это.
Сиверс не то чтобы побледнел, но кулаки у него сжались. Гордость его была явно задета.
– Дивизии, товарищ Троцкий, в основном старые. Новые, пролетарские, как я не раз докладывал и вам, и товарищу главкому, понесли большие потери в боях зимы и весны. Наступление, предпринятое Южной ревармией товарища Антонова-Овсеенко, обернулось Юзовской катастрофой и разгромом наиболее мотивированных, укомплектованных сознательным пролетариатом и балтийскими матросами частей. Кампания по сбору хлеба на Дону, при всей её необходимости, привела к шатаниям в части отправленных туда полков, бойцы из мобилизованных крестьян, даже бедняков, не видели в белоказачестве своих врагов, несмотря на всю разъяснительную работу наших комиссаров…
Ирина Ивановна взглянула на Сиверса с невольным уважением. Он не боялся, хотя слухи о том, какими методами товарищ наркомвоенмордел наводит порядок, широко распространились по фронту.
Лев Давидович дослушал до конца, улыбнулся снисходительно, словно вынужденный объяснять прилежному, но не слишком способному ученику то, что его товарищи по классу давным-давно уже усвоили.
– Вы, товарищ Сиверс, не понимаете всю остроту текущего момента. Отсюда и ваши рассуждения, словно позаимствованные из замшелых драгомировских учебников. Ну, вижу, рвётесь что-то сразу возразить. Возразите, мы не боимся дискуссий. Лишь бы они потом не повлияли на исполнение приказов.
– Товарищ народный комиссар… положение наше на сегодняшний день вполне выигрышное. Как ни посмотри – с точки зрения ли военспеца или политработника… Враг в полуокружении, его лучшие части уже обескровлены, а новые взять неоткуда, самые упорные защитники старого режима уже полегли. Те кадровые офицеры, что приняли нашу сторону, служат вполне хорошо, факты измены крайне редки… Мы можем выстроить за Воронежем ещё десять оборонительных рубежей, если надо, и пока враг их прогрызёт, от него вообще ничего не останется. Если вы считаете, что надо поступить именно так, то мы, командование Южфронта, разумеется, выполним приказ – но я считаю, что мы сейчас можем одним ударом покончить с беляками, сбросить их в море, пленить царя или вынудить его к позорному бегству. Мы превосходим противника по численности самое меньшее в пять раз. Если не наступать сейчас – то когда же? А для наступления мы как раз и планируем использовать старые кадровые части.
– Вы закончили? – вежливо осведомился Троцкий.
Сиверс кивнул. У него заметно дёргался кадык.
– Во-первых, товарищ Сиверс, – спокойно и даже вкрадчиво начал Лев Давидович, – вы ломитесь в открытую дверь. Я уже сказал, что наступление – это моя идея. Во-вторых же, наша победа должна быть достигнута силами новой армии. Красной армии. Пролетарской армии. Военспецы и прочее – не более чем инструмент. Поэтому так важны успехи, одержанные именно нашими рабочими полками. Поэтому мы с товарищем Лениным были так огорчены неуспехом Антонова-Овсеенко – типичнейшая партизанщина, самовольство, прикрытие незнания и неумения трескучей революционной фразой! А вы, гражданин комфронта, допустили эту катастрофу!..
Наркомвоенмор словно забыл, что Южфронтом изначально командовал именно Антонов-Овсеенко, а Сиверс был у него заместителем. Товарищ Троцкий предпочёл об этом забыть.
– И теперь в старых дивизиях, хоть и перешедших на нашу сторону, – продолжал Лев Давидович, – распространяется поверье, что, дескать, это они спасают революцию. Разумеется, мы проведем соответствующую работу, но победа должна быть достигнута не царской армией, просто поднявшей новые знамена и поменявшей номера дивизий! А новой, нашей, рабочей Красной армией, новыми командирами, да-да, такими, как вы, товарищ Сиверс. Вы можете гарантировать успех наступления? Или, быть может, лучше и впрямь построить десять оборонительных рубежей и дождаться, пока белые расшибут о них твои толоконные лбы?
По вискам Сиверса обильно стекал пот.
– Победа. Должна. Быть. Нашей! – Троцкий словно гвозди вгонял каждым словом. – Никаких «может быть», «хорошие шансы» и так далее! Нам нужен успех, товарищ Сиверс, но не просто успех! Немцы в Прибалтике и за Днепром только и ждут момента, чтобы двинуться дальше на восток! Вам известно, что они с австрийцами перебрасывают к линии боевого соприкосновения с нами кадровые, полностью отмобилизованные дивизии? Да, они ждут, они ведут сложную игру, они помогли нам разобраться с Временным собранием, но теперь у них проснулся настоящий аппетит. А нам требуется некоторый срок, чтобы провести соответствующую работу среди пролетариата Германии – пролетариата, одетого в солдатские шинели и брошенного туда, где вот-вот может появиться новый фронт – от Балтийского моря до Чёрного! И нам нужна твёрдая власть – от Петербурга до Севастополя! Это лишь первый этап грядущей мировой революции, однако без него не обойтись. Поэтому, товарищ комюжфронта, вы должны не просто наступать – вы должны одержать решительную и полную победу. Которой добьются наши пролетарские полки, дивизии и корпуса. Не можете обеспечить эту победу – скажите об этом честно, как большевик, прямо сейчас. Мы, – его голос вдруг упал почти до театрального шёпота, – обеспечим вам замену.
При этих словах Бешанов приосанился и подался вперёд, гордо закладывая ладони за ремень.
Но и Сиверс был сделан не из песочного теста. Пусть его и прошиб пот, однако голос его не дрожал, и отвечал он твёрдо:
– Ваши распоряжения, товарищ народный комиссар, будут безусловно выполнены. Да, я ручаюсь в успехе. Да, мы, конечно же, сделаем так, чтобы слава досталась нашим рабочим дивизиям…
– Сведите разрозненные батальоны и полки, где много пролетариата, особенно добровольцев, в особые дивизии, – властно перебил Троцкий. – Используйте их для достижения конечного успеха, пусть старая армия пробивает оборону белых. Вот товарищи Будённый и Ворошилов хорошо воюют, смело! Доверьте им, к примеру, наши новые конные части, из красного казачества и других.
– Будет исполнено! – отчеканил Сиверс.
– Когда вы планировали наступать? – вдруг совсем иным тоном спросил Троцкий.
– По нашему изначальному плану – через две недели… дождавшись полного сосредоточения…
– Вздор! При пятикратном перевесе вы уже сейчас можете прорвать белый фронт, не дожидаясь, пока они сами закопаются в землю. Начинайте операцию немедленно! Сколько у вас наличных сил сосредоточено непосредственно для нанесения удара?
– Пока ещё нисколько, мы планировали сделать это в последние трое суток, дабы сохранить в тайне направления наших главных ударов…
– Начинайте переброску немедленно. Я лично приму на себя координацию действий Южного и Юго-Восточного фронтов. Штаб мой разместится здесь. Товарищ Шульц, проследите за соответствующим оформлением всех приказов! И мне на подпись как можно скорее! Вам всё понятно, товарищи командиры?
Ответом были молчание да кивки.
– Превосходно! – Троцкий обвёл всех горящим взглядом. – Сон, еду и прочие, как говорится, «буржуазные излишества» надлежит свести к абсолютно необходимому минимуму. Неудачи, как я сказал, не должно быть. Мировая революция ждёт нашего успеха. Приступайте к работе немедля!
Встал, резко крутнулся на каблуках и вышел – почти вылетел – в сопровождении всей своей свиты. Последним уходил Бешанов.
Энергия Льва Давидовича Троцкого, казалось, способна распространяться прямо «через воздух», заражая всех вокруг. Посыльные раньше ходили – теперь бегали, да не просто так, а и впрямь «сломя голову»; пишущие машинки трещали, словно целая пулемётная рота, пишбарышни старались как могли.
– Прошу заметить, товарищ Сиверс, что такое количество вольнонаёмных в штабе фронта – большая угроза утечки секретных сведений.
Ирина Ивановна Шульц смело и даже с вызовом глядела в глаза комфронта. Тот явно нервничал – приезд Троцкого всех выбил из колеи, и куда больше, чем все на свете прорывы белых. Особенно – команда Бешанова. Эти немедля заняли здание Харьковской ЧК, а уже через сутки последовал расстрел «с распубликованием в газетах».
Расстреляли дюжину «бывших». Купцов, священников, пару старых, вышедших в отставку генералов, доживавших свой век в имениях на Харьковщине и решивших почему-то, что их никто не тронет. «Распубликовано» было, что все казнённые были «агентами царской охранки». «Эта же участь, – предупреждала статья в «Харьковской правде», – ожидает любого изменника народной власти!»
Бедняга Яша Апфельберг совсем сник. С бойцами батальона ещё держался, а потом запирался со своей казачкой и плакал.
– Вы преувеличиваете, товарищ Шульц.
– Ни в малейшей степени, товарищ командующий. Через наше машбюро проходят все приказы штаба фронта, даже совершенно секретные. А кого набрали туда работать? Насколько тщательно их проверили, этих пишбарышень? Они грамотные, служили в конторах присяжных поверенных, в городской Думе, в банках… как вы думаете, преданны ли они всей душой нашей пролетарской революции?
– Так ведь, товарищ Шульц, вы тоже не из пролетариата… – не растерялся Сиверс.
– Не из пролетариата, верно. Зато я Таврический штурмовала! А они?..
– Что вы предлагаете, конкретно?
– Поручить ЧК тщательно проверить всех машинисток штаба – это раз. Ввести правило, что документы с грифом «особо секретно» и «совершенно секретно» печатать могут только командиры штаба.
Последнее Сиверсу совсем не понравилось.
– Да вы что, Ирина Ивановна! У нас никто печатать не умеет, одним пальцем ударяя, круглые сутки сидеть станем!
– Я умею. Можете мне давать.
– У вас другие обязанности! – всполошился Сиверс. – Держать все документы в порядке! Лев Давидович, кстати, отметил образцовое ведение дел… Так и надо продолжать!
– Ну, смотрите, товарищ командующий. Потом не надо меня винить, что, дескать, беляки что-то сумели разузнать. Вообще отношение к секретному делопроизводству в штабе совершенно нетерпимое. Я делаю всё, что могу, у меня ни единой бумаги на виду, всё в сейфах, а черновики оперативно уничтожаются; в то же время многие краскомы, особенно не из военспецов, разбрасывают служебную документацию, доклады с мест и штабную переписку где попало, с теми же пишбарышнями крутят, простите за такие подробности, романы, склоняют к сожительству, а для пущего эффекта болтают языками, хвастаются своей «осведомлённостью». Да, и, кстати, я заметила – печать штаба фронта у вас, товарищ командующий, на столе стоит, а не в сейфе, как положено.
– Хорошо, хорошо, товарищ Шульц! Возьмите на себя печать наиболее ответственных и секретных документов. В этом, пожалуй, есть известный резон. А печать…
– Должна быть в сейфе, – железным голосом повторила товарищ Шульц.
Сиверс поморщился.
– Мой кабинет – не проходной двор, прошу помнить. Но я приму к сведению ваши слова.
Ирина Ивановна кивнула. И словно удовольствовавшись достигнутым, тотчас отошла – наводить страх на штабных машинисток.
А приказов и впрямь печаталось немало. В такие наступления Красная армия ещё не ходила – безумный рывок Антонова-Овсеенко не в счёт. Да и царская не ходила тоже – чтобы не одна дивизия, не один корпус, а сразу пять армий, два фронта, друг другу навстречу! С турками воевали в Болгарии – и то ничего подобного не случалось.
Всем полкам точное место задай, укажи. Марш организуй. Вагоны выдели. Погрузку-выгрузку. Чтобы паровозы имелись. Чтобы огнеприпасы подвезли. Чтобы сухари отпустили в достаточном количестве, и крупу, и сало, ещё царскими запасливыми генералами заложенные на хранение.
Ирина Ивановна сидела одна в оперативном отделе, пальцы так и порхали над клавиатурой «ундервуда». Пачка свеженапечатанных приказов быстро росла.
Вечером вновь появился Лев Давидович Троцкий. Был товарищ народный комиссар бодр, весел, как всегда, энергичен и не сомневался в успехе. Стоял, заложив руки за спину, негромко насвистывая что-то себе под нос, разглядывал карту, на которой отмеченный синим клин Добровольческой армии глубоко врезался в территорию Советской России, остриё почти достигло Воронежа.
Но зато фланги открыты. Лучшие части добровольцев – на острие, по бокам же – полки из мобилизованных, из бывших пленных, в общем – «силой поставленные на службу гидре контрреволюции». Их смять нетрудно будет, это не те, что окружили в Юзовке Южармию!
Ирина Ивановна вышла из комнаты оперативного отдела с пачкой свежих приказов. Все – с грифом «секретно».
– Товарищ народный комиссар, вы приказали подать вам на подпись последние распоряжения…
– Именно, – Троцкий вальяжно устроился за столом. – Товарищ Сиверс! Вы эти приказы лично составляли?
– Лично составлял. Со всем штабом.
– Значит, понимаете свою за них ответственность. – Лев Давидович обмакнул перо в чернильницу, занёс над первым из выложенных перед ним Ириной Ивановной документов – ни дать ни взять художник, готовый положить на холст финальный мазок.
Вообще-то ответственность была на том, кто ставит подпись, но об этом товарищу народному комиссару никто напомнить не решился.
– Понимаете свою ответственность, – продолжал разглагольствовать Троцкий. Ему, похоже, очень нравились звуки его собственного голоса. – Наступление надлежит осуществлять с неослабной решимостью. И это важнее даже всех законов военной науки. Нам надо покончить с заразой контрреволюции раз и навсегда. На нас сейчас смотрят пролетарии всех стран и континентов. Победим – и мировая революция не заставит себя ждать, наиболее вероятно – в Германии, Англии и Франции. Не сумеем разгромить врага, будем его отпихивать, терять время – и рабочие Европы, наши товарищи, подумают, что лучше жить и дальше как жили, вырывая у капитала мелкие подачки то тут, то там. Так, мои дорогие красные командиры, дело не пойдёт. Нам нужна не просто победа, нам нужен полный и тотальный разгром белого движения. Нам нужен царь. А выталкивать их медленно, в час по чайной ложке… конечно, кто-то скажет, что, мол, какая разница, если мы всё равно победим? Мы, конечно, победим. Но очень важно, как именно мы победим. И сейчас у нас есть всё, чтобы победить сокрушающе, полностью и абсолютно. Упустить такой шанс будет преступлением перед мировым пролетариатом. А преступления подобного рода наша революция не прощает.
Сиверс и все остальные краскомы старательно кивали. Не кивал один лишь Бешанов, обводя собравшихся нехорошим взглядом. Особенно злобно он пялился на товарища Шульц. И не напрасно.
Лев Давидович, закончив пламенную речь, принялся наконец подписывать ожидавшие его приказы. Подписывал он размашисто и тоже с явным удовольствием.
– Необходимо понимать, товарищи, – молчать для Троцкого, похоже, было невыносимой му́кой, – что каждый из нас отвечает сейчас не только за свой полк, или дивизию, или даже армию. Человечество получило – благодаря нам – величайший шанс избавиться от эксплуатации, неравенства, несправедливости. Мы ввели – директивно – режим военного коммунизма. Товарообмен – вместо купли-продажи. Ибо любые финансовые отношения порождают и тех «специалистов», что будут извлекать из этого прибыль, торговать воздухом. А деньги, как известно, – даже золотые – нельзя ни есть, ни надеть, и обуться в них нельзя тоже. Не все наши товарищи оказались к этому готовы, даже среди сознательных рабочих. Однако по мере того, как нам удавалось обеспечить главные заводы страны пайковым снабжением по твёрдым нормам, отношение начало меняться. Нашим главным врагом остаётся крестьянство…
Краскомы невольно шевельнулись. Кто-то переступил с ноги на ногу, кто-то поднял руку к затылку.
Троцкий, разумеется, не мог этого не заметить.
– Успокойтесь, товарищи командиры. Слово «враг» здесь означает не то, что принято считать у военных. Пролетариат, взявши в руки власть, не сможет ограничить себя буржуазными рамками в революции; для обеспечения своей победы пролетарскому авангарду придётся на первых же порах своего господства совершать глубочайшие вторжения не только в феодальную, но и в буржуазную собственность. И нам пришлось это сделать, ибо иначе это никакая не революция, а просто переворот, и буржуазия, приспособившись, при сохранении товарно-денежных отношений в любом виде просто вернёт себе командные высоты в обществе.
Пролетариат же, осуществляя упомянутое мною выше глубокое вторжение в собственность, придёт при этом во враждебные столкновения не только со всеми группировками буржуазии, но и с широкими массами крестьянства, при содействии которых он пришёл к власти. Противоречия в положении рабочего правительства в отсталой стране – с подавляющим большинством крестьянского населения – смогут найти своё разрешение только в международном масштабе, на арене мировой революции пролетариата! Ибо пребывая во враждебном окружении, когда великие державы Европы пытаются использовать нас в своих интересах, мы будем вынуждены идти с ними на те или иные соглашения – следовательно, сохранять какие-то буржуазные порядки. То есть соглашения эти в лучшем случае могут помочь нам залечить те или другие экономические раны, сделать тот или иной шаг вперёд, но подлинный подъём социалистического хозяйства в России станет возможным только после триумфа пролетариата в важнейших странах Европы. Теперь вам понятно, товарищи, почему так важна ваша полная, стремительная и абсолютная победа?
А за крестьянство, товарищи, не беспокойтесь. Свободный труд на государственной земле – ибо чем крестьяне хуже рабочих? – позволит нам решить все проблемы.
Он размашисто подписал последний приказ в пачке, прихлопнул ладонью.
– Выполняйте ваш долг, товарищи командиры.
На всём тысячевёрстном фронте от Днепра до Дона в эти короткие летние ночи наступило непонятное, пугающее затишье. Добровольческая армия словно бы выдохлась и уже не пыталась нигде атаковать. Напротив, её поредевшие части усердно копали землю, прокладывая траншеи, оборудуя пулемётные гнёзда и позиции артиллерийских батарей.
Обо всём этом красные части старательно докладывали с фронта – и телеграммами, и «секретными пакетами», написанными то аккуратным почерком старого военспеца, то чернильным карандашом не шибко грамотного краскома, выдвинувшегося из самых низов.
– Что это значит? – ломал голову Сиверс, склоняясь над картой, рассечённой паутиной синих и красных линий.
– Ничего необычного, товарищ комфронта, – хладнокровно заметила Ирина Ивановна. – Наступательный потенциал добровольцев выдохся, самые воодушевлённые их части пытаются восполнить потери. Вдобавок не могу не сказать – белые старательно укрепляются на всех направлениях нашего грядущего наступления. Я бы сказала – наверняка не обошлось без сведений из нашего штаба. Или от комдивов. Всё-таки всецело доверять военспецам… особенно таким, как, скажем, комдив Ямпольский…
– У вас есть какие-то сведения по Ямпольскому? – вскинул голову Сиверс.
– Ничего себе «какие-то»! Я ведь, товарищ комфронта, служила в том же корпусе, что и он. Разве вы не смотрели его личное дело? Перед тем как назначить на дивизию?
Сиверс смешался.
– Конечно, смотрел! Но что ж тут такого? Военспецов у нас теперь много. Громадное большинство вполне честно воюют… не без заложников, конечно, но это было необходимо. Тем более что и расстреливать почти никого не пришлось. А верность огромного числа бывших офицеров это обеспечило.
– Угроза, как говорят шахматисты, сильнее её исполнения, – кивнула Ирина Ивановна. – Вот только в корпусе этот Ямпольский был самым что ни на есть ярым монархистом, «За веру, царя и отечество!» орал при каждом удобном случае. Не верю я таким, которые со всем пылом и нашим, и вашим. А сейчас его послушаешь – так чуть ли не старый большевик.
– А вы, товарищ Шульц? – прищурился Сиверс. – Вы не такая, выходит? Вы ж тоже в кадетском корпусе служили!
– Служила. Никогда этого не скрывала. Потому что с детства по лагерям да по гарнизонам. Среди солдат выросла. Отец у меня лямку армейскую всю жизнь тянул, ни чинов, ни богатств не выслужил. А я новобранцев грамоте учила, ещё девчонкой будучи. Так что в кадетский корпус пойти – для меня как продолжение всё той же жизни. От гимназии ничем не отличалось. Такие же мальчишки, только в форму одетые. А вот господин-товарищ Ямпольский до полковника дослужился. Сами понимаете, товарищ Сиверс, этакие погоны не сами на плечи прилетают.
– Ну, то есть никакого конкретного материала у вас на него нет, товарищ Шульц?
– Был бы конкретный материал, так комдив Ямпольский уже именовался бы «бывшим комдивом» и давал показания следователям ВЧК.
– Суровая вы барышня, Ирина Ивановна…
– Я не барышня. Я товарищ комполка.
– Но раз материала нет, товарищ комполка, ничего по отношению к комдиву Ямпольскому мы предпринимать не станем. Дивизия его дерётся хорошо. Позиции не сдаёт. Перебежчиков на сторону белых очень мало…
– Воля ваша, товарищ командующий. Мой долг был доложить вам.
– А теперь трава не расти, что ли? – Сиверс изобразил раздражение. – Нет уж, товарищ заместитель начальника оперативного отдела, сказавши «а», говорите и «бэ»! Просто поклёп возводить никому не позволено!
– Есть не возводить просто поклёп! – Ирина Ивановна поджала губы, гордо вскинула подбородок. – Разрешите доложить о развёртывании ударных частей в районе…
Указка её уже скользила по карте.
Сиверс внимательно слушал.
(Записи по-прежнему ведутся с предельной, почти маниакальной аккуратностью. Обязательны даты, дни недели, место. Правда, заполняются страницы чем под руку подвернётся, то карандашом, то пером для каллиграфии. На бумаге – дорогой и качественной, светло-кофейного цвета – появляются разводы и пятна…)
«…Мы не рыли ни траншей, ни окопов. Александровцев отвели с переднего края. И после долгого перерыва все наши роты оказались сведены вместе, в один батальон. Присоединились к нам и бывшие кадеты, сделавшиеся юнкерами, – из Павловского, Александровского, Владимирского училищ. Бывшие наши недруги из возраста, старшего нас на год, теперь с почтительностью слушали наши рассказы о прорыве из столицы и спасении Государя. И неудивительно – мы-то сделались прапорщиками, а они до их пор не имели никакого чина. Забавно было смотреть, как Севка Воротников в обнимку расхаживает со Стёпкой Васильчиковым; правда, на вопросы, куда именно делся их ротный, полковник Ямпольский, бывшая шестая рота (а для нас они навсегда именно «бывшая шестая», когда мы только-только пришли в корпус, будучи «младшей седьмой») – бывшая шестая рота отвечала смутно и неохотно.
Оно и понятно. Слухи, что Ямпольский командует у красных целой дивизией, расходились среди нас, александровцев, всё шире. Поговаривали, что и капитан Шубников тоже среди «военспецов», но этого следовало ожидать. А вот Ямпольский удивил. И удивил нехорошо.
Впрочем, что нам до этого «удивления»! Мы отошли от Икорца, нас сменили пехотные части из мобилизованных Таврической губернии. Силой духа они не отличались, и мы с Фёдором высказали Двум Мишеням своё удивление этим решением. Он же лишь пожал плечами и ответил фразой, которую мы доселе от него ни разу не слыхали: «Начальству виднее, кого на передний край посылать».
Отошла в тыл и кавалерия. Новосформированные 3-й кубанский кавкорпус и 4-й Донской, из восставших казаков Вёшенской и окрестностей, тоже куда-то исчезли.
Мы же наслаждались жизнью, насколько могли. Особенно преуспевал в этом Сева Воротников, оказывая поистине магическое воздействие на юных лиц женского пола, как селянок, так и городских мещанок, поместных жительниц, гимназисток и даже – о ужас! – учениц местного епархиального училища!
Многие сами шли к нам с безыскусными рассказами, что, мол, «сперва-то ничего было, обрадовались многие – свобода настанет, а потом-то, охти, что потом-то началось: ни купить, ни продать!.. Батюшку нашего увезли куды-то. Чека и увезла – за пропаганду, грили». Фёдор не удержался, бросил жалобщикам прямо в лоб, что, дескать, хата, которая с краю, первая и гореть начинает. Чему, мол, радовались – вракам, что Государь отрёкся?! Не отрекался он. Какая вам «свобода»? От чего свобода? Ну, попробовали с вэ-че-ка пожить, сильно понравилось?!
Фёдора даже Две Мишени пришёл успокаивать. Людям, сказал, надо объяснять и растолковывать. В чём у большевиков сила? В лозунгах, простых и понятных. А что жизнь им не соответствует – так это «происки врагов». Ещё проще, ещё понятнее. Так что пусть их, Федя, сказал полковник (на самом-то деле генерал-майор, но погон генеральских ни за что так и не надевает). Вот мы пришли, торговлю разрешили, деньги у нас настоящие, из столицы вывезенным золотом подкреплённые. Реформа земельная уже объявлена; на заводах – рабочее законодательство, восьмичасовой рабочий день, а больше – только за особую плату, полуторную. Ничего, Фёдор, придут люди ещё в себя, очнутся от красного дурмана…
Хорошо говорил Две Мишени, да только я думаю – не всё так легко и просто. Многим нравилось даже, когда всем поровну, а главное – «богатеев бить!». И против нас – красных впятеро больше. Тут голову поистине сломать надо, пока поймёшь, как же с этакой силищей справляться. Потому что если не справимся – то кончим, как те…»
Федя Солонов снисходительно взглянул на склонившегося со своим дневником Петю. Ладно уж, пусть пишет. Когда мы победим, для истории пригодится.
Когда мы победим. Если мы победим.
Городок, где они остановились, был, казалось, неотличим от множества таких же, широко разбросанных по великой Руси: главная улица с добротными каменными домами, от рынка до собора, зелень садов, упирающиеся в речной косогор огороды и выгоны, пара трактиров, постоялый двор, гостиница, школа да фельдшерский пункт. На окраинах – маслобойный заводик, мельница, а подле церкви – заросшее сиренью кладбище, лучшее место для свиданий, по мнению Севки Воротникова.
Мало осталось «стрелков-отличников», и прапорщик Солонов набрал новую команду. Уже не Две Мишени – он сам занимался с нею, и не только стрельбой, но и тактикой, «тактикой снайперских пар», как он сам это называл. Александровцы удивлялись странному названию, но лишних вопросов не задавали.
Они просто радовались лету и внезапной тишине, и светлым платьям девушек, и лукавым их взглядам, и колокольному звону, что плыл над городком и заречными лугами, и пузатому самовару в трактире, и свежему хлебу, что зимой и весной «утаили, не дали вывезти аспидам!».
По каплям уходило это время. С венками из полевых цветов на головах у местных красавиц, с мычанием стад, возвращавшихся вечером домой, с гоготом гусей, что хворостинками загоняли в птичники босоногие девчушки, – со всем тем, чего, как казалось александровским кадетам, они навсегда лишились, ведь так долго были только снег, да распутица, да заводские трубы и терриконы Юзовки.
Скоро это кончится.
Но пока Севка Воротников обнимается с очередной пассией, Петя Ниткин корпит над дневником, а Фёдор Солонов до немыслимого блеска начищает верную как смерть «фёдоровку», что прошла с ним весь путь от Гатчино до Икорца и далее.
Все ждут.
– Сверим. – Сиверс форсисто поддёрнул манжет, открывая крупные «траншейные» часы. – Девять часов двадцать две минуты.
Штабные послушно принялись крутить и вертеть свои собственные «буре», «мозеры» и «фаберже».
Летнее утро едва успело отгореть, чистое небо не предвещало дождя – ах, какой славный сенокос получился бы! И не жарко, солнце не палит чрезмерно, а травы уже поднялись, уже можно браться за косу-литовку, выходить на добрую работу; не только майский день год кормит, но и июньский, и июльский тоже, когда сметываются высокие стога – чтобы было чем скотине кормиться долгой белой зимой.
Ирина Ивановна Шульц тоже смотрела на часы. Круглый серебряный «мозер», крупные, мужские. Маленькая секундная стрелка завершила круг, минутная легла на половину часа, и земля содрогнулась.
…Артиллеристы-военспецы из Михайловской академии открыли огонь с закрытых позиций. Из столиц и центральных складов доставленные гаубицы в шесть и восемь дюймов изрыгнули огонь, и засуетились вокруг них муравьи-человечки, торопясь загрузить в раскрытые пасти казёнников сперва снаряд, затем – пороховой заряд в картузе, словно тщась насытить вечно голодное чудовище.
Все штабные дружно вскинули бинокли.
На «той стороне», на цепи высот, где укрепились белые, благоразумно не суясь в болотистую низинку, встали чёрные султаны разрывов.
Второй залп… третий… четвёртый…
Эх, весёлая работа, бей буржуев, не жалей!
Вообще-то говоря, штабу всего Южфронта находиться на переднем краю никак не полагалось, совсем наоборот. Вот Лев Давидович Троцкий никуда не лез, вернее, лез, только когда было нужно. И, самое главное, точно знал, когда именно нужно. Поэтому сейчас он преспокойно пребывал в Харькове, «ожидая добрых вестей», как он выразился.
Порученец его, Бешанов, со своими ухорезами тоже остался при товарище народном комиссаре, а вот Константин Нифонтов, напротив, мрачно сидел сейчас в седле на самом краю строя штабных. На него старались не смотреть – потому что в чёрных петлицах его формы, новой, дорогой и из лучшего сукна, по-прежнему красовались не кубари или шпалы, а одна-единственная адамова голова цвета серебра. На Ирину Ивановну Константин время от времени бросал странные взгляды – вроде и со злобой, но в то же время и какие-то виноватые.
Никто, ни один краском, товарища Сиверса не исключая, не задал Косте Нифонтову ни одного вопроса – кто он, собственно, такой, в какой пребывает должности и что вообще тут делает, не имея никакого отношения к штабной работе?
В седле Костя сутулился, словно только что выучившись верховой езде, будто и не было всех этих лет в корпусе, с обязательной выездкой, с умением скакать даже и без сбруи.
Но сейчас штабные глядели исключительно вперёд, на разворачивающую атаку «ударных пролетарских частей». На самом деле никакими «пролетарскими» они не были – обычные номерные полки старой армии, лишившиеся своих названий и численных обозначений, получившие новые знамёна да новые петлицы. Многим не хватило латунных треугольников, квадратов или «шпал» на петлицы, и знаки различия просто рисовали краской через трафарет.
Но трафарет или нет, а в атаку они поднялись хорошо, дружно. Пока артиллерия продолжала обрабатывать гребень цепи холмов, пехота одним броском преодолела низину, задержалась, накапливаясь перед решающим натиском.
К Ирине Ивановне подал своего коня Павел Егоров – бывший начальник Харьковского военного округа, а затем – начдив; в начдивы он попал, не поладив с властным и жёстким Сиверсом, однако теперь вот оказался возвращён в штаб – шептались, что по личному указанию товарища Троцкого.
– Всё идёт хорошо, не так ли, товарищ Шульц?
– Всё хорошо, – кивнула Ирина Ивановна. – Белые не ожидали такой мощи нашего огня, это ясно. И не ожидали здесь удара.
– Почему вы так думаете?
– Потому что иначе бы постарались открыть ответный огонь шрапнелью по сосредоточенной пехоте, – показала Ирина Ивановна. – Не надо было им там задерживаться, скопились, замедлились… Грамотный и готовый к отпору противник накрыл бы их прямо сейчас, нанеся нам потери ещё до начала настоящего боя.
– Хорошо б, кабы так…
– Да вы сами посмотрите, товарищ член военного совета.
И точно – артиллерия била теперь куда-то в глубину, накрывая тщательно разведанные цели (списки их Ирина Ивановна самолично рассылала командирам-артиллеристам); над головами поднимался воздушный шар артиллерийских наблюдателей, снабжённых телефоном, дабы по прямому проводу корректировать стрельбу.
А пехота красных частей встала во весь рост, взревела дружно старорежимное, но по-прежнему действенное «ура!» и, наставив штыки, устремилась вперёд, прямо вверх по склонам разбитых тяжёлыми снарядами высот.
Белые успели тут укрепиться, но не сказать чтобы так уж сильно, – оно и понятно, разом на всём тысячевёрстном фронте укрепления не выстроишь, и даже колючей проволоки может не хватить.
Вот и здесь – всего один ряд кольев, во множестве мест уже разнесённый тяжёлыми снарядами.
Ожил один пулемёт белых, за ним другой. Бегущие фигурки в зелёном падали, но куда большее число их перемахнуло через колючку, ворвавшись на позиции добровольцев, и пулемёты тотчас захлебнулись.
Новые волны пехоты следовали за первыми, шли густыми цепями, пулемёты молчали, молчали и пушки белых – они имелись на этом участке, стояли на закрытых позициях, но, похоже, были успешно накрыты красной артиллерией.
– Запросите наблюдателей, что с поражением целей пять, восемь и десять? – Ирина Ивановна обернулась к порученцу. Тот по старой привычке козырнул и кинулся к телефонистам.
– Успешно поражены! – доложился вскоре.
Услыхавший это Сиверс довольно кивнул.
– Вскоре и ваш черед настанет, Семен Михайлович.
– Да уж заждались, – пробурчал усатый кавалерист. – Покажем контре этой, что такое красный конник!
– Да чего там показывать, в пустоту войдёте, если разведка нам не врёт, – подхватил Егоров.
– Чего это «в пустоту»? – аж обиделся усатый. – Нам пустота не нужна! Кого рубить станем?
– Спокойно, спокойно, товарищи. Сейчас должны командиры доложиться…
И точно – немного погодя к штабным подвели пару запыхавшихся вестовых.
– Комполка докладывает, что высоты взяли! Беляки сбежали, пулемёты побросав! Винтовки тож! Видать, чтобы бежать сподручнее было!
Штабные хохотнули.
– Карту! – властно потребовал Сиверс.
… – Михайловку, значит, взяли. Новоцыгановку тоже. Сопротивление белых слабое. Очень мало войск.
– Подозрительно это, – вдруг мрачно заявил Костя Нифонтов. Нервно засучил пальцами, словно что-то солил. – Добровольцы всегда насмерть стоят, контратакуют при первой возможности, а тут… постреляли, да и отходят. Трофеев очень мало, пленных совсем нет. Сколько пулемётов взяли, два всего?
– Ничего удивительного, – резко ответила Ирина Ивановна. – Вы хотя бы знаете, сколько у белых всего на фронте войск и сколько – конкретно на этом участке? Или вы считаете, что штаб Южфронта должен был специально выбрать направление, на котором беляки зарылись в землю по самые брови и где у них стоят их лучшие части? Только чтобы вам «трофеи» обеспечить?
Остальные штабные воззрились на товарища Шульц с почти мистическим ужасом. Возражать личной гвардии Льва Давидовича с адамовой головой на петлицах не решался никто.
– Слишком уж легко это у нас получилось, – упрямо бурчал Нифонтов. Вид у него, правда, был весьма затравленный. – Подозрительно. Я доложу товарищу наркому…
– Доложите, – ещё резче бросила Ирина Ивановна. – А заодно доложите, что штаб Южфронта – несомненно, из контрреволюционных соображений, – так выбрал место для прорыва, чтобы тут оказалось как можно меньше войск противника. Чтобы наши полки понесли как можно меньшие потери. Всё это, разумеется, очень подозрительно. Ведь настоящие командиры, всем известно, стараются атаковать наиболее укреплённую позицию врага.
Раздался сдержанный смех. Нифонтов покраснел.
– Правильно, товарищ Шульц! – Сиверс набрался храбрости. – А вы, товарищ Нифонтов, не думайте, что только вы товарищу наркому докладывать можете. Мы такое количество войск не для того собирали, чтобы телами солдатскими все подступы к позициям беляков устилать.
Нифонтов нахохлился, руки его тискали поводья.
– Мы продвинулись на четыре версты, – обвёл штабных взглядом Сиверс. – Беляки не бегут беспорядочно, они стараются отходить, цепляясь за тыловые позиции. Но их тут слишком мало, понятно это вам, товарищ Нифонтов? Вот и Семёну Михайловичу в дело пора. Застоялись, поди, лошадушки-то ваши?
– Как есть застоялись! – ухмыльнулся усач. – Наконец-то, товарищ комфронта! Первая конная дивизия себя покажет, не посрамит пролетарского дела!
Сиверс кивнул.
– Добро. Задача вам известна. А нам пора. Сейчас второй эшелон в дело пойдёт; а Льву Давидовичу мы доложим, что оборона белых прорвана на всю глубину, противник отходит, оказывая слабое сопротивление в силу ограниченности сил. Надеюсь, на Юго-Восточном фронте, у товарища Егорова, дела идут так же хорошо.
В Харьков, в штаб фронта, все вернулись в приподнятом настроении. Прорвавшиеся части слали бодрые донесения, конная дивизия Будённого пошла дальше – гулять по тылам беляков, пехота, сколько могла, продвигалась даже и в темноте.
Лев Давидович Троцкий встретил их в большом зале, подле огромной карты, на которую расторопные его ординарцы успели нанести положение наступающих полков.
Красные стрелы глубоко и уверенно вонзались в пространство, очерченное жирными синими линиями. Короткими дугами показывалось положение отдельных частей; за день горловина прорыва расширилась до двадцати вёрст.
Правда, не были взяты два городишки у основания прорыва, там беляки отстреливались несколько более бодро, но Сиверс решил городки эти просто блокировать, а ещё лучше – окружить, благо сил хватало. Потом добровольцы оттуда сами уйдут, ну, а если не уйдут – им же хуже.
У Егорова на Юго-Восточном фронте дела тоже шли хорошо, хотя там противник сопротивлялся упорнее.
За сутки получились два клина, глубоко врезавшихся в боевые порядки белых. Конные дивизии продвинулись ещё дальше, и последние рапорты от них были более чем бодры – захвачены железнодорожные станции, перерезаны дороги, белые всюду отходят…
Троцкий поигрывал красным карандашом, склоняясь над картой поменьше, чем висевшая на стене.
– Товарищ народный комиссар…
Все в штабе Южфронта разом обернулись. Сжав кулаки и побледнев, рядом с развалившимся в кресле Бешановым стоял Костя Нифонтов.
– Лев Давидович, Костян тут дело говорит, – Йоська обращался к народному комиссару по военным и морским делам словно к собственному дядюшке. – Что-то легко уж больно у нас всё выходит. У меня так с фараонами случалось. Коль чего идёт как по маслу и даже глаже – жди засады.
Троцкий наблюдал за Бешановым с каким-то почти медицинским удовольствием. И улыбался, словно задавшись целью определить, до чего тот может дойти и что вытерпят штабные командиры.
– Товарищ народный комиссар, – твёрдо сказал Сиверс, – мы не знаем этих людей, не знаем степени их военных познаний, равно как и не осведомлены об их заслугах перед революцией. Секретно-исполнительный отдел пока что отметился в Харькове только лишь расстрелом заложников. Контру, конечно же, расстреливать надо; но геройствовать в подвале, куда приговорённого приводят связанным, это несколько не то, что встретить ту же контру на поле боя, да ещё и при оружии.
– Смело говорите, товарищ Сиверс, смело! – Троцкий усмехался, даже как будто бы одобрительно. – Но ведь наступление и впрямь началось успешно? Как по маслу, не так ли, товарищ Бешанов?
Сиверс не сдавался. Рядом с ним тесно стояли штабные – и «военспецы», и те, кто ещё полгода назад и не помышлял о военном деле. Все – сильные мужчины не робкого десятка, все при оружии. И Сиверс решился.
– Очевидно, гражданину Бешанову больше пришлось бы по нраву, если бы мы сейчас умывались кровью, так?
– На понт не бери, начальничек. – Бешанов не сменил позы, так и сидел, развалясь, в своём кресле. – Говорю тебе, Сиверс, я подлянку фараоновскую за три версты чую.
– Товарищ народный комиссар! – Сиверс вытянулся в струнку, рядом с ним так же встали по стойке «смирно» кадровые военспецы, а после мгновенного колебания – и остальные красные командиры. – Я не знаю, в каком качестве здесь пребывает этот гражданин, – комфронта вновь сделал акцент на слове «гражданин», – и почему он позволяет себе подобное. Если вы, товарищ народный комиссар, самолично утвердив своей подписью приказы штаба Южфронта, недовольны мною как его командиром – снимайте с должности, но терпеть выходки этого… этого уголовника я не намерен!
Бешанов нагло закинул ногу на ногу, покачивался до блеска надраенный сапог. Гневные словеса Сиверса его нимало не задели и даже не взволновали.
– Вы, товарищ Сиверс, прямо как и не большевик, не красный командир, – Троцкий улыбался. – Товарищ Бешанов не «гражданин», а начальник секретно-исполнительного отдела ВЧК; и здесь он со специальным заданием: проверить, не работает ли тут разведка белых, нет ли здесь их агентов.
– Агентов искать, бесспорно, следует, товарищ нарком, – спокойно сказала вдруг Ирина Ивановна. – Вопрос только в том, где именно их искать и как. Мы вот, например, с товарищем комфронта проверили всю организацию секретного документооборота, усилили контроль за вольнонаёмным персоналом…
– А с тобой мы ещё поговорим! – Бешанов вдруг резко поднялся. – В Питере разговора не вышло, ничего, здесь закончим!
– Тихо, – негромко сказал Троцкий, и – удивительное дело – Бешанов мгновенно осёкся. – Не горячитесь, товарищи. Большевик – это прежде всего холодная голова. Товарищ Сиверс! Вам самому успех первого дня не кажется подозрительным?
– Никак нет, товарищ нарком!
– Почему? У Егорова на Юго-Восточном такого глубокого прорыва нет.
– У Егорова казачьи земли, он прямо в области Вёшенского мятежа наступает. Ясно, там из-за каждой стрехи в спины палить будут. А у нас здесь области русские, крестьянские. Они продразвёрсткой хоть и не шибко довольны, но беляков ненавидят, – Сиверс говорил уверенно, с напором. – Это раз. Второе – не знаю, как Егоров разведку у себя поставил, а вот у нас товарищ Шульц, хоть и зам по оперативному разделу, но разведкой занималась самолично, множество ценных сведений было собрано!
– Это как же? – заинтересовался Троцкий.
– Нет, за линию фронта я не ходила, товарищ нарком, – товарищ Шульц позволила себе лёгкую, почти незаметную улыбку. – А вот с бабами говорила. Бабы, они сейчас туда-сюда шмыгают, тут что-то продадут, там на что-то сменяют, здесь что-то купят. Мужики-то большей частью или дома сидят, или в армии…
– В какой? – тотчас перебил Лев Давидович.
– В обеих, товарищ нарком, – Ирина Ивановна оставалась очень спокойна. – Куда мобилизовали. Вот бабы и бегают. Всё видят, всё слышат. И языками мелят, само собой. Вот мы баб-то и слушали. Потом, конечно, перепроверяли, слухи отсеивали, выдумки, прочее… Вот и нашли слабое место!
– Значит, местное население, раз. Разведка, два. Что ещё, товарищ Сиверс?
– Артиллерийское наступление, товарищ нарком. Собрали все тяжёлые орудия в один кулак. Аэростат подняли, с наблюдателями. И накрыли все выявленные разведкой цели. Товарищ Буденный вот докладывал – батареи у беляков разгромлены нашим огнём, много побито и брошено!
– Учёт трофеев ведётся?
– Так точно, товарищ нарком. Только с тех трофеев толку немного – обломки одни. Что сгорело, что осколками посекло.
– То есть орудия белые не бросили?
– Исправных совсем мало. Всё остальное только на лом и годится.
– У царских войск плохо с артиллерией, – вступила Ирина Ивановна. – Поэтому ясно, что орудия они спасали любой ценой.
– Возможно, возможно… – бормотал Троцкий, вглядываясь в карту. Прерывистые красные линии оказались глубоко в белом тылу, окружение грозило всей воронежской группировке противника.
– Чего они ждут, спрашивается?
– Надеются нас остановить на тыловых рубежах, потому так быстро и отходили – чтобы подтянуть резервы. Воронеж им необходим как ступенька для наступления на Москву, за него они будут драться.
– Что ж, нам их упорство на руку, – заключил нарком. – Товарищ Сиверс! Вы готовы к развитию успеха?
– Так точно, готов, товарищ Троцкий. Однако…
– Никаких «однако»! Если бы мы колебались и медлили перед октябрьским переворотом, ничего бы у нас не вышло. Зиновьев и Каменев нас, помнится, запугивали, дескать, в столице у Временного собрания и немецкие части, и юнкера, отлично вооружённые, готовые драться, и казаки, и гвардия может вырваться из стрельнинского окружения – нельзя, мол, выступать! Но мы их не послушали, да, не послушали! Действовали смело, решительно и добились полного успеха. Вот и вы тоже – не медлите, углубляйте прорыв, вводите резервы, сейчас не до сбережения чего бы то ни было! Преступлением перед революцией будет упустить такой шанс!
– Безоглядное продвижение вперед без должного закрепления на позициях… – начал было Сиверс, но Троцкий лишь отмахнулся.
– Медлить нельзя, товарищ комфронта, понятно вам это или нет? Нельзя! Белые вот-вот сообразят, чем им грозит наш прорыв, поймут, что нас уже не остановить, и начнут отход от Воронежа, выскальзывая из нашего капкана. Это, конечно, тоже будет успех – отбросить их на юг. Но не тот успех, что нам требуется!
– Вас понял, товарищ нарком.
– Что-то быстро вы согласились, – Троцкий пронзил Сиверса взглядом. – Небось думаете, мол, пусть начальство это уедет, а мы тут сами обделаем, как считаем нужным? Нет уж, дудки! Никуда не уеду, буду следить! Егоров на востоке отстаёт… Так что от вас теперь зависит куда большее, чем вам казалось. Наступление вести со всей пролетарской энергией, яростью и отвагой! Все резервы – в дело! К чему они нам, если белые отступят, вырвутся из ловушки? Теснить силы контрреволюции на юг мы сможем и так. Но надо не выталкивать их, а окружать и уничтожать! Чем решительнее будут наши победы, тем внимательнее и пристальнее станет мировой пролетариат смотреть на нас, тем скорее он сам убедится в действенности вооружённой борьбы за свободу и тем скорее вспыхнет мировая революция!
Закончил речь свою товарищ нарком словно на митинге – стоя, взнеся сжатый кулак и обводя всех собравшихся огненным взором. Говорить Лев Давидович умел. Не сбивался, не мямлил, не тянул – фразы лились потоком, без малейших сбоев, как по писаному.
И в следующие дни товарищ Троцкий, появляясь в штабе, неизменно выступал с горячими речами. Правда, Бешанов с ним теперь не появлялся. Говорили, что он сидит безвылазно в здании Харьковской ЧК, держа при себе для поручений коменданта Фукса и командира расстрельного взвода Саенко; а вот Нифонтов постоянно отирался в штабе фронта, без каких-то ясных полномочий и дел. Красные командиры, даже и те, что из пролетариата, его сторонились, военспецы смотрели с брезгливостью.
Ирина Ивановна печатала очередную пачку приказов, когда Нифонтов вдруг возник на пороге её отдела (именно её, потому что начальник оного так в штабе и не появлялся, занятый какими-то особо секретными и одному товарищу Троцкому известными вещами).
Костя отпустил жидковатые усики, носил щегольские сапоги на изрядном каблуке, чтобы казаться выше и значительнее, и был перетянут ремнями, словно красотка корсетом, – справа «маузер», слева шашка.
– Где сегодняшние донесения от передовых отрядов? – поинтересовался он голосом, что, наверное, ему самому казался сильным, властным и значительным. – Мне сказали, что вы забрали их все. Дайте, мне они нужны.
Ирина Ивановна не подняла головы. Пальцы её с прежней скоростью порхали над клавишами.
Нифонтов побагровел.
– Я задал вам вопрос!
Ирина Ивановна продолжала печатать.
Костя, казалось, заколебался. Но уже миг спустя рот его сжался в некрасивую бледную черту, правая рука легла на кобуру.
– Встать, сука! – почти завизжал он. – Документы сюда! Я приказываю!
Ирина Ивановна перестала печатать. Пальцы Нифонтова дёрнули кожаный клапан кобуры, однако прямо в лицо ему вдруг уверенно глянул чёрный глазок пистолетного дула. Верный как смерть «люгер», 9 миллиметров.
– Руки!.. – скомандовала Ирина Ивановна.
И тут Костя Нифонтов сделал самую большую глупость, какую только смог.
Рук он не поднял. Рванулся в сторону, но не вправо от Ирины Ивановны, а влево, так что кисти её надо было сделать совсем небольшое, почти незаметное движение. Пальцы Нифонтова уже сомкнулись на рубчатой рукояти «маузера», но такое страшилище из огромного деревянного футляра (могущего служить ещё и прикладом) в один миг не выхватишь.
«Люгер» грянул, в замкнутом помещении вышло особенно громко. Раз и второй, полетели слегка дымящиеся гильзы.
Костя с воплем грохнулся на пол, галифе быстро темнели от крови.
Ирина Ивановна вскочила, ствол смотрел Нифонтову в голову.
На грохот стрельбы в кабинет вбежали люди, охрана штаба, краскомы, затем и сами Сиверс с Егоровым, пистолеты уже наготове.
– Что такое? Что тут случилось?
– Подверглась нападению вот этого, – небрежно кивнула Ирина Ивановна на корчившегося Костю. – Была вынуждена защищаться. Предложила ему поднять руки и прекратить глупости, однако понимания не встретила. Пришлось стрелять. Как видите, товарищи командиры, могла бы легко его прикончить, но не стала. Отправила ему по пуле в мякоть ног.
Над Нифонтовым уже склонялись, кто-то наспех начал перевязывать раны.
– Только этого нам и не хватало, – чертыхнулся Сиверс. – Товарищ Шульц! Неужто нельзя было как-то иначе…
– Нельзя, товарищ комфронта, – твёрдо ответила Ирина Ивановна. – Поинтересуйтесь у этого гражданина, зачем он сюда явился и что от меня требовал. А требовал он ни много ни мало все последние донесения от наших передовых частей, совершенно секретные сведения! Не удивлюсь, что на самом деле никакой это не сотрудник соответствующего отдела нашей славной ВЧК, а агент разведки белых!
Меж тем явились и санитары с носилками; стонущего Костю уложили на них, понесли прочь. «Маузер» его так и остался на полу, а как он оказался снят – никто даже и не понял.
Сиверс мрачно молчал, мял подбородок; Егоров скривился, потирая щёку, словно его мучила сильнейшая зубная боль. Остальные штабные лишь переминались с ноги на ногу да чесали в затылках.
– Что с вами, товарищи? – Ирина Ивановна обвела всех строгим взглядом, словно в классе кадетского корпуса. – Чего вы боитесь? Вы, красные командиры? Мы с вами воюем за новую жизнь, за счастье народное, за мировую революцию – и что же, нам теперь бояться одного уголовника и одного нервного, растерявшегося и сбитого с толку мальчишку, моего бывшего ученика, кстати?
Все отводили взгляды.
– Или вы боитесь товарища наркома? – усмехнулась Ирина Ивановна. – Понимаю. Лев Давидович может…
– Лев Давидович таки может таки что? – вдруг раздалось от дверей.
В проёме застыл сам товарищи народный комиссар по военным и морским делам. Рядом с ним мелко суетился Бешанов – именно «мелко суетился», у него всё время двигались руки, бёдра, плечи, он словно порывался бежать сразу во все стороны разом.
Сам же Лев Давидович говорил с нарочитым акцентом одесского Привоза, хотя обычно речь его отличалась правильностью и чистотой, на зависть любому выпускнику историко-филологического факультета.
– Товарищ народный комиссар может принять решительные меры, основываясь на революционном понимании текущего момента, – Ирина Ивановна не опустила взгляд.
Троцкий медленно вошёл в кабинет, за ним следом мелко трусил Бешанов, беспрерывно потирая руки.
– Что здесь произошло, товарищ Шульц? Почему вы стреляли в моего сотрудника?
– Человек в форме с неуставными знаками различия, который по должности никак не обязан здесь находиться, непонятно зачем и непонятно почему пребывающий в здании штаба фронта, явился ко мне, в недопустимой форме потребовав предоставления ему совершенно секретных сведений. Полагая, что тем самым он сводит со мной старые счёты, я не стала отвечать. Тогда он перешёл на крик, грязно оскорбил меня. Схватился за «маузер». Я его опередила и, наставив пистолет, потребовала поднять руки. Он не подчинился, бросился в сторону; мне пришлось применить табельное оружие. Стреляла я аккуратно, с целью лишь обездвижить, а не нанести ранения, несовместимые с жизнью.
Бешанов прямо-таки прожигал Ирину Ивановну ненавидящим взглядом, но поперёд товарища народного комиссара лезть побаивался. За спиной Троцкого маячила ещё тройка крепких молодцов, смотревших на наркома, отнюдь не на Йоську Бешеного.
– Того, что это мой человек, вам было недостаточно, товарищ Шульц?
– Недостаточно, товарищ народный комиссар. Социализм, как учит нас товарищ Ленин, – это учёт и контроль. До меня так и не были доведены ни обязанности, ни полномочия гражданина Нифонтова. Я даже не знала, в какой он должности и почему я обязана ему подчиняться. Есть порядок работы с секретной документацией. И её я не могу безоглядно выдавать кому попало.
– Вот как? А если бы документы эти затребовал я?
– Я бы предложила бы вам ознакомиться с ними в соответствующем помещении, ни в коем случае не допуская выноса никаких материалов под грифом «секретно» или даже просто «особой важности», не говоря уж о «совершенно секретно». Но это вы, товарищ Троцкий. Ваши функции мне понятны. А что здесь делает гражданин Нифонтов – мне абсолютно не ясно.
– Выполняет мои указания!
– Он не предъявил мне вашего письменного приказа, товарищ народный комиссар. Не сослался даже на ваше «устное распоряжение». Но в любом случае ни приказы, ни указания, ни распоряжения, кто бы их ни отдал, не могут идти вразрез с правилами работы. Секретная документация зовётся секретной не просто так. Когда на карту поставлен успех важнейшей стратегической операции, мелочей быть не может.
– Да контра она, контра! – в наступившей тишине раздался особенно громко яростный шёпот Бешанова.
– Спокойно, Иосиф. – Троцкий даже не глянул на своего подручного. – В словах товарища Шульц есть резон. Подобная смелость мне импонирует. Товарищ Нифонтов, конечно, не должен был ничего требовать. Однако мы все, и я первый, должны знать о положении на фронте.
– Нет ничего проще, товарищ нарком. Я или любой другой штабной командир готовы в любой момент исчерпывающе доложить вам обстановку.
– Не только, товарищ Шульц, не только… – Троцкий обходил её медленным шагом – словно акула, кружащая вокруг жертвы. Бешанов следовал за наркомом как приклеенный. – Я обязан знать, в какой степени все преданны делу революции. И для этого буду применять все необходимые меры.
– Несомненно, товарищ нарком. И моя преданность делу революции как раз и заключается в том, чтобы следовать порядку, а не крайне подозрительным указаниям крайне подозрительных личностей, как тот гражданин, которого мне пришлось ранить. Я уже высказала товарищам краскомам – не является ли он агентом разведки белых?
– Кто, Костя? – рассмеялся Троцкий. – Да вы шутите, товарищ Шульц.
– Почему же нет? – невозмутимо возразила Ирина Ивановна. – Нифонтов – из дворян, его отец служил в гвардейском полку, в Волынском…
– Волынский полк? – перебил Лев Давидович. – Да он же одним из первых поддержал нашу революцию!
– Поддержал, перейдя на сторону победителей, – парировала Ирина Ивановна. – Не припоминаю его среди штурмовавших Таврический.
Отчего-то это неимоверно развеселило товарища наркома.
– Остроумно, товарищ Шульц, остроумно. Значит, таким сложным образом белые внедряли своего агента в непосредственное окружение народного комиссара по военным и морским делам?
– На месте белых я бы не пожалела никаких средств и сил, чтобы внедрить своего агента в ваше непосредственное окружение, – ровным голосом ответила товарищ Шульц. – И чем безумнее биография, тем лучше.
– Вот как у вас? – хохотнул Троцкий. Штабные командиры замерли.
– Да, вот как у меня, – не смутилась Ирина Ивановна. – И должна вам сказать со всей откровенностью, товарищ нарком, – мне приходится денно и нощно делом доказывать свою преданность революции. Спросите вот хотя бы товарища Ягоду. А о последнем времени – товарища Сиверса. Или товарища Апфельберга.
– Товарищ Апфельберг, конечно, очень талантливый сотрудник, но, увы, подвергся в последнее время моральному разложению с одной пригожей казачкой, правда, должен признать, очень пригожей казачкой, – усмехнулся Троцкий. – Что ж, товарищ Шульц! На будущее нам всем урок. Иерархии командования надлежит выстраивать чётко. А ваш доклад мы, несомненно, заслушаем… Спокойно, спокойно, Иосиф, я же сказал! Слушаем доклад товарища замначальника оперативного отдела.
– Слушаюсь, товарищ нарком, – Ирина Ивановна как ни в чём не бывало взяла указку и пошла к висевшей на стене карте. – Согласно последним поступившим донесениям, наши авангарды достигли рубежей…
«Не успели мы стать батальоном, а пришёл приказ о разворачивании в полк. Рывок наш к Воронежу не прошёл незамеченным; со всей России пробирались добровольцы – старшие кадеты выпускных возрастов, юнкера, военгимназисты; и оказалось, что многие (если не все) знают о нас, о том, что мы «Государя спасли». И просились специально к нам.
А потом на фронт приехал и сам Государь. Да не просто так…»
Батальон александровских кадетов стоял в парадном строю. Почищена чёрная форма, надраены сапоги, сияют верные «фёдоровки». Щёки Севки Воротникова в свежих порезах от неумелого бритья. Идёт вдоль сверкающей штыками шеренги Две Мишени, и на плечах у него – по-прежнему полковничьи погоны.
Импровизированным плацем послужил деревенский выгон за околицей. Обитатели сбежались все, от мала до велика, мальчишки облепили деревья и крыши, мужики с бабами приоделись, замелькали алые праздничные платки с рубахами.
Все глядели на ведущую к станции дорогу.
Глядели, глядели, солнце поднималось выше, начинало припекать.
Фёдор Солонов стоял на правом фланге, рядом с офицерами батальона.
Ждал, как и все. Ждал, а живот так и сжимался от волнения.
И когда уже казалось, что «никогда ничего не случится», на дороге появились всадники, а за ними – сразу три автомобиля, да не простых, а полугусеничных.
Фыркая мощными моторами, покатили прямо к строю батальона.
Остановились.
И все александровцы как один, неважно, из самого ли корпуса, или из юнкеров, или даже из примкнувших в последнюю неделю военгимназистов, грянули «Боже, царя храни».
Без оркестра. A capella.
Адъютант распахнул дверцу машины. Государь тяжело поднялся во весь рост, спустился на землю. В руках он держал что-то вроде большого зонта (очень большого зонта). За ним следом сошли наследник-цесаревич Николай Александрович, брат его Михаил, а из второго автомотора, почти упёршегося носом в первый, одна за другой выходили девушки, но не разряженные, не в платьях, а в строгих накидках сестёр милосердия с красными крестами на белых косынках.
Фёдор подумал, что вот прямо сейчас он провалится сквозь землю.
Великие княжны скромно остановились. Государь же с сыновьями шёл прямо к замершему строю александровцев.
Остановился он прямо напротив Фёдора – бывшие кадеты составили первую роту батальона. Выпрямился, расправил плечи – однако Федя видел, как сдал Государь. Ввалились глаза и щёки, и во всём, даже в осанке, ощущался какой-то надлом; Государь боролся с ним как мог.
И сейчас, стоя перед строем поющих гимн мальчишек и юношей, он словно бы вновь стал прежним, как на портретах да старых фото – времён турецкой войны.
Две Мишени, отбивая шаг, встал во фрунт, вскинул руку к козырьку, доложил звенящим голосом, словно и не боевой генерал, из одного лишь странного упрямства носящий погоны полковника, но зелёный прапорщик, только-только из юнкеров.
Государь кивнул.
– Вольно, сыны мои…
Совсем не уставные слова прозвучали. Слова не императора, но и впрямь усталого, жизнью битого отца семейства.
– Вольно, храбрецы. Давно собирался к вам, да негоже с пустыми руками являться, а скоро только сказка сказывается. Но вот и готово то, с чем и царю не стыдно перед такими героями появиться. Недолго вам в батальонах ходить, ныне и присно будет вам имя – Первый отдельный стрелковый государя Александра Третьего полк. Александровцами вас и так кличут; значит, таково и имя ваше будет. И вручаю вам знамя. Не простое – внучки мои, считай, всю зиму над ним спины гнули, пальцы иглами кололи. Самолично вышили…
Цесаревич с великим князем Михаилом помогли отцу снять серый чехол.
Потёк светло-коричневатый, словно икона, нежный шёлк. Дрогнул, распустился, замер.
Глянул на застывшие шеренги батальона – впрочем, уже полка! – образ Спаса Нерукотворного. Строго глядят глаза, нимб распустился дивным цветком; поверху знамени вышито «Съ нами Богъ», а понизу – «Вѣра и Вѣрность».
Государь говорил ещё. О том, что они, александровцы, теперь все, считай, его крестники. О том, что они не посрамят ни имени своего, ни тех, кто пал в борьбе и кто уже с небес смотрит на товарищей своих, продолжающих бой.
А потом Две Мишени, опустившись на колени, поднёс к губам шёлк знамени, высоко его поднял; грянуло многоголосое «ура!», а у Фёдора Солонова защипало в глазах.
– Но это не всё. – Государь сделал знак цесаревичу. Тот кивнул, шагнул к Аристову, державшему новый стяг.
– Спасение августейшей семьи первой ротой александровцев – за подвиг тот причисляется полк ко гвардии и носить будет на знамени своём ленту ордена святого Георгия…
Чёрно-золотая лента, свернутая причудливым бантом, прикрепляется к древку. На одном конце – кованый вензель государя, на другом белый Георгиевский крест. И надпись – положенным полууставом: «За спасенiе Государя, 29 октября 1914».
И вновь – троекратное «ура!».
…А потом Фёдор сам не помнил, когда прозвучала команда «вольно!», уже после того, как прошли церемониальным маршем мимо императора и его близких; помнил только, когда рядом с ним вдруг оказалась великая княжна Татиана – и они пошли рядом, у всех на виду, туда, где накрыты были столы под белыми скатертями, и дымились самовары, и стояли корзины с белыми калачами, с печатными пряниками да иными заедками.
– Вот и встретились, Фёдор Алексеевич…
– Вот и встретились, ваше высочество…
– Татиана. Просто Татиана.
– Тогда и я просто Фёдор.
Смотрел ли кто на них, нет – Федя сказать не мог. Только никто к ним не подступился, никто не помешал, а они двое всё говорили и никак не могли наговориться. От Юзовки и пленного Антонова-Овсеенко до Икорца и последних боёв. О том, как прорывались к восставшим под Миллерово. Как дроздовцы хотели расстрелять пленного комиссара и как Две Мишени не дал им этого сделать.
Обо всём рассказывал Фёдор Солонов, и слова его текли вешними водами, легко, свободно, словно от века так было.
И Татиана говорила тоже – о том, как днюет и ночует с сёстрами в госпитале, как учится на ходу у лучших докторов и многое уже сама может, хоть и не сиживала на лекциях медицинского факультета.
– Ничего, – сказал Фёдор. – Кончится война – и не придётся вам по палатам госпитальным маяться…
Татиана вдруг словно угасла, погрустнела, вздохнула.
– А я вот не хочу, – шепнула вдруг. – Знаю, грех это великий… сама Господа молю да Богородицу, что ни вечер, за нашу победу. А только в госпитале, с ранеными – нужна я им, не княжна великая, а сестра, сестрица, что помощь подаст. Вот это правильно, вот это хорошо. А на балах плясать… нет, как отрезало. Сестры смеются, мол, в монашки собралась, Татиана? А я не в монашки, я во врачи собралась. Ну и что, пусть сейчас там почти одни только мужчины… Я не хуже смогу…
– Сможете, – убеждённо сказал Фёдор. – Обязательно сможете! Только так и никак иначе!
Конечно, сможет, вдруг подумал он. Сможет, всё сумеет, сдюжит – потому что не будет лежать в той яме жуткой, как там, как у тех.
И – неловкое молчание. Только тут Фёдор вдруг осознал, что слишком многие пристально смотрят на них – и друзья-товарищи, и великие княжны, сёстры Татианы Николаевны, и наследник-цесаревич, отец её, и даже сам государь.
И она поняла это тоже, щёки заалели, сделавшись словно красный крест на белой косынке.
– П-простите, Фёдор… – пролепетала, пальцы судорожно переплелись. – Я… мне надо…
– Конечно, Татиана Николаевна, – Фёдор слегка поклонился. – Я тоже… пора мне…
Ему было совершенно не «пора», но требовалось же что-то сказать!
– Пишите мне, – шепнула Татиана на прощание.
Федя лишь молча кивнул.
Друзья встретили его понимающими взглядами, а бесхитростный Севка Воротников от души хлопнул по спине, да так, что далеко не слабосильный Фёдор едва устоял.
– Ну, Слон, ну, молодца! Значится, покуда я тут по гимназисточкам, ты, значит, по великим княжнам собрался!..
– Заткнись, Ворот, – огрызнулся Федя. – Чушь не неси!..
Надо отдать Севке должное – был он при всей своей силе совершенно незлобив, даже и не подумал обижаться на приятеля.
– Ладно-ладно, не буду, не серчай.
– Да, вот именно, не надо, – встрял Лёвка Бобровский. Но взгляд на Фёдора кинул такой многозначительный и с уважением, мол, «ну, даёшь, бродяга!».
А понимающий всё Петя Ниткин промолчал. Только вздохнул тяжело.