В 1980 году в научно-биографической серии издательства “Наука” вышла моя книга “Александр Николаевич Формозов”. История ее такова. То, что среди людей, встретившихся мне на жизненном пути, мой отец был одной из самых интересных и ярких личностей, стало для меня ясно достаточно рано. Еще в 1965 году с рассказа о нем я начал свои “Записки русского археолога”. После смерти отца я принимал участие в разборке его архива, подготовке к печати его неопубликованных работ, читал очерки о нем, написанные коллегами и учениками. Там не все было точно, приходилось проверять и исправлять и даты, и факты. Тогда и возникла мысль о подробной биографии А.Н. Формозова.
Думала об этом и вторая жена Александра Николаевича – Варвара Ивановна Осмоловская. Она собрала его письма, посланные ей и другим адресатам, составила хронику его жизни за 1949-1973 годы. Студентка Биофака Горьковского университета Е.М. Абрашнева, готовя дипломную работу “Нижегородский период жизни и деятельности А.Н. Формозова”, разыскала в областном архиве ряд интересных документов. Для истории нашего рода много дали мне разговоры с дядей отца Иваном Елпидифоровичем, чтение начатых им мемуаров (после его смерти рукопись поступила в Музей истории здравоохранения Тверской губернии – Калининской области в городе Твери).
Все это помогло мне написать биографию. Помимо публикаций, отмеченных в примечаниях, основными источниками для меня служили архив отца, в особенности его дневники, письма к моей матери, хранящиеся у меня, письма, собранные В.И. Осмоловской, и составленная ею хроника. Рукопись я показал всем членам семьи и нескольким зоологам – А.Г. Воронову, Д.М. Вяжлинскому, Л.Г. Динесману, Т.Н. Дунаевой, С.В. Кирикову, А.А. Кирпичникову, А.А. Насимовичу, П.М. Рафесу, К.С. Ходашовой. Они кое-что уточнили и дополнили.
И вот книгу напечатали. Она быстро разошлась. Я услышал немало добрых слов от знакомых и незнакомых читателей. И все же я хочу вновь к ней вернуться, дать второй более полный ее вариант. Когда я только принимался за дело, я мечтал нарисовать предельно правдивый, реальный и рельефный портрет. Для этого, как я убежден, надо пользоваться всеми красками, а не одной розовой, передавать на полотне и свет, и тени. Бальзак в изображении Цвейга в каких-то отношениях человек смешной, нелепый, чуть ли не глупый, но эти живые штрихи нисколько не мешают нам увидеть в герое великого писателя, глубокого знатока людей и своей эпохи. Конечно, подобный прием доступен только художникам ранга Стефана Цвейга, а мои неискусные попытки тем же результатом не увенчались. Где-то я сам пугался и замолкал, а какие-то мои рассуждения вызвали протест у первых читателей. “Прямой упрек отцу!” – писала на полях Т.Н. Дунаева. “По моему, Вы его иногда обижаете, смотря на него с иронией”, – сказал мне Э.М. Мурзаев.
Действительно тут нужен особый такт. “Сотри случайные черты”, – учил нас Блок. Случайного и наносного в каждом человеке достаточно, и чтобы оно не заслоняло главного, не только можно, но и должно о чем-то промолчать, ни на минуту не забывая о доминанте. Это верно, но, когда, у какой черты биографу следует остановиться, решить отнюдь не просто.
Сплошь и рядом люди предпочитают красивую легенду, житие, панегирик неприкрашенному повествованию о реальной трудной жизни, жизни, не дающейся легко никому, а уж в наше время тем более. Варвара Ивановна возражала против названия последней главы – “Закат”. – Не было никакого заката, раз Александр Николаевич до конца работал! – Да, но работают по-разному. В жизни отца были годы расцвета – тридцатые и сороковые – и годы спада – пятидесятые и шестидесятые. Это не было связано с тем, что в первый период он был женат на одной, а во второй – на другой. Но Варваре Ивановне казалось, что я принизил достижения отца в последние десятилетия его жизни, и сперва мое сочинение ей явно не понравилось.
Поэтому, прежде чем предложить книгу издателям, я снял не один кусок текста. У редакторов установка на житие, разумеется, господствует, и рукопись подверглась новой правке в том же направлении. – Зачем писать о трудностях быта, о коммунальных квартирах? Вычеркнем это.
С той же установкой связана вторая угроза для рукописей, еще более страшная. Нельзя создать портрет современника революций, войн, социальных катаклизмов, умалчивая о том, как он воспринимал эти события, когда они непосредственно совершались, о том, как они отражались на его жизни. В издательстве, запуганном Комитетом по делам печати, Главлитом, райкомом, ЦК, такие моменты год от года вызывали все большее беспокойство. В ход пускалась привычная демагогия о “малой” и “большой правде”, эту “малую” отменяющей. Пусть человек когда-то голодал, был откуда-то уволен, говорить об этом не надо.
Я заранее знал, что особенно сложно будет провести через издательские препоны раздел о лысенковщине, но не мыслил себе жизнеописание отца без этого раздела. Ведь в его судьбе она сыграла огромную роль. Меж тем в вышедшей в 1980 году брошюре П.А. Генкеля о Д.А. Сабинине, покончившем с собой после триумфа Лысенко, последний не назван ни разу, а слова “трагическая гибель” затеряны где-то в середине и не пояснены.
Предвидя неминуемые конфликты с разнообразными контролирующими инстанциями, и по собственному разумению, и по советам своего научного редактора А.А. Насимовича я сделал в рукописи значительные купюры, чтобы биться за оставшееся до конца. Увы, все получилось куда хуже, чем я ожидал. Контрольный редактор Е.И. Володина (о ее редакторском произволе недавно писала по собственному опыту М.О. Чудакова) сигнализировала наверх, что в ее руки попало очень вредное сочинение. Срочно приняли меры. Пропала вся лысенковская эпопея. Изрезали главу о Гражданской войне, хотя там, вроде бы, ничего предосудительного не было. Сократили рассказы об охоте, ибо “надо беречь зверей” и т. д. В целом выпало не менее двух печатных листов, а самое печальное – эти изъятия разрушили концепцию, положенную в основу книги.
Итак, книга вышла с очень большими купюрами, в чем повинны и я, и другие. В новом варианте я восстановил пропущенное и добавил материалы, полученные после сдачи рукописи в печать.
Главная трудность для меня как автора та, что я – не биолог – рискую говорить о биологе. Смысл жизни для отца заключался в общении с природой, попытках разгадать ее тайны, защитить ее от грубого вмешательства человека, привить людям любовь к ней. Я – гуманитарий – от всего этого далек и, следовательно, не смогу до конца раскрыть что-то очень существенное в деятельности своего героя. Поэтому я широко цитирую оценки, данные его начинаниям в специальной литературе.
Но возможен и иной подход к теме. Характеристики Формозова-натуралиста уже есть, остались и его собственные книги и статьи, научные и популярные, так что эта сторона дела более или менее освещена. Я же попробую взглянуть на отца глазами историка, видя в нем человека определенной эпохи, своеобразный тип русского ученого, рассмотрю его жизненный путь на фоне развития нашего общества и отечественной науки в первые три четверти XX века. Как будто, именно такое построение биографии одного из наших современников, не везде заметное после хождения рукописи по мукам, и вызвало интерес у читателей, и хотя угодил я не всем (“видно, что писал не зоолог”, – сетовал В.В. Кучерук), ничего иного предложить не могу.
И последнее: вчитываясь в работы отца и статьи о нем его коллег, я, кажется, понял к чему сводятся его мысли, наблюдения, наметки на будущее. Но сопоставить его идеи и открытия с тем, что делалось до него и одновременно с ним в русской и мировой науке, я не в состоянии. Не беру на себя смелость указать в чем он был совершенно оригинален и поднимал целину, а в чем шел за другими, подхватывая и развивая уже найденное.
В опубликованной в 1980 году посмертной книге Г.А. Новикова “Очерк истории экологии животных” Формозову отведено весьма почетное, но все же не центральное место. Центральное – занимает учитель Новикова Д.Н. Кашкаров. Мой отец относился к его трудам очень прохладно. В последующих главах Новиков не раз говорит о Н.П. Наумове. В тридцатых годах Николай Павлович работал с Александром Николаевичем, в какой-то мере был его учеником; в дальнейшем же дороги их разошлись. Теоретические обобщения в учебниках и монографиях Наумова отец всерьез не принимал. Был ли он прав в том и в другом случае, судить не мне. Все мы склонны переоценивать то, что совершили сами и недооценивать достижения окружающих. Создателя своего оригинального направления в науке это касается еще в большей мере.
В Лондоне напечатано в 1978 году руководство американца Уильяма Пруитта “Бореальная экология” и там А.Н. Формозов назван “великим русским натуралистом”[1]. А.А. Насимович сообщил мне об этом еще до выхода моей книги. Привести столь лестные слова, конечно, хотелось, но я воздержался. Пруитт знал отца лично, увлекался его исследованиями и легко мог впасть в преувеличения. Когда в 1999 году отмечалось столетие А.Н. Формозова, “великим” его называли не раз.
Вопрос о масштабе Формозова как ученого пусть решают его коллеги-биологи. Был он “великим” или нет, для меня не так важно. Любой незаурядный человек заслуживает того, чтобы о его судьбе рассказали подробно и без всяких экивоков.