До двери с надписью «Запасный выход» добралась легко. Кстати, почему именно «запасный»? Всегда волновал этот вопрос и всегда не хватало времени выяснить.
Дверь оказалась не то что не заперта, а и полуоткрыта. Темная площадка перед уходящей вниз лестницей. Затхлый воздух, что странно – вроде это место не закрывается.
Никто не окликнул, не остановил – всем на всех плевать, лишь бы не мешали.
Тусклая лампочка освещала длинный коридор. Я словно в постапокалиптический мир попала: облупившаяся синяя краска на стенах, латаный-перелатанный линолеум на полу, покосившиеся, грязноватые двери. На некоторых висели большие амбарные замки. Парочка забита крест-накрест досками. Несколько оставшихся приоткрыты, так что можно спокойно заглянуть в щель.
Как я и предполагала, здесь находились классы для самостоятельной работы: зеленые доски на стенах, полки с немногими книгами. Почти везде заляпанные полы и катающаяся по углам пыль.
Только один класс показался обитаемым. Парты в нем стояли ровно, сломанные стулья унесены назад, на доске – какие-то формулы, и даже губка для стирания записей чистая и влажная.
Здесь явно только что занимались! Может быть, даже мои соседи – спецкурсники. Но куда они все подевались?
Я дошла до конца коридора и повернула обратно. И тут дверь того самого класса распахнулась, выпуская Майю. Та вскинулась на мой вскрик:
– А ты что здесь делаешь?
– Гуляю! – сказала единственное, что пришло в голову.
– Что там? – в коридор выглянул Павел Семенович. – Антонина?
– А вы… откуда?
Я ведь видела, что класс пуст! Ходила по нему, трогала вещи, рассматривала гербарий! И вдруг – такое.
– А зачем тебе фонарь?
Появившийся Кирилл машинально протянул руку к налобному фонарю:
– Значит, надо. – И повернулся к куратору: – Может, расскажете ей уже?
– Обязательно, – кивнул Павел Семенович. – Пойдемте отсюда, разговаривать лучше в другом месте.
Но как только мы добрались до лестницы, как воздух завибрировал, что-то тревожно загудело, и все старшекурсники привычно взглянули на свои странные часы.
Циферблаты полыхали алым. Пиликанье на одной ноте резало слух. Не сговариваясь, старшекурсники бросились наверх. В подвале остались я и Павел Семенович.
– Что происходит?
– Извини, – куратор тоже не сводил глаз с циферблата. – Разговор снова откладывается. Я все объясню, как только вернусь, обещаю. Даже если ты в это время будешь на занятиях.
Э… мы вроде бы на «вы» были… Я так удивилась, что не заметила, как подошла заведующая общежитием:
– Может, не стоит откладывать? Возьми девочку с собой. Уверена, её присутствие…
– Она студентка первого курса! – отрезал куратор. – Мало того, в академии всего один день. Зачем она там? Под ногами путаться?
– Зато сразу узнает, почему её на спецкурс зачислили! И зачем. Вот что, поскольку мое слово здесь решающее, Антонина отправляется с нами! А потом вы, Павел свет-Семенович, ответите ребенку на все вопросы.
Я ничего не понимала. Взрослые сверлили друг друга такими взглядами, что оказаться между ними не хотелось.
Выиграла заведующая. И улыбнулась куда-то в пустоту:
– Халат девочке передай!
Через пару минут на лестнице послышались торопливые шаги. Спецкурс, нагруженный сумками, возвращался в подвал.
– Вот, сказали, тебе понадобится, – Майя протянула белый халат. Мой собственный! Но я точно помнила, что запирала дверь!
Правильно поняв, Кирилл равнодушно пояснил:
– Прокуда принес. Сказал, ему разрешили. Ну, чего стоишь? Заходи!
Что здесь творится? Почему все такие взволнованные? И куда они собрались? Вернее, куда они меня тащат?
Последней в класс вошла заведующая. Закрыла двери и пояснила:
– У жар-птиц начался брачный период. Особо крупная стая в своих игрищах подожгла часть леса вокруг Солони. Сильно пострадала южная окраина города. Специалисты из ожоговых центров уже там. Вы, как обычно, их усиление.
Пока она говорила, свет, и без того неяркий, тускнел. Класс медленно погружался в темноту. В полумраке я видела, как ребята натягивали на головы фонарики. Вскоре помещение освещалось только их лучами.
– Бересклетова! – прикосновение к плечу вывело меня из ступора. – Раз уж ты с нами, уясни себе намертво: куда поставлю, чтоб там и была! Первое: никакой самодеятельности! Твоя задача: наблюдать, запоминать, учиться и делать выводы. Второе: не путайся под ногами, пока ты только помеха. Третье: что бы ни случилось, не пугаться, не удивляться и позаботиться о собственной безопасности. Ну, и четвертое: до возвращения – никаких вопросов. Усекла?
Вот это поворот!
Мне стало страшно. И белеющие в темноте лица спецкурсников оптимизма не внушали. Особенно равнодушно-холодное Кирилла. Даша смотрела чуть выжидательно, а Майя вдруг задорно подмигнула, но тут же отвернулась, старательно выискивая что-то в своей сумке.
– Ну? – поторопил с ответом куратор. – Или тебя приковать к ближайшему дереву, чтобы никуда не вляпалась?
– Усекла!
Ответила – и не узнала собственного голоса. Какой-то комариный прерывающийся писк. Но этого оказалось достаточно. Павел Семенович стиснул мою руку:
– Держись рядом. И ничего не бойся – ты под защитой самой Макоши.
Уверенности это не добавило, но колени подкашиваться перестали. До той поры, пока заведующая не распахнула дверь:
– На выход. И да помогут нам Пресветлые Боги!
Просторную комнату со множеством дверей наполняли люди. Входили и выходили врачи в белых халатах или медицинских костюмах. Подбегали к столам, отмечались в списках, выслушивали задания и убегали снова. На многочисленных полках стояли плошки, крынки и горшочки, плотно завязанные тряпицами. Их забирали и уносили, но на пустое место немедленно ставилась другая посуда.
Суета оглушила, я даже забыла, что нужно выходить. Очнулась от чувствительного толчка в спину. Кирилл недовольно буркнул:
– С дороги, салага! – и рванул в людскую круговерть.
– Степан, я привел своих! – Павел Семенович пробился к столу. Мужчина за ним поднял голову:
– Те же?
– Плюс Бересклетова Антонина. Первый курс.
Мужчина устало кивнул и повернулся к заведующей. Та уже просматривала записи.
Мамочки! Да это же береста!
Небольшие кусочки покрывали стол, на них что-то корябали острой палочкой, а потом написанное отправлялось в корзинку.
К столу скользнула девушка. Тонкая, худенькая, в белой рубахе до пят и венке из листьев в поверх распущенных волос. Подхватила корзинку и… исчезла.
– Пойдем! – куратор взял меня за руку и поволок к выходу, а я все оглядывалась. – Что, берегинь никогда не видела?
Ответить на это извращенное издевательство не успела: дверь распахнулась, и я застыла, не смея даже вздохнуть.
Зарево гигантского пожара достигало затянутого дымом неба. Багровые языки пламени метались в поисках добычи. Деревья, дома, заборы… Пылало все!
В горле запершило – запах гари пропитал все вокруг.
– Скорее! – Павел Семенович потащил меня вперед.
Повсюду на расстеленных покрывалах лежали люди. Кто-то кричал от боли, кто-то выл по-звериному, а кто-то молчал – и это было страшнее всего.
Обгоревшие тела, обуглившаяся одежда… Я отметила её необычность, но ужас, творившийся вокруг, затмил все. Он казался осязаемым, густым, как черный жирный дым вдалеке.
– Сиди здесь! – Павел Семенович толкнул меня на большой чурбан. – Смотри, запоминай, а главное – никому не мешай! Кирилл, за мной! Остальные – к бригаде!
Ребята рванули к группе врачей, одетых в синие комбинезоны. Расхватали сумки и тут же растворились среди людей.
Я осталась одна.
Какое-то время оглядывалась, не понимая, что происходит, потом шум в ушах сложился в слова, а люди перестали беспорядочно мельтешить: оказалось, у всех передвижений есть своя цель.
Прямо на земле расстилали покрывала. Люди в грязных от копоти и крови рубахах подтаскивали раненых и, освободив носилки, снова убегали вдаль.
Между пострадавшими плавно скользили девушки в длинных рубахах и юбках чуть ниже колена. Их измазанные в крови передники давно потеряли белизну.
Было в этих нарядах что-то знакомое, словно я уже видела все это. Осталось вспомнить, где и когда.
Понимание пришло внезапно, стоило кинуть взгляд на ноги раненого, которого как раз пронесли мимо. Лапти! Не узнать их – невозможно даже такому профану, как я.
Стоп, это что? Прошлое?
Мамочка-а-а! Как же хочется домой, в свою комнатку, под одеяльце! И чтобы никакого открытого огня в печке!
– Ох, бяда-бяда! – раздался то ли стон, то ли всхлип.
Рядом возник мужичок. Невысокий, мне по плечо. В лохматых волосах запутались листья, а борода отливала болотом. Пронзительные зеленые глаза смотрели на меня не мигая.
– Бяда какая! Огневушки пляски затеяли, расшалились, никого не слушают! Так, глядишь, весь лес мне спалят! Ты, девонька, Бабу Ягу не видела? Если кто и поможет, так только она…
– Не-е-ет…
Мужичок как-то грустно посмотрел на меня и ушел, продолжая причитать об огневушках, погибшем лесе и Бабе Яге.
Понять, что это было, не дали. Сильный толчок в плечо заставил вскочить.
– Ты! – в лоб уперся палец. – Откуда?
– Академия Макоши, – все, что сумела выдавить.
– Спецкурс? – врач сунул мне оранжевый ящик: – Не отставай!
О том, что куратор велел ждать здесь, сказать не успела, пришлось бежать следом.
Я очень старалась не смотреть на раненых. Влажно блестящие ожоги, одежда, спаянная с кожей… Коричневые струпья, а главное – запах. Никогда не забуду вонь горелого мяса!
– Помогай! – рявкнул врач. В руках появились ножницы и коробочка, в которой лежали клубки: черный, красный, желтый и зеленый. – Код – черный!
Я не сразу поняла, чего он хочет. Врач раздраженно выхватил ножницы и отрезал кусок нитки, после чего закрепил его на запястье едва дышащего человека. И кинулся к следующему.
– Желтый! Асептическая повязка и охлаждающая мазь на первую степень. Ну же!
Накатило оцепенение. Я видела бегущих людей, раненых, врачей, старающихся оказать помощь. Смотрела на девушек в рубахах и поневах. Все, как в замедленной съемке. И я не понимала ни слова!
Было очень страшно.
С одной стороны – стонущий от боли человек. С другой – желание бежать. Бросить все и бежать прочь. Не видеть. Не слышать. Не обонять!
– Да не стой истуканом!
– Первый день на спецкурсе, – Кирилл забрал ящик и присел на землю перед больным. Миг – и на руке красуется желтая нитка. А потом на кожу наносится спрей и какая-то мазь из глиняной баночки. Я видела такую в том зале, куда мы вышли из учебного класса.
Быстрые, ровные движения спецкурсника завораживали. Он знал, что делать! И делал.
– Что ты здесь забыла, говорю? – до сознания дошел вопль недовольного врача. – Марш на место, курица. И не путайся под ногами!
Выругавшись, он помчался дальше. Кирилл, чуть пригибаясь под тяжестью двух ящиков, заторопился следом. А я поплелась к своему чурбану.
Он стоял у большого щита, сколоченного из грубо оструганных досок. На нем трепетали под порывами ветра наскоро прибитые клочки бересты. Я вгляделась в едва заметные вмятины, но знакомые буквы отказывались складываться в слова.
Рядом раздался вой. Женщина в сбившемся платке осела на землю. В глазах бушевало безумие.
Её тут же подхватили под руки и оттащили в сторонку. У стола, заставленного плошками и горшками, хозяйничали те, кого куратор назвал берегинями. Одна из них что-то старательно переписывала с кусочка бересты, шевеля губами.
Вокруг толпились люди:
– Матушка, глянь, может, жив мой Соловушка?
– А про Ждана, сына Желаны, тоже ничего? Ты уж погляди, не откажи…
Берегиня только кивала, не прерывая своего занятия.
А я снова всмотрелась в линии на бересте.
Теперь было ясно, почему некоторые символы показались знакомыми. Такие буквы я видела на фотографиях в учебнике по истории. Похоже, на этом щите вывешивали списки пострадавших.
Плач, стоны, надежда, горящая в глазах обступивших стол людей… Захотелось помочь. Хоть чем! Но в медицине я полный ноль, как и в старославянском.
К столу подошла еще одна берегиня, поставила корзинку и исчезла.
Стоп! Я такое уже видела! В похожую складывал записи тот мужчина! Он точно писал на русском!
Так и есть! Кривоватые линии складывались в знакомые буквы. А берегиня просто переводила!
– Я могу помочь?
Толпа отшатнулась. Белый халат, что ли, так подействовал? Берегиня подняла усталый взгляд и обвела раненых.
– Я еще не врач. Ну, не целитель, поэтому там бесполезна. Может, здесь на что сгожусь?
– Может, и сгодишься… – улыбнулась берегиня. – Сможешь вслух прочитать? А я записывать буду. Тяжко ваши письмена разбирать.
Захотелось ответить, что не сложнее, чем их, но вместо этого я послушно вытащила берестяную записку.
– Нет, эти потом. Здесь… – в уголках покрасневших от дыма и усталости глаз показались слезы. – Сначала выжившие, легкораненые. Бери отсюда.
– Тихомир из Кузнечной слободы, – буквы скакали, сливались, пришлось вглядываться.
За спиной раздался вскрик. Девчушка, подхватив подол, метнулась в сторону, только украшение на конце длинной косы звякнуло.
Люди теперь обступили не берегиню, а меня, вслушиваясь в каждое слово.
Это нервировало. Но у них, может, родные сгорели! Так что потерплю!
– Ёрш, Третьяков сын…
Мужик, нервно теребивший шапку, крякнул и, поклонившись, заспешил туда, где собирались легкораненые.
– Беляна…
Я читала, и народу вокруг становилось все больше. Посыпались вопросы с именами. На любопытных шикали, чтобы они не мешали слушать. Наконец, береста закончилась, но принесли еще парочку корзин.
– Отдохни покуда, вон, язык заплетается. Кваску попей… – в руках оказалась глиняная кружка, а берегиня пошла к щиту. Люди кинулись следом, нетерпеливо ожидая, когда она повесит такие важные листочки.
В эти несколько минут я перевела дух. Квас пощипывал небо, но хлебный дух не перебивал запах гари. Раненых куда-то увозили на подводах, но на их место тут же поступали новые. К счастью, уже не такие «тяжелые», в основном – небольшие ожоги рук и лица.
Люди искали своих и радовались, или заходились в диком вое. К таким тут же подбегали берегини, поили чем-то, пытались успокоить.
Врачей, тех, к которым я привыкла в своем мире, было немного. Синие комбинезоны и белые халаты мелькали тут и там, пару раз я заметила Павла Семеновича. Увидев меня за столом, он одобрительно кивнул и тут же склонился над очередным раненым. Берегиня рядом с ним полезла в укладку, выполняя распоряжения.
Кирилл и Артем работали самостоятельно. Дашу и Майю найти не получилось, да и времени не было – вернулась моя "начальница".
– А почему вас называют берегинями? Вас так много…
– И все похожи, да? – она чуть улыбнулась, придвигая мне следующую корзинку, и пояснила: – Потому что оберегаем. Богини мы!
Так. Кажется, у меня крыша едет. Наверное, не стоит пока вопросы задавать. Потом, все потом!
Я уткнулась в бересту, заняв мысли работой, и очень удивилась, что корзинка пуста.
– Так закончили, – берегиня складывала последнюю партию записей. – Вывели всех, теперь разве что залетный какой обожжется. Устала, милая?
Я потерла глаза и огляделась.
Раненых действительно стало меньше. Кого увезли, кто сам ушел. Издалека доносились причитания. Смотреть в ту сторону не хотелось, именно там собирали всех умерших, и от тонкого воя на одной ноте холодела спина.
– Вот проклятая, – услышала я обрывок разговора, – накликала! Приманила жар-птиц!
– Говорят, как три дня назад птица Гамаюн подала голос, так и не замолкала, – вздохнула берегиня. – Только не кликала она беду, а предупреждала. Не услышали. Ну, ступай, милая, отдохни. А за помощь благодарствую.
И отсюда гонят. Спасибо этому дому, пойдем к другому.
Теперь я уселась на чурбан с чувством выполненного долга: тоже помогала. Но радости не было: слишком много горя.
– Чего нос повесила? – подошедший Павел Семенович уселся прямо на землю. – Устала?
Отвечать не хотелось, ограничилась кивком.
– Ну, ничего, потерпи. Сейчас Яга вернется – и домой.
– Пожар же… Какая Яга?
Кирилл, застегивающий укладку, фыркнул:
– Заведующая общежитием. Ты что, ничего и не поняла?
– Стоп! – оборвал его куратор. – Вы во все это с открытыми глазами шли, после подготовки, а Тоня… В общем, моя вина, не успел рассказать. Домой вернемся, поговорим.
– Так же, как в прошлый раз? – вспомнилось, как его все время что-то отвлекало.
– Нет. На самом деле поговорим.
Но почему-то мне этого не хотелось, и так слишком много эмоций. Особенно после «курицы».
– Кирилл, – позвала и сжалась от страха, что обожжет, ошпарит презрением. Он же был свидетелем того позора. – Спасибо за помощь. Сама бы я…
– Ничего. Надеюсь, в следующий раз язык не проглотишь. Нельзя же быть такой неуверенной!
– Кирилл! – Павел Сергеевич даже не повысил голос. Но в нем прозвучала ярость, и замолчали все.
– Вот вы где! – напряжение разбавила заведующая. Её аккуратный пучок растрепался, опаленные волосы рассыпались по плечам, но перемазанное в саже лицо сияло. – Угомонили огневушек. Те еще… пакостницы. Ну, чего пригорюнились? Пойдемте ужинать, сейчас и остальные подтянутся!
Это было далеко от обещанного возвращения, но в животе забурчало, и только теперь я поняла, как проголодалась.
Никто не обратил на это внимания Все слишком устали. И медленно плелись за… Стоп! Что там тот бородатый говорил, что огневушек может только Баба Яга остановить?
От страшной догадки я споткнулась и чуть не упала, поддержал Артем и подтолкнул вперед:
– Под ноги смотри, дороги тут неровные.
Но смотрела я не на землю, а на стоящий на опушке дом.
Высокий, в два этажа, сложенный из толстых бревен, он опирался на столбы в обхват толщиной. И столбов этих было не счесть. К двери вела высокая лестница, а окна обрамляли кружевные наличники.
– Чего встала? Милости просим! – улыбнулась заведующая и первая полезла на резное крыльцо.
– Простите, а вы…
Она остановилась, глядя сверху вниз, а потом расхохоталась:
– Уже наслушалась? Да, я та самая Баба Яга, которой в вашем мире детей пугают. Но не бойся, не съем! А вот накормить да в баньке попарить – это за милую душу. Ну, чего застыли, как неродные? Скорее заходите, время позднее, а мне еще вас по домам провожать!
Карабкаясь по лестнице, я не понимала, как не заметила её раньше. Мы же отсюда выходили!
Зал тоже изменился. Теперь здесь никто не суетился, да и сам он стал как будто больше. Люди сидели на деревянных лавках, а у дальней стены я разглядела печь. Самую настоящую! Со всеми заслонками, устьями и шестоком! Только не белую, как рисовали в детских книжках, а расписанную яркими цветами, напоминающими хохлому.
Вдоль стены расположился стол, сколоченный из потемневших от времени досок. Его украшала длинная кружевная дорожка, на которой стояла ваза с цветами.
– Первые уже парятся? – поинтересовалась заведующая у собравшихся. Часть из них успели сменить медицинские комбинезоны на банные простыни. – Вот и отлично, вот и хорошо. Только девочкам надо уступать, так что…
Мужчины закивали, и заведующая, которую я никак не могла назвать Бабой Ягой, поманила меня за собой:
– Не стой, ровно истукан! Народ здесь ушлый, затопчет! – и рассмеялась.
Я только теперь заметила, что Даша с Майей давно машут из соседней комнаты.
Мне выдали махровую простынь, полотенце и березовый веник, а одежду забрала безмолвная девушка в неподпоясанной рубахе и зеленом венке:
– Мавки быстро все в порядок приведут, никакой стиральной машинки не надо.
Я не стала спрашивать, кто такие мавки – хватило и признаний берегинь. Сказать кому – божества! А я с ними так запросто, за одним столом…
Мамочки! О чем думаю!
На мгновение почудилось, что все это не на самом деле, что я просто свихнулась и сейчас нахожусь где-то в сумасшедшем доме, в комнате с мягкими стенами.
– Ты не рехнулась, – тычок в плечо заставил очнуться. Майся хохотала: – Я сама чуть с ума не сошла, когда поняла, что все это правда! Неделю ходила, как оглоушенная. Вон, Дашка подтвердит!
Даша только кивнула. И заметила:
– Нас зовут!
Парная обняла теплым жаром и квасным духом. Заведующая крякнула:
– Ох, друже банник, постарался, благодарствую!
И разложила на полке сначала Дашу, потом Майю, а напоследок и меня.
И как же это отличалось от того махания вениками, что я знала до сих пор.
Сначала тело превратилось в квашню, расплылось по полку, а после словно переродилось. Я не сразу поняла, что, охаживая меня вениками, заведующая что-то бормочет себе под нос.
– Что? – не расслышала.
– Заговор это, на здоровье. Ну, девушки-красавицы, давайте-ка мойтесь поскорее, красу наводите да к столу, а то мужчины ждут, тоже умаялись, бедные.
– Погодите! – окликнула я её. – Так почему вас Бабой Ягой называют?
– Так сказала уже – потому что Баба Яга и есть.
– Страж она между мирами, – прошептала Майя и плеснула на каменку воды, отчего помещение наполнилось паром. – Эта её изба, она в нескольких мирах одновременно стоит, в каждом в своем виде.
– Общежитие? – ахнула я, уж очень не вязалось кирпичное здание с добротным домом.
– Оно самое. И попасть из мира в мир можно, только если Баба Яга проходы откроет, а делать она этого очень не любит, мало ли какая пакость проберется. Кстати, ты здесь без разрешения двери не открывай, занесет к черту на кулички, не найдем.
– А где мы сейчас?
– На Кромке, – Майя сказала это так, словно я должна была понять и проникнуться. – Ну, место такое, между мирами. Павел Семенович потом объяснит.
– А чего ждать-то? – возле нас остановилась, снующая вдоль стола заведующая. – Приволок девчонку, бросил в пекло и думает, что та все сама поймет! Сейчас объясняй!
Но мне было не до объяснеий. Голод оказался сильнее любопытства. Я смотрела, как на небольшом столике появлялись блюда с пирогами, тарелки с кашей, горшки с ароматно пахнущим варевом… Такого я не видела!
– Скатерть-самобранка! – шепнула Майя и скользнула на лавку в самом конце стола, к остальным спецкурсникам.
– Я тоже думаю, что зря Антонину сюда взяли. Не готова оказалась, растерялась…
Вот от Кирилла я такого не ожидала! Сама знаю, что не справилась, но зачем лежачего-то бить?
– Но дело себе нашла быстро! – встряла заведующая. – Больно её берегиня хвалила.
– Дело-то дело, да не того от неё ждали!
– А ну тихо! Салажатам права голоса не давали! – не желала отступать Баба Яга. – О Даре её хоть кто-то поинтересовался? Или так и будете из пустого в порожнее?
Когда в тишине все взгляды устремлены на тебя, а ты сидишь в одной махровой простыне, становится очень неуютно. Люди, только что кидавшиеся в пекло, ждали ответа. А что я им скажу? Сама ничего не знаю! И о чем вообще речь?
– Дар Антонины – удача! – сообщил Павел Семнович.
И тут я не выдержала. Расхохоталась. Да так, что задыхаться начала.
Скажет тоже! Это у меня-то удача? У меня? Точно, я сейчас в дурке! А все вокруг – галлюцинации. Правда, очень качественные.
Смех ободрал горло и превратился в слезы. Заведующая отставила очередное блюдо, которое тащила на стол, и крепко меня обняла, позволив спрятать лицо.
– Довел девчонку и рад? Как гадом ты был, Павел свет-Семенович, так им и остался.
И, подняв меня из-за стола, увела в другую комнату:
– Здесь отдохни. Завтра разбужу да в училище твое честь по чести снаряжу. А пока спи. С утра поговорим, и злыдень этот от извинений не отвертится.
Кого она так назвала – куратора или Кирилла, я не поняла. Но послушно улеглась и даже глаза закрыла. Только не шел сон. Кусок пирога, который успела проглотить, вызвал жажду. Но искать воду не осмелилась, помнила слова Майи о дверях, которые нельзя открывать.
И все-таки пить хотелось неимоверно. И я решилась. Можно ведь не заходить, а приоткрывать, заглядывать и, если за дверью ничего не окажется, просто захлопывать! Да и вряд ли в этом доме так много дверей.
Я ошиблась. Они здесь были повсюду. Одни вели в пустые комнаты, другие – в кладовки, за третьими скрывались спальни…
Но существовали и иные, на вид ничем не отличающиеся от обычных.
Пустота. Это первое, что я почувствовала, открыв низкую даже не дверь – дверцу. Не увидела, а именно почувствовала. И эта пустота тянула ко мне невесомые щупальца, затягивала, звала сделать шаг вперед…
За другой колосились хлеба. Над полем плыла огромная полная луна и вдалеке ухал филин. Мне было туда не надо, поэтому я просто прикрыла дверь.
А вот за очередной появился знакомый коридор. Крашеные стены, коричневые ступеньки, тусклые лампы под потолком. И старые парты, сложенные одинаковыми штабелями. Общежитие! Может, вернуться? Все же в своем мире спокойнее, тем более что остальные уже дома – вон, переговариваются. Уж равнодушно-снисходительный голос Кирилла я везде узнаю. И Дашин, вялый и очень тихий, так что слов не разобрать.
– Куда, чокнутая? – сильные пальцы обхватили запястье и выдернули обратно в избу. – Разве можно вот так, без проводника, самой?
Рядом стояла разъяренная Баба Яга.
– Так я же… домой! Там и Даша, и…
– Это не Даша, – глухо ответила Баба Яга. – И это не твой мир. Одевайся – кивнула на стул с чистой и сухой одеждой, – да пойдем почаевничаем. Чую, беседа долгой будет.
Скатерти-самобранки не было, но на столе стояли и пироги, и кувшин с квасом, и разные варенья, а рядом пыхтел самовар.
Баба Яга налила чай, протянула мне чашку:
– С ромашкой. Самое то сейчас. Ну чего тебя в тот коридор-то потянуло, болезная?
– Домой захотела!
– К дому твоему иная дверь ведет, после её открою, сама и провожу. А на будущее: не могло там твоих друзей быть, никак не могло. Ибо нет у них двойников ни в одном из ведомых мне миров. Да и твоего – нет.
Почему-то это показалось неприятным. И ведь слышала, что видеть своего двойника не к добру, а все равно стало обидно! Баба Яга продолжала:
– Сколько говорила Павлу, чтобы сразу все, как есть, рассказывал, так нет, темнит… – Баба Яга аоняла мои сомнения: – Да человек он, человек, из вашего мира. Врач хороший, да вот только суров не по чину. Но тем и ценен.
Я хотела уточнить, но получила предостерегающий взгляд, словно она читала мысли.
– Знаешь уже, что на Кромке оказалась, а теперь поведаю, зачем. Все эти миры – она оглянулась на двери, – отражение друг друга. Но живые люди есть только в вашем и здесь, на Кромке. Мало того, почти все они – двойники. И случись что с одним, другой тоже пострадает.
– А как же я… мы?
– Вы – чудо из чудес. Одиночки могут спокойно находиться в любом мире без опасения, что он выкинет их в безвременье или уничтожит.
– И на том спасибо!
Баба Яга не обратила на мой вздох внимания.
– Вот богиня Макошь и придумала объединить знания и умения наших миров, дабы поменьше людей погибало.
– И потому нас заставляют участвовать во всем этом? – я указала на окно, за которым еще виднелось слабое зарево.
– А разве в вашем мире врачи не выезжают на места катастроф? Не спасают пострадавших на пожарах, при землетрясении или наводнении? Здесь то же самое. Только, помогая нашим бедам, вы предотвращаете их в своем мире. Думаешь, это – она повторила мой жест, – нигде не аукнется? Двойники тех, кого вы сегодня спасли, останутся живы.
– А те, кого не спасли… они на том пожаре… тоже?
Баба Яга пожала плечами:
– Двойники могут и вовсе там не оказаться. А загорать где-то на пляже, или ехать в поезде далеко от места катастрофы. У кого сердце прихватит, у кого давление подскочит… Или солнечный удар.
Я не знала, что сказать. Понимала лишь, что из академии надо бежать. Еще одного такого пожара я не переживу.