Вот, для сведения моих chers collègues, вся информация о жизни Эда вне корта, которую я успел почерпнуть до падения. Сейчас, когда я это записываю, меня бы удивил объем, если бы не вошедший в привычку профессиональный навык слушать и запоминать.
Родились они с сестрой, с разницей в десять лет, на севере Англии, в семье шахтеров, издавна принадлежавших к методистской церкви. Его дед в двадцать с небольшим приехал из Ирландии. Когда шахта закрылась, его отец занялся морской торговлей.
ЭД: Я его практически не видел. В конце жизни заболел раком, болезнь как будто поджидала его дома.
Отец, правоверный коммунист, сжег свой членский билет после вторжения Советского Союза в Афганистан в 1979 году. Похоже, Эд ухаживал за ним, когда тот лежал на смертном одре.
После смерти отца семья перебралась поближе к Донкастеру. Эд поступил в среднюю школу; не спрашивайте меня, как она называлась. Его мать все свободное от работы время проводила на образовательных курсах для взрослых, пока эти курсы не закрылись.
ЭД: У мамы были мозги, которые ей никогда не давали применить, плюс еще Лора на руках.
Лора – его младшая сестра, ребенок с ограниченными возможностями – испытывала трудности с обучением.
В восемнадцать лет Эд отрекся от христианской веры ради «общего гуманизма», который я бы назвал нонконформизмом без бога, но из чувства такта помалкивал.
После школы он поступил в университет – какой именно, я не знаю. Компьютерные технологии, немецкий язык факультативно. О полученной степени не докладывал; скорее всего, средняя.
Что касается девушек, то для Эда это была деликатная тема, и без приглашения я в нее свой нос не совал. То ли он им не нравился, то ли они ему. Подозреваю, что живой интерес к международным отношениям и некоторая чудаковатость делали из него непростого спутника жизни. Подозреваю также, что он не понимал силы своего обаяния.
Ну а друзья-мужчины, с которыми он занимался в спортзале, вместе бегал, или крутил педали, или сиживал в пабах? Эд при мне ни разу не упомянул ни одного такого, и я сомневаюсь, что они вообще существовали. Сдается мне, свое одиночество он подсознательно носил на груди, как такой знак почета.
Обо мне он услышал по сарафанному радио, выбрал в качестве своего постоянного оппонента и не собирался ни с кем делить.
Когда однажды у меня появился повод спросить, зачем он пошел в массмедиа, если ему так не нравится эта работа, первый ответ прозвучал уклончиво.
ЭД: Прочитал где-то объявление, пришел на собеседование. Предложили написать что-то вроде тестового задания. Ладно, говорят, вы нам подходите. И всё, ага.
Я поинтересовался, есть ли у него коллеги близкие по духу, на что он просто помотал головой – видимо, не придавал этому вопросу значения.
Ну а какие-то хорошие новости в одинокой вселенной Эда, на мой взгляд, были? Германия и еще раз Германия.
Он был основательно повернут на Германии. Наверное, я и сам чуток повернут в ту же сторону – через мамину неоднозначную генетику. Эд год проучился в Тюбингене и еще пару лет работал в Берлине на свою медийную компанию. Германия – ммм, пальчики оближешь. Немцы – лучшие европейцы. Никакая другая нация не сравнится с ними в понимании, что такое Европейский союз, вещал Эд. У него была мысль все обрубить и начать там новую жизнь, но не сложилось с девушкой, аспиранткой Берлинского университета. Именно благодаря ей, насколько я могу судить, он стал изучать историю подъема германского национализма в двадцатых годах прошлого столетия – ее специализация. Можно предположить, что именно из этих поверхностных штудий он вывел пугающие параллели между европейскими диктаторами и Дональдом Трампом. Стоило только коснуться сего предмета, и остановить его было уже невозможно.