Молодой человек со скучающим выражением лица глядел поверх бортика неказистой коляски и отчаянно зевал. Монотонные речи седоусого фельдфебеля – обладателя тихого скрипучего голоса – убаюкивали, что бабушкины колыбельные. Время от времени ему удавалось напустить на себя приличествующий должности (как-никак штаб-ротмистр Жандармского корпуса!) вид, несколько раз кивнуть и даже произнести что-то вроде:
– Да-с!.. Понимаю!..
Невнимательность штаб-ротмистра и даже до некоторой степени рассеянность объяснялись отнюдь не пресыщенностью, свойственной великосветской молодежи, а самой обыкновенной усталостью. Усталостью и разочарованием!
Подавая прошение о переводе из столицы на Кавказ, как сделали многие из его знакомых, новоиспеченный жандарм чаял интересной и, главное, полезной для себя и государя-императора службы. В Петербурге война с горцами представлялась этакой беспроигрышной лотереей. Всем грезились ордена, серебряные или, того пуще, золотые сабли, внеочередные звания и Бог знает что только еще. Каждый воображал себя ни много ни мало Napoleón Bonaparte!2
Гладко вписано в бумаги, да забыли про овраги.
Фортуна, поначалу внушившая надежду на реализацию самых смелых прожектов, оставила благонамеренного юношу с носом, едва тот ступил из кареты на негостеприимную для гяуров южную землю. Удачное, как казалось зеленому офицеру, назначение адъютантом жандармского подполковника Черемшина обернулось жуткой рутиной. Ни тебе операций по обнаружению и устранению вражеских лазутчиков, ни сыска по государственным преступлениям. Тоска зеленая! Впрочем, правильней было бы употребить дефиницию тоска голубая, в цвет мундира.
Право, следовало соглашаться на место в Нижнем Новгороде, там хоть вволю можно набегаться за староверами. Все веселей, нежели плавать по чернильным морям при штаб-квартире Кавказской армии.
Подполковник Михаил Эммануилович Черемшин предпочитал улаживать большинство дел партикулярным образом, не раздувая пожара официального следствия. Ласковая беседа, говорил он, порой приносит больше плодов, нежели весь инструментарий Третьего отделения.
Бес ведает, может, и правда эффективная метода. Но… все одно скука!
Петербуржец не успел перенять у начальства драгоценной науки. Третьего дня схоронили бравого Михаила Эммануиловича, Царствие ему Небесное! Вот ведь судьба – жил человек тихо, а ушел шумно, с помпой. Пал под пулей злого черкеса, заслонив собственным телом генерала Головнина. Как то и положено герою войны и верному слуге Отечества! Весь Пятиводск вышел проводить подполковника в последний путь.
Новый шеф должен был объявиться буквально на днях. А пока рутинные служебные дела в полном объеме поступили в ведение единственного на всю округу офицера императорской политической полиции.
Вот и теперь тащился он на ночь глядя на самый конец города. Туда, где с недавнего времени расположился вспомогательный военный госпиталь. Предстояло в очередной раз рассмотреть случай якобы подозрительной смерти, документально засвидетельствовать ее заурядность и, наконец, отправиться спать, чтобы назавтра вновь с головой окунуться в канцелярскую работу.
– Кажись, прибыли, Евгений Николаевич! – проскрипел фельдфебель, подавая молодому человеку руку.
– Потрудитесь говорить мне «ваше благородие», Некрасов. В крайнем случае – господин Данилов.
– Слушаюсь, ваш бродь!
Надо же, без году неделя хожу в жандармах, а туда же, подумал юноша и пообещал себе впредь не заноситься. И без того в обществе сформировалось устойчивое заблуждение, будто среди обладателей светло-синих шинелей нет достойных и приличных фигур. Как бы не так!
Данилов с юности имел убеждение, что в Жандармском корпусе-де трудятся люди честные и справедливые! Прежде всего, сие безапелляционное утверждение касалось шефа Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии – графа Александра Христофоровича Бенкендорфа. Благороднейших взглядов господин. Колосс правосудия!
Разумеется, подобной точки зрения он придерживался не всегда. Сформировалась она так.
Евгений Николаевич часто гостил в загородном имении бабушки – Екатерины Алексеевны Бережковой. Под заботливым крылом уважаемой в свете представительницы старинного дворянского рода Данилов провел, можно сказать, все детство. Ах, счастливая пора!
Надо ли говорить, какие гости порой наезжали в усадьбу к знаменитой помещице! Бывал среди прочих и сиятельный Александр Христофорович.
В тридцать втором году, едва получив графа, Бенкендорф явился к Екатерине Алексеевне с дружеской оказией и задержался на целых два дня. Попариться в баньке, испить кваску, поудить в омутах непуганую рыбу. Приобщиться, по его словам, простых человеческих удовольствий-с.
Шестнадцатилетний Eugene3 поначалу сторонился грозного генерала и старался не попадаться тому на глаза. Пока, по случайности оказавшись в саду – более подходящего места для чтения просто не сыскать, – юноша невольно не подслушал разговор бабушки и ее высокопоставленного приятеля.
Покачиваясь в плетеном кресле-качалке, граф поминутно вздыхал, сетовал на тяжесть службы и все жалел какого-то неоперившегося корнета, имевшего глупость намалевать забавную, но совершенно безобидную карикатуру на государя-императора. По словам главы тайной полиции, юный художник пал жертвою доноса собственной кузины. Та откопала где-то проклятый рисунок, по всей видимости, позабытый беспечным автором, и снесла его не куда-нибудь, а сразу в 16-й дом на набережной Фонтанки. Не иначе, меж молодыми людьми случилась размолвка на почве амурных видов.
Злосчастный клочок бумаги попал в кабинет руководителя политической полиции, его сиятельство безотлагательно пригласил барышню к себе. С полчаса побеседовал с ней по-отечески, успокоил, мол, нечего забивать августейшей особе голову надуманными проблемами, и решил было, что засим прецедент исчерпан. И конечно, ошибся! Графа вызвали на высочайшую аудиенцию в тот же вечер. Видно, доброжелательница нашла дорожку прямиком во дворец.
Взъяренный наветчицей император пожурил верного слугу и велел тотчас принять в отношении бесстрашного карикатуриста самые решительные меры. Тут уж делать нечего! Неосмотрительный корнет немедленно был разжалован в солдаты и отправился в Олонецкую губернию на службу по полному усмотрению тамошнего губернатора.
Екатерина Алексеевна смахивала слезу батистовым платочком и все повторяла:
– Вы удивительно добры, Александр Христофорович!
На что граф с кислой ужимкой произнес фразу, затверженную романтически настроенным Эженом навсегда:
– Пустяки! Коль скоро в молодости человек не испытывает бунташных настроений – у него нет сердца, а ежели к сорока годам не стал убежденным консерватором – следует констатировать отсутствие мозгов! Жандармскому корпусу должно преследовать истинных террористов, а не заниматься высылкой мальчишек, чудящих в силу пубертатного состояния.
Великий человек!..
Зело впечатленный юноша на следующий же день упросил горячо любимую mamie4 употребить все доступные протекции, дабы перевести его с историко-филологического факультета Петербургского Императорского университета в юнкерское училище – перворазрядное завершение коего в те годы являлось неотлагательным требованием к соискателю Третьего отделения.
***
Мертвецкая располагалась во флигеле крупного особняка господина Платонова (местного князька-нувориша), сданного в долгосрочный наём под нужды войскового госпиталя. Под самый, надо заметить, невысокий – патриотический – процент. Каких-то 20% годовых! Любой купец схватился бы за сердце от столь «скромных» финансовых притязаний арендодателя. Казна же ничего, подвинулась.
Данилов в сопровождении фельдфебеля вошел в покойницкую и тут же брезгливо поморщился. Царство мрачного Аида выглядело, пожалуй, стократ лучше, нежели местный анатомический театр. Вся штуковина в натуралистичности. Больно уж тоскливо смотреть на некогда обыкновенные предметы быта и мебели, ныне употребляемые в целях исследования и, страшно сказать, хранения новопреставленных.
Стены были наскоро обиты дешевой материей (понадобится, всегда можно быстро заменить чистой), пара бывших обеденных столов бессовестно драпированы пошлой клеенкой в крупную зеленую клетку. Вместо чайных пар столешницу украшали затейливые патологоанатомические инструменты, круглобокого «туляка», традиционно венчавшего всякую кухню, заменял прикрытый испятнанной простынкой продолговатый труп.
Та еще сервировка!
– Ба! Да здесь уютно, – не удержался от иронии жандармский штаб-ротмистр. – Добрый вечер, господин Струве.
– Здравствуйте, милостивый государь! – с миролюбивой улыбкой ответил судебный медик, носивший звучную немецкую фамилию. – Притомились с дороги? Не прикажете самоварчик? Распоряжусь в сию секунду-с.
– Не извольте беспокоиться, Василий Яковлевич. Я на обратном пути заскочу в полковой буфет. Покамест не голоден.
Очи пожилого мужчины, облаченного в кожаный фартук поверх несвежей сорочки, блеснули из-под густых бровей лукавым огнем, мол, понимаю-понимаю – не самое подходящее место для трапез. Ничего-с, сейчас мы скоренько уладим необходимые формальности и ступайте себе, милый отрок, кушайте десерты из этой вашей офицерской ресторации.
– Осспади, – перекрестился старый солдат, не отводя взгляда от мертвого тела, – упокой душу раба твоего Владимира!
Евгений Николаевич сочувственно вздохнул:
– Вы, должно быть, любили своего командира, Некрасов?
– А то как же, ваш бродь! Добрый офицер. И человек порядочный-с. Тридцати не было, а уже комендант! Токмо женились они опять же…
Фельдфебель по-бабьи шмыгнул красным от загара носом и отвернулся, дабы не смотреть на то, что некогда было здоровым и сильным мужчиной. Циничный Струве немедленно выкинул фортель:
– Да-с, поручик у нас в записных красавцах ходил. При жизни-то… Ловко ему туземная пуля красно личико причесала. Не физиономия, а каша-с!..
Служивый разразился матерной бранью и вышел вон, сердито топая видавшими виды сапогами. Медик поймал на себе укоризненный взгляд штаб-ротмистра и с нарочитой вежливостью поинтересовался:
– Велите продемонстрировать? Или сразу документики сладим-с?
– Черт с вами, бездушный эскулап, – покосившись на сверток неясных очертаний, Данилов виновато улыбнулся. – Тащите свои бумажки. Знаю я вас! Уже все готово, небось? Да не забудьте про перо и чернила. Покончим с этим!..
– Оно и славно-с! Сию минуту, господин штаб-ротмистр. Можете пока вон там присесть-с.
Придерживая саблю с новеньким темляком при кожаных кистях, петербуржец опустился на указанный стул. От дурного запаха к горлу подкатывал противный ком. Евгений Николаевич с младых ногтей не выносил вида мертвецов. Весьма постыдная слабость для чиновника тайной полиции. Но поди превзойди собственную природу!
Угораздило же вновь сюда притащиться! Задержись он в полку хоть на полчаса, обязательно бы разминулся с фельдфебелем. Очень уж некстати Некрасов выбрал время для посещения жандармерии. Резолютивная запись в отношении поручика Карачинского могла денек-другой обождать. А там, глядишь, нарисовался бы новоявленный «Черемшин» да и забрал себе дело…
Любопытно, сколько еще будет таких?
Когда смерть военнослужащего наступает в бою, да при свидетелях-однополчанах, подтверждения отсутствия криминальной составляющей не требуется. Сегодняшний случай – иной коленкор!
Бездыханного начальника нововозведенной крепости доставил казачий разъезд. На первый взгляд, ничего особенного. Разведывательный отряд во главе с комендантом направился в плановый рейд. Нарвался на засаду, понес потери. Но вот беда, в стычке пострадало всего одно лицо (в прямом и переносном смысле, бр!). Согласно тайной инструкции его сиятельства, нарочно составленной для должностных чинов Третьего отделения по Кавказской линии, подобные обстоятельства требуют разбирательства. Самого обстоятельного! Вдруг сие событие квалификация не военного, а сыскного ведомства? Опять же в тыловых частях функции уголовной полиции предписаны Жандармскому корпусу. Убийство офицера императорской армии в период военных действий – государственное преступление. Ни много ни мало!
Так-то оно так, да только в теории! На практике, как правило, все очень даже просто: вот наши, вот враг, все ужасно нервничают и палят друг в друга почем зря. В итоге образуются трупы, или, как в данном случае – труп.
Получите, что называется, распишитесь!
– Вот-с, Евгений Николаевич, извольте ознакомиться.
Благоухая затейливым ароматом чая, табака и чего-то такого, о чем лучше не догадываться, Василий Яковлевич вручил молодому человеку дешевый целлюлозный бювар. Встал напротив, старательно изображая готовность услужить по первому зову.
Штаб-ротмистр раскрыл папку и чуть наклонился вперед, дабы скудное мерцание закрепленной в медном светце лучины падало на текст. Для чтения выходило темновато, но не просить же свечу. Это лишняя минута.
Так-так-так… поручик Карачинский Владимир Михайлович, 1812 года рождения… Приказом генерала от инфантерии, генерала-адъютанта Головнина А.Е. от первого мая сего года произведен в коменданты укрепления «Александровское» с положением двойного жалования, включая компенсацию дров… не интересно… В браке с Карачинской Натальей Петровной, в девичестве Кутыгиной… снова не то. Что там дальше? Ага, вот-с! Убит при исполнении служебного долга… Фактические обстоятельства смерти подтверждаются свидетельскими показаниями фельдфебеля Некрасова Т.П., титулярного советника Лебедева Н.Ю. Стоп! Какого еще титулярного советника? Что статский позабыл в разъезде?
– Ваше благородие, ежели по всем пунктам возражениев не наличествует, соблаговолите поставить подпись. Здесь и здесь… Не угодно ли перышко? Свежевыструганное, преотменное-с.
Данилов послушно зашуршал желтоватыми листами. Порыскал глазами по бумаге, нашел подчеркнутый абзац, прочитал. Лучше бы он этого не делал.
«Причина смерти: пулевое ранение в переносицу. Дробление черепной коробки. Отсутствие носовой кости (входное отверстие), частичное разрушение затылочной кости (выходное отверстие). Летальный ушиб мозга, с усекновением…»
– Фу! – поморщился обладающий завидным воображением жандарм и требовательно вытянул обтянутую в лайковую перчатку руку. – Давайте сюда ваш гусиный стилус, господин Струве.
– Прошу-с!
Оставив в документах два залихватских росчерка, Данилов порывисто вскочил, брезгливо швырнул светилу судебной медицины бювар и, щелкнув каблуками, заторопился к выходу.
Ночь встретила жандармского обер-офицера приятной свежестью и прохладой. У коляски топтался поникший фельдфебель, смоля копеечную солдатскую трубку.
– Поехали, Некрасов!
– Гляжу и вас обозлил-таки проклятый коновал? Немчура, с него что взять…
– Отставить разговорчики!
– Слушаюсь, ваш бродь!
Четверть часа спустя упряжка вовсю неслась по темным улицам Пятиводска, пассажиры подавлено молчали. Каждый думал о своем.
Фельдфебель вздыхал о невинно убиенном командире да все гадал, что принесет ему служба под новым началом? Кого поставят вместо почившего коменданта? Никак подпоручика Гнедича? А что? Неплохой он мужик. Хоть и из высокородных, а к простому человеку ласковый. Бывают же справные офицера!
Евгению Николаевичу не давала покоя некая непонятность, отраженная в медицинском протоколе. Отчего при дозорном отряде находилось гражданское лицо? Как бишь там его? Титулярный советник Лебедев… Зачем поручик взял его с собой? На кой бес потащился сам? Комендант не вправе покидать вверенный ему участок без особого распоряжения. От безделья?
– Скажите, Некрасов, знаком ли вам некто Лебедев? Что он за птица?
– Николай Юрьевич? А то как же, ваш бродь! Преотлично знакомы-с! Писатель это. Командир наш их больно жалует… вернее сказать, жаловал-с. Оне часто с нами в разъезды хаживали, им желательно было на настоящую войну поглазеть. Всё любопытствовали, пытались найти это… как его… вдо-хно-ве-ни-е!
– Вот как? И что, братец, тело поручика тоже, небось, писатель нашёл?
– Никак нет-с! Командира заметил кто-то из ребят. Аккурат в овражке, где вороний камень.
Штаб-ротмистр досадливо стукнул ладонью по сиденью пролетки и механически переспросил:
– Камень?
– Точно так-с, ваш бродь. Преогромный-с! Можно сказать, местная достопримечательность. Стоит себе по-над оврагом, словно сооружение фортификации. Весь воронами изгажен, оттого, стало быть, и прозвание. Хе-хе-с! Не свезло господину поручику. Угодил под пулю в безопасном укрытии да с такого расстояния!..
Данилов вскинул соболиную бровь, затем нахмурился и подпер кулаком подбородок.
– И правда, странно! Поворачивай-ка назад, любезный…
***
Хилая дверь мертвецкой с силой грохнула о стену и жалобно застонала, раскачиваясь на ржавых петлях. В центр едва освещенной залы не вошел, а буквально влетел разрумянившийся от не вполне понятного волнения жандарм.
– Евгений Николаевич, батюшка вы мой, что стряслось? Отчего вы возвернулись? – встрепенулся судебный медик, прикрывая рукавом маленькую фарфоровую кружку, клубящуюся ароматным паром.
– Кофеи гоняете, Василий Яковлевич? А работать за вас кому прикажете? Отчего утаили от меня детали осмотра? Неужели вам безразличны результаты следствия?
– Бог с вами, голубчик…
– Я вам никакой не голубчик! – голос Данилова звенел непривычным булатом. – Во-первых, извольте обращаться ко мне по всей форме. Перед вами обер-офицер Жандармского корпуса. Во-вторых, куда вы подевали тело поручика?
– Поручика?..
– Где, черт возьми, Карачинский?!
Бедняга Струве выпучил желтоватые, что у филина, глаза, вскочил и бестолково заметался по комнате, пытаясь одновременно застегнуть верхнюю пуговицу сорочки и указать взбесившемуся штаб-ротмистру на прикрытый прокуренной шторкой дверной проем.
– Там! В каморке-с. Думал завтра приступить к бальзамированию…
– Ведите!
Спустя краткий миг оба оказались в ужасно тесной комнатушке с низким потолком. На широкой лавке безмятежно полеживало тело Владимира Михайловича. Вот уж кому точно было все равно на проводимое в отношении него расследование.
Юный сотрудник Третьего отделения вмиг позеленел и перестал казаться таким уж грозным. Однако очень быстро совладал с собой и хриплым шепотом повелел:
– Необходимо больше света.
– Сию минуту-с, ваше благородие!
Доктор боязливо спрятался за пышными – по образцу кирасирских полков – эполетами Евгения Николаевича и поднял над головой толстую сальную свечу. Та вела себя в высшей степени неприлично, сердито шипела и безбожно коптила.
Данилов на миг прикрыл глаза, перекрестился и решительно сорвал с головы покойника багровый от запекшейся крови ситец. Не станем приводить точного описания увиденной молодым человеком картины, довольно будет замечания, что зрелище не из приятных. Притом весьма и весьма.
– Это что? – палец в перчатке неловко ткнул в бледную щеку мертвеца.
– В каком, pardon5, смысле?
– Василий Яковлевич, потрудитесь разъяснить, что сие за темные пятна? То, что я думаю?
– Смотря о чем вы думаете, но, всего вероятней, что так-с!.. Пороховые ожоги, сударь вы мой, – ответил судебный медик, молниеносно уловив перемену интонаций в речах жандармского штаб-ротмистра и возвращая себе привычную манеру изъясняться.
Непотопляемый господин, подумал Данилов и тихо произнес:
– Отразите сей факт в протоколе, пожалуйста.
– Всенепременно-с!
– Эх, жалко, что у нас с вами сквозная рана… Вот если б произвести вскрытие, да полюбоваться на пулю.
Струве расплылся в неприятной улыбке:
– Ну, положим, рана имеется, слава Богу, не у нас, а у несчастного поручика! Это раз. А снаряд-то вот он, прошу, как говорится, любить и жаловать-с!.. Застрял в темечке. Пришлось немного истерзать щипчиками черепушку. Это два.
Повелитель царства мертвых ловко пошарил пинцетом в жестяной баночке и величавым жестом извлек чуть сплющенную от удара ружейную пулю.
Данилов утомленно притворил веки и выдохнул:
– Русская!..