365 и 1 день, чтобы рассказать сказку о любви - читать онлайн

Глава 3. Сентябрь

Вероника

Сегодня. Осень. Похороны

Живой и настоящей казалась Вероника всем, кто пришел на ее похороны. Было очень тепло, почти по-летнему. Тринадцатое сентября две тысячи двадцать первого года. С утра уже приходили и уходили люди. Разговаривали шепотом. Много цветов. Цветы приносили еще со вчера. Прощались на улице. Из морга тело должны были привезти в час. Позавчера в похоронном агентстве попросили принести одежду в морг. Витя растерялся, он не задумывался о таких мелочах. Передал просьбу Марусе. Попросил съездить в квартиру Вероники и что-нибудь выбрать. Отдал ключ. Маруся зашла в квартиру Вероники Владимировны, теперь она казалась просто захламленной и бездушной. Маруся пошла в спальню и долго выбирала наряд, в котором можно будет похоронить. Нашла в глубине шкафа красивое длинное бордовое платье с маленькими пуговицами. Нашла нераспечатанные чулки, достала жемчужные серьги из шкатулки. Осталось выбрать туфли. Маруся на мгновение закрыла глаза и представила себе Веронику Владимировну в этом платье, она видела его на ней только раз, какие туфли? Какие тогда были туфли? Этого Маруся не могла вспомнить. Помнила улыбку, помнила голос. Как может быть так на свете, что больше не будет ее. Ее – самой лучшей из всех людей, которых встречала Маруся, самой женственной из женщин, самой доброй, самой странной, самой милой. Слезы, стоявшие в горле комом, прорвались наружу. Лились без контроля. Долго, до отупения. Маруся сидела на полу, среди обувных коробок.

Опять в памяти мелькнул образ. Точно. Были темно-зеленые замшевые туфли. На похороны – обувают покойника в зеленые туфли? Разве так принято? Бабушку хоронили всю в черном. Но Вероника Владимировна не бабушка, она вообще не должна была еще умирать. Да, пусть будут зеленые туфли. Маруся открывала коробки, искала туфли, той самой, где хранились темно-зеленые, обнаружилась небольшая записная книжка. Маруся застыла с блокнотиком в руках. Открыть или нет? Можно ли это смотреть? Вероника Владимировна жила одна, и прятать что-то подобное от кого-то просто не было надобности. Но все же это было спрятано. Вероника Владимировна прятала это от самой себя. Можно ли Марусе смотреть то, что было спрятано от самого себя. Может быть это дневник? Маруся не хотела узнать что-то, что изменило бы раз и навсегда ее представление о Веронике Владимировне. Эти рациональные мысли пронеслись в мозгу, не оставив и следа. Маруся открыла блокнот. Это были стихи. Маруся ничуть не удивилась, что Вероника Владимировна оказывается писала стихи. Скорее удивительно, что они были спрятаны. Открыла на последней странице:

Внизу дата – за день до смерти. Слезы опять предательски полились из глаз. Марусе стоило большого труда взять себя в руки.

Съездила, отдала одежду и обувь. Потом заехала к Вите, обсудили поминки. Потом было уже поздно. Солнце село и, проникающая сквозь пространство, темнота принесла в себе снова тоску. Когда приехала домой ее муж, который в обычное время не знает, как плиту разжечь, оказывается, уже приготовил ужин, накормил и выкупал Юленьку, и терпеливо ждал жену. В эти дни Маруся еще больше любила своего мужа. Он был весь взъерошенный, не знал, как себя вести, немного стеснялся Вити – бывшего мужа Вероники Владимировны. Витя был прокурором города и явно привык к тому, что все его боятся и подчиняются, в крайнем случае, мечтают договориться. Но Серега поддерживал Марусю во всем, что касалось похорон. Оказалось, что только Маруся знала Веронику настолько, чтобы правильно организовать ее похороны. Никакого оркестра, никаких искусственных цветов, никакого огромного памятника, на котором настаивал Витя. Даже фотографию для памятника выбирала тоже Маруся, тут никто не стал спорить. Дочка Юлечка была передана на два дня на воспитание тете Лине – сестре Сереги. В конце концов, Витя перестал лезть в Марусины хлопоты, просто через Серегу просил ей передать, что с деньгами никаких проблем – он все оплатит.

А люди все шли и шли. У всех на лице растерянность. Почему смерть такой странный выбор сделала? Ей было тридцать девять. Инфаркт. Сердце просто остановилось и все. Все удивлялись – как так, ведь совсем молодая. Красивая. Много детей на похоронах. Цветы, цветы….

Потом гроб несли до самого кладбища. Обычно только до поворота, затем в катафалк ставят. Но несли до кладбища. За процессией цветы на дороге. Астры, георгины. Много цветов. На кладбище не было крика, истерик. Просто грустные молчаливые слезы. Поминки в школьной столовой. Оплатил все Витя. Он ходил потерянный. Оказывается, за те годы, что прошли с тех пор как они развелись, он так и не смог ее разлюбить, не представлял мира без нее. Рядом с ним его жена, беременная. Третий ребенок должен быть. Витя потом через два месяца со слезами, с криком, с руганью, но настоит на своем – новорожденную девочку назовут Вероникой. И до конца жизни он будет вглядываться в свою дочь и искать в ней хоть что-то, напоминающее о той Веронике.

А Егор, он был среди тех, кто нес гроб. Все ему было непонятно вокруг. Ему было тридцать один, но он впервые был на похоронах. Даже все его дедушки – бабушки у него были еще живы. А Вероника умерла. Это было необъяснимо. Он смотрел вокруг и видел точно таких же людей с таким же недоумевающим взглядом. В душе – непонимание. Бессмысленная и непрочувствованная скорбь.

Вероника была учительницей музыки. Один из странных предметов, рожденных кадавром системой государственного образования. Еще хореографом в местном доме культуры. Просто когда-то, в общем-то, не так давно, она была балериной. Три года солировала в «Щелкунчике», еще до окончания балетного училища, потом кордебалете в «Жизели», Одетта в «Лебедином озере». Ей прочили большое будущее и вокруг уже начинали плестись интриги, но неожиданно Вероника Одинцова пропала со сцены, совсем. Она вышла замуж и уехала с ним в небольшой районный городок, где тополя были выше пятиэтажек, чтобы стать там учительницей музыки. Все удивлялись, а для нее это был естественный поступок- она больше всего хотела семью и детей.

Она была женщиной, о которой помнишь. Даже если просто видел ее хоть раз, если слышал ее мягкий голос, если смотрел в ее синие глаза. Дело не в только в красоте – миниатюрная брюнетка с длинными темными вьющимися волосами, было что-то другое – какая-то нереальность, даже неуместность во всем облике. Как экзотическая бабочка в здешнем холодном беспощадно однообразном сером климате и одноцветной жизни.

Но вот всего два дня назад она была на работе. После уроков педсовет. Решали как обычно какие-то чрезвычайно важные вопросы. Вероника вдруг почувствовала страх. Невыразимый, почти животный страх. Она встала, резко метнулась к выходу. И тут резкая боль заставила ее остановиться. Она оглянулась, растерянно посмотрела вокруг. Потом время остановилось, и это почувствовал каждый, находящийся в этом помещении. Все словно перестали дышать, даже капли дождя за оком будто замерли в непонятном стоп-кадре. Потом произошло неизбежное – Вероника умерла. Она умерла еще до того, как упала. Все засуетились вокруг. Вызвали скорую. Пытались что-то делать: хлопал по щекам, делали искусственное дыхание. На удивление быстро приехали врачи. Мужчина врач понял, что женщина мертва сразу как вошел. Она лежала сломанной куклой. Врач уже точно знал, что это не починить и ее больше нет. Но вокруг было много народа и все были растеряны, испуганы. Он попросил всех выйти. Опустили головы, покорно вышли за дверь, осталась только Мария Дмитриевна – директор школы. Она всегда была сильной женщиной, но сейчас не могла заставить себя пошевелиться. Так и стояла, смотрела, как врач расстегивает блузку Веронике, как пытается заставить работать ее сердце при помощи электрошока. «Разряд», «Еще разряд» – он знал, что бесполезно. В душе у него поселилась тоска. Это ощущение он помнит, еще с того времени как впервые увидел, как умирает человек. Это всегда тоска. Потом «скорая» уехала. Дома вечером врач еще раз вспомнит эту красивую сломанную куклу, вспомнит и нальет себе водки, чтобы тоска глубоко так уж не въелась.

Мария Дмитриевна стояла и не знала, что делать дальше. Врач ушел, сунул ей какую-то бумажку, буркнув: «Смерть до прибытия». И теперь надо как-то что-то решать. Она даже не знала, кому позвонить – Вероника Владимировна жила одна, родных у нее не было. Но нужно ведь как-то все организовать. Села. Где-то у нее был телефон бывшего мужа Вероники Владимировны.

Виталий взял трубку и не сразу понял, о чем ему говорят. Вероника – мертва. Он помолчал. Потом: «Сейчас приеду». Все это было неважно и казалось чем-то нереальным.

Егор

Сейчас все это было не важно, и казалось чем-то нереальным. А реальность все дальше и темнее уходила от Егора. Вероника. Ника. Его Ника. Ее больше нет. Это было невозможно. Только с ней он мог быть собой. Никем не притворяться, ни в чем не убеждать. С ней можно было молчать. С ней можно было смеяться. Она чувствовала настроение, знала мысли. Егор ушел от нее, но она осталось в нем. Просто и неосязаемо. Непостижимым образом она заполняла его сердце. Только сейчас почувствовал, как там без нее все некрасиво стало, некрасивое и неживое сердце.

На поминках Егор пил. Пил и не пьянел. Ни с кем не разговаривал. Потом встал и ушел. К этому времени все оставшиеся на поминках уже почти забыли о том, зачем и почему они собрались, им было вместе дружно. Жизнь для живых. Давайте жить!

На улице уже было темно. Звезды. Как-то давно стояли они на улице, и Ника рассказывала ему о звездах и созвездиях. Он почти ничего не запомнил, потому что смотрел только на нее, и ему очень хотелось ее целовать. Но что-то было, было что-то. Большая медведица – в медведицу была превращена женщина, которую полюбил какой-то бог, а сын должен был убить ее на охоте, но этого не случилось, однако от осознания того, что он мог убить собственную мать, он превратился в медведя. Вот вам большая и малая медведица. А Млечный путь возник из-за того, что тот же бог влюбился в другую женщину, и та родила ему ребенка, и этот похотливый, и не особо сообразительный бог, принес ребенка своей жене, богине, кстати, и хотел, чтобы она кормила младенца грудью, но та оттолкнула его, и брызнувшее молоко и есть Млечный путь. Егор улыбнулся, он представил, как Ника это все рассказывает, как при этом улыбается, и голова слегка наклонена набок. Она знает все имена этих богов, героев, полубогов, нимф, царей и названия всех мифических существ. Знает всю эту чушь. Знает. Знала. Егор посмотрел на звезды и попробовал еще раз улыбнуться. Не получилось. Вот если бы он верил в Бога. Хоть в какого-нибудь. Если бы он правда верил, а не просто носил на шее красивый большой золотой крест, то может быть тогда было бы легче? Может быть тогда он бы знал, что она там, где-то наверху. Она есть. И он ее увидит. Почувствует. Еще хотя бы раз.

Потом поехал на кладбище. Когда хоронили, он не подошел близко. Стоял в стороне и смотрел на березы. Теперь можно было нормально попрощаться. На фотографии Ника – грустно улыбается. Егор видел уже эту фотографию, и она ему не нравилась – Ника на ней слишком красивая. И глаза. Печальные. В них одиночество. Она такая и была – всегда улыбается, а в глазах тоска. Непроходимая, невысказанная, ноющая боль. Только когда с ней разговариваешь этого не заметно, а на фотографии видно всегда. Ника не любила фотографироваться. Егор стоял и гладил пальцами фотографию. Стоял и плакал. Слезы откуда-то взялись. Глупые и горячие. Потом сел на траву у могилы и долго сидел. Он не думал ни о чем, просто не мог уйти. Не мог встать. Не хотел. Не верил. Не было сил вернуться в свою жизнь, теперь у него только она – одна жизнь осталась. А с Никой было две. Две параллельные жизни. Точнее так – в жизни ее не было, не было Ники в его жизни, она была только в его сердце. Он не видел ее уже два года и даже не пытался узнавать, как у нее дела, все как-то не до этого. Знал, что у нее умерла мама, но даже не позвонил, знал, что она лежала в больнице, но даже не задумывался об этом. Она была в его сердце, но он этого не замечал, не хотел замечать.

Она просто была в нем, с того самого сентябрьского дня, когда она впервые он увидел ее в школьном дворе. Ему было тогда пятнадцать – ей двадцать один. Он наглый подросток, она замужем, мучительно прекрасна, и абсолютно недоступна, не дотронешься, даже взглядом не коснешься. Но весь ее образ сразу заполнил его сердце, оказавшееся стеклянным и холодным. Он от этого не знал и не страдал, только те, кто был рядом, мучились и не понимали, он не умеет любить. Только завоевывать, только пользоваться. Стеклянное неживое его сердце сейчас треснуло, и из него просачивалась, то, что оказалось болью и неописуемой тоской.

Он просто этого до конца не осознавал, не ценил, не понимал. А что будет там теперь, кто там будет, в его сердце? Пустота?

Когда сел в машину и посмотрел на телефон, осознал, что просидел у могилы четыре с половиной часа. Семнадцать пропущенных звонков: от отца один, от мамы три, остальные от Алены. Перезвонил отцу – все нормально, еду домой. Выключил телефон. На остальные разговоры нет сил. Поехал домой, пока ехал ни о чем не думал. Все. Потом будет больно. Долго еще. Всегда. Егор уже знал, что больно будет всегда.

Но это не та боль, как от живой любви. Егор теперь знал, что такое неразделенная любовь. Его чувство к Соне было чем-то иным, не похожим ни на что, что было с ним раньше. Но даже неразделенная любовь, она живая и Егор теперь точно знал, что она просто уйдет. Однажды он проснется, а ее больше нет. Но его любовь к Нике – она умерла. Не ушла, а умерла и осталась в нем мертвой, и больше никуда и никогда не уйдет. Такое вот странное ощущение.

Татьяна

Такое вот странное ощущение – рассказывала я сама себе. Две недели назад была на похоронах, и сейчас ощущение странности происходящего не прошло до сих пор. Все стало четче, более осязаемое, более реальное. Я растворилась в бытии. Потому что как-то одномоментно осознала, что это все может кончиться. Совсем. Навсегда. Музыка, еда, запахи, одежда. Все это стало для меня более важным и значимым.

Умерла Вероника Владимировна – мы вместе с ней работали. Она была учительницей музыки. Красивая – невероятно. Когда-то давно она была балериной, но, как это в грустных сказках случается, вышла замуж. Тут ставится точка. Потому что все и так понятно. Вероника была глубоко несчастна все то время, что я ее знала. К сожалению, мы не были подругами, не уверена, что ей вообще хотелось с кем-то дружить. Она была одна. В том смысле, что подобных просто не бывает. Я почти ничего не знала о ее жизни. На совещаниях она всегда молчала. Но на нее хотелось смотреть. Все время. Я даже немного завидовала деткам, которые могут любоваться столь совершенной красотой сорок пять минут подряд.

Вероника просто не могла не нравиться, ее красота была совершенной. Так бывает только когда и душа красива, когда мир внутри также прекрасен. Она умерла на работе, во время совещания. Меня там не было, я в тот день приболела и взяла отгул. Когда я узнала о том, что Вероники больше нет – я не поверила. Это был абсурд. Как может умереть молодая женщина?! Вероника была почти моей ровесницей. Не поверила в ее смерть и на похоронах. В гробу она лежала спокойная и красивая, с легкой полуулыбкой. Разве бывает такая смерть?!.

Так я и не верю в ее кончину до сих пор. Только вот ощущение жизни изменилось с того времени. Именно с того момента, как я вернулась с похорон. И та история картин и художника Николая Чудова становится чуть более реальной, потому что Вероника не может просто взять и исчезнуть. В реальности есть все. Все прекрасное. И Вероника, и картины, и Николай Чудов. Прекрасное не исчезает, даже когда умирает человек, его душа остается в мире, делая его еще более печальным и красивым. Дома сижу и смотрю на одну из картин – с балериной. Чем дольше смотрю, тем больше понимаю, что это картина про нее – про Веронику. Всматриваюсь в лицо балерины и отчетливо вижу ее черты. Та же полуулыбка, наклон головы, взгляд из-под длинных опущенных ресниц. На картине точно она. Вероника. Мне это не кажется странным, наоборот, возникает ощущение, что я наконец-то разгадала какой-то сложный ребус, и вот теперь все сошлось, и стало понятным, и ясным. Все на своих местах. Вероника и Егор. Я знала, что когда-то у них был роман. Когда она стала работать в школе, он уже закончил основную школу. Не думаю, что они тогда были знакомы. Но вот после развода Вероники они вроде бы встречались какое-то время. Я даже видела их пару раз вместе в кафе. Помню, что подумала тогда – какая красивая пара. Почему они расстались, я не знаю. Это не мое дело, так что я особо и не интересовалась. А вот тут на картине волшебного художника они встретились. Как это произошло – непонятно, но мне не было это удивительно. Сама не знаю, почему я не удивилась своему открытию. В картине рассказ о их любви и боли. Название картины «Мальчик-звезда» – я помню эту грустную и страшную сказку, про мальчика, который не научился любить. Так это Егор! Да, так и есть, он и был таким всегда. До того, как сам влюбился в недоступную и холодную женщину. Я вспомнила его глаза. Тогда, летом в кафе, когда он рассказывал о своей любви. Странные узоры любви, почему так получается? Мне стало грустно и почему-то холодно. Я ушла из комнаты, чтобы больше не смотреть на картину.

Успокаиваюсь. Но ночью плохо сплю. Снится, что я в огромном зале, где висят картины. Я хожу по залу долго, смотрю на картины, но не могу ничего в них рассмотреть. Расстроенная просыпаюсь. С утра продолжается проза жизни. Только картины Николая Чудова из моей души никуда не уходят.

А потом опять происходит нечто нереальное. В один из дней ко мне на работу приходит одна из наших бывших учениц – Машенька Яснопольская. Она закончила учиться лет десять назад. Хорошо ее помню – умная, добрая, честная. Не похожая ни на кого. Только глаза грустные. Такие глаза бывают у детей, у которых дома что-то неладно. С ней было интересно и ко мне в музей, который я тогда только что придумала организовать на базе школы, она приходила почти каждый день. Мы тогда занимались тем, что можно было бы назвать поисковой работой – ездили по окрестным деревням, искали заброшенные дома, в них было много старой утвари. Нашли и прялки и коромысла, и сундук, и керосиновые лампы, и патефон и углевой утюг. И еще много всего. А Машеньке больше всего нравилось фотографировать эти старые дома и писать небольшие сопроводительные статьи о каждом из предметов. Это и определило ее выбор – она стала журналисткой. Довольно успешной, насколько я знаю. Сейчас у Машеньки и фамилия другая, и в глазах больше нет той непроходящей грусти. Но она так и осталась умной, доброй, честной. Она еще в школьные годы довольно близко общалась и с Вероникой Владимировной. Их дружба продолжилась и позже. Именно Машенька занималась ее похоронами. Она пришла ко мне спустя несколько дней. В руках у нее был бумажный сверток, похожий на завернутую картину.

– Здравствуйте, Татьяна Юрьевна – голос у нее тихий, я подхожу ближе, обнимаю Машеньку. Я знаю, что она была очень привязана к Веронике Владимировне.

– Здравствуй, как ты? Очень сочувствую тебе. – глажу Машеньку по плечу, она кивает.

– Спасибо, потихоньку привыкаю к мысли, что ее уже нет. Я к вам как раз по этому поводу. Я разбирала вещи Вероники Владимировны. Оказалось ведь, что у нее родственников не было. Так вот, я вещи разбирала и нашла вот это – Машенька показала на сверток.

На самом свертке было написано «Надо отнести Татьяне Юрьевне. Ей лично, или в школьный музей, если ей не понравится».

– Это почерк Вероники Владимировны. Так что вот – вам от нее. – Машенька передала мне сверток. Мы еще раз обнялись и она ушла. А я осталось наедине с неожиданным подарком. Не знаю почему, но развернуть и посмотреть, что там под бумагой решилась только дома. Принесла сверток. Сначала стояла в коридоре не решаясь распечатать. Руки задрожали. Из свертка я достала картину. В первое же мгновение поняла, это картина Николая Чудова. В это сложно было поверить, всего три месяца назад я даже не знала о существовании этих картин, этого художника. Теперь же, какими-то немыслимыми тропинками судьбы ко мне попадает уже третья картина. Мое сердце билось так громко, что мне захотелось заткнуть уши. Я попробовала успокоиться и взять себя в руки. Стала глубоко дышать. Прислонила картину к стене, села на пол напротив. Эта картина – вновь совсем другая. Настроения, цвета, краски – все было подчинено иной мелодии, с ритмом безумного танго. На холсте все тот же сквер, что и на первой из попавших ко мне картин, мимо пустой скамейки идет красивая женщина, в летнем платье. Ветер развевает ее рыжие волосы. У нее зеленые глаза, того самого оттенка, что и листья на деревьях с первой картины. Сама героиня неуловимо похожа на девушку с первой картины, но это точно не она. Мелодия танго становится почти ощутимой. Пыль, поднятая ветром, удивительным образом складывается в силуэт мужчины в военной форме. Он рядом с женщиной, но его нет, ведь это просто ветер, окутывающий рыжеволосую красавицу. Внизу справа вновь название и автор: «Стойкий оловянный солдатик. Николай Чудов». Опять загадка. Название не соответствует изображению. Может быть этот мужчина, силуэт которого можно с трудом различить, и есть стойкий оловянный солдатик? Стойкий оловянный солдатик, насколько я помню, был влюблен в балерину. Ее фигурка была на каминной полке, и когда он решился отправиться к ней, то попал в огонь. Неужели и здесь не будет счастливого конца?

Я живу с этой мыслью, и никак не могу понять, почему в жизни бывает столько боли и трагедий. Но у меня самой все хорошо. Только вот нет ни любви, ни денег. Но есть моя семья – мама и сын, и мои друзья – Настюша и Леночка, и работу я свою люблю. Этого более ем достаточно, чтобы быть счастливой.

В сентябре, особенно в конце, никогда нет денег. Отпускные были потрачены на ремонт машины. Плюс наша незапланированная поездка, плюс нужно было как-то собрать детеныша моего в университет и устроить в общежитие. Так что денег по-сентябрьски нет. Это аксиома. То есть, их и так-то никогда нет, но в сентябре их нет катастрофически. Даже на еду, даже на бензин, а мне на работу ездить как-то надо. Морщась как от зубной боли, снимаю три тысячи с кредитной карты – две с половиной ребенку на неделю, мне – пятьсот. Ничего как-нибудь выкарабкаемся, не первый раз.

Бедность штука относительная. Все зависит от того, как ты воспринимаешь окружающий мир и что именно тебе надо для счастья. Из материальных объектов, разумеется. Мне, для того чтобы чувствовать себя счастливой и богатой, в какой-то конкретный момент, а не в глобальном сущностном восприятии, нужно не так уж и много. Новая книжка, или вкусный сыр, хороший кофе или блеск для губ, ванна с пеной или бокал сухого вина, сходить в кино (лучше в театр) или немного креветок, новые чулки или чизкейк в моем любимом кафе. И тому подобное. Очень просто быть богатой – пусть к тому, что у меня есть всегда будет хотя бы один из этих маленьких пунктиков.

В экзистенциальном ощущении я богата безоговорочно. Потому что у меня есть Мишутка – предел мечтаний любого родителя, и есть Мамуля – предел мечтаний любого детеныша. Мир замкнулся в полном совершенстве.

Но если отойти от столь глубинного осмысления реальности, то стоит признать, что в материальном смысле обеспеченной себя считать объективно невозможно. Просто потому, что работать и зарабатывать это принципиально разные занятия. Я работаю, и люблю свою работу, но заработать каких-то элементарных вещей, педагогу средней школы не дано, это из разряда фантастики. Фантастика не мой жанр. Орки, эльфы, белые ходоки и материально обеспеченные учителя, а также путешествующие по Европе пенсионеры, могут существовать только в выдуманном писателями-фантастами мире.

У меня старенькая машинка, я не могу сделать ремонт дома, моему холодильнику восемнадцать лет, мне ни за что самостоятельно не накопить на поездку на море и предел роскоши для меня – купить зимние сапоги. А если возникают какие-то непредвиденные траты в виде сломанного компьютера, необходимости срочно купить новый аккумулятор в машину, или ремонта батарей, которые ежегодно почему-то придумали лить слезы именно зимой, в самые морозы, то тогда я пользуюсь кредитной картой и потом долго восстанавливаю эту прореху в моем бюджете. Вот это объективная картина. Я бедна. Но кому вообще нужна эта объективность. Мир таков, каким мы его видим, чувствуем и воспринимаем. И я отказываюсь воспринимать свою объективную бедность.

Точно также я поступаю и с чувством одиночества. Женского одиночества. Я его стараюсь игнорировать. Примерно через полгода после развода, когда я почти очухалась, решила, что мне нужен мужчина, хоть кто-нибудь. Для романтических отношений исключительно, потому что замуж я больше не пойду. Я там была и мне там совсем не понравилось.

Наверху мои мысли-решения подслушал тот, кто все создал, и в насмешку свел меня с моим «Кто-нибудь». Тогда казалось, просто подарок судьбы, сплошная романтика. Я даже влюбилась, но оказалось, что подарок с браком. На то, чтобы это понять у меня ушло два года. Я вернула подарок судьбе. И осталась одна. Переживать и раскаиваться. Ненадолго.

После Кто-нибудь № 1 появился Кто-нибудь № 2. Эмоционально это все было поспокойнее, больше я не влюблялась. Теперь уже все отлажено. Стараюсь не строить отношения. Потому что в моем случае, если я займусь подобным строительством, то меня потом засыплет обломками этого здания. Проверено эмпирически. Так что так проще. Примерно раз в год-два у меня меняется Кто-нибудь. Сейчас Кто-нибудь № 4.

Но, да – я одинока как женщина. Хотя превращать дефекты в эффекты можно и в этом случае. Этим я и занимаюсь. Мне ведь сорок и я уже поймала мудрость за длинный хвост. Но вот после похорон Вероники мне стало страшно, а вдруг так все и кончится. Потом я успокоилась. Даже если все кончится прямо сегодня – моя жизнь вполне удалась. Я состоялась как мать, и как учитель. Мне нравится моя работа. Была в моей жизни и любовь, пусть не надолго и ненастоящая.

Но иногда так хочется чего-то теплого и настоящего.

Еще в сентябре очень странная работа. Детишки за лето отвыкают и от учебы, и от учителей, отвыкают и скучают. Возвращаются в школу необузданно радостные, потому что им не хватало элементарного общения, и еще потому что у них есть много нового, что применимо только к школе. Новый рюкзак, новая форма, новый пенал, новые тетради, новые ручки. Детям купили ручки разных цветов. В наборе. Не знаю – зачем, но так поступают все родители – они покупают разноцветные ручки. И вот, у пятиклассника есть целый набор цветных ручек, ими хочется писать, но учителя в этом смысле консервативны: «Надо писать только синей!». В этом и начинается разлад. Так хотелось писать зеленой или розовой, или голубой, желтой, оранжевой, но суровая правда жизни такова, что «надо писать только синей!». Мне жаль детишек, я разрешаю писать разноцветные работы в тетрадях, которые с трудом потом читаю. Ну что ж, сама виновата. Разнообразие всегда порождает сложности. В этом красота мира. Утешаю себя этой странной сентенцией, успокаиваюсь и проверяю тетради дальше.

Домой идти не очень хочется, потому что Мишутки там нет. Он учится. Замечаю за собой, что каждый раз непроизвольно вздыхаю при этой мысли. Но дома меня ждет Шираз. Это чудо-юдо каждый день приносит много новых хлопот. Буквально приносит. То из-под кровати достанет старую настольную игру, которая мирно покоилась там, с достоинством покрываясь пылью. То опрокинет все книги с нижних полок. То решит проинспектировать содержимое мусорного ведра на кухне. Все эти хлопоты позволяют мне ежедневно чувствовать собственную «неодинокость», не осознавать, а именно чувствовать. Это важно – каждый день осязать, что ты не одинока.

Вечером иду в парк гулять с щенком. Мое любимое время дня. Можно подумать, послушать музыку в наушниках, пофантазировать о прошлом. Смотрю на тропинку – навстречу размеренно идут Герольд с хозяином. Оба суровые и брутальные. Мы с щенком виляем хвостиком, улыбаемся в знак приветствия и прошмыгиваем мимо этой суровости. Мне хочется быть сейчас одной, подумать о прошлом. Том, которого не было. Или было. Интересно, как это было? Думаю, Николай Чудов по меркам любого родителя был идеальным ребенком: никогда не спорил и не капризничал.