25 оттенков личного. Избранная проза и поэзия о многогранности человеческого опыта - читать онлайн

Осенний день моросил дождём:

Казалось – пепел из туч.

Просёлок хлюпал под сапогом

Версту – и другую версту.

Волной перекатывалась земля

С седою пеной лесов на хребте,

И «газик» выписывал вензеля

Вокруг колдобин по мокроте.

Тихий был,

тихий,

тихий день,

Дым озябающих деревень.

Шёл человек,

и пела вода,

Знал

куда —

и не знал куда.

Шёл человек,

Шёл.

Пах он дымком

Сёл,

Пах он бензином, дорогой, дождём.

Шёл человек,

Шёл.

Был он за этим на Землю рождён —

Чтобы идти.

Был бы так жаден до правды твой взгляд,

Так же вот прямо, не глядя назад,

Шёл бы и ты,

Шёл бы и шёл

Мимо плетней, мимо каменных школ,

Мимо заборов с рычаньем собак,

Мимо

Запахов тёплого хлеба и дыма.

Точно вот так,

Как он.

Как он, глубоко и спокойно дыша,

Зная в душе, как Земля хороша,

Зная, что нечего ночи отнять,

Зная, что утром в дорогу опять.

Тихий.

Тихий был,

тихий день.

Дома озябающих деревень

Сидели вдоль улицы, как старики,

Дымили кирпичными трубками труб,

И таяли жиденькие дымки,

И стыли морщины

у глаз и у губ.

Вечер осел,

голубея, серея.

Дождик без устали сеял и сеял.

Дом был знакомым, как сотни, в лицо.

Путник обтёр о траву каблуки

И осторожно взошёл на крыльцо.

Дверь проскрипела. В сенях – ни души.

Снял сапоги и пристроил в углу.

Дверь приоткрыл.

На дощатом полу

Коврик постелен от двери к столу.

Ходики тихо, как в детстве, стучат.

Дед со старухой сидят и молчат.

Узкою дужкой сквозь сумрак в глаза

Глянули под потолком образа.

То-то вот так, по углам в темноте,

Тёмная дума о светлом Христе

Тлеет под звон колокольный – и без,

Тысячи лет под припев про прогресс.

Помнят и то на Руси старики,

Как поснимали «господни звонки» —

Повырывали церквам языки…

Только опять, как година пришла,

Мерно ударили колокола

И разнесли по смятенной стране:

«Пусть вдохновляют вас в этой войне

Образы предков.

И шла издали

Тайная сила Российской земли».

Ходики тихо, как в детстве, стучат,

Только кукушки всё больше молчат.

Столько пришлось повидать на веку,

Смолоду всё им «ку-ку» да «ку-ку».

Нынче как время побудки придёт,

Ставенки вздрогнут, пружинка всхрапнёт —

Всех-то и песен.

Недолог завод…

Вечер как вечер. Ан глядь – на крыльце

Путник босой с тишиной на лице.

Молча распутал дорожный мешок —

Хлеба буханка да сала кусок.

Тихо часы, точно шепчут, стучат.

Дед со старухой жуют и молчат,

Словно бы знают:

только сейчас

Начинается

настоящий рассказ.

Сумерки взбирались под желобчатые крыши

Снизу, от нагретых мостовых – вдоль тёплых стен.

Крыши, как железные летучие мыши,

К ночи оживали,

готовые взлететь.

Мыши только ждали, чтобы где-то за окраиной

Тонущего солнца захлебнулись

огни,

Чтобы, враз сорвавшись с облысевших зданий, стаями

Небо закружить, железом звёзды заслонить.

Город замирал, и торопливо, перепуганно

Разбегались в улицы цепями фонари,

И над вечереющей, задымлённой округою

Жёлтым стогом зарево стояло до зари.

Мальчику было страшно,

Когда, становясь тусклым и розовым,

Падало солнце поникшее

Всё быстрей, быстрей и быстрей.

Ночь как чёрная пашня,

В которой зёрнами – звёзды,

День как поля пшеничные,

А вот на вечерней заре

Окон кровав блеск,

Быстро темнеет двор,

Каждый глухой подъезд

Притаился, как вор.

Плавит закат медь

У городской черты.

Силясь не онеметь,

Город ждёт темноты.

Ой, как страшно, когда солнце умирает!

Но наверное, если идти далеко-далеко,

За дома, за деревья, шагать через реки, овраги,

Никогда не закатится солнце.

И будет легко.

И вода будет булькать в дорожной приплюснутой фляге.

И идти, и идти,

Забывая о том, что на лысинах хмурых домов

Сторожат тишину предвечерья летучие мыши.

И закат так предательски тих,

И на улицах звуки шагов

Всё тише,

и тише,

и тише.

Но – сильна неизвестность,

Страшна неприютность дорог,

Так привычны в домах золотые квадраты уюта.

И становится тесным

горизонта убогий кружок,

И ненужной – дорога, к закату свернувшая круто.

И тревожная мама,

и взгляд беспокойный отца —

Ведь они никогда не узнают о том, как боится малыш

Ждать

солнечного конца

Под взглядами крылатых крыш.

По листьям жёстким золотым,

По снегу, серому, как дым,

По вешней каше снеговой

Из дома – в школу,

из школы – домой.

Дом – мама, двор – друзья, толпа,

А школа – это коллектив:

Учи уроки,

будь учтив,

Дорогу старшим уступай.

А летом – звонкий самокат,

Футбол на серой мостовой,

И снова —

каждый день – закат,

И сумерки над головой.

А если лагерь —

горны, синь,

Жара, ленивый шум лесной.

Но каждый вечер шар земной

Уходит в ночь.

И ты – один.

Уронит руки темнота

На замерший, тревожный мир.

Вся ночь с уснувшими людьми —

Как лабиринт.

И – Минотавр.

И долго смотришь в черноту,

Стараясь шорох подстеречь,

Привстань – и ступишь за черту

Пленительных и страшных встреч.

И только серый утра сок

Стечёт дремотой по стене,

Когда откатится клубок

Тревог и дум,

и ты – во сне.

И – резко – горн!

И блеск, и синь,

И шум, весёлый шум дневной.

Но каждый вечер шар земной

Уходит в ночь.

И ты – один.

Это страшно, когда солнце умирает.

Но, наверное, если идти далеко-далеко —

За дома, за деревню, шагать через реки, овраги,

Никогда не закатится солнце.

И станет легко.

И идти, и идти,

Забывая о том, что по свету ползёт темнота,

Что ревёт в лабиринте чудовищный зверь-минотавр,

Что по шорохам ночи

о судьбах гадают глаза,

Что об этом нельзя никому – и друзьям – рассказать,

Потому что сон

их

Предательски мирен и тих.

Но сильна неизведанность.

Но страшна непривычность путей.

И хоть нет золотого уюта,

Не бывает, чтоб мир зазвенел

под лёгким шагом детей.

Не бывает так почему-то.

Время круто.

Отец поседел и согнулся,

У матери выцвел взгляд.

Мальчик – на первом курсе,

Мальчик не виноват.

Он слушает лекторов толстых

И учится рассуждать.

Но всё как-то пресно и постно,

И к миру – глухая вражда.

Откуда берётся, откуда?

Ведь все говорили ему,

Что нету на свете чуда,

Что сказки в наш век ни к чему.

Но так

перед тем как проснуться,

Тревожнее спит человек —

На волос от безрассудства,

За миг до вскрытия рек.

День был обычный, серый

От тесно идущих туч.

В казённые жёлтые стены

Студентов вобрал институт.

Последние опоздавшие

Галопом неслись к дверям.

Весёлое и нестрашное

Утро в конце ноября.

На семинаре тридцать

Заспанных лиц на прицел

Взял молодой, полнолицый,

Холодноглазый доцент.

Двигая монументом,

Втиснутым в синий ратин,

Он толковал про ренту,

Он объяснял и шутил.

Был он собой доволен,

Слушателям радел.

Всё-таки тоже – давно ли —

Сам он вот так сидел.

Но вдруг, уже механически

Твердя про выплату в срок,

С усмешкою иронической

Двинулся наискосок

Мягкою поступью волка,

Губы вытянув вниз,

И над растрёпанной чёлкой

Насторожённо повис.

Девчонка совсем не слышит.

До этой ли ей чепухи!

Девчонка – плохие пишет,

Но всё-таки пишет стихи!

На лбу – полувзрослая складка.

Доцент прицелился —

раз!

Дрожа от стыда, тетрадка

Над головами взвилась.

А в перерыве трое,

Хоть каждый немного сник,

Слушали, рядом стоя,

Как, двигая нижней губою,

Доцент

смаковал дневник.

И многозначительный палец

Вставал над строкою там,

Где явственно наблюдались

Аморальность и пустота.

Собрание было тихим.

Декан надоедно скрипел,

Что вот – аморальные типы,

Что это нельзя терпеть.

Потом доцент процитировал

Места такие, что смех!

Но в зале так было тихо,

Как в крепко уснувшей тюрьме.

Молчанье – сухо, как порох.

И вдруг ворвалось в тишину:

– Скажите, а может быть, скоро

Обыскивать нас начнут?

Короткий гул одобренья —

И снова одни глаза.

Глазами в органы зренья

Доценту уставился зал.

А тот, улыбочку выскалив,

Цедил, зрачками сверля:

– Надо – будем обыскивать…

(И про себя:

«Сопля!..»)

Высказаться желаете?

Прошу, поднимайтесь сюда.

Может быть, вы жалеете,

Мол, это всё ерунда?

Такие, как эта, – развязные,

Ни капли стыда у них нет!

А мы —

осудить их обязаны,

Так требует долг наш

и век.

И снова – недоброе, веское

Затишье.

И в тишине

Ты встал и качнулся резко:

– Позвольте

мне?

Зал сквозь тебя глазами

И вспышками ламп прошёл.

Вот он – как на экзамене,

Важно налёгший на стол.

От ярости губы смерзались,

Когда ты тихо сказал:

– Вы мещанин и мерзавец.

И медленно вышел в зал.

………………………. Лизал

Метели язык у домов подошвы,

Вымаливал,

Чтобы они

Забыли о прошлом,

Нелепом прошлом

И снова зажгли

в окнах огни.

Качаясь, метались вокруг переулки

В бесцветной, белёсой мгле.

Шаги одиноко, промёрзло и гулко

Стучали по оглушённой земле.

И солнце плясало перед глазами —

Закатное солнце в предсмертном огне,

И самое страшное наказанье

Было в том, что забвенья-то —

нет.

Человек, до сегодня знакомый и важный,

Исчезал, уходил во тьму,

Становился разменной деньгою бумажной,

Уплывал в грязноватую муть.

Это страшно, когда лица умирают!

И зачем-то хотелось идти далеко-далеко,

По заснеженным далям,

брести через реки, овраги,

Чтобы стало легко,

Чтобы думалось просто о людях,

о каждом из них,

Чтобы было у каждого

неповторимое «я».

Он не помнил, когда

из серого сумрака утра возник

Дом, в котором ждала

мама,

отец —

семья.

Был звонок тревожен и резок

В непривычной тиши утра.

…Запах камфары в ноздри лезет,

И у мамы щека мокра…

И зачем-то проносят мимо

Равнодушное тело отца.

Изменённый неуловимо,

Проплывает абрис лица.

Да, так сразу беда бывает —

Та, которая не одна.

За холодным стеклом трамвая

Ночь сиренева и бледна.

Возвращаются двое молча,

Так молчат, что – сойти с ума.

Легче б, кажется, выть по-волчьи

На мелькающие дома.

Скрип колёс по морозным рельсам,

Гул железный, качка и дрожь.

Человек – и кладбищенский крестик.

Как такое в одно соберёшь?

Ни религией, ни масонством

Этой дикости не оправдать.

Светофор умирающим солнцем

Провисает на проводах.

Что ж – квартира?

Пустая квартира,

Но – такая же, как была.

Человеческое Светило

Проглотила безмолвная мгла.

Задыхается ночь от мороза.

Мама плачет.

Лампа горит.

Стать взрослей никогда не поздно,

Стать беспечнее жизнь не велит.

Очень страшно, когда люди умирают.

Если б можно брести, и брести далеко-далеко,

Пробираясь в снегу через мёртвые реки,

крутые овраги —

Может, станет легко?

Но нельзя от людей оторваться,

Мама плачет слышно едва,

И тонюсенькой ниточкой вальса

Репродуктор плетёт кружева…

Прошлое набегает

Словно сквозь жаркую дрёму.

С лодки глядишь, не мигая,

В солнцем пронизанный омут.

Чёрное и золотое.

Тени зелёные. Блики.

Помнишь, вон тот листочек

Силился быть великим?

Он догнивает в иле.

Рыбы скользнули рядом.

Помнишь, на жёлтых крыльях

С неба он гордо падал?

Падал, как вестник счастья,

Садящегося в ладони.

Его расшалившийся Мастер

Чеканил из лучшей латуни.

Время ли изменило?

Или не смог иначе?

Горько лежать под илом,

Только листья не плачут.

Вверх по лучистым стрелам

Нынешнего поднебесья

Счастье сегодня делать

Стало тебе интересней?

Ты уже умный и взрослый.

Скоро аспирантура…

А сейчас – только лодка,

вёсла

И в лодке – девичья фигура.

Грусть под слепящим солнцем —

Радости признак тайный.

Колкостей милых бесовство,

Руки, как гибкий тальник.

Дали сереют от жара.

Солнце сползает ниже.

Сон неотступный и старый

Снова и снова снится.

Грустно звенит цепь:

Очередь дай другим.

В лодку садятся петь

Подвыпившие пацаны.

И в сердце расходится грусть,

Как по воде круги,

И вечер прощален и пуст

Молчанием тишины.

Шёпот

шагов.

Дымен закат,

Как много веков

Назад.

Детская боль

Тихо растёт,

Что ночь, словно тролль,

Придёт.

Будут считать

Шёпот минут

Милая – там,

Ты —

тут.

Неужели даже встречи умирают?

Неужели нельзя так вот рядом идти и идти, далеко-далеко,

через быстрые реки, извилистые овраги —

Чтобы было всегда

золотисто-светло и легко?

Почему-то по белому свету

Не бродят за солнцем влюблённые,

Почему-то в улицы сонные

Ускользают они до рассвета.

Что же, сердце, труби тревогу —

Ты почти готово в дорогу.

У меня за плечами – ветер,

Ничего, что один я на свете,

Ничего, что оставлено много.

Только, может быть, что-то не пустит?

Нам осталась капелька грусти.

Погрустим – и пора в дорогу.

Ах, грустить мы умеем – до стона,

До зелёного самогона

Или – если позволят карманы —

До вечернего ресторана.

А вот радуемся – неловко,

Словно мышь колбасе в мышеловке,

Словно царь – своей чаше заздравной,

Может – с брагою, может – с отравой.

Если смеху ответить нечем,

Если мозг – при деле, а сердце

Стосковалось тоской человечьей,

Заменяем мы радость – перцем,

Заменяем улыбку – ржаньем:

Наполняем жизнь содержаньем.

Это надо или не очень —

Чтобы пить и плясать до полночи?

Но, когда друзья уезжают,

Как умеют – их провожают.

Вот и ты провожанья ради

Входишь в комнату.

Взрослые дяди,

Незнакомые умные тёти,

На столе очень вкусные блюда.

Вы усердно и шумно пьёте.

На буфете звенит посуда.

В кухне высятся горы тарелок,

Прибывают огрызков горы…

Веселится грешное тело,

И грустят привычные взоры,

Отошедшие от жеманства,

Не дошедшие до фламандства.

Люстры,

речи

и рока гром…

Тихий вечер.

Аэродром.

Трезвый рёв самолётных сердец.

Вот и точка.

Смеху конец.

Час прощанья – вот он, пришёл.

Отчего же так хорошо?

– Остаёшься, тебе везёт!

– Да.

– Весной защищаешься?

– Да.

Высоко над землёй, как звезда,

Догоняет зарю самолёт.

Можно просто глядеть и молчать.

– Твой маршрут.

– Ну что же, пошли.

– Ну, давай…

И прошлого часть

Отрывается от земли.

Снова ласковая близость умирает.

Тихо.

Слышно, как дышит земля.

Далеко-далеко

Проливаются реки,

глотают туманы овраги.

Звёзды сверху звенят.

Медуницею пахнет легко.

Что же? Снова закат?

Труден первый рывок:

Он не шаг, а падение в ночь,

Если б смог —

Ты б не мог остального не смочь.

В горле – ком

Незабытых земных, дорогих мелочей.

Ну – рывком!

Понимаешь – рывком!

Всего лишь шаг, и ты ничей,

Решайся, солнышко не ждёт,

И пыль дорожная легка.

Закат в глазах твоих цветёт,

Пугает и зовёт – закат.

Неужели

опять в закат

Глядеть и молча тосковать,

Как колокол без языка,

Несуществующие слова

Шептать?

Всего лишь шаг —

И не найдёшь дороги вспять.

Дыханье чаще, сух язык,

И губы шепчут:

«Только шаг»,

Не ведая, что сделан шаг,

Что он шагает напрямик,

Уверенно и не спеша,

Как будто веками привычен шагать,

И, падая к его ногам,

Земли травянистая влажная гладь

Качает далёких лесов берега.

Слава всем, кто не дошёл до цели,

Шёл вперёд – и канул в никуда,

Всем, о ком не вспомнили, не спели,

Словно и не знали никогда.

Кто виденьем, страстью ли обманной

В глушь и бездорожье уведён,

Не открыл страны обетованной,

Жизнь не досмотрел, как странный сон.

Слава вам, стяжатели иллюзий!

Вам, искатели небес земных!

Вас не зная, вечно рвутся люди

В путь, которым вы

ведёте их.

Ах, базар,

Кружит пестрятина

По рытвинам,

По вмятинам

Избитой мостовой.

Шумно движется,

шатается,

толкается, сплетается

Толкучая толпа.

Телогреек пена серая,

капусты зелень серная

И красные платки,

Да степенные, всесильные

плывут мундиры синие

С морковками петлиц.

Над рядами-теремами

Валит пар,

валит пар.

Как в проулках, в них вскипает

Серотелая толпа.

– Ярки яблочки как солнушки!

– Лускатые подсолнушки!

Стаканчик на пятак.

Оттопырь карман, хорошая,

иди себе, задёшево,

И плюйся шелухой!

Вот бокастые молочницы

Ожившими матрёшками,

Как гвардия, прямы.

– На, хозяюшка, покушай!

Ты, хозяюшка, не слушай!

Хорошее молочко!

Мясники неторопливые,

как боги, терпеливые,

В крови, как палачи,

Вертят красные и сочные

куски с жирком и с косточкой,

Мусолят карандаш…

А здесь вот – тихая толпа,

Тихая, как в синагоге.

Здесь только медленно сопят

И ноги чистят на пороге.

– Вы думаете покупать

Или вы себе не думаете?

А на полке

и в витринке

И под стёклами

исцарапанными —

Бюстгальтеры и косынки,

Игрушки и колбасы штапеля…

– А если вам не нравится, так идите, где лучше!

Ах,

хвост,

хвост,

хвост —

Как у анаконды.

Привезли

воблы воз —

Всю Москву накормят!

Ах,

хвост,

хвост,

хвост —

Очередь,

очередь.

Посылают псу под хвост,

К матери,

к дочери.

Тут того гляди убьют!

И, только в хвост втиснувшись,

Спрашивают:

– Что дают? —

И потеют истово.

А в углу, раскрыв на толпы

Грустных стёкол синий лоск,

Современней изотопа

Пригорюнился киоск.

Он такой нелепый в мире

Потных лиц и пёстрых лент —

Как аквариум в сортире,

Как в пивной интеллигент.

И нутро его стеклянное журналами полно.

– Вон какие…

– Что там? Глянь-ка!

Там разборка в овощном!

Вора,

вора,

вора поймали!

Морда – топориком,

и лопухи торчат.

Вытащил у бабушки

у старой

из валенка

Вытащил последние —

скопила для внучат!

Лица перекошены – потные, красные,

Пальцы растопырены:

– Лови его, лови!

Палку ему под ноги – раз!

Вот так хряснулся!

Вскакивает —

Весь в грязи, а рожа – в крови!

Бабы как шарахнутся —

словно куры в стороны.

Помидоры покатились —

«По рублю брала!»

– Мать их, помидоры!

Соком помидоровым

Сапоги уляпали,

а жулик – драла!

Подскочили, сцапали,

с забора стянули.

Как заяц под собакой

заайкал.

– А ну!..

Ух его да ах его!

Как сверху саданули,

Как снизу наподдали!

– Сколько стянул?!

Старуха подскочила —

юбку за кончики —

Да старенькой

туфелькой

топ его! Топ!

– Дай ему, бабка!

Сделай упокойничка!

– Сделай с него клоуна,

бей ему в лоб!

– Чтобы его в милиции и мама не узнала… —

И кровью, как закатом,

застлало всё вокруг…

«Зверьё! Остановитесь!» —

а им ещё мало!

«Не смейте! —

и ворвался

в копошащийся круг. —

Ведь вы же её сами

обсчитали перед этим,

А вы ей подложили вместо яблок гнильё!

Ведь вас же не лупят, потому что не заметили!

И потому же самому

не лупят её!»

– Чиво?!

– А ну, поди сюда! —

за шиворот стянули.

– Защитничек нашёлся?

– Сам такой, небось!

– А ну…

Как снизу наподдали, как сверху саданули —

Как будто в воду чёрную, сорвавшись, нырнул.

…Отчего это – в ручье голова?

Отчего это вокруг – не трава?

Отчего это – на грязной руке

Пятна крови

и в огне голова?

Ах, как

кружится, кружится, кружится

Мир…

Вспышками…

Магния…

Ах, как рушится, рушится, рушится

Боль

На спину

И на голову…

– Охнуть – не сдохнуть:

повой, повой! —

Окает голос над головой.

Окает чей-то чужой басок.

Больно глазам, словно в них – песок.

Надо бы вспомнить, зачем он здесь,

А в голове громыхает жесть.

Надо бы встать и идти, но ступни

Словно булыжники в летний зной…

– Ладно, кончай ночевать! Очнись!

Ну – выкладывай: кто такой?

Стены качнулись – и встали в рост.

Хлынул в затылок тяжёлый огонь.

Синяя форма и пара звёзд

На серебре потёртых погон,

А под фуражкой – бровей черта,

Палочка носа и прорезь рта,

Складки устало легли вдоль щёк

От водки, бессонницы и забот,

От тёмной тревоги ночных трущоб —

Да мало ли от чего ещё,

Чем жизнь, не спросясь,

в оборот берёт.

– Вспомнил, что ли?

– Я просто шёл…

Встретил шабашников… Повезло…

А на базар – чтоб поесть… И – с собой…

– Ну, и откуда тебя занесло?

– С Москвы…

– Москва – большая. А там?..

…Правильно, паспорт, похоже, твой.

Ну а сюда-то забрёл на черта?

Молча задержанный поднял глаза,

Пальцами прядь отодвинул с лица.

«Чем-то дежурный похож на отца.

Может быть, просто про всё рассказать?

Вряд ли поймёт. Ему не до чувств.

А рассказать почему-то хочу —

С отчаянья

или

вот просто так».

И, как больной на приёме врачу,

Начал

про изо дня в день,

Про солнце в огне,

Про чёрную тень

на белой стене,

Про важничающих менторов,

И про наивность и стыд,

И как за аплодисментами

Костяк жестокости скрыт.

И как старики уходят,

Не в силах осилить жизнь.

И как дороги разводят

Тех, кто всю жизнь дружил.

Как в суетне озабоченной

Радость уходит в запой,

И на карьеру заточенный

Друг твой – такой деловой.

Прежней мечте несказанной,

В сторону сдвинув наив,

Мы отвечаем: «Я занят»,

Клятвы свои позабыв.

Глушат казённые речи

Вслух, вранью не переча.

Живём – как смотрим картинки,

Мешая чужих и своих!

И, как вчера на рынке,

Лупим себя самих.

И шёл я – чтоб всё увидеть

Не в книжке, а наяву.

Я не хочу ненавидеть —

Хочу знать,

для чего живу.

А после – когда разберёмся,

Мы множество мирных лет

Тогда, провожая солнце,

Будем знать, что заутра – рассвет.

А сейчас перекроем

пару крыш —

В Петухово, в Жарках потом,

И пойду я опять

Посмотреть на жизнь,

Разбираться в житье простом.

А иначе – никак:

я понять хочу,

Я глядел – словно сквозь

стекло.

– Так, – поднялся хозяин. —

Щас чайник включу,

Чтобы – немножко тепло…

– Ты хочешь по полкам раскладывать

Всё, что случится за жизнь,

Но с вот такими раскладами

Тебе добра не нажить!

Пешком или автостопами,

Морозит или зноит,

А кто или что – но застопорит

Похожденья твои.

Ты же потом не удержишься,

Станешь учить, как жить.

А всем ли в листа твои дерзости?

Как это предположить?

Лес не видать за деревом,

Да и не в этом суть!

И от тебя не от первого

Слышат крамольную муть.

Как это «не крамольную»?

Кто вчера наболтал,

Мол, не воры затем, что не пойманы?

А это – статья: клевета!

А ежели за деревьями

Ты и найдёшь пробел —

Стрельнут, как Ленина стрельнули,

Как сам он стрелять велел.

Я тебя понимаю:

Каждый – в своей судьбе.

Но ты только жизнь поломаешь,

И не только себе.

Ладно. Держи свой паспорт.

Не суй его в рваный карман!

Прощай! Да чтоб снова не «здравствуй».

Рюкзак не забудь, пацан!

Ступай в своё Петухово,

А то вон уже рассвет…

И поглядел

сурово

и сочувственно вслед.

………………………..

И так вот – то дело, то слово,

А прошло тому —

пять

лет…

В раскатах грома и в дождях косых

Тяжёлое откатывалось лето.

Точила осень золото косы

На жёлтые податливые ветви.

Сквозила чаще серебром лучей

Незримо холодеющая проседь.

На сотни вёрст кругом

землёй ничьей

Ты окружён —

с тебя никто не спросит.

Не спросит, если атомной войной

Расколется безудержное небо,

Не спросит, если чёрный вихрь степной

Оставит полстраны без крошки хлеба.

Не спросит, потому что ты ушёл

Тропой крутой и праведной как будто.

Не спросит, потому что хорошо,

Что не во зло и не в угоду труд твой.

А вечера…

Как вечера тихи

На брёвнах, золотых ещё и свежих!

И как легко ложатся в синь стихи

И пробуждают голубую нежность!

В лучах луны качается туман

На чёрных сучьях полуспящих елей.

И тёпел мир, и мир в награду дан

В преддверии морозов и метелей.

Но даже там, сквозь зверий вой пурги,

Пронизывающей сквозь хвою чащу,

Легки твои неспешные шаги,

И весь ты переполнен настоящим.

Так почему —

и снега ком с сосны,

И солнца луч сквозь золото осины

Как будто в чём-то упрекнуть должны,

Как будто промолчали,

не спросили.

Не виноват.

А кто же виноват?

А лучше ль быть ни в чём не виноватым,

Покоя на вершинах леса взгляд

И зная – зная! – много дней назад

Про города,

предательство,

про атом,

Про тех пижонов в куцых пиджаках

(Или опять уже сменилась мода?)

С перстнями на балованных руках,

С ухмылками на озверелых мордах?

Нет, не уйти —

ни в лес, ни в монастырь

От тусклых взглядов, загубивших душу.

И ты среди спокойной теплоты

Как рыба, вытащенная на сушу.

И ловит воздух судорога рта,

И от видений никуда не деться:

Кругом – толпа,

и вся она – не та,

Не та, которая мечталась в детстве!

А ведь мечталась —

синий океан,

Потоки солнца – и людские толпы.

И каждый взгляд любовью к людям пьян,

И каждый миг мелодией затоплен.

И каждый вздох един на миллион,

На миллиард, на всех людей на свете —

На тех, которые чисты, как дети,

Прекрасны и мудры, как Аполлон.

Опять ушёл неторопливый дождь

Будить грибы по непробудным чащам.

Ты настоящим только ли живёшь?

А может, это было настоящим?

А может, это прошлое теперь?

И взгляд твой сух, блуждающ и тревожен —

Не потому ли, что побег за дверь,

Мир отсекающую,

невозможен?

И невозможно мысли отогнать,

И нету сил о будущем не думать,

И оттого суровость и угрюмость

С закатом возвращаются опять.

– Скорее, утро!

Только никогда

Ни шорох листьев,

ни повадка зверя

Не станет для тебя твоим

«Я верю!»,

Не поведёт, как дальняя звезда.

И снова собран узелок тугой,

И вновь привычно оценила спешка,

Что надо человеку брать с собой

В далёкий путь, неведомый и пеший.

Закат. Опять закат. Опять гроза

Растёт в тебе, как ярость, как тревога.

Ты знаешь всё —

и путь, и имя Бога,

Которому не послужить – нельзя!

Минуты медленные

текут,

Как по стёклам

слёзы дождя,

И ни одну – ни одну! – из минут

На миг задержать нельзя.

Недаром клепсидрой меряли день

В давние времена:

Из всех моделей эта модель

Родства с натурой полна.

Усталые ноги ведут назад,

Времени поперёк.

В строгость разума втиснут азарт,

А под ногами – вода-егоза —

Вертится ручеёк.

С ним веселее, и он всё живей

Ищет куда-то сток.

Справа – деревья манят ручей,

Слева – небес простор.

Небо закатное шлёт на восход

Перистые облака.

А на закате – раздолье вод:

Как разлилась река.

А за разливом – туман или дым,

Тот берег видать едва,

А ближе – тянется из-под воды

Колокольни глава…

«Как там ещё проберёшься ты

Лесом сквозь темноту?

А тут – и водица есть, и кусты,

И – поклониться Кресту…»

И в наползающей полутьме

Свой узелок развязал,

Кружкой черпнул – показалось мне:

Булькает рядом вода-егоза —

Вертится ручеёк.

С ним веселее, он входит в азарт,

Ищет куда-то сток.

Всё устремлённей его напор,

И прибывает вода.

И скоро по ней поплывут на простор

С людьми и с грузом суда.

И, если сроки стройки – в обрез,

Оставят

на самом дне

И корпуса, и затопленный лес,

И кое-что

Поважней…

…А на опушке

не видно щитов,

Крашенных в яркий тон:

Все здесь и так

знают про то,

Что

«К городу спуск запрещён!»

И только, за корень зацепленный,

Мокнет в воде узелок…

И снова спрашивать некому,

Выплыл – или в свой срок

Под затопленной церковью

В ил отсыпаться лёг?

Или – сидел до последнего,

Взятый водой в кольцо,

И было из мрамора слеплено

Молодое лицо?..

Но к этому всё

не сводится:

Сплетеньем дорог пыля,

Как безымянным воинством,

Вытоптана Земля.

И, открывая истины,

В Путь сливая пути,

Вплоть до последней пристани

Путники будут идти.

А там, где прошёл он,

волне всё равно,

И купол в воде исчез,

И только высится над волной

Осьмиконечный крест.