Возвратиться в город которого нет – это непросто. Особенно, если ты знаешь, что он должен пахнуть соснами, а перед тобой выжженное поле, с потрескавшейся, как яичная скорлупа, землей. Нужно заново высаживать сосны, либо чиркнув о душу спичкой и спалив себя дотла, полюбить сей разрушительный пейзаж. Пепел к пеплу! Слава Богу, который, кстати, если бы умел плакать, плакал бы дождем, у возвращенки за спиной рюкзак с перегноем. Насобирала за жизнь. На нем как на дрожжах не только сосны вырастут. Может жизнь у нее сызнова вырастет?! Может успеется, хоть и не долго ей осталось жить. Несколько страниц, не больше. Несмотря на свою недолговечность, которую она предчувствует глазом в межбровье (спасибо, йога-практикам), она верит, что все необходимое ей произрастет. Дождь сейчас очень кстати. И не только для роста. Дождь как специальный фильтр для души. Сквозь него все кажется одухотворенным, в смысле преисполненным Бога, который если бы был создан по ее образу и подобию, безусловно, умел бы плакать. Но Бога нет. Ни в этом городе, ни в том, где были сосны. Бога нет ни в одном городе мира. Нет ее одухотворенного подобия, и дождь это не слезы Бога. Поэтому она возвращается из большого города в маленький. Мало того что в нем не осталось ничего от того пахнущего соснами города, так еще ей предстоит доказать, что большой город на самом деле маленький, а маленький – большой. Чтобы было не стыдно, конечно. Мол, столица-то вот она здесь, а не там! Но и это еще не все! Возвращаться, когда не ждут по меньшей мере глупо и по-настоящему неприятно. Возвращаться ни с чем, только с опытом – это комичный сюжет, который становится трагичным, если тебе тридцать. Я откручу божественный фильтр от объектива и дам рассмотреть ее в упор. Первым вы увидите имя ее. Оно стоит на семи буквах – М-И-Н-Е-Р-В-А. Ведь как иначе могут звать женщину, которая принюхивается ко всему?! Этот город пахнет соснами, другой – финиками, третий – стоптанными подошвами. Наша Минерва – путешественница.
Ведь как иначе могут звать женщину, которая верит, что бог должен быть ее подобием?!
Ведь как иначе могут звать женщину, которая за порядочное количество лет не научилась избавляться от лжи, фальши, зависти и злости, комки которых лепили, когда падал первый снег и швыряли ей за шиворот. Она все собирала в свой рюкзачок и медитировала на свою непохожесть на других и тотальную «плохость». Ведь если Они так говорят, значит она – плохая? Ее, конечно, могли назвать Урсулой или Горгонзолой. Но в них много мягкости и вязкости, в то время как в Минерве много крика, борьбы и разочарования. С борьбой все понятно. Когда-то давно-давно, кажется, в позапозапозапрошлой жизни (хотя я искренне сомневаюсь и сдается мне это выдумки Википедии) Минерва родилась из головы Зевса. Это по меньшей мере непривычно. Обычно голова не представляет собой ничего примечательного (за исключением случаев, когда она украшена пухлыми галочками, раскинувшимися словно крылья диковинной красной птицы). Я про губы! Это ведь понятно?! Иногда этим красным пухлым галочкам удается сесть на ствол какого-то волшебного дерева. И тогда, если голова непритязательная и не любопытная к себе, то она счастлива. Минерва была не из таких голов. Ее голова родилась из сложной головы, как в мифе. И эта сложность шла за ней прицепом, да что уж там, волочилась плугом, вспахивая и без того перерытое прошлое. Кажется у автора есть много общего с Минервой. Меня это безусловно страшит, потому как эта история драматическая, и я могу не заснуть. Я могла бы написать этот пассаж по-другому, более приземленно и понятно. Жила-была одинокая. Не сложилось. Вернулась. Но я не люблю писать для кого-то, потому что никого и ничего у меня нет кроме букв, которые пляшут лезгинку, раскраивая монитор пополам. Кстати, вот прямо сейчас пляшут не только буквы, но и чемоданы: маленькие аккуратные ридикюльчики из крокодиловой кожи, пляшут бокалы с шампанским и груди стюардессы рейса 464 Москва-Екатеринбург, на котором возвращается домой Минерва. Все кругом идет в пляс из-за воздушной ямы. «Жалко, шампанское пролилось. А если разобьемся, то больше не нальют, значит я пила шампанское, возможно, последний раз. Еще жальче и уж точно желчней погибнуть в бизнес-классе. Правда, что пассажиров бизнес-класса эвакуируют в первую очередь? Значит ли это, что нас первыми опознают?». Менерва умная. Менерва строгая. Менерва печальная. Минерва вся сама глубоко в себе. И тут Минерву изгоняют из самой себя простым и непредсказуемым жестом на высоте 10 тыс. м, 9999 м, 9995 м: Он протягивает ей бокал шампанского, потому что стюардесса с пляшущими грудями игнорирует Минерву и обходит стороной. Может она ей завидует? У Минервы ведь грудь побольше и не пляшет. Она утянута дорогим бюстгальтером, который Он (тот парень, что протянул ей бокал) обязательно снимет. Но позже. Минерва испуганная, Минерва смущенная, Минерва скромная берет бокал.
– О-о-о-о, Минерва, это ты! Не обознался. Со спины не узнать. Весь полет на тебя смотрел. Я там позади сижу.
– Михаэль?
Всего лишь двадцать лет прошло, и Он ее узнал. Она ведь за ним мысленно по пятам ходила. Каждый день его любила одинаково. Не больше не меньше. Четко соблюдала любовную диету.
– Ты домой?
– Да, я переехал обратно в наш маленький город. Москва, Верочка, суровая. Детям лучше на просторах уральских.
Те, кто ее боялся или нуждался, называли Минервой. Кто смеялся – Верой Б. Но Верочкой ее никто не называл. Минерва растрогана, Минерва нежна, Минерва течет.
– И я Мишенька, переезжаю.
– Да? Так ты же звезда! Тебе в Москве так хорошо было светить. Тебе Москва была к лицу.
– Почему ты так думаешь? Нет, не рассказывай! Лучше про детей расскажи.
Михаил не хотел говорить про детей. Дети – это ведь предлог для взятия в скобки его несостоятельности и нереализованности в столице. Минерва тоже не хотела говорить про детей. Ведь в ответ она не расскажет о своих неродившихся. Их забрала Москва. Еще не родившихся Москва их присвоила себе и уложила камнями в станциях нового метро. Михаэль жрал глазами Минерву, прогрызая складки ее живота (Минерва красивая, но не во всех местах, что правда то правда!). Он жаждал пробраться к душе, чтобы зачерпнуть ее успех ковшом, который встанет на небо Большой медведицей. А Минерва будет светить малой. По правде сказать, не будет никаких медведиц. Он просто купит звезду, назовет ее Минервой и подарит ей.
– Про детей как-нибудь потом. Я приобретал все, где находил тебя: газеты, журналы, книги.
Минерва не верит, Минерва краснеет, Минерва не знает, что сказать. Нужно было переехать одновременно в большой город, чтобы расстаться на годы и встретиться вновь в небе на пути в маленький город, когда до конца жизни осталась пара страниц.
Их внутренние монологи станут скоро слышны окружающим. Их услышат даже глухонемые. Минерва и Михаэль кричат внутри: «Я ведь ради нее, я ведь ради него». Бога ради эта турбулентность когда-нибудь закончится? Буквы перестают плясать лезгинку и пускаются в чардаш. У меня кружится голова. Минерва пьянеет. Носом течет кровь, пока ее мечта о нем сбывается. О, Михаэль! О, Михаэль!
Маленький город (ну и пусть четвертый по численности населения, все равно маленький), как и подобает дыре, встретил ее дождем со снегом. У мая были повадки февраля: дуть в шею, что есть мочи и пробираться в подмышки. Май оставался верен себе и из года в год сменял пылкий апрель своей гадостью. Это сравнимо, например, с прерванным половым актом. Минерва и Михаэль неожиданно не разбились, хотя самолет летел буквально из последних волевых. Все-таки скоро ночь и страница заканчивается, пилоту тоже хочется отдыхать, ворочаясь на слишком мягкой кровати, со слишком любящей женой туда-сюда, раз-два.
Минерва и Михаэль попрощались впопыхах, сдувая с друг друга пылинки воспоминаний. Вот его клетчатая рубашка, застегнутая на все пуговицы и отпущенная борода теснят в ее памяти его слащавый пижонский образ мальчика в костюме с нагеленными волосами. Ее короткие бело-серые волосы цвета почти прозрачного дыма из трубы дачного домика, волосы ее уютные, как осенний копченый туман, в который так приятно кутаться после назойливого лета. Волосы ее короткие не спадут на колючие плечи, с которых съезжает пышная кофта, оголяя (не плечо, нет! Она же скромная наша Минерва) футболку, которая в свою очередь, из последних сил пытается прикрыть лямку бюстгальтера. Очень дорогого. Все, что близко к сердцу, думает Минерва, должно быть дорогим. Образ ее в свою очередь теснит его воспоминания о ней, как о женщине с рыжими волосами и огнем внутри. Новый образ Минервы говорит ему: «Мальчик, любой смерч уляжется, наевшись чужих желаний». Как капуста, обросла формальностью и официозом наша Минерва. Но он снимет с нее все фальшивые листочки так, чтобы она смогла уложить голову с серо-белыми волосами между его яремной ямкой и солнечным сплетением.
– Приезжай ко мне за город. Мы растопим камим, – говорит Михаэль.
– А сосны есть? – спрашивает Минерва.
– Вокруг дома.
– Тогда жди меня в восемь.
Пилот, что мечтал поспать с женой на одной кровати, приехал домой утром с рейса, закрыл жалюзи, обнял свою женщину и пустился гулять по снам. Когда он открыл глаза, наступил вечер. Он поднял жалюзи и убедился в реальности мира. Все на месте: луна, которую пучит желтизной, звезды, кем-то приколотые к небу, как обычно складывались в созвездия. Вот уже много лет одни и те же созвездия украшают небо, декорации не сменяются, небу наскучило, зрители не аплодируют. Все кроме одно. Он, наш Михаэль задрал голову и глотает свет Ореона. Кадык ходит туда-сюда, как та женщина-жена, ерзающая на пилоте. Михаэль поспал после рейса, поиграл с детьми, сделал все эти бытовые отточенные множеством повторений ритуалы: поцеловать жену, позавтракать с семьей, съездить в магазин за продуктами, подстричься, проводить жену с детьми, которые улетают вечерним рейсом Екатеринбург – Москва на том же самолете, который пилотирует нам уже знакомый гражданин, закрывающий и открывающий жалюзи, как шторки мира, пытаясь таким образом взять жизнь в свои руки. В два часа дня Михаэль мог еще замечать, что происходит вокруг: ветер швырял капли дождя в лицо, солнце исподтишка выезжало из-за вязаных туч. Ближе к четырем мир с дождем и солнцем рухнул, скошенный ожиданием Михаэля, как спелая рожь острой косой вечно пьяного косаря. Тяжелый и бесноватый воздуха рядом с его домом, окольцованном соснами, принимал угрожающие формы. Воздух вставал в позу, подбоченивался, качал головой, как строгая учительница. Эх, Михаэль-Михаэль, не надо было отпускать Минерву. В восемь Михаэль понял, что она не приедет. Он понял про дрова. Чтобы разогреть их любовь, дров не существует, нет таких дров. Он нанизал все понятие мира друг к другу как бусинки в буддийских четках и поседел. Он курил и курил, прижимаясь спиной к сосне, запрокидывая вверх подбородок, будто пытаясь донести до Бога свое несогласие с реальностью. В знак протеста он надел разные носки – один зеленый, другой синий – выпил 4 стопки самогонки, прикусил язык и занюхал огненную воду ароматом ее белых волос, который он успел сохранить в своих больших вытянутых ноздрях. Теперь каждый вздох был про нее и о ней, вот только ее рядом не было. Михаэль пустился во все тяжкие. Прыгнул в свой кабриолет, с открытым не по сезону верхом, подставил горло под ледяные капли. Вода камень точит, а уж его горло тем более, думал Михаэль. Все светофоры улыбались ее зелеными глазами, она стояла в витрине каждого магазина, принимая соблазнительные позы. Минерва пела на всех радиостанциях. Она оставляла след своей маленькой ноги с шестью пальцами на всех перекрестках. А потом в одном из кабаков о ней обмолвились, как об общей знакомой, мол ужасная авария, насмерть, несколько часов назад, ехала в такси, лобовое и скончалась по дороге в больницу. Михаэль снял буддийские четки, на которые нанизал все понятия и начал перебирать их в руке. В дожде больше не было смысла: Михаэль мог плакать. Ее смерть раздули, как ту лягушку, которую взрывают дети. Получился бум. Издательство выпустило посмертно роман рассказов Минервы на 40 день после ее кончины. Михаэль купил его на 41, а на 44 прочел. Начало его нам известно. Но только лишь со слов Михаэля, а как дело обстояло по мнению Минервы расскажут буквы, которые вдоволь налясались. Сейчас они стоят строго в ряд в книге Минервы, которую она дописывала буквально перед выездом к Михаэлю. Они жаждут быть прочитанными:
…Она приехала домой и как всегда оказалась никем не встреченной и не замеченной. Минерва нашла утешение в разборе своих восьми чемоданов. По часу на каждый и вот уже шесть вечера, час на сборы и вот уже время вцепиться за свою мечту зубами и найти языком язык Михаэля, потом уложить язык в яремную ямку и спускаться вниз, исследовать ребра и межреберное пространство и наконец усадить свои губы, как острые крылья алой птицы, на его древо жизни. Так думала Минерва развешивая плиссированные юбки одной модели, но в разном цвете: медь, золото, платина, олово, ртуть, железо. Когда закончились юбки, она принялась за одноцветные сиреневые жакеты: из бархата, шерсти, твида, хлопка. В заключении она разложила белье и чулки по коробочкам с цветами лаванды внутри. Время подбиралось к пяти, Минерва поставила кресло-качалку напротив гардероба, забила вишневый табак в трубку и медитативно проскользила раскосыми глазами по предметам призванным поддержать ее идеальную фигуру и возбудить Михаэля, которого она вспоминала каждый день между одиннадцатью и двенадцатью часами утра с того самого момента, как влюбилась в него первый раз в школе. Потом она влюблялась в него в институте, во время депрессии. Сочиняя свой первый рассказ, она тоже влюблялась в него. Когда она теряла невинность с другим, она не переставала влюбляться в Михаэля. День за днем она влюблялась в него по-разному. И вот наконец он, кажется, влюбился в ответ и все ее влюбленности вдруг осознали, что влюблялись не зря и окрепли и врезались ей в спину крыльями. Как бы их скрыть, думала Минерва. Докурив трубку, она схватила вьетнамский наряд: платье по-колено с разрезами до талии, а под него она надела брюки. Витиеватый орнамент костюма, она верила, привлечет внимание Михаэля, и он не заметит чуть выпирающие крылья. А любить она себя позволит (если позволит, конечно) только в миссионерской позиции. Кукушка выскочила и возвестила о девятнадцати ноль-ноль. Пора-пора, Минерва, не опаздывай, у тебя есть время до полуночи. Когда четыре нуля встанут бок о бок, щекоча друг другу подмышки, орнамент твоего платья превратиться в туман и паутиной повиснет на соснах, окольцовывающих дом Михаэля. Тогда-то твои крылья раскроются ему, и он оседлает тебя как жар-птицу. Спасибо добрая фея-крестная, сказала Минерва и пригубила абсент. Она была поэтична, экспрессивна, символична, сюрреалистична, иммерсивна. Иными словами, как все арт-человечки любила выпить. В начале восьмого она надела ночь на глаза, накрасив их густо тушью и тенями, запрыгнула в желтую кибитку и приказала ехать туда, где еще есть сосны. Оставались минуты, которые грешно было использовать на дорогу, и Минерва достала из косметички 4 помады: красную как артериальная кровь, красную как венозная кровь, красную как морковь, красную как вино. Она попробовала все поочередно и смешанный красный закостенел на ее губах. Вот уже сосны клянчили ее взгляд, посмотри-посмотри на нас, Минерва. Вечер неряшливо и наспех заправлял землю темнотой, как уборщица в отеле кровать. Михаэль вышел встречать Минерву у ворот. Как только она подала ему руку с прозрачным запястьем и с его помощью грациозно выплыла из такси, кольцо сосен крепко сомкнулось над их головами. По слухам, которые запустил ветер, протиснувшийся сквозь колючие ветки и поранив свои сытые воздухом щеки, все произошло так как предсказала фея- крестная. Когда стрелки на часах встали вертикально, сомкнули объятия и в миссионерской позиции слились воедино, путая часы и минуты, Минерва к тому времени уже нагая, укрытая лишь кое-где звездами, расправила крылья, которые по цвету сочетались с ее помадой. Михаэль забрался на нее и оседлал. Они поднялись высоко над соснами и унеслись в прошлое быстрее ветра, быстрее света, быстрее мысли. Лишь однажды они появились во сне пилота, который, оказавшись под своей бесноватой женой, от изнеможения и оргазма закрыл глаза. По его словам, которые он прилежно записал перьевой ручкой в бортовом журнале, Михаэлю и Минерве так и не удалось изменить прошлое. Возвращаясь в настоящее, они решили его перепрыгнуть. Сила прыжка была столь велика, что приземлившись они разлетелись в пух и прах и замерли созвездием «Райская птица» в южном полушарии.
Михаэль закрыл посмертно изданный сборник Минервы, причесал свои седые волосы, повторяя шепотом, что прошлого не изменить. Он купил звезду из созвездия «Райской птицы» и назвал ее Минервой. И пусть он видит ее крайне редко, блуждая по горам Чили в Южном полушарии, зато он слышит ее постоянно, стоя под сосной, по ветвям которой спускается грустный ветер, беременный словами Минервы. Он рожает одно и тоже слово. Вы его знаете. А если нет, прислушайтесь.