С.: Я горю желанием рассмотреть развитие психологии с самого ее начала.
А.: А это начало нелегко будет определить, потому что первые представления о психической деятельности человека и животных появляются еще в рамках донаучного знания, мифологического миросозерцания. В последнее время проблема мифа привлекает к себе внимание психологов, но она слишком сложна для наших вводных бесед, поэтому оставим ее и перейдем сразу к греческой философии, которая сыграла особую роль в становлении европейской психологии как науки.
Ты, конечно, знаешь, что психология долгое время не была, что называется, самостоятельной наукой; знания о психике добывались прежде всего философами, но также и медиками, юристами, педагогами, богословами… Часто все эти «специалисты» соединялись в одном лице – древнегреческом философе.
С.: Но ведь сегодня так много развелось различных видов психотерапевтических практик, которые базируются на древнекитайской, древнеиндийской и вообще восточной философии. Давай начнем с нее.
А.: Дело в том, что современная психология – я имею в виду европейскую и американскую традиции – берет свое начало именно в античной философии. В ее рамках были впервые сформулированы представления о предмете нашей науки – психология тогда была наукой о душе.
С.: О душе? Но и в мифологии много говорили о душе. Я тут тоже кое-что успел почитать. Вот: Эдуард Бернетт Тайлор «Первобытная культура». Насколько я понимаю, речь идет именно о первобытной мифологии и о том, что именно побудило древних людей ввести это понятие – «душа».
Э. Б. Тайлор: Характер учения о душе у примитивных обществ можно выяснить из рассмотрения его развития. По-видимому, мыслящих людей, стоящих на низкой ступени культуры, всего более занимали две группы биологических вопросов. Они старались понять, во-первых, что составляет разницу между живущим и мертвым телом, что составляет причину бодрствования, сна, экстаза, болезни и смерти? Они задавались вопросом, во-вторых, что такое человеческие образы, появляющиеся в снах и видениях? Видя эти две группы явлений, древние дикари-философы, вероятно, прежде всего сделали само собой напрашивавшееся заключение, что у каждого человека есть жизнь и есть призрак. То и другое, видимо, находится в тесной связи с телом: жизнь дает ему возможность чувствовать, мыслить и действовать, а призрак составляет его образ, или второе «я». И то и другое, таким образом, отделимо от тела: жизнь может уйти из него и оставить его бесчувственным или мертвым, а призрак показывается людям вдали от него.
Дикарям-философам нетрудно было сделать и второй шаг. Мы это видим из того, как крайне трудно было цивилизованным людям уничтожить это представление. Дело заключалось просто в том, чтобы соединить жизнь и призрак. Если то и другое присуще телу, почему бы им не быть присущими друг другу, почему бы им не быть проявлениями одной и той же души? Следовательно, их можно рассматривать как связанные между собой. В результате и появляется общеизвестное понятие, которое может быть названо призрачной душой, духом-душой. Понятие о личной душе, или духе, у примитивных обществ может быть определено следующим образом. Душа есть тонкий, невещественный человеческий образ, по своей природе нечто вроде пара, воздуха или тени. Она составляет причину жизни и мысли в том существе, которое она одушевляет. Она независимо и нераздельно владеет личным сознанием и волей своего телесного обладателя в прошлом и настоящем. Она способна покидать тело и переноситься быстро с места на место. Большей частью неосязаемая и невидимая, она обнаруживает также физическую силу и является людям спящим и бодрствующим, преимущественно как фантасм, как призрак, отделенный от тела, но сходный с ним. Она способна входить в тела других людей, животных и даже вещей, овладевать ими и влиять на них…
Для понимания расхожих представлений о человеческой душе, или духе, будет полезно обратить внимание на те слова, которые найдены были удобными для выражения их. Дух, или призрак, являющийся спящему или духовидцу, имеет вид тени, и, таким образом, последнее слово вошло в употребление для выражения души. Так, у тасманийцев одно и то же слово обозначает дух и тень… Абипоны употребляют слово «лоакаль» для тени, души, отклика и образа… В понятие о душе, или духе, вкладываются атрибуты и других жизненных проявлений. Так, караибы, связывая пульсацию сердца с духовными существами и признавая, что душа человека, предназначенная для будущей небесной жизни, живет в сердце, вполне логично употребляют одно и то же слово для обозначения «души, жизни и сердца»… Акт дыхания, столь характерный для высших животных при жизни, прекращение которого совпадает так тесно с прекращением этой последней, много раз, и весьма естественно, отождествлялся с самой жизнью или душой…
Западные австралийцы употребляют одно и то же слово «вауг» как «дыхание, дух и душа»… [1, c. 212–215].
С.: Чем же тогда понятие души у древних философов отличается от такового в мифологии?
А.: Мифология и философия – это два разных типа мировоззрения. Первое многие философы характеризуют как социоантропоморфическое мировоззрение, то есть результат «стихийного перенесения на все мироздание свойств человека и его рода» [2, с. 17]. Для сознания людей, обладающих данным типом мировоззрения, характерны «эмоциональность, образное восприятие мира, ассоциативность и а(до)логичность, склонность оживотворять (гилозоизм), одухотворять (аниматизм) мироздание, одушевлять его части (анимизм)» [Там же]. Философия – совершенно иной тип мировоззрения. Вот что писал об этом историк философии Арсений Николаевич Чанышев.
А. Н. Чанышев: Философия – это мировоззренческое мышление или мыслящее мировоззрение. Основной вопрос мировоззрения принимает в философии форму основного вопроса философии. Авторитет разума занимает место авторитета традиции. Поиски генетического начала мира дополняются поисками субстрата, субстанции, отчего само генетическое начало приобретает качественно иной характер… Природа деантропоморфизируется и демифологизируется [Там же, с. 25–26].
А.: Выделю главное, как мне кажется, отличие философии от мифологии: философия стремится обосновать выдвигаемые положения, тогда как мифологемы принимаются на веру. Впрочем, процесс выделения философии из мифологии шел медленно и вначале, как считает тот же Чанышев, можно говорить лишь о «протофилософии», для которой характерны «еще отсутствие поляризации на материализм и идеализм…наличие многих образов мифологии, значительных элементов антропоморфизма, пантеизма, отсутствие собственно философской терминологии и связанная с этим иносказательность, представление физических процессов в контексте моральной проблематики…» [Там же, с. 125]. Немудрено поэтому, что протофилософия использует ту же терминологию, что и мифология, но содержание используемого термина «душа» становится иным. Замечу, кстати, что Выготский, о котором мы с тобой уже говорили, всегда протестовал против попыток как-то иначе называть нашу науку, нежели «психологией», что собственно и значит «наука о душе».
Л. С. Выготский: Мы не хотим быть Иванами, не помнящими родства; мы не страдаем манией величия, думая, что история начинается с нас; мы не хотим получить от истории чистенькое и плоское имя; мы хотим имя, на которое осела пыль веков. В этом мы видим наше историческое право, указание на нашу историческую роль, претензию на осуществление психологии как науки. Мы должны рассматривать себя в связи и в отношении с прежним; даже отрицая его, мы опираемся на него.
Могут сказать: имя это в буквальном смысле неприложимо к нашей науке сейчас, оно меняет значение с каждой эпохой. Но укажите хоть одно имя, одно слово, которое не переменило своего значения. Когда мы говорим о синих чернилах или о летном искусстве, разве мы не допускаем логической ошибки? Зато мы верны другой логике – логике языка. Если геометр и сейчас называет свою науку именем, которое означает «землемерие», то психолог может обозначить свою науку именем, которое когда-то значило «учение о душе». Если понятие землемерия узко для геометрии, то когда-то оно было решающим шагом вперед, которому вся наука обязана своим существованием; если теперь идея души реакционна, то когда-то она была первой научной гипотезой древнего человека, огромным завоеванием мысли, которому мы обязаны сейчас существованием нашей науки [3, с. 428–429].
А.: Античной протофилософией была ионийская философия, куда входили Милетская школа (Фалес, Анаксимандр, Анаксимен) и Гераклит из Эфеса. Это примерно VI век до новой эры. Затем следует италийская философия, куда включают Пифагорейский союз и школу элеатов (Ксенофан, Парменид, Зенон), а также философия Эмпедокла, объединяющая в себе ионийскую и италийскую традиции. В рамках италийской философии протофилософия становится уже собственно философией…
С.: Неужели все это необходимо помнить? И как это ты сам запомнил все эти названия и имена?
А.: Друг мой, это только начало. Кстати, известный психолог Алексей Николаевич Леонтьев любил повторять, что психолог должен развивать в себе профессиональную память. Я помогу тебе. Знаешь ли ты, что такое мнемотехника?
С.: Нет.
А.: Это специальные приемы для запоминания, в которых используются вспомогательные стимулы, связанные с исходными.
С.: Ничего не понял.
А.: Вот простейший мнемотехнический прием. Как ты запомнил последовательность цветов спектра?
С.: Благодаря фразе: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Беру первые буквы каждого слова этой фразы и получаю первые буквы названия цветов: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый.
А.: Это как раз и есть те вспомогательные стимулы-средства, благодаря которым ты запомнил исходный материал.
С.: А какие стимулы-средства ты будешь использовать в нашем случае?
А.: Это будет мой личный психотехнический прием. Чтобы лучше запомнить имена, которые тебе ничего не говорят, и соответствующие идеи, я предлагаю тебе ближе познакомиться с этими людьми как людьми, которые мучились зачастую теми же проблемами, что и современники наши, в том числе моральными проблемами. Короче: я буду много внимания уделять фактам их личной и научной биографии, не слишком, может быть, углубляясь в детали их концепций, поскольку в тех или иных курсах ты будешь знакомиться с ними намного полнее… А вот сориентироваться уже сейчас в море философских, а затем и психологических направлений тебе помогут, может быть, наши с тобой беседы. С.: Я согласен.
А.: Итак, Милетская школа (Милет – город в Малой Азии). Первый философ, с которого начинают разговор о ней, – это Фалес. Фалес считался одним из «семи мудрецов», которые осмысляли некоторые философские проблемы в форме еще не собственно философских учений, а афоризмов, близких к народной мудрости. Фалесу приписывают авторство изречения «Познай самого себя», начертанного над входом в храм Аполлона в Дельфах, которое так любили повторять многие философы. Фалес был первым астрономом и математиком, он предсказал солнечное затмение в 585 году до новой эры. В свое время имя Фалеса стало прозвищем мудреца вообще. А вот что рассказывают про него другие философы.
Платон: Рассказывают…что, наблюдая звезды и глядя наверх, Фалес упал в колодец, а какая-то фракиянка – хорошенькая и остроумная служанка – подняла его на смех: он, мол, желает знать то, что на небе, а того, что перед ним и под ногами, не замечает [4, с. 107].
Аристотель: Когда Фалеса, по причине его бедности, укоряли в бесполезности философии, то он, смекнув по наблюдению звезд о будущем <богатом> урожае маслин, еще зимой – благо у него было немного денег – раздал их в задаток за все маслодавильни в Милете и Хиосе. Нанял он их за бесценок, поскольку никто не давал больше, а когда пришла пора и спрос на них внезапно возрос, то стал отдавать их внаем по своему усмотрению и, собрав много денег, показал, что философы при желании легко могут разбогатеть, да только это не то, о чем они заботятся… [Там же].
А.: А вот что философы говорят об учении о душе у Фалеса.
Цицерон: Фалес Милетский… считал воду началом всех вещей, а Бога – тем умом… который все создал из воды [Там же, с. 114].
Аристотель: Фалес… полагал душу двигательным началом, раз он говорил, что <магнесийский> камень <= магнит> имеет душу, так как движет железо… [Там же].
Диоген Лаэртий: Он наделял душой… даже неодушевленное, заключая… <о всеобщей одушевленности> по магнесийскому камню <магниту> и янтарю… Началом всех вещей он полагал воду, а космос – одушевленным <живым…> и полным божественных сил [Там же, с. 100–101].
А.: Таким образом, у Фалеса при всей его антимифологической направленности и стихийном материализме существуют элементы идеализма.
С.: А что здесь плохого? И вообще, по-моему, пора уже покончить с разделением философии на материализм и идеализм – ведь иногда очень трудно причислить того или иного автора к материалистам или идеалистам.
А.: Во-первых, я не говорил, что идеализм – это плохо; во-вторых, материализм и идеализм – противоположные тенденции в философии, которые могут прослеживаться у одного и того же автора, но это не меняет их противоположного характера. И в психологических идеях мыслителя мы можем многое понять, зная его философскую позицию в том или ином вопросе. Так что будем пользоваться этим делением и впредь, если хочешь, как рабочей классификацией идей.
С.: Тогда я согласен с тобой.
А.: Об ученике Фалеса Анаксимандре мало что известно; однако многие философы подчеркивают материалистический характер его учения.
А. Августин: Преемником Фалеса стал его слушатель Анаксимандр и изменил воззрение на природу вещей. Ибо не из одной вещи (как Фалес, из влаги), но из своих собственных начал, думал он, рождается всякая вещь. Он полагал, что эти начала единичных вещей бесконечны и порождают бесчисленные миры вместе со всем, что только в них возникает; миры же те, как он считал, то разлагаются, то снова рождаются – каждый сообразно своему жизненному веку, в течение которого он может сохраняться. Но и он также в этом творении вещей не уделил никакой роли божественному уму [Там же, с. 123].
А.: Интересно, что Анаксимандр догадался о том, что жизнь впервые зародилась в воде, а затем животные, образовавшиеся от первых живых существ, вышли на сушу. Среди них был и человек, достигший взрослого состояния в брюхе большой рыбы.
А. Августин: Сей <= Анаксимандр> оставил в качестве ученика и преемника Анаксимена, который все причины вещей видел в бесконечном воздухе, но и богов не отрицал и не замалчивал; он только полагал, что не ими сотворен воздух, но сами они возникли из воздуха [Там же, с. 131].
А.: Имеется такое высказывание Анаксимена: «Как душа наша… сущая воздухом, скрепляет нас воедино, так дыхание и воздух объемлют весь космос» [Там же, с. 134]. Что привлекает в этих высказываниях о душе у милетцев? Первые попытки научного, то есть объективного и детерминистского, подхода к объяснению души, свободного от мифологических наслоений, где всегда предполагаются сверхъестественные причины тех или иных явлений. Но пойдем дальше. К ионийской философии относят и философа из Эфеса, соседнего с Милетом полиса, Гераклита.
С.: Это тот, который сказал: «Все течет, все изменяется»?
А.: Не только. Из его произведений сохранилось около 130 фрагментов, но они настолько трудны для понимания, что даже современники называли Гераклита «темным философом». Возможно, эта «загадочность» объясняется тем, что Гераклит, по свидетельству своих современников, невысоко ставил умственные способности своего окружения и «всех презирал» [см. Там же, с. 176], а также особенностями стиля Гераклита, широко использовавшего, в отличие от милетцев, мифологизмы [2, с. 133]. Известны язвительные замечания Гераклита в адрес иных философов: «Многознание уму не научает, а не то научило бы Гесиода и Пифагора, равно как и Ксенофана с Гекатеем»…
С.: Кто это?
А.: Гесиод – древнегреческий поэт, Гекатей – милетский философ, а о Пифагоре и Ксенофане мы поговорим позднее. Послушай же далее Гераклита.
Гераклит: Пифагор… занимался собиранием сведений больше всех людей на свете и, понадергав себе эти сочинения, выдал за свою собственную мудрость многознание и мошенничество [4, с. 196].
А.: Но и другие не церемонились с Гераклитом. Живший позднее Сократ так сказал о сочинениях Гераклита: «Что понял – великолепно, чего не понял – думаю, тоже, а впрочем, нужен прямо-таки делосский ныряльщик» [Там же, с. 179]. Так что и в то время дискуссии носили не только сугубо академический характер. В последние годы жизни Гераклит вообще удалился от людей и жил как отшельник в горах. Что же касается его учения, то началом всего Гераклит полагал огонь. Как торжественно звучат его слова: «Этот космос, один и тот же для всех, не создал никто из богов, никто из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живой огонь, мерно возгорающийся, мерно угасающий» [Там же, с. 217]. Итак, Вселенная не сотворена и вечна, но она не нечто безжизненное, куда движение нужно привнести извне (эта точка зрения будет весьма распространена впоследствии), она несет в себе свое движение, свой «логос».
С.: Что такое «логос»?
А.: Очень трудно ответить на этот вопрос. Уже в древности это слово имело в греческом языке более двадцати различных значений и среди них такие, как: «слово», «рассказ», «разумное слово», «математическое отношение двух величин» и другие [5, с. 19]. У Гераклита логос означает «меру», объективный диалектический закон, управляющий мирозданием. Материя и движение, таким образом, неотделимы друг от друга. Эта неотделимость вещественно-материального и закономерно-разумного аспектов мироздания переносится и на человеческую душу. В вещественном плане она представляет собой огненное начало, к которому может примешиваться «влажное начало». Душа тем лучше, чем более она огненна, а вот у пьяных и чувственно развращенных людей она, наоборот, влажна. «Не к добру людям исполнение их желаний, – замечает по этому поводу Гераклит [4, с. 234]. – Лучшие люди одно предпочитают всему: вечную славу – бренным вещам, а большинство обжирается как скоты» [Там же, с. 244]. Источник движения и изменения души – в ней самой; душа неисчерпаема в своих свойствах.
Гераклит: Границ души тебе не отыскать, по какому бы пути <= в каком бы направлении> ты ни пошел: столь глубока ее мера <= объем, логос> [Там же, с. 231].
А.: Значительную роль в диалектике Гераклита играет учение о борьбе противоположностей как источнике движения; многие поздние комментаторы Гераклита располагают фрагменты, посвященные этой проблеме, в виде стихотворных строк:
Война –
отец всего, царь всего;
одних она выявила богами,
других – людьми,
одних она сделала рабами,
других – свободными.
Следует знать,
что война всеобща,
что справедливость – борьба,
что все возникает через борьбу
и по необходимости [6, с. 69].
Противоположности играют значительную роль и в психической жизни человека; переживание того или иного чувства или состояния усиливает затем восприятие противоположного ему.
Гераклит: Болезнь делает приятным и благим здоровье, голод – сытость, усталость – отдых [4, с. 214].
А.: Познание собственной души Гераклит считал одним из достойных занятий человека. Любимым его изречением было «Познай самого себя» («Я искал самого себя» – это его вариант данного выражения) [см. Там же, с. 194]. Впрочем, как я уже говорил, и в учении о душе у Гераклита много элементов мифологии, так что некоторые философы вообще не считают его учение собственно философией (например, Алексей Федорович Лосев, известный историк философии), тогда как другие против этого [см. 6, с. 70–76]. Относительно души отзвуки мифологии можно найти в следующих высказываниях Гераклита: «Чем доблестней смерть, тем лучше удел выпадает на долю <умерших>», «Людей после смерти ожидает то, чего они не чают и не воображают», «Души обоняют в Аиде», «Человеческая натура не обладает разумом, а божественная обладает» [4, с. 244, 235, 234, 241] и других. Позднейшим материалистическим учениям будут более близки идеи Гераклита о мире как движущемся огне, тогда как идеалистическим – мифология Гераклита. Но пойдем далее.
C.: Ты, кажется, говорил еще об италийской философии?
А.: Да, то есть философии, распространенной в полисах Южной Италии и Сицилии. Это уже более позднее время – ближе к V веку до новой эры. Сюда относится прежде всего философия Пифагорейского союза, об основателе которого – Пифагоре – мы практически ничего не знаем. Объясняется это во многом тем, что философская школа Пифагора – не столько собственно научная школа, сколько «религиозно-этическое братство – нечто вроде монашеского ордена, члены которого обязывались вести “пифагорейский образ жизни”, включавший наряду с целой системой аскетических предписаний и табу также обязательства по проведению научных исследований» [5, с. 13]. При этом ничего из найденного в этих исследованиях не разрешалось предавать огласке; все достижения школы приписывались Пифагору как ее основоположнику. Один Эмпедокл, будучи членом Пифагорейского союза, решился разгласить какие-то его идеи, за что и был изгнан с позором из него.
С.: А «пифагоровы штаны», то есть теорема Пифагора, действительно Пифагорова?
А.: Мы достоверно не знаем этого. Зато знаем множество различных легенд и слухов о Пифагоре. Вот что рассказывают про него.
Диоген Лаэртий: Приехав в Италию, он соорудил себе комнатушку под землей и наказал матери записывать на дощечке все происходящее, отмечая при этом время <событий>, а затем спускать ему <эти заметки>, доколе он не вернется <на землю>. Мать сделала, как он сказал. А Пифагор некоторое время спустя вернулся наверх тощий как скелет, пришел в народное собрание и объявил, что прибыл из Аида, причем зачитал им все, что произошло <за время его отсутствия>. Те были так взволнованы сказанным, что заплакали, зарыдали и уверовали, что Пифагор прямо-таки божественное существо. Дело кончилось тем, что они доверили ему своих жен, чтобы те научились кое-чему из его учений, и их прозвали пифагоричками [4, с. 139].
C.: И что, тогда действительно были женщины-философы?
А.: Да. Особенно стала известна некая Теано, которая, по некоторым легендам, стала женой самого Пифагора. Учение Пифагора о душе очень близко учению орфиков – последователей религиозного предфилософского учения, которые верили в метемпсихоз – переселение душ, то есть более раннему по времени учению, и, с другой стороны, столь же близко последующим идеям Платона о душе, о которых мы будем говорить позже. Сам Пифагор рассказывал о своих прошлых жизнях, прожитых его душой в других телах [cм. 4, с. 142]. Еще Пифагор говорил, что в основе всего лежит число и что душа есть гармония, то есть то же числовое соотношение. Честно говоря, мне лично интереснее читать комментарии современников и позднейших философов о пифагорейском образе жизни, которые, я думаю, и тебе будут интересны.
А. Н. Чанышев: Пифагорейский образ жизни опирался на иерархию ценностей. На первое место в жизни пифагорейцы ставили прекрасное и благопристойное, на второе – выгодное и полезное, на третье – приятное. К прекрасному и благопристойному пифагорейцы относили и науку.
Устав Пифагорейского союза определял условия приема в союз и образ жизни его членов. В союз принимались лица обоего пола (разумеется, только свободные), выдержавшие многолетнюю проверку своих умственных и нравственных качеств. Собственность была общей, при вступлении в союз все сдавали свою собственность особым экономам…
Пифагорейцы вставали до восхода Солнца. Проснувшись, они проделывали мнемонические упражнения…
А.: Помнишь, что такое мнемотехника? Вон когда она уже была!
А. Н. Чанышев: Затем шли на берег моря встречать восход Солнца. Затем обдумывали предстоящие дела, делали гимнастику, трудились. Вечером они совершали совместное купание, после чего вместе ужинали и совершали возлияние богам. Затем было общее чтение. Перед сном пифагореец давал себе отчет в прошедшем дне: «И нельзя было принять очами спокойными сна, пока трижды не продумаешь прошедший день: как я его прожил? что я сделал? какой долг мой остался невыполненным?» [2, с 141].
А.: Чанышев подчеркивает далее, что в основе пифагорейской этики лежало требование победы над страстями, подчинения старшим, культ дружбы и товарищества, почитание Пифагора. Приемы психотерапии занимали также немаловажное место в деятельности союза. Пифагорейцы уделяли внимание и проблемам медицины (известный врач древности, Алкмеон из Кротона, который едва ли не впервые в истории сказал, что орган души – головной мозг, и открыл зрительные нервы, также входил в Пифагорейский союз). Они, наконец, занимались и развитием психических функций, главным образом памяти и внимания.
С.: Своеобразная педагогическая система, не так ли?
А.: Пожалуй, это и прообраз научной школы как тесно сплоченного коллектива единомышленников, в котором существуют не только благоприятные производственные, но и личные взаимоотношения. Нам бы побольше таких школ!
С.: А кто еще относится к италийской философии?
А.: Школа элеатов, то есть философов полиса Элея. О первом из них, Ксенофане, известно, что он прожил около 90 лет, писал стихи – одно из них привлекло к себе внимание Пушкина [см. 5, с. 18] – и был довольно остер на язык. В одном из сатирических стихотворений Ксенофан, высмеивая учение пифагорейцев о метемпсихозе, писал (имея в виду Пифагора):
Шел, говорят, он однажды, и видит – щенка избивают.
Жалостью схваченный, он слово такое изрек:
«Стой! Перестань его бить! В бедняге умершего друга
Душу я опознал, визгу внимая ее» [4, с. 170–171].
Сам Ксенофан считал, что боги, о которых говорят греки, есть плод творческого воображения людей: эфиопы пишут своих богов черными и с приплюснутыми носами, фракийцы – рыжими и голубоглазыми [см. Там же, с. 172]. А вот если бы имели руки быки или кони, то они бы рисовали своих богов быками или конями. Нет, Ксенофан не отрицал бога, но это единый бог,
…меж богов и людей величайший,
Не похожий на смертных ни обликом, ни сознаньем [4, с.172].
Этот бог Ксенофана неподвижен и правит миром лишь одной силой своей мысли. В Элейской школе вообще отрицали движение и развитие, в отличие от Гераклита. Поэтому элеатов называли первыми метафизиками.
С.: Как же они доказывали это отсутствие движения?
А.: Хороший вопрос и, главное, вовремя поставленный, потому что именно в Элейской школе мы впервые в истории философии встречаемся с доказательством как таковым, до этого философы опирались больше на аналогии и метафоры [см. 2, с. 152]. Попытки доказательства мы находим у Парменида. По сообщениям Платона, будучи молодым, Сократ слушал Парменида [см. 4, с. 275]. Возможно, что приемы «сократических диалогов» имеют своим истоком беседы Парменида с его учениками и слушателями. А вот доказательства основных положений философии Парменида, на мой взгляд, доказательствами не являются. Сначала Парменид пытается доказать, что небытие не существует, потому что оно «немыслимо» (его нельзя помыслить). Для Парменида предмет мысли и мысль о предмете тождественны. Раз нет небытия, то тогда бытие должно быть только единым и неподвижным, ведь тогда ничто не может разделить бытие на части и ничто не может исчезнуть и ничто не может возникнуть. Стало быть, в мире все неизменно.
С.: Действительно, это не доказательства.
А.: А что ты скажешь на это: покоится ли летящая стрела?
С.: В каком смысле? Она же движется?
А.: А вот третий представитель Элейской школы, Зенон, утверждал, что покоится.
С.: Как так?
А.: Давай будем рассуждать, как Зенон. В каждый данный момент времени стрела занимает какое-то особое место, так?
С.: Так.
А.: В следующее мгновение она будет занимать какое-то другое место?
С.: Да.
А.: Занимая этот отрезок пространства, стрела в этом месте покоится?
С.: Похоже, что так.
А.: Значит, в сумме мы получаем сумму состояний покоя?
С.: Да.
А.: Так можем ли мы из суммы состояний покоя вывести состояние движения? По Зенону, нет. Значит, движения нет.
С.: Что-то здесь не так, но не пойму, что именно.
А.: Подумай на досуге над этой апорией – так назывались эти умозаключения Зенона, которые буквально ставили в тупик (слово «апория» так и переводится – безвыходное положение) его слушателей. Рассуждения Зенона – это первые в истории философии строго логические доказательства, и не случайно его апории до сих пор используются в различных пособиях по логике. Я думаю, что не меньший интерес они должны вызывать у психологов, занимающихся психологией мышления.
С.: Кажется, кто-то из названных тобой философов соединил в своем творчестве ионийскую и италийскую традиции?
А.: Верно. Это был Эмпедокл. Про него ходят легенды такого рода. Желая, чтобы соотечественники считали его богом, он якобы прыгнул в жерло вулкана Этны. Узнали об этом позже, когда из кратера вулкана выбросило его башмак [см. 4, с. 333–334]. Но про Эмпедокла рассказывают и другое. Когда однажды на город обрушился ураган, он ослабил ветры благодаря тому, что окружил город ослиными шкурами [см. Там же, с. 335]. В другой раз он очистил воды зараженной реки за счет вод двух соседних рек, и мор прекратился. За это, собственно, соотечественники и стали считать его богом.
Для нас, психологов, особенно интересно, естественно, учение Эмпедокла о душе. Во-первых, Эмпедокл считал, что душа локализована не в голове или грудной клетке, а в крови [см. 4, с. 361]. Во-вторых, он не видел различия между душой и умом (нусом, разумом, интеллектом), которое будет проведено впоследствии, и поэтому считал, как отмечали его комментаторы, что и у растений, и у животных тоже имеется ум и понимание [см. 4, с. 386, 394]. В-третьих, Эмпедокл много внимания уделял изучению механизмов чувственного познания. Основной принцип Эмпедокла – «подобное познается подобным». Вот что говорил об учении Эмпедокла позднейший комментатор его текстов Теофраст.
Теофраст: Эмпедокл обо всех ощущениях полагает одинаково, а именно: он утверждает, что ощущение происходит благодаря подогнанности <прилаженности> <объектов ощущения> к порам каждого <органа чувств>. Потому-то одни <из органов чувств> и не могут различить объекты других, так как у одних поры слишком широки, у других слишком узки по сравнению с воспринимаемым объектом, так что одни объекты проникают <в поры> с легкостью, не задевая их, а другие вовсе не могут войти [Там же, с. 373].
А.: Удовольствие возникает в случае встречи с «подобным» объектом, неудовольствие – когда нечто действует на неподобное ему. Интересно, что исследуя строение уха, Эмпедокл, как считается, открыл ушной лабиринт [см. 5, с. 30]. И вот при таком вполне материалистическом воззрении на душу у Эмпедокла встречаются совершенно иные, с нашей точки зрения, даже противоположные этому идеи. Не случайно он был одно время членом Пифагорейского союза. Вполне в духе учения пифагорейцев Эмпедокл неоднократно говорит о метемпсихозе, вспоминая, как и Пифагор, свои прошлые жизни, говорит о том, что «души мудрых становятся богами» [4, с. 412], иные души в земной жизни несут наказание за убийство, вкушение плоти и каннибализм, а тело Эмпедокл называет «землей, в которую облачен человек», то есть своего рода темницей. Сам же Эмпедокл не видел в этом никакого противоречия, полагая, видимо, что оба рассмотренные выше учения просто относятся к разным областям [см. 5, с. 30]. И действительно, в последующем эти две разные области идей будут разрабатываться философами двух противоположных направлений: представители материалистических учений будут все свое внимание уделять прежде всего натурфилософским вопросам и стремиться к естественному объяснению свойств души, идеалисты же, справедливо полагая, что моральноэтические нормы поведения человека вряд ли могут быть объяснены натурфилософскими построениями, все свое внимание будут уделять обоснованию неестественного – или сверхъестественного – происхождения этих норм. Это особенно отчетливо обнаружится, когда мы будем говорить о противостоянии величайших философов Древней Греции Демокрита и Платона, которые творили уже в так называемую эпоху классики (V–IV века до новой эры).
С.: Я чувствую, мы до них не доберемся.
А.: Осталось всего ничего: из досократиков мы поговорим еще об Анаксагоре. По легендам, Анаксагор был первым профессиональным ученым, целиком посвятившим себя науке, в отличие от других философов, которые были поэтами, государственными деятелями, то есть наука не была их единственным занятием [см. 7, с. 20]. В молодости он любил наблюдать за небесными явлениями с вершины мыса, и когда его однажды спросили: «Для чего следует родиться на свет?», Анаксагор, почти как две тысячи с лишним лет спустя Иммануил Кант, ответил: «Чтобы созерцать небо и устройство всего космоса» [Там же, с. 15]. Вот что о нем сообщают исследователи и комментаторы его творчества.
Диоген Лаэртий: Он отличался не только знатностью рода и богатством, но и высокомудрием, поскольку отказался от наследственного имения в пользу родственников… Страдавшему от того, что умирает на чужбине, он сказал: «Спуск в Аид отовсюду одинаков»… Поговаривали, что он враждебно относился к Демокриту после того, как ему не удалось войти в круг его собеседников. Наконец он уехал в Лампсак, где и умер. На вопрос городских властей, какое его желание исполнить, он ответил: «Пусть в месяц моей смерти детей ежегодно отпускают на каникулы», – и обычай этот соблюдается по сей день [4, с. 505–507].
И. Д. Рожанский: Его быт отличался скромностью и простотой… Кроме того, он был неизменно серьезен (по словам одного источника, его никогда не видели ни смеющимся, ни улыбающимся) и, по-видимому, не отличался особой общительностью – свойство, объясняющее, почему, живя в одном городе с Сократом, он никогда с ним не беседовал [7, с. 21–22].
А.: Анаксагор входил в так называемый кружок Перикла (ты, конечно, знаешь этого правителя Афин, при котором наблюдался высочайший расцвет культуры и искусства). Современники отмечали значительное влияние Анаксагора на образ мыслей Перикла. Но впоследствии враги Перикла обвинили Анаксагора в безбожии, и он был вынужден покинуть Афины; по одной из легенд, он покончил жизнь самоубийством. Его называли «Умом» не только за выдающиеся умственные способности, но и за то, что он «считал <началами> материю и всеконтролирующий Ум» [4, с. 507].
С.: Что это за Ум?
А.: Анаксагор считал, что должно быть какое-то начало, которое движет и управляет миром – иначе, по его мнению, невозможно понять порядок во Вселенной. Ум (нус, по-гречески) не только правит миром, но одновременно и познает его. По сообщению Платона, идея об уме как организующем материю начале пришлась по душе Сократу.
Сократ: Однажды я услышал, как кто-то читал <вслух> из книги Анаксагора… и толковал о том, что-де устроитель и причина всех вещей – Ум. Я пришел в восторг от этого объяснения и решил, что тут что-то есть, в этом утверждении, что Ум – причина всех вещей, и подумал: если это так, то уж Ум-то, взявшись устраивать, должен устраивать все и располагать всякую вещь наилучшим образом, исходя из принципа наивысшего блага [4, с. 518].
А.: Но вскоре Сократ разочаровался в Анаксагоре, потому что увидел, «что умом он не пользуется вовсе и не указывает настоящих причин упорядоченности вещей, а ссылается на всякие там воздухи, эфиры, воды и множество других нелепых вещей» [Там же]. Таким образом, Анаксагор склонен искать опять-таки естественные причины явлений, а Ум у него как причина появляется тогда, когда эта естественная причина неизвестна.
Если Ум – движущее начало всей Вселенной, которая, как полагал Анаксагор, состоит из качественно различных «семян» (то есть мельчайших частиц различных веществ), то душа – принцип движения живых существ. Эту идею Анаксагора высоко оценил Аристотель [cм. 4, с. 528–529]. Однако разум человека, как подчеркивают исследователи творчества Анаксагора, не имеет никакого отношения к Нусу. Наличие разума у человека и элементов разума у животных объясняется Анаксагором все теми же естественными причинами [см. 7, с. 113]. Человек мудрейшее существо потому, говорил он, что ему достались руки. Анаксагор считал также, что животные имеют «деятельный разум», но не обладают речевым разумом [см. 4, с. 529]. В противоположность Эмпедоклу, он говорил, что подобное не может познаваться подобным, ибо, например, при одинаковой температуре тела и предмета мы не воспринимаем его как «холодный» или «теплый», но ощущаем предмет как «теплый» холодной рукой и как «холодный», если ощупывающая его рука горяча. Многие из этих идей были развиты затем в психологии.
Ну, а теперь – Демокрит и Сократ, а затем и Платон.
С.: А что интересного у Демокрита? Все состоит из атомов, они движутся – сплошная физика. Давай сначала о Сократе.
А.: И это все, что ты знаешь о Демокрите? Немного. Но сначала, по традиции, поговорим о нем как о человеке: может быть, твое предубеждение против него рассеется. Я думаю, он был не менее интересным человеком, чем Сократ.
Демокрит родился в древнегреческом полисе Абдеры, жители которого в древности считались простофилями и дураками (слово «абдерит» было символом ограниченности в то время) [cм. 8, с. 15]. Но, может быть, это сыграло свою особую роль в судьбе Демокрита: его сограждане не обвинили его в безбожии, как сограждане Сократа, они сочли его просто сумасшедшим. Существовал роман о взаимоотношениях Демокрита и Гиппократа, знаменитейшего врача V века до новой эры, написанный неизвестным автором. Вот что там говорилось по поводу последних лет жизни Демокрита.
Жители Абдер посылают письмо Гиппократу, в котором было следующее: «Гиппократ, величайшая опасность угрожает ныне нашему городу. Опасность грозит одному из наших граждан, в котором наш город видел свою вечную славу в настоящем и будущем. Поистине, о боги, теперь он не будет <никому> внушать зависть, столь сильно он заболел от великой мудрости, которой он обладает…» [8, с. 32]. Речь шла, конечно же, о Демокрите. Гиппократ спешит в Абдеры, заранее отказываясь от денег, которые обещали ему жители Абдер за лечение Демокрита. Со слезами на глазах проводили жители Абдер Гиппократа к Демокриту. Демокрит «сидел один… на каменной скамье… и держал весьма бережно книгу на своих коленях, несколько других книг были разбросаны направо и налево. И рядом лежало в куче множество вскрытых трупов животных. Демокрит то, склонившись, писал, то останавливался, делая продолжительный перерыв, и в это время обдумывал. Затем, спустя немного времени, он вставал, прогуливался, исследовал внутренности животных, откладывал их в сторону, возвращался назад и снова садился» [8, с. 34]. Гиппократ сразу же понял, что Демокрит просто занят научными изысканиями. Затем в романе следует рассказ о переписке двух этих великих людей, причем имеется указание на то, что Демокрит являлся автором ряда медицинских произведений.
К сожалению, до нашего времени сохранилось лишь небольшое число фрагментов Демокрита. Поговаривают, что произведения Демокрита были специально уничтожены представителями противоположного лагеря – идеалистами, возможно, Платоном.
Впрочем, по мнению Алексея Федоровича Лосева, такой поступок совершенно лишен смысла (ведь произведения Демокрита уже были широко известны) и представляется невероятным [см. 9, с. 26; 34, с. 54]. Однако вот что говорит об этой истории Диоген Лаэртский.
С.: Ты сказал Лаэртский, а не Лаэртий, как раньше?
А.: В русскоязычной литературе встречается, по крайней мере, три разных варианта написания имени этого древнего философа.
Диоген Лаэртский: Аристоксен в «Исторических записках» сообщает, что Платон хотел сжечь все сочинения Демокрита, какие только мог собрать, но пифагорейцы Амикл и Клиний помешали ему, указав, что это бесполезно: книги его уже у многих на руках. И неудивительно: ведь Платон, упоминая почти всех древних философов, Демокрита не упоминает нигде, даже там, где надо было бы возражать ему; ясно, что он понимал: спорить ему предстояло с лучшим из философов [10, с. 371–372].
С.: Что же еще известно о Демокрите?
А.: Он был из богатой и знатной семьи абдеритов. Когда персидский царь Ксеркс шел походом на Грецию, Абдеры заключили союз с персами. В награду за гостеприимство Ксеркс оставил в качестве домашних воспитателей детей знатных абдеритов нескольких персидских жрецов-магов и вавилонских халдеев, и, таким образом, Демокрит получил в том числе «восточное» образование. С греческой философией его познакомил его непосредственный учитель Левкипп, о котором имеется мало сведений. Аристотель и затем многие последующие философы писали о едином атомистическом учении Левкиппа – Демокрита. Их объединяли не только общие взгляды на природу; многие современники философов неоднократно подчеркивают демократизм обоих философов, ненависть к восточным деспотиям [см. 8, с. 21–22]. Демокрит с уважением относился и к физическому труду, считая, что даже раб при соответствующем обучении может стать выдающимся философом. Существуют легенды о том, что он выкупил за десять тысяч драхм раба Диагора, увидев его хорошие способности, и сделал его своим учеником. Отцовское наследство он потратил на многочисленные путешествия, во время которых Демокрит познавал мудрость, нравы и обычаи других народов, и за это едва ли не был приговорен абдерским судом к изгнанию из Абдер, но затем был оправдан, ибо приобретенное за время путешествий оказалось значительнее богатства. Говорят, что прозвищем Демокрита была «Мудрость».
Как тебе известно, наверное, Демокрит был материалистом и атеистом. Он постоянно занимался анатомированием трупов животных, одно время даже проживал на кладбище [см. 10, с. 371]. Однажды, когда «какие-то юноши, – рассказывает сатирик II века новой эры Лукиан, – захотели попугать его ради шутки и, нарядившись покойниками, надев черное платье и личины, изображающие черепа, окружили его, и стали плясать вокруг него плотной толпой, то он не только не испугался их представления, но и не взглянул на них, а сказал, продолжая писать: “Перестаньте дурачиться”. Так твердо он был убежден в том, что души, оказавшиеся вне тела, – ничто» [цит. по: 8, с. 137].
И смерть Демокрита, я думаю, не менее славна, чем смерть Сократа, хотя она и другого рода. По свидетельству многих современников, Демокрит жил очень долго – более 90 или даже 100 лет, как он сам говорил, благодаря физическим упражнениям и умеренности. Но в конце жизни из-за старости и, возможно, из-за того, что лишился зрения, Демокрит не захотел больше жить и решил ежедневно уменьшать порции пищи. Но почувствовав, что он может умереть в праздник, чтобы не испортить его окружающим, он искусственно продлил себе жизнь на несколько дней, вдыхая пары от меда или, по другой версии, от горячих хлебов [см. 8, с. 85–86]. Вот как распорядилась судьба! Демокрит был гораздо более, чем его современник Сократ, «безбожником», а все-таки чашу с цикутой пришлось выпить Сократу, тогда как Демокрит был похоронен с почетом за счет полиса (семьей Демокрит так и не обзавелся).
С.: Скажи, а встречался ли Демокрит с самим Сократом?
А.: Вот что говорит об этом Диоген Лаэртский.
Диоген Лаэртский: Демокрит побывал и в Афинах, но не заботился, чтобы его узнали, потому что презирал славу; и он знал Сократа, а Сократ его не знал. В самом деле, вот его слова: «Я пришел в Афины, и ни один человек меня не знал» [10, с. 370].
А.: Но, я думаю, главный интерес представляет для нас полемика этих крупных философов друг с другом, точнее, полемика Демокрита и Платона, ближайшего ученика Сократа, которую обнаруживаешь, читая диалоги Платона. Но о ней мы поговорим после знакомства с биографией Сократа. Ты, конечно, знаешь о ней?
С.: Немного. Я знаю, что Сократ был приговорен за что-то афинским судом к смерти и сам выпил чашу с ядом, тогда как его друзья неоднократно предлагали ему бежать! Вот это мужественный человек!
А.: Но самое главное, что для Сократа такой поступок прямо вытекал из его философских взглядов, из его мировоззренческой позиции.
С.: О ней-то как раз я очень мало знаю.
А.: Давай сначала поговорим о нем как о личности. Сократ был сыном каменотеса и повитухи, по-современному – акушерки. Когда он родился, отец, по обычаю, обратился к оракулу с вопросом, как ему воспитывать сына. Оракул отвечал, что сын уже имеет в себе некоего учителя, некий «голос», или демон, как потом определял его сам Сократ, который будет руководить поступками Сократа, причем отвращать его от всех дурных поступков. Сократ получил надлежащее образование, но главным его учителем стала ненасытная жажда знаний о человеке, о человеческой душе, о человеческом познании и поведении, а не о природе, которая была основным объектом изучения предшествующих Сократу натурфилософов. Интересно то, что в молодости Сократ, наоборот, увлекался как раз натурфилософией, но затем разочаровался в ней, по свидетельству Платона [см. 11, с. 65–67], поскольку она не могла дать ответы на мучающие его вопросы о причинах поведения человека, которые, как тогда уже чувствовал Сократ, вряд ли могут быть объяснены с помощью натурфилософских схем. Не помогло ему и знакомство с философией Анаксагора, как это мы уже говорили раньше. Сократ находит свой собственный путь в философии.
Вообще связь между его убеждениями и образом жизни чрезвычайно тесная. Представь себе, ходил по улицам Афин в одном и том же ветхом плаще летом и зимой босиком некий субъект, который казался многим, кто его не знал, поначалу немного туповатым, потому что вместо того, чтобы что-то утверждать, задавал и задавал собеседнику вопросы. Но как-то так получалось, что, отвечая на эти вопросы, его собеседник, в конце концов, сам безнадежно запутывался, потому что эти вопросы вдруг высвечивали все слабые места его, казалось бы, твердых построений. Вот как об этом говорит один из его собеседников Менон из одноименного диалога Платона.
Менон: Я, Сократ, еще до встречи с тобой слыхал, будто ты только и делаешь, что сам путаешься и людей путаешь. И сейчас, по-моему, ты меня заколдовал и до того заговорил, что в голове у меня полная путаница. А еще, по-моему, если можно пошутить, ты очень похож и видом, и всем на плоского морского ската: он ведь всякого, кто к нему приблизится и прикоснется, приводит в оцепенение, а ты сейчас, мне кажется, сделал со мной то же самое – я оцепенел. У меня в самом деле и душа оцепенела, и язык отнялся: не знаю, как тебе и отвечать. Ведь я тысячу раз говорил о добродетели на все лады разным людям, и очень хорошо, как мне казалось, а сейчас я даже не могу сказать, что она вообще такое. Ты, я думаю, прав, что никуда не выезжаешь отсюда и не плывешь на чужбину: если бы ты стал делать то же самое в другом государстве, то тебя, чужеземца, немедля схватили бы как колдуна [12, с. 587].
А.: Целью таких диалогов Сократа было не стремление поставить собеседника в тупик, а поиск истины. Ради этого поиска истины Сократ бы готов пожертвовать всем на свете.
Сократ: Благодаря этой работе у меня не было досуга сделать что-нибудь достойное упоминания ни для города, ни для домашнего дела, но через эту службу богу пребываю я в крайней бедности [13, с. 76].
А.: Действительно, Сократ принципиально отвергал стремление к богатству и роскоши, но благодаря этой его установке и вся его семья жила в крайней бедности. И до нашего времени дошли предания о сварливости его жены Ксантиппы, которая, я думаю, во многом объяснялась столь сложными условиями жизни семьи (Сократ женился даже по нынешним меркам довольно поздно – после сорока лет – и к моменту его гибели у него было трое детей, из которых двое совсем маленькие). Вот какие истории рассказывает о Сократе Диоген Лаэртский.
Диоген Лаэртский: Однажды Ксантиппа сперва разругала его, а потом окатила водой. «Так я и говорил, – промолвил он, – у Ксантиппы сперва гром, а потом дождь». Алкивиад твердил ему, что ругань Ксантиппы непереносима; он ответил: «А я к ней привык, как в вечному скрипу колеса. Переносишь ведь ты гусиный гогот?» – «Но от гусей я получаю яйца и птенцов к столу», – сказал Алкивиад. «А Ксантиппа рожает мне детей», – отвечал Сократ. Однажды среди рынка она стала рвать на нем плащ; друзья советовали ему защищаться кулаками, но он ответил: «Зачем? Чтобы мы лупили друг друга, а вы покрикивали: “Так ее, Сократ! Так его, Ксантиппа!”?» Он говорил, что сварливая жена для него – то же, что норовистые кони для наездников: «Как они, одолев норовистых, легко справляются с остальными, так и я на Ксантиппе учусь обхождению с другими людьми» [10, с. 115].
А.: Впрочем, по некоторым сведениям, у Сократа была еще одна жена – Мирто, но за подробностями я отсылаю тебя к книгам о Сократе [см., например, 14].
С.: Как же случилось, что Сократ был осужден?
А.: Зависть, мой друг. Еще раз обратимся к Диогену Лаэртскому.
Диоген Лаэртский: Ему до крайности завидовали, – тем более, что он часто обличал в неразумии тех, кто много думал о себе. Так обошелся он с Анитом, о чем свидетельствует Платон в «Меноне»; а тот, не вынесши его насмешек, сперва натравил на него Аристофана с товарищами…
А.: Известный древнегреческий драматург Аристофан высмеял Сократа в одной из своих комедий «Облака».
Диоген Лаэртский: …А потом уговорил и Мелета подать на него в суд за нечестие и развращение юношества… Клятвенное заявление перед судом было такое…: «Заявление подал и клятву принес Мелет, сын Мелета из Питфа, против Сократа, сына Софрониска из Алопеки: Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество; а наказание за то – смерть» [10, с. 115–116].
А.: Самое главное, что Сократ мешал очень многим. Своим образом жизни он противоречил стремлениям как правителей Афин, так и отдельных его граждан к обогащению, антизаконным махинациям и прочим таким вещам. Он смущал умы: вот почему один из правителей поставил в качестве условия освобождения Сократа требование «вовсе не вести бесед с молодыми людьми» [см. 14, с. 77]. Но Сократ на это не согласился. И вот в тюрьме в присутствии многочисленных учеников Сократ сам выпивает чашу с цикутой, отказавшись от побега, который был подготовлен его друзьями. Жизнь свою и благополучие своей семьи он принес в жертву Истине. Все подробности последних часов жизни Сократа описаны Платоном в его диалоге «Федон», я не рискую тягаться с этим великим произведением и потому умолкаю [см. 11].
С.: Скажи, что же позволило ему быть столь мужественным перед лицом смерти?
А.: Чтобы понять это, надо познакомиться с его учением, но это мы сделаем после знакомства с биографией самого талантливого ученика Сократа – Платона. Вообще говоря, имена Сократа и Платона трудно отделить друг от друга. До сих пор философы спорят о том, сколько в произведениях Платона сократовских, а сколько – собственно платоновских идей.
Итак, Платон. Собственно, это не его настоящее имя, а прозвище. Настоящее его имя Аристокл, а прозвище Платон он получил, видимо, за крепкое телосложение («платос» по-древнегречески – широта, или ширина). Сначала Платон обучался музыке и живописи и даже писал довольно неплохие стихи, но после встречи с Сократом он сжег свои произведения и навсегда отдался философии (впрочем, до нас дошло несколько его стихотворений). Платон был хорошо знаком с учениями Гераклита, Парменида и пифагорейцев; особенно много параллелей можно найти в его творчестве с орфико-пифагорейским мифом о метемпсихозе. Вместе с тем, как ни странно, Платон, как подчеркивает, например, Лосев, воспринял многое у Демокрита. Например, Демокрит свои атомы называл «идеями», Платон же отнюдь не чуждался термина «атом» [см. 9, с. 10]. Есть одна красивая легенда (а может быть, достоверное предание) об обстоятельствах знакомства Сократа с Платоном.
Диоген Лаэртский: Рассказывают, что Сократу однажды приснился сон, будто он держал на коленях лебеденка, а тот вдруг покрылся перьями и взлетел с дивным криком; а на следующий день он встретил Платона и сказал, что это и есть его лебедь [10, с. 151].
А.: После смерти Сократа (а Платон был его учеником восемь или девять лет) Платон отправляется путешествовать, но первое пребывание его в Сицилии едва не стало для него трагическим: он вступил в дружеские отношения с родственником тирана Сиракуз, а последний, за что-то разгневавшись на Платона, велел продать его в рабство, что и было сделано. Один из его знакомых купил Платона и тут же отпустил на свободу, отказавшись от денег, которые предлагали ему друзья Платона. На эти деньги друзей Платон и основал знаменитую философскую школу – Академию, которая просуществовала практически тысячелетие. Были еще поездки Платона все на ту же Сицилию, которые опять-таки едва не закончились для него трагически, потому что философ все еще надеялся на «силу красноречивого слова и на возможность философского преобразования жизни» [9, с. 29], но эти его надежды как-то повлиять на образ мыслей и действий тирана Сиракуз оказались тщетными [см. 34, c. 54–66]. С.: А дальше?
А.: А дальше мы обратимся к творчеству Платона. Пойдем следующим путем: будем сравнивать между собой основные положения учения о душе Демокрита, представителя материалистической тенденции в древнегреческой философии, и Платона, представителя идеалистической тенденции. Сначала разберем некоторые общефилософские положения Демокрита и Платона относительно мира в целом, без чего невозможно понять их учений о душе.
Согласно Демокриту, мир есть движущаяся материя, бесчисленное множество движущихся в пустоте атомов, и все вещи состоят из них. «Ничто не возникает из ничего», то есть Вселенная несотворима и неуничтожима, хотя отдельные миры могут возникать и погибать. Учение Демокрита о множестве миров, существующих во Вселенной, является предвосхищением идей гораздо более позднего времени – идей Джордано Бруно [см. 8, с. 58]. Все во Вселенной подчинено не каким-либо сверхъестественным силам, а закону необходимости (Ананке, как говорили древние). Необходимость есть бесчисленная цепь причинно-следственных отношений.
Позиция Платона противоположна. Если для Демокрита бытие – это атомы, то для Платона истинным бытием обладают идеи. Идею Платон понимал как субстанциализированное родовое понятие, а также «как принцип вещи, как метод ее конструирования и познавания, как смысловую модель ее бесконечных чувственных проявлений, как смысловую ее предпосылку, наконец, как такое общее, которое представляет собой закон для всего соответствующего единичного. При этом материя является функцией идеи» [9, с. 47].
С.: Честно говоря, я мало что понял.
А.: Речь идет о том, что существует где-то в заоблачной дали мир особых сущностей – идей, которые гораздо более реальны, чем те чувственные вещи, которые мы имеем перед собой. Причем в доказательство этого основного положения Платон приводит основания, которые действительно не могли быть объяснены с позиций атомистического материализма. Ну вот, например, отрывок из диалога Платона «Гиппий Больший», где разбирается проблема прекрасного самого по себе. Послушаем же Сократа и его собеседников. Сократ спрашивает их, повторяя вопрос человека, с которым якобы недавно состоялся у него разговор: что такое прекрасное? Один из нынешних собеседников Сократа, Гиппий, отвечает ему.
Гиппий: Знай твердо, Сократ, если уж надо говорить правду: прекрасное – это прекрасная девушка…
Сократ: «Хорош же ты, Сократ, – скажет он. – Ну а разве прекрасная кобылица, которую сам бог похвалил в своем изречении, не есть прекрасное?..»
Гиппий: Ты верно говоришь, Сократ, ибо правильно сказал об этом бог; ведь кобылицы у нас бывают прекраснейшие.
Сократ: «Пусть так, – скажет он, – ну а что такое прекрасная лира? Разве не прекрасное?» Подтвердим ли мы это, Гиппий?
Гиппий: Да.
Сократ: После этого человек скажет…: «Дорогой мой, а что же такое прекрасный горшок? Разве не прекрасное?»
Гиппий: Так оно, я думаю, и есть, Сократ [15, с. 394–395].
А.: После ряда подобных рассуждений Сократ и его собеседник приходят к выводу, что они обсуждали лишь прекрасные вещи, а не прекрасное само по себе, которое «делает прекрасные предметы прекрасными», но не сводимо ни к одному из них. Сократ, а вслед за ним и Платон, считает, что прекрасные вещи прекрасны благодаря «сопричастию» особой сущности – идее прекрасного.
В последующих диалогах эта мысль об объективно существующих идеях развивается и становится одним из основных положений уже психологического учения Платона о душе.
C.: О котором, очевидно, у нас сейчас и будет разговор?
А.: Верно. Но сначала – один из фрагментов, посвященный Демокриту. Вот он: «Демокрит, считая, что душе <по природе> присуще движение, сказал, что она – огонь вследствие ее подвижности. Ведь он утверждает, что огонь состоит из шарообразных атомов, ибо шар самое подвижное из всех тел… Далее, так как душа приводит в движение, а приводящее в движение должно само более всего двигаться… то он и утверждает, что и душа, и огонь состоят из самых подвижных атомов – из шарообразных… Так что в этом отношении… он сходится с Гераклитом. Различие же состоит в том, что Гераклит… считал огонь <из которого состоит душа>… непрерывным телом, а Демокрит отрицал это» [16, с. 192].
У Платона же душа – некая особая, не выводимая из материального сущность, часть невидимой мировой души, души космоса, сотворенного умом-демиургом (вспомни об уме у Анаксагора). В понимании души Платоном очень много этических моментов: душа – это нечто возвышенное, о чистоте души (то есть о нравственных помыслах) человек должен неустанно заботиться, иначе его душе нелегко придется после смерти тела…
С.: Да, я неоднократно слышал, что Платон говорит о бессмертии индивидуальной души.
А.: В отличие от Демокрита, который это бессмертие отрицал.
Демокрит: Некоторые люди, не зная, что смертная природа подлежит уничтожению, но имея на совести совершенные ими дурные поступки, проводят всю свою жизнь в беспокойстве и страхах, сочиняя лживые сказки о загробной жизни… С прекращением дыхания прекращается и жизнь [16, c. 196, 193].
С.: Что же, значит, все позволено, если душа смертна: твори что хочешь, наказания не будет никакого?
А.: Вот что говорит по этому поводу Демокрит.
Демокрит: Не из страха, но из чувства долга надо воздерживаться от проступков [16, с. 197].
С.: Но все-таки есть правда и на стороне Платона.
А.: Безусловно. Платон подметил немаловажное обстоятельство в человеческой жизни: человек умирает, а идеи его живут. «Душа» создавшего то или иное произведение материальной или духовной культуры человека «живет» в его произведениях…
С.: И только? Я думал, ты разделяешь мысль Платона и пифагорейцев о метемпсихозе.
А.: Нет. Я лично стою на материалистических позициях. И не вижу в этом ничего дурного и считаю, что любая точка зрения при решении научных вопросов имеет право на существование, если только она хорошо обоснована. А доказательства бессмертия души Платоном представляются мне неубедительными.
С.: Например?
А.: Я скажу только об одном из них. Это очень интересно, с моей точки зрения, для тех, кто изучает психологию мышления. Платон утверждает, что душа до вселения ее в конкретное тело уже находилась в заоблачной дали и созерцала там идеи, а затем, при вселении в новое тело, она их «забыла». Но можно заставить душу «вспомнить» эти идеи.
С.: Путем гипноза?
А.: Нет, путем четко поставленных вопросов, обращенных к ней. Вот как описывает этот прием Платон в одном из своих диалогов «Менон». В этом диалоге Сократ пытается доказать своему собеседнику Менону, что знание есть припоминание, привлекая для этой цели мальчика-раба Менона.
Сократ: А теперь внимательно смотри, что будет: сам ли он станет вспоминать или научится от меня.
Менон: Смотрю внимательно.
Сократ: Скажи мне, мальчик, знаешь ли ты, что квадрат таков?
Раб: Знаю.
Сократ: Значит, у этой квадратной фигуры все ее стороны равны, а числом их четыре?
Раб: Да.
Сократ: А не равны ли между собой также линии, проходящие через центр?
Раб: Равны.
Сократ: А не могла бы такая же фигура быть больше или меньше, чем эта?
Раб: Могла бы, конечно.
Сократ: Так вот, если бы эта сторона была бы в два фута и та в два фута, то сколько было бы футов во всем квадрате?..
Раб: Четыре, Сократ.
Сократ: А может быть фигура вдвое большая этой, но все же такая, чтобы у нее, как и у этой, все стороны были бы между собою равны?
Раб: Может.
Сократ: Сколько же в ней будет футов?
Раб: Восемь.
Сократ: Ну а теперь попробуй-ка сказать, какой длины у нее будет каждая сторона. У этой они имеют по два фута, а у той, что будет вдвое больше?
Раб: Ясно, Сократ, что вдвое длиннее [12, c. 589–590].
С.: Так ведь это же неправильно!
А.: Рад, что ты это заметил. Заметил это и собеседник Сократа Менон. Слушай же, как Сократ дальше побуждает мальчика-раба к рассуждениям. Он рисует рядом с первым второй квадрат, у которого все стороны равны четырем футам, и мальчик убеждается, что получившийся квадрат по площади равен 16 футам, а не 8, как он предполагал. Тогда Сократ задает следующие вопросы.
Сократ: Значит, сторона восьмифутовой фигуры непременно должна быть больше двух и меньше четырех футов?
Раб: Непременно.
Сократ: А попробуй сказать, сколько в такой стороне, по-твоему, будет футов?
Раб: Три фута…
Сократ: Но если у нее одна сторона в три фута и другая тоже, не будет ли во всей фигуре трижды три фута?
Раб: Очевидно, так.
Сократ: А трижды три фута – это сколько?
Раб: Девять.
Сократ: А наш удвоенный квадрат сколько должен иметь футов, ты знаешь?
Раб: Восемь.
Сократ: Вот и не получился у нас из трехфутовых сторон восьмифутовый квадрат [12, c. 592–593].
А.: Как видишь, опять неправильно. Но рассуждения мальчика явно продвинулись вперед в решении проблемы: он осознал теперь некоторое затруднение, которое необходимо разрешить, а раньше даже мысль об этом не приходила ему в голову. Сократ опять начинает задавать свои вопросы, шаг за шагом помогая мальчику осознать, в чем состоит это затруднение и как выпутаться из него.
С.: И как же?
А.: Нет уж, почитай сам. В общем, мальчик приходит к выводу, что искомым квадратом будет такой, который получается при соединении точек, расположенных на серединах сторон нового, шестнадцатифутового квадрата. И вот какой вывод делает из всего этого Сократ.
Сократ: Ну, как по-твоему, Менон? Сказал он в ответ хоть что-нибудь, что не было бы его собственным мнением?
Менон: Нет, все его собственные.
Сократ: А ведь он ничего не знал – мы сами говорили об этом только что.
Менон: Твоя правда.
Сократ: Значит, эти мнения были заложены в нем самом, не так ли?
Менон: Так.
Сократ: Получается, что в человеке, который не знает чего-то, живут верные мнения о том, чего он не знает?
Менон: Видимо, так [12, c. 595].
С.: Что же тебе не нравится в этом доказательстве?
А.: Доказано лишь то, что раб, до этого не знавший способа решения задачи, нашел его в ходе беседы с Сократом, а вовсе не бессмертие души. Даже если признать, что какие-то идеи являются врожденными, еще не значит, что их носитель – душа – бессмертна. Но я не это хочу подчеркнуть. По-моему, очень интересна сама практика такого обучения. По сути, мы имеем перед собой решение творческой задачи с помощью наводящих вопросов и своего рода «подсказок», что потом стало интенсивно изучаться в психологии. Но это произошло уже более чем два тысячелетия спустя.
Сократ называл это свое умение доводить людей до истины майевтикой, или родовспомогательным искусством. Вот где аукнулась профессия его матери, повитухи Фенареты! Самое интересное в этом то, что Сократ впервые в истории западной мысли выявил диалогическую природу человеческого мышления и показал роль диалога в решении мыслительных задач. По-моему, искусство майевтики еще в недостаточной степени оценено в психологии и недостаточно изучается.
C.: Я уже не говорю, что оно не используется и при обучении студентов психологии…
А.: Теперь вкратце рассмотрим учение Демокрита и Платона о познании. Известно, что возникновение ощущений в органах чувств Демокрит объяснял истечением тонких пленок от предметов (которые он называл «образами»), причем эти пленки отпечатываются в воздухе между глазом и предметом, а затем воздух этот, изменившийся по цвету, отражается во влажной части глаза благодаря особым встречным истечениям из глаза. Сновидения – это попадание в душу таких образов, когда человек спит. Вполне материалистическое объяснение. Но вот как описано в одном фрагменте его учение о соотношении между собой чувственного и рационального познания: «Он говорит, что есть два вида познания: одно посредством чувств, другое – мысли… Он говорит дословно следующее: “Есть два вида мысли: одна – законнорожденная, другая – незаконнорожденная. К незаконнорожденной относится все следующее: зрение, слух, обоняние, вкус, осязание. Другая же законнорожденная. К ней относится скрытое <от наших чувств>”. Далее, отдавая предпочтение законнорожденной мысли перед незаконнорожденной, он прибавляет: “Когда незаконнорожденная мысль уже не может больше <ввиду перехода> к очень мелкому ни видеть, ни слышать, ни обонять, ни чувствовать вкус, ни познавать осязанием, а <приходится прибегать> ко все более тонкому, тогда приходит на помощь законнорожденная мысль”» [16, с. 191].
Таким образом, Демокрит не сводит мышление к ощущению, считая, что мышление – более «тонкое» познание невидимых для глаза вещей. Однако попытки Демокрита объяснить мышление с помощью того же распределения атомов довольно наивны и примитивны (комментатор его творчества Теофраст отмечал: «Что же касается мышления, то Демокрит ограничился заявлением, что оно имеет место, когда душа смешана в надлежащей пропорции… Он сводит мышление к <характеру> смеси <атомов> в теле» [2, с. 195]). Главное же состоит в том, что эти рассуждения не могут объяснить существования в человеческом сознании общих категорий (помнишь, мы говорили о «прекрасном вообще» у Платона?). Зато идеалистом Платоном была предпринята попытка объяснения именно общего, пусть и с иных позиций. Помнишь, я приводил слова Лосева, трактовавшего идею Платона как общее, которое представляет собой закон для соответствующего единичного? Именно наличие объективно существующих идей, сопричастных индивидуальным вещам, приводит к тому, что душа, столкнувшись с этими индивидуальными вещами, «узнает» общее в вещах, не выводимое из чувств (по Платону, рациональное познание, таким образом, предшествует чувственному: чтобы понять, что данные предметы равны, нужно уже до всякого чувственного опыта знать, что такое идея «равенства», а она содержится в душе, по мнению философа, уже при рождении).
В истории психологии затем эта проблема соотношения чувственного и рационального так и будет разрабатываться по этим двум противоположным линиям: материалисты, как правило, будут стремиться вывести рациональное познание из чувственного, идеалисты – наоборот.
С.: А все-таки смерть Сократа доказывает справедливость его этических воззрений, а не воззрений Демокрита. Как это прекрасно: умереть ради Идеи! Все-таки, что ни говори, идеализм гораздо более возвышенное учение!
А.: Я думаю, ты не прав. Оба философа придерживались, действительно, своей этики, но, с моей точки зрения, оба они достойны уважения, поскольку, несмотря на первоначальное различие в обосновании этики, оба они пришли примерно к одним и тем же выводам: главное в жизни – «благородно стремиться к прекрасному». Это буквальная цитата из Демокрита [cм. 16, с. 197]. А что может быть прекраснее жизни мудреца, не знающего страха в стремлении не к богатству, а к истине? Разве не можем сказать мы этого и о Демокрите, и о Сократе (да и о Платоне тоже: помнишь, как он несмотря на смертельную опасность все-таки пытался изменить образ мыслей сиракузского тирана?). Единственно, что еще отметим, что вариант материализма, предлагаемый Демокритом, не мог объяснить, почему те или иные люди готовы умереть ради идеи. В связи с этим приведу еще один отрывок из платоновского «Федона».
Сократ, анализируя философию Анаксагора, указывает, что Ум у него остается без применения, ибо, по мнению Анаксагора, порядок вещей имеет причину не в Уме, а в воздухе, эфире, воде и тому подобном.
И далее…
Сократ: На мой взгляд, это все равно, как если бы кто сперва объявил, что всеми своими действиями Сократ обязан Уму, а потом, принявшись объяснять причины каждого из них в отдельности, сказал: «Сократ сейчас сидит здесь <в тюрьме> потому, что его тело состоит из костей и сухожилий, и кости твердые и отделены одна от другой сочленениями, а сухожилия могут натягиваться и расслабляться и окружают кости вместе с мясом и кожею, которая все охватывает. И так как кости свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растягиваясь и напрягаясь, позволяют Сократу сгибать ноги и руки. Вот по этой-то причине он и сидит теперь здесь, согнувшись». И для беседы нашей можно найти сходные причины – голос, воздух, слух и тысячи иных того же рода, пренебрегши истинными причинами – тем, что раз уж афиняне почли за лучшее меня осудить, я, в свою очередь, счел за лучшее сидеть здесь, счел более справедливым остаться на месте и понести то наказание, какое они назначат. Да, клянусь собакой, эти жилы и эти кости давно, я думаю, были бы где-нибудь в Мегарах или в Беотии, увлеченные ложным мнением о лучшем, если бы я не признал более справедливым и более прекрасным не бежать и не скрываться, но принять любое наказание, какое бы ни назначило мне государство [11, с. 68–69].
А.: Таким образом, материалисты, в частности Демокрит, признавая детерминацию человеческого поведения, упускали из виду важнейший тип такой детерминации, свойственный только человеку, а именно целевую детерминацию. Ради чего Сократ остался в тюрьме, а не бежал, ради какой цели? Это опять-таки в последующем стало развиваться в различных идеалистических школах.
С.: А дальше кто идет?
А.: Дальше идут так называемые сократовские школы, то есть школы, основанные отдельными учениками Сократа. Но прежде несколько слов об одном философе, фразу которого очень любят повторять психологи многих школ: «Человек есть мера всех вещей». Это Протагор, принадлежавший к так называемым софистам.
С.: Это те, кто любил спорить по любому поводу и, главное, совершенно бесплодно?
А.: Да, потом споры о словах стали называть софистическими спорами, но софисты были людьми, которые не только учили искусству спора о словах. Они-то как раз и создали науку о слове. Так что софисты стояли у истоков психологии речи. Но если ты будешь читать диалоги Платона, то заметишь, как неуважительно относился Платон к софистам: во-первых, потому что они учили риторике за деньги, а во-вторых, потому что они стремились не к истине как таковой, а к убедительности собственной речи, которая с одинаковой легкостью могла доказать, что белое – это черное и что белое – это белое.
Протагора обучил философии Демокрит, и неудивительно, что в философии Протагор в основном материалист. Но он особенно выделяет относительность нашего познания, элемент субъективности в нем. У Протагора можно найти много высказываний, которые, на мой взгляд, предвосхищают идеи некоторых типов психотерапии: все существует лишь в отношении к другому, для человека истинно все, что кажется ему таковым, вещь для меня такова, какой она мне кажется. Разве нет здесь переклички с той же гештальттерапией, о которой мы говорили раньше? Помнишь: для клиента правильно все, что происходит в его жизни… Вот почему фразу Протагора так полюбили психологи и психотерапевты.
С.: А сократовские школы мы будем рассматривать?
А.: Немного. Кроме платоновской школы, к сократовским школам принадлежали так называемые киники и киренаики.
К киникам относят Антисфена, ученика Сократа, остававшегося с ним до самой его смерти, а также очень интересного человека Диогена Синопского, который дал образец кинического образа жизни, и других. Многое можно почерпнуть у древних, особенно в наше неспокойное время.
Собственно, и киники жили в столь же неспокойное время, когда начинался кризис античного полиса, сопровождавшийся, в частности, быстрым социальным расслоением общества, падением общественной нравственности. И в этих условиях философия все больше становилась обоснованием особого образа жизни человека, который должен остаться человеком в столь трудных обстоятельствах. Предоставлю слово Диогену Лаэртскому: лучше о философах того периода и не скажешь. Если же захочешь познакомиться с их собственными изречениями и философией человека, обратись к сборнику текстов киников [17].
Диоген Лаэртский: Антисфен, высмеивая тех афинян, которые гордились чистотою крови, заявлял, что они ничуть не родовитее улиток или кузнечиков… Он говорил, что как ржавчина съедает железо, так завистников пожирает их собственный нрав. Те, кто хочет обрести бессмертие…должны жить благочестиво и справедливо. По его словам, государства погибают тогда, когда не могут более отличить хороших людей от дурных… На вопрос, что дала ему философия, он ответил: «Умение беседовать с самим собой»… Мнения его были вот какие. Человека можно научить добродетели. Благородство и добродетель – одно и то же. Достаточно быть добродетельным, чтобы быть счастливым: для этого ничего не нужно, кроме Сократовой силы… Мудрец ни в чем и ни в ком не нуждается, ибо все, что принадлежит другим, принадлежит ему… Добродетель – орудие, которого никто не может отнять… [10, с. 234–237].
А.: Надо отметить, что Антисфен возвел аскетизм в философский принцип, в отличие, например, от Сократа и Платона, которые, собственно говоря, не были аскетами. Хотя Сократ жил очень бедно (он любил говаривать в ответ на упреки: «Сам я ем, чтобы жить, а другие живут, чтобы есть»), он не возводил принцип опрощения в абсолют. По словам того же Диогена Лаэртского, когда Антисфен повернулся так, чтобы выставить напоказ дыры в плаще, Сократ сказал Антисфену: «Сквозь этот плащ мне видно твое тщеславие» [см. 10, с. 114–115]. Но что Антисфен! Послушай Диогена Лаэртского о Диогене Синопском!
Диоген Лаэртский: Диоген устроил себе жилье в глиняной бочке при храме… Желая всячески закалить себя, он перекатывался на горячий песок, а зимой обнимал статуи, запорошенные снегом… Он говорил, что люди соревнуются, кто кого столкнет пинком в канаву, но никто не соревнуется в искусстве быть прекрасным и добрым… Он осуждал тех, кто восхваляет честных бессребреников, а сам втихомолку завидует богачам… Увидев однажды, как мальчик пил воду из горсти, он выбросил из сумы свою чашку, промолвив: «Мальчик превзошел меня простотой жизни». Он выбросил и миску, когда увидел мальчика, который, разбив свою плошку, ел чечевичную похлебку из куска выеденного хлеба… Афиняне любили его:…когда мальчишка разбил его бочку, они его высекли, а Диогену дали новую бочку… Когда кто-то, завидуя Каллисфену, рассказывал, какую роскошную жизнь делит он с Александром, Диоген заметил: «Вот уж несчастен тот, кто завтракает и обедает, когда это угодно Александру!»
А.: Имелся в виду Александр Македонский.
Диоген Лаэртский: Алчность он называл матерью всех бед… Само презрение к наслаждению благодаря привычке становится высшим наслаждением; и как люди, привыкшие к жизни, полной наслаждений, страдают в иной доле, так и люди, приучившие себя к иной доле, с наслаждением презирают самое наслаждение. Этому он и учил, это и показывал собственным примером… Он говорил, что ведет такую жизнь, какую вел Геракл, выше всего ставя свободу… Единственным истинным государством он считал весь мир [10, с. 241–257].
А.: Вот это, по-моему, самое главное в образе жизни Диогена: превыше всего он ставил свободу и считал, что только свободный человек может быть по-настоящему счастлив. Здесь существует явная перекличка с другими философскими учениями: Чанышев видит параллели между учением Диогена и учением Будды и «Бхагавадгиты» с их проповедью универсальной отрешенности, свободы как преодоления всяких привязанностей в жизни [см. 2, с. 233]; можно увидеть и явные параллели с последующим учением стоицизма и – что для меня особенно важно – с некоторыми концепциями русских философов, например концепцией свободы Николая Александровича Бердяева, изложенной хотя бы в его книге «Философия свободы» [18].
Интересно, что Диоген выступил и как великолепный педагог, став наставником детей отнюдь не бедного человека. Дело в том, что когда он был захвачен пиратами и продан в рабство, его купил некто Ксениад.
Диоген Лаэртский: Диоген, воспитывая сыновей Ксениада, обучал их кроме всех прочих наук ездить верхом, стрелять из лука, владеть пращой, метать дротики; а потом… он велел наставнику закалять их не так, как борцов, но лишь настолько, чтобы они отличались здоровьем и румянцем. Дети запоминали наизусть многие отрывки из творений поэтов, историков и самого Диогена; все начальные сведения он излагал им кратко для удобства запоминания. Он учил, чтобы дома они сами о себе заботились, чтобы ели простую пищу и пили воду, коротко стриглись, не надевали украшений, не носили ни хитонов, ни сандалий, а по улицам ходили молча и потупив взгляд… [10, с. 243]. Хозяин повсюду рассказывал: «В моем доме поселился добрый дух» [Там же, с. 258].
С.: Сразу видно, что Диоген – ученик Сократа. Эта же идея презрения к богатству, отсутствие поиска наслаждений! У Сократа и не могло быть иных учеников.
А.: Ошибаешься, как раз были. Это киренаики. Один из них – Аристипп – наоборот, проповедовал не аскетизм, а гедонизм…
С.: Что это?
А.: Это стремление к счастью, под которым понимается наслаждение всеми доступными путями. В наслаждении и состоит подлинный смысл жизни.
С.: Такой контраст!
А.: Да, в общем не столь привлекательное учение. Киренаики говорили, что «друзей мы любим ради выгоды», что «конечным благом является телесное наслаждение» и нужно добиваться его всеми возможными путями несмотря на то, что при этом думают другие или говорят общепринятые законы [см. 10, с. 131–135]. Но это учение отражало интересы некоторых слоев тогдашнего общества, да, я думаю, оно и среди многих наших современников найдет своего почитателя, поэтому нужно знать и его тоже. Кстати, стремление к наслаждению – довольно сложное явление человеческой жизни и не раз оно ставилось во главу угла той или иной психологической концепции, например психоанализа Зигмунда Фрейда. Но об этом мы поговорим позже. А теперь обратимся к самому гениальному ученику Платона – Аристотелю.
С.: Слушай, мне говорили студенты, изучающие историю психологии, что читать Аристотеля невозможно, особенно после Платона…
А.: Да, существует такое мнение в истории философии, что «Муза Аристотеля не поцеловала» [19, с. 139]. Но это смотря что ты ищешь в Аристотеле. Если внешней занимательности – то, конечно, у Аристотеля ее нет. Но вчитайся в его тексты, и ты почувствуешь мощный логический ум, стройность его концепции, как философской, так и психологической. Как писал Алексей Федорович Лосев, Аристотель навсегда исключил «атмосферу эмоционального искусства из языка научно-философского сочинения» [34, c. 67]. Кстати, именно Аристотель написал первую специальную работу, посвященную психологии. Она так и называется «О душе». В этой работе он дал свое понимание души, которое не сводилось ни к определению души Демокритом, ни к определению души Платоном и в принципе смягчало крайности обоих подходов. Но прежде чем говорить об этой концепции, поговорим об Аристотеле как человеке.