Посвящается моему папе – подлинному Майклу Ноулзу
Переживать заново свое прошлое я не хочу.
Приглашение от Мадлен появляется в моей папке «Входящие» поздним утром. У письма нет темы, но я сразу понимаю, о чем пойдет речь. В упорстве Мадлен не откажешь.
После этого я просто убиваю время. От попыток работать отказываюсь довольно быстро, не в силах сосредоточиться. Выпиваю три чашки кофе за сорок пять минут – на пользу мне это не идет. В основном читаю бесконечные светские сплетни нашего круглосуточного канала новостей.
– В королевской семье прибавление – новый рыжий лабрадудль, – сообщаю я Мин. – Спорим, его назовут Гарри?
Сидящая напротив меня в ньюсрум Мин приподнимает бровь. Я уже час пытаюсь втянуть ее в разговор, хоть и знаю, что у нее срочная работа.
– Извини, – говорю я одними губами и снова утыкаюсь в экран.
Очередная голливудская парочка объявила о помолвке, а футболист из премьер-лиги долбанул в раздевалке одноклубника головой о шкафчик. Класс.
На экран выскакивает напоминалка (а то я не помню!). Я бросаю взгляд в сторону кабинета Мадлен и вижу, как она, яростно жестикулируя, распекает в этом своем подобии аквариума двух поникших маркетологов. Я-то давно понял: чтобы с ней работать, надо уметь держать удар, а вот многим коллегам только предстоит это усвоить.
– Ты ей все объяснишь по-честному? – спрашивает Мин, будто прочитав мои мысли.
– Постараюсь, как и всегда, – откликаюсь я.
Однако Мадлен заразила меня стремлением не упустить интересную историю – это нас c ней теперь роднит. Потому-то я и боюсь предстоящего разговора.
– Если она кого и послушает, так только тебя.
– Беда в том, что я не вижу места для компромисса.
Бросив на меня сочувственный взгляд, Мин надевает наушники. Я снова смотрю на аквариум – экзекуция закончена: маркетологи понуро плетутся прочь. Я решительно выключаю компьютер и встаю.
Через открытую дверь кабинета вижу, что Мадлен сидит в своем белом кожаном кресле, уставившись в экран. Не оборачиваясь, она окликает меня:
– Бен, не тяни.
– Не стоит нам из-за этого ссориться, – говорю я, входя в ее роскошный угловой кабинет с окнами от пола до потолка и видом на Тауэрский мост.
За спиной у Мадлен, сидящей за изогнутым стеклянным столом, висят три великолепные залитые солнцем фотографии. Все они, как не устает повторять Мадлен, сняты ею самолично. На первой – здание парламента, на второй – Белый дом, на третьей – ее собственный дом с видом на Ричмонд-парк. «Три оплота всемирной власти» – называет их она и, по-моему, почти не шутит.
– Двадцать девять и четыре десятых миллиона, – говорит Мадлен, все еще не отводя взгляда от экрана. – Спад почти на три процента, а эти клоуны говорят, что мне не о чем беспокоиться! Мы опережаем «Мэйл онлайн» меньше чем на два миллиона пользователей. Но пока я у руля, первое место будет нашим.
Она не ждет ответа, и я не отвечаю. Обогнув огромный стол для заседаний, я сажусь напротив нее.
– И я вовсе не намерена ссориться, – продолжает она. – Я знаю, что у тебя сейчас трудный период, Бен. Скоро годовщина твоей мамы, и нам всем есть о чем подумать.
Она говорит готовыми гладкими фразами, явно все отрепетировав, но я не хочу в этом участвовать.
– Мама так гордилась бы твоими успехами. Десять лет назад все мы понесли тяжелую утрату. Если бы только она могла тебя сейчас увидеть! Одного из лучших криминальных репортеров страны! Пройдя непростой путь, ты одержал победу над своей трагедией. И должен рассказать об этом.
– Сколько бы мы об этом ни говорили, мой ответ – нет.
– Бен! – восклицает она. – Ты меня даже не дослушал.
– Я знаю, к чему вы клоните. И это – не мое. Я пишу про расследования, а не выжимаю слезу из читателя.
– Мне и не нужна дешевая мелодрама! Ты должен просто излить душу и написать правду: эмоциональный, трогательный, искренний рассказ. Рассказ человека, которому сопереживают все граждане страны.
– Меня это не интересует.
– А миллионы людей интересует, – Мадлен четко выговаривает каждое слово – верный признак, что она твердо решила добиться своего. – Ты недооцениваешь всеобщее сочувствие. Несчастье с Ником, а потом смерть твоей мамы – да вся страна об этом помнит! Люди тебя знают и верят, что между ними и тобой есть тесная связь.
Она встает и, обойдя стол, садится возле меня на его угол.
– Это не значит, что среди них нет слегка чокнутых, но, нравится тебе это или нет, они думают, что разделяют твою боль. Они хотят тебя поддержать и одновременно страшно рады, что это не случилось с ними самими. И они хотят услышать твой собственный рассказ, хотят прочесть наш эксклюзив.
Мадлен всегда без стеснения идет напролом. Именно это делает ее классным журналистом. Но я качаю головой:
– Я же сказал, что не буду об этом писать.
– Бен, мы оба знаем, что будешь. Как бы это ни было больно – история слишком хороша, чтобы не написать о ней.
– Если я напишу то, что вы хотите, ко мне потом целый год на улице станут подходить люди, чтобы выразить сочувствие и сказать, что молятся обо мне.
– А что тут плохого? Они же тебе добра желают. Даже те, что не совсем в себе.
– Мадлен, я сказал «нет».
– Бен! – Она неожиданно встает, закрывает дверь и снова оборачивается ко мне. – Буду с тобой откровенна. У нас тревожные показатели. Мы реально в пролете. Нам позарез нужна хорошая история.
– И все равно нет.
Мадлен приучила меня к погоне за читателями. Но сейчас я вдруг осознаю: когда загонщики подбираются к твоему дому, все выглядит несколько иначе.
– Я как никто борюсь за нашу успешность. Мои публикации привлекают больше новых читателей, чем любые другие. А потом эти читатели почему-то остаются читать все те дурацкие сплетни, которые вы называете новостями.
Мадлен вспыхивает, и мне на мгновение кажется, что разговор окончен. Но она быстро берет себя в руки.
– Вы сами назвали меня самым лучшим вашим журналистом.
– Одна награда не делает тебя лучшим журналистом.
– Наград две, и других наград у вашего сайта нет.
– Нам не награды нужны, а читатели. И как можно больше. Срочно.
Я начинаю терять терпение. Делаю глубокий вдох. Не знай я Мадлен как облупленную, ни за что бы не поверил, что она станет так давить на меня. Ведь она выросла по соседству с нами и прекрасно знала, как потрясла смерть моего брата Ника не только нашу семью, но и весь городок. Задним числом я прочел ее тогдашние статьи. Она не могла не понимать, какой это был ужас для всех нас.
Я разворачиваю свой стул, чтобы смотреть ей в лицо, когда она идет от двери к окну.
– Я этого не сделаю, Мадлен. Вам нужно с этим смириться. Вы и представить не можете, каково мне было. Лицо Ника на первых страницах всех газет, мамино лицо, мое. Не хочу выставлять напоказ последнее, что пока удавалось скрыть от публики.
Она ждала другого ответа, и я вижу, как растет ее раздражение. Она барабанит пальцами по столу. Поджав губы, садится за стол и принимается печатать. Поскольку она молчит, я решаю, что она меня отпускает, и с облегчением поднимаюсь, собираясь уйти. Но, когда я уже открываю дверь, она говорит:
– Бен, а тебе не приходило в голову, что если об этом не напишешь ты, то может написать кто-то другой?
Я останавливаюсь, не оглядываясь.
– И я не смогу повлиять на то, что там будет написано.
Мы уходим с работы в четыре: я говорю Мин, что мне нужно пропустить стаканчик. Но где один стаканчик, там и два, и скоро я чувствую, что уже неуверенно держусь на ногах. Вообще-то пить я бросил десять лет назад, но сейчас мне нужно как-то справиться с бешенством, в которое меня привела Мадлен. Ее способность первой раздобыть занимательную историю не может не восхищать, но вот неистовая погоня за читателями порой непереносима.
Слух о моем разговоре с Мадлен быстро разносится среди коллег, и наша компания начинает расти. Вскоре нам становится тесен небольшой паб в Сити, с которого мы начали, и мы решаем двинуться на запад, прочь из лондонского центра, в наш любимый ресторан «У Мейлера». Он расположен в Сент-Марнеме, в здании бывшего склада на берегу Темзы, и заправляет там знаменитый лондонский шеф-повар Ист Мейлер. С этим рестораном всех познакомил именно я. Многие раньше не забирались так далеко на запад Лондона, но превосходная кухня и потрясающий вид на реку быстро покорили их сердца (и желудки).
Хотя Мадлен здесь нет, она все равно умудряется доминировать в наших разговорах. Во время ужина я ощущаю почти единодушную поддержку: большинство коллег за меня – всех возмущает напор Мадлен. Молчит лишь Мин, и я вижу, что, пока мы браним Мадлен за решимость привлечь читателей любой ценой, Мин размышляет. Наконец, деля между всеми остатки вина из последней бутылки, она спрашивает меня, не может ли Мадлен быть права. Хотя бы отчасти. Что если в десятую годовщину смерти мамы мне и вправду стоит задуматься и попытаться разобраться в том, что случилось?
Однажды в трудную минуту я рассказал Мин, что меня преследует чувство вины из-за неспособности – спустя даже столько лет – понять, почему мама так поступила.
Все замолкают. Я обещаю подумать об этом. Но на самом деле твердо знаю, что ни за что не стану писать такую статью, – по тем причинам, которые я сегодня перечислил Мадлен. Моя профессия позволяет копаться в чужом прошлом, но переживать заново свое я не хочу.
Позже, когда вся компания расходится по домам, мы с Мин перекочевываем из ресторана в расположенный в неоштукатуренной пристройке бар, чтобы выпить по последней. Хоть я уже и чувствую, что завтра пожалею о том, что перебрал, Мин без труда убеждает меня, что еще один стаканчик ничего не изменит.
Сидящий у камина совладелец ресторана Уилл Андруз, увидев нас, улыбается, приглашает за свой столик и заказывает бармену три порции виски. Двадцать с лишним лет назад Уилл был одним из лучших школьных друзей моего брата. Сделав успешную карьеру в Сити, он вместе со своим партнером Истом купил этот ресторан. Сам-то я с Уиллом не особо близок, но он всегда был очень внимателен к моей маме, никогда не забывал про ее день рождения и всегда присылал розы на годовщину смерти Ника.
Обменявшись обычными любезностями, мы с Уиллом заговариваем о жизни. Он спрашивает про наш сайт, и я рассказываю о своей недавней статье и о затянувшемся процессе превращения ее в криминальный подкаст. А потом о стычке с Мадлен.
– Нам-то всем приходится ходить по струнке, а Бен привык все делать по-своему, – смеется Мин. – Он же ее любимчик.
– Вовсе нет, – протестую я. – Разве что чуть-чуть.
– Когда сегодня за ужином я задала тебе вопрос, я вовсе не имела в виду, что тебе обязательно надо писать эту статью, – продолжает Мин. – И решать, конечно, только тебе, но ты ведь не любишь ссориться с Мадлен.
– Мадлен должна понять Бена, – говорит Уилл. – Это же очень личная история.
– Не спорю, – соглашается Мин, – но я здесь вижу для Бена шанс не бомбу для Мадлен сотворить, а провести собственное расследование. Как ни горько мне это признавать, тут ему нет равных.
– Бену виднее, стоит оно того или нет, – отвечает Уилл. – Смерть Клэр потрясла всех нас. А перед этим – смерть Ника. Но Бену-то горе просто сломало жизнь. Мадлен должна относиться к этому с уважением и понимать, что он долгие годы старался прийти в норму. И он сам должен решить, когда подводить черту.
– А мне слово дадут? – улыбаюсь я, но тут нас прерывает Ист Мейлер, который приносит виски.
Я встаю, чтобы с ним поздороваться, и он обещает присоединиться к нам, когда разойдутся посетители ресторана.
– Можно задать вопрос? – спрашивает Мин, возвращаясь к разговору.
Я киваю.
– Что бы ты сделал, будь это чья-то чужая история?
– Но в том-то и дело, что это не чужая история, – вмешивается Уилл. – Это история Бена. Да и вообще, разве можно спустя столько лет найти что-то новое?
– Конечно. Мы всё время находим, – отвечает Мин. – Бен, я знаю, это больная тема – нам всем даже трудно представить, насколько больная, – но наверняка в глубине души у тебя накопился миллион вопросов, которые тебе страшно хочется задать.
– Дело же не только во мне, – говорю я, медленно вращая стакан с виски. – Не думаю, что мама бы этого хотела.
Мама всегда меня учила тому, насколько важны бывают самые простые вещи. Для нее это значило позволять мне вести себя, как обычный подросток: играть в футбол, болтать о девчонках, выпивать исподтишка стаканчик, покуривать. Все это она воспринимала, как любая другая мать. Но она ни разу не сорвалась и не попыталась заставить меня перестать что-то делать, как бы сильно ей этого ни хотелось. И никогда в качестве аргумента не использовала Ника. И не устраивала истерик, если я опаздывал домой на полчаса-час, хотя порой это должно было ее страшно пугать. После ее смерти мне понадобились все мои силы и поддержка близких, чтобы вернуть жизнь в прежнее русло. Я не сомневаюсь: она бы не хотела, чтобы я вновь все разрушил, начав ворошить прошлое.
– Я все понимаю, Бен. Честное слово, – мягко говорит Мин, добавляя в свой стакан воды и поворачиваясь ко мне. – Но я думаю, что у тебя остались вопросы о смерти мамы и что они всегда будут мешать тебе с этой смертью смириться. Думаю, что этого твоя мама тоже не хотела бы. Поэтому я советую воспользоваться возможностью узнать правду.
– Не уверен, что Мадлен хочет именно этого, – отвечаю я.
– А когда это тебя останавливало?
Я не могу сдержать улыбки.
– Меня бесит, что у людей – своя картинка. Они думают, будто мама потеряла смысл жизни, будто она была отчаянно несчастна и не смогла с этим справиться. Но я-то знаю, что все было не так. Несмотря на все, что мы пережили, к ней вернулся оптимизм. Я все еще не могу понять ее поступка. За ним должно что-то стоять.
– Что например, Бен? – спрашивает Уилл мягко, а Ист подливает нам виски.
– Понятия не имею, – говорю я, помолчав.
Когда уходят последние посетители, Ист подсаживается за наш столик и разговор переходит на местные новости. По случаю фестиваля в городском парке решили было установить чертово колесо, но это предложение вызвало бурные споры.
– Глава оргкомитета пригрозил уйти в отставку, – говорит Ист. – А мое предложение оплатить эту фиговину встретили в штыки, совсем не так, как я ожидал. Кое-кто в оргкомитете даже заявил, что я хочу подмять под себя все мероприятие. Мне было дико обидно.
– Не слушайте его, – смеется Уилл. – Ему это нравится. И он им нравится. Когда он сказал, что может лично организовать монгольское барбекю, можно было подумать, будто он предложил пройти по воде аки посуху.
– Через сельский пруд! – уточняет Ист.
В ответ на призыв снова выпить по последней я поднимаю руки – мой лимит исчерпан, да и Мин говорит, что ей рано утром на работу. Ист вызывает для нее такси, а я решаю отправиться в свой родной Хадли пешком по берегу.
– Свежий воздух прочистит мне мозги, – говорю я, глядя, как Ист закуривает косячок во дворе ресторана.
– Уилл теперь не разрешает курить в доме, – говорит он.
И пока он наслаждается марихуаной, мы стоим и смотрим, как пропадают вдали огоньки уезжающего такси. Потом Ист стаскивает с головы клетчатую кепку – знак своей профессии, – поправляет рассыпавшиеся по плечам седеющие волосы и предлагает мне затянуться.
– Не думаю, что это поможет, – говорю я, уже понимая, что утром сильно пожалею о двух больших порциях «гленморанджи».
– Пожалуй, ты прав.
Мы выходим из внутреннего дворика и медленно бредем к реке.
– Бен, – говорит Ист, когда огни ресторана остаются позади. – я нечаянно услышал ваш разговор и не знал, можно ли мне вставить словечко…
– Валяй, – говорю я, и мы останавливаемся на берегу, где уличный фонарь освещает конскую тропу[1].
– Я Мадлен давно знаю. Она была завсегдатаем еще моего первого ресторана, в Ричмонде, в другой жизни. Она умеет уговаривать. Не поддавайся: не делай того, чего не хочешь. Мой тебе совет: иди, как шел, своим путем и смотри в будущее. Взгляд в прошлое не сулит ничего хорошего.
Проснувшись, я вижу, что сквозь шторы пробивается свет, но понятия не имею, который час. Я протягиваю руку к столику возле кровати, чтобы нашарить телефон, и опрокидываю стакан – вода выливается на пол. Я боюсь, что комната завертится, если я подниму голову, и потому просто медленно поворачиваю ее и осматриваюсь по сторонам. Во рту – явственный привкус вчерашнего спиртного.
Десять лет назад я лежал в этой же самой кровати, когда моя мама в третий и последний раз крикнула, чтобы я вставал. Я учился тогда на втором курсе Манчестерского университета и приехал домой, в Лондон, на пасхальные каникулы. Я подрабатывал на спортивном сайте, занимаясь фактчекингом, и всего за неделю усвоил, что спортивные журналисты начинают работать не раньше полудня, заканчивают поздно, а на досуге смотрят футбол по «Скай» в пабе. Я охотно приспособился к такому режиму и в то утро, мучаясь в постели от похмелья, вовсе не горел желанием присоединяться к маме, ехавшей в такую рань на работу.
Сейчас, лежа с закрытыми глазами, я снова и снова мысленно слышу ее голос. Она недовольна, ее все больше раздражает моя апатия. Уже выходя из дома, она в последний раз взывает ко мне.
– Бен, кончай валяться! Ты тратишь время попусту – вставай сейчас же! – кричит она, и я слышу, как она хватает сумку, прежде чем захлопнуть входную дверь.
Это были ее последние слова, обращенные ко мне.
В то утро мама вышла из дома, когда еще не было восьми. Она пересекла Хадли-Коммон[2] и пошла по краю рощи, тянувшейся вдоль железной дороги. Так она ходила каждое утро, и путь до станции «Сент-Марнем» занимал у нее меньше десяти минут. Обычно она проходила на дальний конец платформы, где останавливался последний вагон: тогда все двадцать минут до центра Лондона она могла с гарантией провести сидя. Впрочем, что она делала тем утром, я знаю только со слов полиции.
Я приготовил себе завтрак – и еще сэндвич, чтобы взять на работу. Стоя у окна с чашкой кофе в руке, я строил планы на день и рассеянно наблюдал за пожилым соседом мистером Кранфилдом, копошившимся в своем саду. И тут подъехала полицейская машина.
Из машины вышли двое полицейских и пошли по дорожке к дому. У меня тут же засосало под ложечкой. В детстве я видел слишком много полицейских, подъезжавших к дому, и знакомый ужас, сопровождавший их визиты, нахлынул снова. Сколько раз после смерти Ника я, завидев полицейских, убегал и, притаившись на верхней площадке лестницы, жадно слушал то, что они говорили маме! Я вдруг снова ощутил себя ребенком. Только вот теперь бежать, чтобы спрятаться, было некуда, как бы мне этого ни хотелось.
Когда в дверь позвонили, я замер, стоя у окна и глядя, как мистер Кранфилд прислоняет вилы к стене. Потом он обошел вокруг дома и сел на крыльцо, чтобы снять резиновые сапоги. Аккуратно отставил их в сторону, поднялся и скрылся в доме.
Только второй звонок заставил меня сдвинуться с места. Я медленно вышел в прихожую и помешкал, прежде чем открывать дверь, до последнего цепляясь за ту устоявшуюся жизнь, которая, как я чувствовал, исчезала навсегда.
Звонок прозвенел в третий раз, и я наконец открыл дверь.
На улице бушевал ветер, и двое полицейских на крыльце невольно жались друг к другу. Не дожидаясь, пока они заговорят, я повернулся и двинулся обратно в кухню. Они вошли у меня за спиной, и я слышал, как они закрыли дверь. Мужчина-полицейский спросил, я ли мистер Бенджамин Харпер. Я покорно откликнулся:
– Да.
Они и так прекрасно знали, кто я.
На кухне я сел за наш старый деревенский стол. Он был огромным и заполнял собой почти все помещение. После смерти Ника он казался слишком большим для нас с мамой, но с годами мы привыкли им пользоваться. Теперь, когда я сидел за ним один, его бескрайность подавляла.
Стоя в дверном проеме, женщина-полицейский попросила подтвердить, что я сын Клэр Харпер. Есть ли дома кто-то еще, спросила она. Я покачал головой. Я смотрел, как ее напарник неуверенно прошел по кухне и оперся на тот край стола, где стояла не мытая после завтрака посуда. Я забыл убрать масло в холодильник. Было видно, как оно блестит, начиная таять. Из банки с мармайтом[3] торчал нож. Маму бы все это взбесило.
Женщина выдвинула стул и повернулась ко мне. Я поднял голову и впервые посмотрел на нее. В ее глазах я увидел сострадание – чувство, которое со временем стало вызывать у меня отторжение.
Она снова спросила, является ли Клэр Харпер моей матерью, и я подтвердил это. Работает ли она в офисе на Уэлбек-стрит? Помню, что я тогда нервно засмеялся, и она легонько коснулась меня. Я отвернулся и перехватил взгляд полицейского, который он тут же отвел. Он посмотрел в сад, где под весенним солнцем уже вымахала высокая трава. Всю прошлую неделю мама просила меня покосить лужайку. А я говорил, чтоб она меня не пилила.
Женщина спросила, села ли мама на поезд на станции «Сент-Марнем». Я принялся рассказывать, что она садится на поезд в одном и том же месте каждое утро, что она – человек привычки, живет по распорядку, выходит из дома в одно и то же время и в любую погоду – хоть в дождь, хоть в снег – идет через парк. Женщина пыталась меня прервать, но я не останавливался. Она работает менеджером проектов в дизайнерской фирме, всегда берет с собой обед из дома, в двенадцать тридцать делает часовой перерыв, утром, придя на работу, варит себе кофе, сейчас она как раз должна быть в офисе, там они и могут ее найти. Сотрудница полиции сжала мою руку и назвала по имени.
– Бен, женщина шагнула на пути перед поездом, идущим к вокзалу Ватерлоо.
Я кивнул, резко замолчав.
– Мы полагаем, что это была твоя мама.
Я взглянул на ее напарника, который теперь смотрел на меня, медленно кивая, и поймал себя на том, что тоже начал кивать. Я услышал, как на стене позади нас тикают часы. Этот звук внезапно стал оглушительным.
– Сочувствую, Бен. Но, по крайней мере, она умерла мгновенно, – сказала женщина.
Мы посидели молча. Потом она сказала:
– Я знаю, что тебе трудно сразу это принять, и потому лучше позвать кого-то из родственников.
Я промолчал.
– Или близкого друга, – быстро добавила она, взглянув на коллегу.
Она ждала моего ответа, однако мне было нечего ей сказать. Я хотел, чтобы они ушли. Им требовались какие-то формальности, но я их не слушал. Тело нужно было опознать, но я не понимал, что сделать это предстоит мне. Мне было двадцать лет.
– Давай мы позвоним кому-нибудь из твоих? – повторила она. – Уверена, что тебе сейчас лучше не быть одному.
Почему-то я не вспомнил ни о ком, кроме мистера Кранфилда с его вилами.
– Бен?
Я с усилием сосредоточился на разговоре с ней и соврал. Сказал, что позвоню отцу. А я ведь даже номера его не знал.
Полицейский подошел, положил руку мне на плечо и спросил, как я себя чувствую. Я сказал, что справлюсь. Я хотел, чтобы они ушли. Уверен, что и он хотел того же.
Я встал и медленно направился в прихожую. Они пошли за мной; женщина все просила подтвердить, что я позвоню отцу.
Я снова пообещал. Я просто хотел, чтобы они ушли.
Будем на связи, сказали они.
Я кивнул и поблагодарил их. Сам не знаю, за что.
Когда они, выходя, открыли дверь, в дом ворвался ветер. На улице лило как из ведра, и полицейские сразу бросились к машине; женщина судорожно придерживала свою шляпу. Закрыв дверь, я одиноко стоял в пустой прихожей.
Дэни Каш вышла из спальни, включила свет и через небольшую лестничную площадку направилась к гостевой спальне своего дома в Хадли. Как же нравился ей этот дом, когда она впервые вошла в него! Нравились его свежеокрашенные стены, уютный запах мягких новых ковров и аккуратно расставленная мебель, позволявшая разместить все, что нужно. Это был идеальный дом – именно о таком она всегда мечтала. Неважно, что до Темзы, с ее предполагаемым викторианским очарованием прибрежных владений Хадли, целая миля. Это ее собственный дом. Она уверила себя, что будет здесь невероятно счастлива.
Четыре месяца спустя этот дом казался ей тюрьмой.
Стоя в дверях спальни, она представляла себе детскую, которую собиралась здесь устроить: на стенах нарисованы зверюшки, на шторах – ее любимые пингвины. Или она просто обманывала себя, надеясь, что этот день когда-нибудь наступит?
Но сейчас не время думать об этом. Нужно сосредоточиться на работе.
Она посмотрела на свою униформу, которую с вечера аккуратно разложила на кровати, и на минуту засомневалась. Готова ли она?
Она должна быть готова.
Другого выхода у нее нет.
Дэни взяла в руки белоснежную блузку. Погоны уже на месте. Непослушными пальцами застегнула пуговицы и закрепила шарф. Нагнувшись завязать шнурки, мельком увидела в ботинках собственное отражение. Накануне вечером она с гордостью заглаживала складки на черных брюках, думая об отце, – о том, сколько лет он прослужил, и о том, что он разделил бы ее гордость.
На дверце шкафа висел китель. Сняв пленку от химчистки и расстегнув верхнюю пуговицу, Дэни через голову натянула его на себя. Почувствовала, что он не облегает плотно спину и бедра. Ничего удивительного: в последние недели у нее совсем пропал аппетит. Взяв с кровати шляпу, Дэни постаралась засунуть под нее как можно больше белокурых завитков. Подойдя к зеркалу, она даже не сразу узнала себя.
Она снова полицейский.
Стоя на площадке, прислушалась: нет ли признаков жизни. Стараясь не наступить на вторую сверху ступеньку, которая, несмотря на посулы плотника, по-прежнему скрипела от малейшего прикосновения, тихо прокралась вниз. Дверь в гостиную оказалась плотно закрытой, и она облегченно выдохнула.
Выйдя из дома, Дэни закрыла глаза и закинула голову: пусть солнце согреет ее душу. Она замерла на мгновенье, прежде чем двинуться вперед и решительно оставить позади последние пять месяцев.
Пять лет службы показали, какой она прекрасный полицейский. Поступив на службу в двадцать один год, она сразу всех впечатлила. То, что она дочь Джека Каша, значило лишь, что к ней предъявляли повышенные требования. Но она соответствовала этим требованиям с самого первого дня. Хладнокровная и сообразительная, она была явным фаворитом начальства. Всего полгода назад шли разговоры о присвоении ей сержантского звания.
Дэни отбросила эти воспоминания. Она была хорошим полицейским тогда – будет им и теперь.
На полпути с холма Хадли она остановилась на переходе у светофора. Движение было уже оживленным, а дети как раз шли в гимназию. Улыбнувшись двум стоявшим рядом с ней девочкам, Дэни перевела взгляд в сторону Темзы. Она стояла и смотрела, как под городским мостом проплывает речной трамвайчик, – везет в Сити утренних пассажиров.
Взрыв прозвучал внезапно. Девочки закричали, и Дэни отпрыгнула назад так резко, что шляпа упала на землю. Стоя на обочине, она лихорадочно озиралась, но от страха почти ослепла. Где девочки? Ей надо позаботиться о них. Перед глазами у нее все плыло… Тут она почувствовала, что ее взяли за руку.
– Мисс, с вами все в порядке? – спросила одна из девочек, подавая Дэни шляпу.
– Вот придурки! – крикнула вторая и расхохоталась. – Как дети, честное слово!
Оглядевшись, Дэни поняла, что кругом продолжается обычная жизнь. На другой стороне улицы мелькнули и исчезли, свернув в Хилл-парк, три подростка.
– Вечно они со своими петардами, – сказала девочка, подавшая Дэни шляпу. – Строят из себя крутых мачо, а сами просто глупые мальчишки!
Последние слова она громко прокричала вслед ребятам.
– Все хорошо, спасибо, – ответила Дэни и, в ожидании зеленого, принялась поправлять шляпу.
Девочки перешли улицу и скрылись в Хилл-парке. А она пропустила момент, когда машины снова поехали, и ей пришлось опять нажимать на кнопку, чтобы перейти.
Пока она спускалась с холма на центральную улицу, машин прибавилось. Автобус, направлявшийся в Уондзуорт, перегородил перекресток. Кругом все гудели, и Дэни успокаивающе взглянула на раздосадованного водителя. Машина доставки остановилась в запрещенной зоне – Дэни скомандовала шоферу проезжать, и движение транспорта восстановилось.
Завидев на противоположной стороне улицы полицейское отделение Хадли, она замедлила шаги. В здание вошли два констебля. Потом – пожилая женщина с палочкой. Выходивший из участка старший офицер придержал перед дамой дверь, другой вошел вслед за ней. Дэни не узнала ни одного из констеблей, да и остальные полицейские тоже показались ей странно чужими, как люди из другой жизни, которых едва знаешь. Неужели ее не было так долго? Последние пять месяцев она сознательно держалась подальше от отделения. Сходила как-то в паб с парой сослуживцев помоложе, а с прочими решила не общаться. Теперь она об этом пожалела. Если бы она иногда к ним заходила, сейчас ей, возможно, было бы легче, – не было бы этого барьера.
Помедлив, Дэни повернулась и пошла прочь.
У городского моста она взглянула на часы. До начала смены оставалось еще полчаса. Она перейдет на тот берег, полюбуется видом, а потом вернется в участок. Тогда она будет готова.
С моста она посмотрела вверх по реке на городские эллинги – там уже вовсю кипела жизнь. За ними виднелись Хадли-Коммон и роща по дороге в Сент-Марнем. На северном берегу высилась башня со стеклянным фасадом – жилые апартаменты класса люкс. А внизу – гастроном, полный органических овощей и дорогих вин. Идеально подходит богатым покупателям – тем, кто по дороге с работы хочет купить на ужин что-то такое, что легко приготовить.
И он же в прошлый Хэллоуин идеально подошел вооруженным налетчикам.
Проскочившие мимо нее в масках монстров, они мало чем отличались от школьников. Поглощенная мыслями о бутылочке вина, которой она намеревалась отметить конец долгой смены, Дэни едва на них взглянула.
Они не заметили, что она вошла вслед за ними.
Дэни была в полицейской форме.
Увидев ее, они запаниковали.
Сверкнуло лезвие, потом еще одно.
Покупатели закричали.
Они взяли заложников. К спине Дэни приставили нож.
Сейчас у нее в голове снова зазвучали сирены – далеко не в первый раз за прошедшие пять месяцев. Она что-то тогда сделала не так?
Ей вспомнилось лицо отца с морщинками у глаз, когда он улыбался.
– Никогда не сомневайся в себе, Дэни, – сказал бы он. – Ты можешь стать кем угодно, если захочешь.
Она резко развернулась и пошла обратно через мост к полицейскому участку. Не сбавляя шага, поднялась по трем ступенькам и вошла внутрь, полная решимости начать все заново.
Свет в комнате почти непереносимо яркий. Я рывком сажусь, беру телефон и включаю экран. Часы показывают, что на работу я уже опоздал. Скажу Мадлен, что утром подбирал материалы для следующей статьи. К тому же сегодня четверг и половина наших авторов уже готовится к выходным.
Я оглядываю комнату. Моя одежда раскидана по полу, пустой бумажник валяется рядом с часами, которые мама подарила мне на восемнадцатилетие. Голова продолжает кружиться, поэтому я падаю обратно на подушку и пялюсь в потолок. У меня начинают течь слезы, и я нажимаю пальцами на уголки глаз. Глубоко дыша, сбрасываю одеяло и тут же слышу, что в ванной течет вода.
Секундой позже дверь ванной открывается и в комнату влетает миссис Кранфилд. У меня бы язык не повернулся назвать миссис Кранфилд помощницей по хозяйству, особенно учитывая, что я не плачу ей ни пенни, и тем не менее она реально помогает мне держать дом в порядке. Она и ее муж – два замечательных человека, которые очень помогли мне после маминой смерти. Правильнее всего было бы назвать их моими приемными родителями. Без них мне было бы очень плохо, хотя – как и любые родители – временами они немного раздражают.
– Проснулся, значит, – говорит миссис Кранфилд. – Ну и грязища у тебя в ванной.
– Грязища? – откликаюсь я, пытаясь натянуть одеяло обратно.
– Чего я там не видала!
Она проходит по комнате и, подобрав с полу мои трусы, кидает их на кровать.
– Видно, тебя снова вырвало, когда ты в дом вошел. Надо будет мне зайти попозже и привести там все в порядок.
– Снова?.. – осторожно переспрашиваю я.
– Ну, сначала тебя вырвало у нас под окнами, когда ты возвращался домой. Джордж сейчас отмывает из шланга нашу клумбу с ломоносами.
– О господи! Простите, – пристыженно говорю я, пытаясь дотянуться до трусов.
– Бен, честно: твой унитаз – просто ужас. Страшно представить, когда ты его мыл в последний раз.
Прежде чем сесть, я все-таки умудряюсь натянуть под одеялом трусы.
– Миссис Ка, я уже встал, поэтому, думаю…
Она, вряд ли меня слушая, раздвигает шторы.
– Я тут уберусь, пока ты будешь в душе. А внизу у меня завтрак на подходе.
Спорить с миссис Кранфилд бесполезно.
– Ну и видок, – говорит она, когда я встаю.
Я понимаю, что надел трусы задом наперед.
– Когда ты в завязке, выпивка ударяет по тебе сильнее, чем обычно. У тебя нет привычки, как у моего Джорджа.
Я быстро прохожу в ванную и закрываю за собой дверь.
– Что бы сказала твоя мама?! – кричит она вслед.
Горячий душ не очень-то прочищает мне мозги, а когда я возвращаюсь в спальню, мои мученья продолжаются. Миссис Кранфилд уже сняла постельное белье и подобрала с пола одежду. Распахнула окна – комната сразу ожила. Я беру из шкафа футболку и, натягивая ее, подхожу к окну. Весеннее солнце пробудило Хадли-Коммон: в траве разбросаны нарциссы, кругом цветет вишня. Над тропинкой, ведущей от места на обочине, где каждые десять минут останавливается автобус, к темному тенистому входу в рощу, образовался полог из веток.
На углу улицы я вижу мистера Кранфилда, который точно так же, как и десять лет назад, возится со своими цветами. Сколько я его знаю, он всегда был наполовину на пенсии, а в этом году решил окончательно уйти из «Оптики», которую держал почти двадцать лет. Мы с ним стараемся раз в пару недель выбираться на матч в ричмондский регбийный клуб. Мистер Кранфилд никогда не казался мне большим фанатом регби, но мы начали ходить туда много лет назад, когда моего друга Майкла Ноулза взяли в первую команду Ричмонда. Он пробыл в ней всего один сезон, а потом переехал в Бат и стал играть в премьер-лиге, но мы с мистером Ка продолжали болеть за местную команду. Я думаю, что основное удовольствие во время игры мистер Ка получает, расспрашивая меня о подробностях историй, которые мы публикуем на нашем новостном сайте. Ему всегда хочется докопаться до подноготной свежего политического скандала. Мне нравится проводить с ним время, хотя весь матч он без устали болтает.
Я смотрю, как он направляется к разбитым возле его дома овощным грядкам. Жилище Кранфилдов – крайнее в нашем ряду, поэтому им достался дополнительный участок, который мистер Ка старательно возделывает с тех самых пор, как въехал в этот дом. В руках он держит вилы с подвязанным веревкой черенком и выглядит точно так же, как в то утро десять лет назад. Разве что прибавил пару лишних фунтов да седые волосы чуть поредели, а в остальном я наблюдаю ту же сцену, что и тогда.
Слышно, как в кухне хлопочет миссис Кранфилд. Тем утром, после ухода полицейских, когда я одиноко стоял в прихожей, миссис Кранфилд вошла в дом через заднюю дверь. Пройдя через кухню, она села рядом со мной у подножия лестницы и обнимала меня, пока я рыдал. Не знаю, как бы я продержался в тот день без нее.
Я спускаюсь по лестнице и захожу в кухню, где меня встречает запах свежесваренного кофе и жарящегося бекона.
– Теперь ты выглядишь поприличнее, – одобрительно говорит миссис Кранфилд. – С чего это ты вчера так нагрузился?
– Работа, – отвечаю я, беря кофейник. – Я ввязался в спор, а потом сглупил: решил выпить, чтобы успокоиться.
– Вот сам себе и навредил. От выпивки только хуже, – говорит миссис Кранфилд, вручая мне сэндвич с беконом, и взбирается на барный стул, заменивший мамины стулья в стиле шейкер.
– И зачем ты их только купил, – ворчит она, хватаясь за стол-остров, чтобы не упасть.
Увидев, что я едва сдерживаю улыбку, она смеется.
– Не с моими телесами сидеть на этих новомодных штучках.
– По-моему, у вас прекрасная фигура.
– Умеешь подольститься, – усмехается она.
Именно миссис Кранфилд несколько лет назад убедила меня заново обжить этот дом. Когда мама умерла, я вернулся в Манчестер, бросил пить и умудрился закончить университет с приличными отметками. На следующий год я отправился путешествовать. Пока я был в США, ко мне на несколько недель прилетел мой старый школьный друг Майкл и мы с ним съездили на карнавал Марди Гра в Новом Орлеане. Я и так-то не пил после маминой смерти, а увидев, как Майкл прошел сквозь стеклянную стену бассейна (после чего провел две недели в больнице Луизианского университета), еще больше укрепился в неприязни к алкогольным возлияниям.
Приехав обратно в Англию, я впервые устроился на настоящую работу – и из Хадли до нее было рукой подать. Я понял, что пора мне возвращаться домой. Сначала было трудно, потому что я убедил себя, будто не смогу пройтись по центральной улице Хадли без того, чтобы меня не узнали. Но со временем понял, что большинство людей настроено доброжелательно и вовсе не хочет меня обидеть.
– Из-за чего спор-то был?
– Угадайте.
Миссис Ка улыбается. Она наслушалась историй о моих перипетиях с начальницей.
– Мадлен хочет, чтобы я написал о маме по случаю десятой годовщины, – говорю я и, увидев, что миссис Кранфилд собирается что-то сказать, быстро добавляю: – Я отказался!
– Совести у нее нет, – говорит она, неодобрительно прищелкнув языком. – Заставлять тебя снова во всем копаться! Как будто от этого кому-то полегчает. Черт-те что!
Я делаю глоток кофе и улыбаюсь.
– Считаете, мне надо стоять на своем?
Миссис Ка поднимает брови.
– А ты сомневаешься?
– Мин думает, что так я смогу закрыть все неясные вопросы.
– Мин, конечно, милая, но, знаешь…
– Меня все мучает, что было бы, не будь у меня тогда похмелья, поговори я с ней перед ее уходом или пойди за ней. Может, все сложилось бы иначе.
– Бен, мы с тобой про это сто раз говорили. Ты ни в чем не виноват, перестань себя грызть, – шепчет миссис Кранфилд, встав со стула и сжимая мою руку.
Она подходит к раковине и принимается яростно скоблить сковородку.
– Руки обожжете, – говорю я, потому что над водой поднимается густой пар, но она все равно продолжает тереть посудину.
Я подхожу к ней и поворачиваю кран.
– Чище уже не будет. Эти отметины у нее навсегда.
Миссис Ка вытирает руки полотенцем и оглядывает меня.
– Расскажи, как ты провел вечер. Ты сказал, что с тобой была Мин?
– Мин и другие коллеги.
– Так Мин – просто коллега?
– Коллега и друг, вот и все.
– А остальные коллеги – тоже просто друзья, или это только про Мин?
– Ну хватит! – смеюсь я, возвращаясь к кухонному островку и выдавливая кетчуп на сэндвич с беконом.
– Ладно-ладно. Я больше ни о чем не спрашиваю, – миссис Кранфилд шутливо поднимает руки, как бы сдаваясь. – Может, уже хватит кетчупа-то?
Я снова давлю на бутылку.
– Когда ты впервые обедал у нас с Джорджем, то ел все только с кетчупом.
– Мне было десять лет!
– Некоторые вещи не меняются.
В тот день мама собралась на свое первое собеседование после того, как решила опять начать работать. Я рано вернулся из школы, потому что у учителей было занятие по повышению квалификации, и Кранфилды предложили приглядеть за мной. Маме пришлось согласиться, хотя они и поселились рядом с нами всего за две недели до этого. Пока миссис Кранфилд занималась распаковкой вещей, мистер Кранфилд повел меня на реку, чтобы обучить основам рыбной ловли. Но стоило ему открыть банку с живыми личинками, как этот первый опыт стал для меня и последним.
– Она была так счастлива, что снова работает, – говорит миссис Ка, и я вспоминаю, как обрадовалась мама, получив через пару дней письмо с приглашением на работу.
– Она хотела только одного: заботиться о тебе.
Миссис Ка делает паузу.
– И она была мне таким хорошим другом, – ее голос дрожит. – Но теперь у меня на первом месте ты – ради тебя и твоей мамы.
Вымыв свою чашку, миссис Ка добавляет:
– Приходи к нам в воскресенье обедать. Если хочешь, захвати с собой кого-нибудь.
Она направляется к задней двери, а я, смеясь, обнимаю ее.
– Спасибо, – говорю я.
– За что? – спрашивает миссис Ка. – Я делаю то, что должна.
И, махнув мне рукой, она шагает по тропинке к своему дому.
Я подливаю себе кофе и распахиваю двери в задний дворик. Сев на ступеньки, освещенные лучами весеннего солнышка, я открываю на экране телефона наше новостное приложение. В разделе о знаменитостях сообщается, что девушка – из числа младших членов королевской семьи – вывалилась из ночного клуба в обнимку с джентльменом явно не герцогского вида. На главной странице – отсылка к истории о гибели трех человек под упавшим в центре Ноттингема краном. Потом – к истории о женщине, найденной мертвой в своей квартирке на окраине Лидса. Перехожу по ссылке, чтобы узнать подробности. Полиция пока отказывается от комментариев, но не исключает варианта «смерть произошла при подозрительных обстоятельствах». Каждый мало-мальски сведущий журналист понимает, что женщина скорее всего была убита, но полиция еще не готова это подтвердить.
Я продолжаю перебирать заголовки новостей и вдруг замираю – на меня смотрят мамины глаза.
За две недели до маминой годовщины Мадлен анонсирует статью, которую мне еще только предстоит написать. Ее нахальство не перестает меня удивлять.
Я смотрю в телефон. Эту мамину фотографию я хорошо знаю. Она была сделана прохладным летним вечером за год до ее смерти; мама в своем любимом свитере сидит на берегу Темзы на фоне тускнеющего неба. Тот вечер я провел вне дома, а когда возвращался по берегу реки, увидел ее – одинокую, освещенную уползавшим в лес бледным солнцем. Мама не заметила, как я сфотографировал ее телефоном, – сделал вот этот снимок полностью умиротворенной женщины. Потом мы сидели рядом и разговаривали о поездке в Бордо, где она только что побывала с двумя подругами. О том, как они каждый день заезжали в новую винодельню, а потом допоздна наслаждались вином на своей террасе. Снимок запечатлел вновь обретенное ею чувство свободы, которое подарило это путешествие. После ее смерти я выбрал его для СМИ.
Под фотографией – несколько ссылок на связанные материалы. Одна – на статью, написанную несколько лет назад в рамках серии о мужественных женщинах. Я перечитал ее; моя мама – героиня статьи – представала человеком весьма достойным и сильным.
Скролля текст, я останавливаюсь на фотографии моего брата Ника и его лучшего друга Саймона Вокса. Этот снимок стал символом их истории и получил печальную известность по всему миру. Одетые в форму своей школьной команды, Ник и Саймон, победно улыбаясь, стоят на краю поля ричмондского регбийного клуба. Рядом, положив руки мальчикам на плечи, стоят две их одноклассницы.
Две четырнадцатилетние девочки, которые несколько недель спустя варварски убили их обоих.
Ожидая возвращения Ника, я торчал около наших ворот и видел, как эти девочки лежали на выжженной солнцем траве Хадли-Коммон. При появлении автобуса они оживились: стоило номеру 29 затормозить у бордюра, как обе они вскочили на ноги. Из автобуса с рюкзаками за плечами вышли Ник и Саймон. Глядя из-за ограды нашего сада, я наблюдал за их короткой беседой.
Потом одна из девочек танцующей походкой двинулась прочь, и ее волосы развевались, освещенные вечерним солнцем. Она протянула руки подруге и увлекла ее за собой. Вдвоем они, кружась, пересекли лужайку перед густой рощей, отделявшей Хадли от соседнего Сент-Марнема. Они все кружились и кружились, до меня доносились их голоса.
Поколебавшись мгновенье, Ник и Саймон бросились вдогонку.
Увлекшись слежкой, я перешел дорогу перед домом и ступил на пересохшую землю. Трава была ломкая и хрустела под ногами. Я почувствовал давящий зной нескончаемого школьного лета. Маячившие передо мной фигуры Ника и Саймона расплывались в солнечном мареве. Я старался сохранять дистанцию, но вскоре мне пришлось бежать, чтобы не потерять их из виду. Как всякий любознательный восьмилетка, я хотел знать, куда они идут.
Запыхавшись, я подбежал к заросшему проходу в рощу. Судорожно глотая сухой воздух, нагнулся и пробрался внутрь. И тут же ощутил, что жара рассеивается: завеса листьев задерживала солнечные лучи.
Я крался вперед, чувствуя, как по спине медленно стекает струйка пота.
В роще было тихо. Ветви замерли – ни ветерка. Слышен был только хруст хвороста у меня под ногами. Я напряженно вслушивался, пытаясь понять, куда мне теперь направиться. Но как раз в это время вдоль верхнего края рощи с грохотом пронесся поезд.
Я подождал.
Снова прислушался. Ничего, кроме моего дыхания, не было слышно… пока издалека не донесся крик, эхо которого разлетелось по лесу. Ник бы взбесился, если бы поймал меня, но я ступал на цыпочках, пригнувшись и скрываясь за кустами. Я шел к таившейся в гуще леса небольшой полянке, где мой брат часто прятался с друзьями.
Я крался по извилистой тропинке и, продравшись сквозь подлесок, вышел наконец на поляну. Ослепленный потоком света, я покачнулся. Шея горела на солнцепеке.
Поляна была пуста.
Я, поднимая пыль, поддел ногой окурки. Не найдя брата и все больше изнывая от жажды, я решил вернуться домой.
Вдалеке прозвенел смех. Потом еще раз.
Потом – восторженный вопль.
Я сразу понял, где они: на небольшом холме в дальней части рощи, ближе к Сент-Марнему, в тайном месте Ника. Чтобы подобраться туда незаметно, нужно было карабкаться по заросшей насыпи вдоль железной дороги. Когда я продирался через чертополох, мне в руку впилась колючка. Я выдернул ее и увидел, как по ладони стекает струйка крови. Я прикусил губу, чтобы уменьшить боль.
Когда я оказался у подножия холма, в лесу опять стало тихо. Я начал взбираться вверх; ноги заскользили по пыльной земле. Тщетно пытаясь за что-нибудь ухватиться, я сползал все ниже и ниже, пока не уцепился за сухой корень и не остановился. Вскарабкавшись на вершину и отряхиваясь, я посмотрел на свою любимую футболку. Она вся была в сухой земле и крови.
Я начал медленно красться вперед.
Один.
Два.
Три неуверенных шага. Потом я остановился.
Я перестал дышать.
На дальней стороне холма лежали Ник и Саймон. Голые, с раскинутыми руками. Ногами в мою сторону.
В замешательстве я двинулся вперед.
Мой крик разорвал тишину.
Дежурный сержант улыбнулась ей, и, проходя мимо нее в женскую раздевалку, Дэни Каш вынуждена была напомнить себе, что надо дышать. Трудно даже представить, что пять месяцев назад она чувствовала себя здесь как дома. Открывая дверь, она взглянула на доску объявлений. Свободные места в ричмондском полумарафоне, курсы пилатеса, тай-чи, вечеринка по случаю двадцать первого дня рождения практиканта. Когда Дэни исполнился двадцать один год, она тоже повесила на доску объявлений такое приглашение. Она поступила на службу всего за пару неделю до этого, и на вечеринке у реки собралось множество новых друзей.
Дэни направилась к своему шкафчику, гадая, сколько сослуживцев пришло бы на ее вечеринку теперь. Вид замочка ее обескуражил. Она попробовала одну комбинацию цифр, потом вторую и, наконец, третью: день рождения Мэта. Ей стало еще хуже – как она могла забыть!
Мэт поразил ее при первой же встрече. Этот сержант был явно птицей высокого полета: ему прочили со временем должность начальника. На него – с его немаленьким ростом, коротко стриженными светлыми волосами, модной небритостью и голубыми глазами – просто нельзя было не обратить внимание. Он был на восемь лет старше Дэни, но для нее это не имело значения. Большая часть сотрудников благоговела перед ним. И она тоже.
Однажды, в дождливый вечер понедельника, когда ей меньше всего хотелось думать о спортзале, она – следуя своим новогодним обязательствам – все-таки потащилась в центр досуга Хадли. Сотрудникам городской полиции клубные карты продавали со скидкой, поэтому в большинстве залов приходилось потеть рядом со старшими офицерами. На групповых занятиях по силовым упражнениям Мэт оказался прямо позади Дэни – она обернулась, чуть улыбнувшись. И в конце занятия снова слегка улыбнулась. Выйдя из раздевалки, она обнаружила, что он ждет ее на скамейке в холле.
Возможно, третий джин с тоником в пабе напротив Хилл-парка был ошибкой. Мэт сказал, что сам пьет только двойной, и заказал ей то же самое. Тем вечером они оказались в квартире, которую он снимал на вершине холма, около девяти, и хотя Дэни была пьяна, ей понравилось то, как яростно Мэт проник внутрь ее. На следующее утро он повел себя более нежно, и, уходя, Дэни уже мечтала о новой встрече. В участке они не разговаривали, но ближе к вечеру он подмигнул ей, и в ту ночь они снова были вместе. В конце лета они провели неделю на пляже в Хорватии, и Дэни, потягивая терпкое местное белое вино, даже принялась размышлять об их совместном будущем.
Открыв свой шкафчик, она немедленно почувствовала вонь. Пять месяцев ее кроссовки и нестираный костюм пролежали взаперти. Стараясь не дышать, она вытащила их и выбросила в мусорную корзину возле умывальников.
– Не ожидала снова встретить тебя здесь.
Дэни выпрямилась и, обернувшись, увидела констебля Карен Кук. Форма Кук почему-то всегда казалась на полдюйма туже формы любой другой сотрудницы.
– Поговаривали, что ты не справляешься, – продолжала Кук, противно улыбаясь.
Она никогда не скрывала своей неприязни к Дэни. Дэни считала, что это связано с тем временем, когда ее, Дэни, отец был тут начальником, но злобный тон Кук все равно ее ошеломил.
Дэни ничего не ответила и направилась к своему шкафчику, однако Кук преградила ей путь.
– В участке поговаривают, будто у тебя, как и у твоего папаши, сдали нервы.
Дэни вспыхнула и стиснула зубы, но все же выдержала взгляд Кук.
– Ты облажалась, – сказала Кук, смотря на Дэни с ненавистью.
Дэни протиснулась мимо нее и взяла тряпку, лежавшую возле раковины; держа тряпку под горячей струей, Дэни чувствовала, что Кук стоит у нее за спиной.
– У твоего папаши, по крайней мере, хватило тогда ума уволиться. Ты тут никому не нужна.
И Кук, навалившись на Дэни всем телом, прошептала ей в ухо:
– Мы тебе не доверяем.
Внезапно она резко бросила Дэни на раковину, вцепившись одной рукой в шею, а другой сильно надавив на спину. Дэни почувствовала, как в грудь ей под давлением веса Кук врезается край раковины. Задыхаясь, она отчаянно попыталась освободиться, – однако противница схватила ее за ремень и швырнула на зеркало.
– Тебе нужно найти другой участок. Да побыстрее!
Дэни стремительно развернулась и толкнула Кук на шкафчики, прижав к ее лицу мокрую тряпку.
Тут открылась дверь раздевалки и Дэни, обернувшись, увидела детектива-сержанта Лесли Барнздейл. Откинув тряпку, Дэни молча прошла через комнату назад.
– Доброе утро, девушки, – спокойно сказала Барнздейл.
Дэни поняла, что начальница оценивает ситуацию.
– С возвращением, констебль Каш. Сегодня вы работаете со мной. У нас вызов от коллег из Западного Йоркшира. Будьте готовы выехать через пять минут.
– Есть, мэм, – откликнулась Дэни, закрывая свою сумку в шкафчике.
– Кук, вы немного промокли, – сказала Барнздейл. – Предлагаю привести себя в порядок, и я по-прежнему жду от вас два отчета за прошлую неделю.
Барнздейл вручила Кук мокрую тряпку, шагнула в кабинку и закрыла за собой дверцу.
– Есть, мэм, – ответила Кук, взяв охапку бумажных полотенец. – Я с тебя глаз не спущу, – шепнула она Дэни. – И передай привет Мэту; мы все надеемся, что он скоро вернется.
Дэни схватила констебля за рубашку.
– Да иди ты! – сказала она, оттолкнула Кук и вышла из комнаты.
Спустя тринадцать месяцев после убийства Ника и Саймона обе подруги – Абигейл Лангдон и Джоузи Фэрчайлд – были осуждены. Ни одна из них так и не раскаялась. Они жесточайшим образом убили мальчиков, которые должны были войти в десятку лучших учеников года.
Суд установил, что школьницы заманили Ника и Саймона в рощу. Не думаю, что я тогда до конца понимал все, что говорилось, однако же меня попросили дать свидетельские показания по видеосвязи. Помню, мне задали вопрос, видел ли я, чтобы девочки целовали мальчиков, пока они вчетвером шли через парк. Я едва не рассмеялся, потому что был уверен, что Ник вовсе не хотел бы, чтобы его увидели целующимся с девочкой, но, понимая серьезность ситуации, я просто покачал головой.
Меня ни разу не просили рассказать, что я увидел, когда нашел тела мальчиков. Фотографии были приобщены к делу, но прессе запретили раскрывать наиболее вопиющие подробности.
В тот кошмарный летний день, сбежав с холма, я от страха заблудился. Вместо того чтобы нестись к дому, я помчался напролом через рощу и оказался в Сент-Марнеме. Я бежал до тех пор, пока не очутился на берегу пруда с утками, расположенного в центре городка. Запыхавшись и растерявшись, я упал на землю и рыдал, пока не почувствовал на своем плече чью-то руку. Я вскочил. Рядом со мной стоял мужчина; он попробовал взять меня за руку. Я посмотрел на него и закричал, что мой брат мертвый, мертвый лежит в лесу. Он велел мне подождать и бросился к домам, стоявшим на берегу пруда. Мне так хотелось оказаться как можно дальше от этого страшного места, что я снова побежал, – на этот раз по дороге, соединяющей Сент-Марнем с Хадли.
Теперь я знаю, что это расстояние составляет почти милю. От страшной летней жары я в тот ужасный день совсем ослабел и, не в силах двигаться, свернулся калачиком на обочине. Мне тогда было всего восемь, поэтому мне показалось, будто я пролежал там в одиночестве очень долго, но на самом деле полицейская машина, должно быть, подъехала через несколько минут. Когда меня посадили на заднее сиденье и повезли в Хадли, я весь дрожал. Мне же еще предстояло рассказать маме, что я видел.
Через три дня девочек арестовали и предъявили им обвинение. Их залитую кровью одежду нашли у Абигейл Лангдон под кроватью. После того как подружки были осуждены, их имена обнародовали. На сделанных полицией снимках обе они глупо улыбались в камеру, ни о чем, по-видимому, не беспокоясь. Садисты и ритуальные убийцы, они стали объектом ненависти, символом развращенности современной молодежи.
Сразу после приговора их направили в два разных центра строгого режима для малолетних преступников. На машину, которую везла одну из девочек, по дороге напали: сбросили на нее с эстакады бетонный блок. Пришлось перекрыть шоссе, чтобы обеспечить безопасность перевозки. Когда прокомментировать события попросили премьер-министра, он призвал к спокойствию, но его слова о важности семейных ценностей потонули в общенациональной жажде мести.
Через два дня после убийства Ника объявился мой отец. Решив, что он вправе разделить наше горе, мама пригласила его вернуться в дом, который он покинул, когда мне было всего три. Правда, время от времени он внезапно возникал и с преувеличенным энтузиазмом дарил нам абсолютно неподходящие подарки. Спустя три недели после моего седьмого дня рождения, вернувшись домой из школы, я увидел его на лавочке возле парка. Окликнув меня через дорогу, он вручил мне копию формы «Челси». Когда он рассердился на мою неблагодарность, Ник отвел его в сторону и объяснил, что мы болеем не за «Челси», а за «Брентфорд».
– Почему он этого не знал? – спросил я Ника вечером, пока мы с ним делали уроки за кухонным столом.
– Его долго не было.
– Но мы же всегда были за наших!
– Так и есть, – ответил Ник, и в следующие выходные они с мамой впервые сводили меня на игру «Брентфорда».
Майку «Челси» я так никогда и не надел.
Я думаю, что возвращение отца действительно принесло маме временное облегчение. На фоне нового острого горя то, что произошло между ними годы назад, вроде бы забылось. Но я его совсем не знал. Рядом с ним я оставался трехлетним ребенком, ждущим у окна возвращения папы из очередной командировки. Из одной такой поездки он не вернулся, и я не мог ему этого простить.
Через четыре дня после похорон Ника он ушел.
Первый год был для мамы непереносим. Убийство любимого сына, суд над убийцами и навязчивое внимание журналистов – я часто думаю о том, как она вообще смогла все это пережить. Ее горе должно было быть всепоглощающим, и я помню то чувство безысходности, которое мы с ней испытывали, когда сидели за нашим кухонным столом рядом с пустым стулом Ника. По вечерам мама ковырялась в своей тарелке, делая вид, что ест. Обнимая ее перед сном, я чувствовал каждую ее косточку и боялся сжать ее слишком крепко, чтобы не сломать.
Охваченная горем, мама пыталась, как она мне позже рассказывала, просто выжить, сосредоточившись на текущем мгновении. Но меня она старалась вернуть к нормальной жизни. Мне нужно было постоянное подтверждение того, что я в безопасности и что она все время рядом и оберегает меня. Первые недели после смерти Ника я боялся выйти из дому. Боялся хоть на минуту потерять маму из виду. Каждый вечер она лежала рядом со мной, пока я не засыпал, и для нее это было во многом так же утешительно, как и для меня. Следующий школьный семестр я пропустил, но за несколько недель до Рождества стал нагонять школьную программу дома. А потом, морозным январским утром, мои лучшие друзья – Холли и Майкл – пришли к нам вместе со своими мамами. Крепко держась за мамину руку, я пошел по опушке парка, а затем вдоль реки к начальной школе, расположенной у другого конца городского моста. На полпути Майкл внезапно помчался вперед, и я взглянул на маму. Она отпустила мою руку, и я вместе с Холли побежал за ним. Мгновенье спустя я обернулся и помахал маме, которая шла под руку со своими подругами.
Каждый день после уроков она ждала меня возле школьных ворот, и мы возвращались домой вместе. Я отказывался ходить куда-то, кроме школы и дома. Моя любовь к Хадли-Коммон исчезла, и даже призыв сыграть в футбол не мог выманить меня из-за кухонного стола.
Через несколько месяцев после суда шум в прессе почти улегся, и мама попыталась убедить меня вернуться к жизни обычного десятилетнего мальчика. Почему бы нам снова не пойти на матч «Брентфорда», предлагала она. Этот клуб был совсем не такой знаменитый, как основные лондонские команды, но мы с Ником болели за него с детства – он стал для нас как бы членом семьи. Хотя Ник больше увлекался регби, нам нравилось ходить на матчи втроем. Я по-прежнему оставался фанатом футбола, но без Ника упорно отказывался от любых игр. И только когда «Брентфорд» стал лидером в своей лиге и перед ним замаячил переход вверх, меня снова охватил азарт. Однажды в пятницу вечером мама, к моему удивлению, принесла домой два билета на завтрашний матч.
Когда на следующий день наши принялись забивать один гол за другим, я обнял маму и впервые хотя бы отчасти почувствовал то, что чувствовал, пока Ник не умер. Идя со стадиона, я держал маму за руку и говорил о матче, без конца обсуждая забитые нами голы. Я страшно хотел знать, когда мы снова пойдем на футбол, и, думаю, именно в тот день мама поняла, что со мной все будет в порядке.
Спустя год мы оба уже почти пришли в себя. Маме нравилась ее новая работа, а я вернулся к учебе в школе и стал играть в юношеской команде «Брентфорда»: сначала в категории «до 14», а потом – «до 16».
После смерти Ника мама упорно искала пути для постепенного возвращения к жизни. Поддерживаемая друзьями и соседями, она заставляла себя налаживать связи с окружающим миром, заводить новые привычки. Ее глиняные поделки смешили меня до слез. Я до сих пор храню кривобокую кружку, которую она расписала мне в подарок в честь победы «Брентфорда». Она с удовольствием ездила на кулинарные классы в Хэмпстед и после каждого занятия гуляла по этому живописному району со своими новыми друзьями. Одним теплым весенним вечером мама даже решилась поплавать в тамошнем знаменитом пруду, но, подхватив простуду, поклялась больше так не рисковать.
Впрочем, что бы она ни делала и как бы ее ни поддерживали, я знаю, что порой она все равно чувствовала себя страшно одинокой. Бывали дни, когда даже просто выйти из дома ей удавалось лишь ценой неимоверных усилий. Прогулка по Хадли-Коммон представлялась чем-то невозможным: встреча с окружающим миром была невыносима. Но я видел, что она не избегает трудностей и полна решимости их преодолеть.
Для мамы смерть Ника была потерей любимого сына. Для меня – уходом терпеливого супергероя. Учил ли он меня читать, сидя за кухонным столом, тренировал ли мои навыки пенальти или внушал трепет прыжками в воду с вышки, – я всегда видел в Нике образец для подражания. После его гибели мама всячески стремилась заполнить образовавшуюся пустоту. Она тратила массу времени на то, чтобы защитить меня, чтобы не дать мне потеряться в жизни. Она поддерживала меня, когда я сдавал экзамены, и приходила на все мои футбольные матчи, подбадривая вне зависимости от того, выигрывали мы или проигрывали. Она мерзла и мокла на краю поля и внимательно выслушивала мой анализ прошедшей игры, когда я заново переживал каждую ее секунду, поглощая бигмак и гигантскую порцию картошки фри.
Я неплохо сдал выпускные и через десять лет после смерти Ника поступил в Манчестерский университет. В начале второго курса я вместе с четырьмя приятелями снял дом вне кампуса. Однажды вечером, когда я собирался в город, мне позвонила мама. В ее голосе звучало отчаяние. К ней приходили из полиции – сообщить, что Абигейл Лангдон и Джоузи Фэрчайлд освободили и снабдили документами на другие фамилии.
За убийство Ника и Саймона они отсидели одиннадцать лет.
Их выпустили за полгода до маминой смерти.
Уменя в прихожей висит мамина любимая фотография Ника. Она была сделана в конце его последнего семестра; на большой перемене, после игры в крикет, Ник потерял свой школьный галстук. Готовясь к съемке, он одолжил галсук у друга и завязал его огромным узлом. Темные волосы коротко пострижены, лицо сияет улыбкой. Мама просто обожала эту фотографию. Ник на ней совершенно счастлив: школьный год кончился, а впереди – длинные летние каникулы. Я стою и смотрю на нее. Но вскоре блестящие смеющиеся глаза Ника заставляют меня отвернуться.
Я бреду к выходу. За дверью меня встречает яркое весеннее солнце. Я собираюсь пройтись по Хадли-Коммон, надеясь, что на свежем воздухе в голове прояснеет. И вдруг вижу, что с Нижней улицы поворачивает полицейская машина.
У меня начинает сосать под ложечкой.
Я стою возле садовой ограды и смотрю, как машина останавливается прямо у дома. Из нее выходят две женщины; одна из них, та, что была на пассажирском сиденье, – в штатском.
– Мистер Харпер? Мистер Бенджамин Харпер? – спрашивает она у меня.
Ее волосы туго стянуты на затылке; это создает эффект, который один из фрилансеров нашего сайта называет «кройдонским лифтингом»[4].
– Я – сержант уголовной полиции Лесли Барнздейл, – добавляет она, протягивая мне руку. – Не могли бы мы поговорить с вами конфиденциально?
Со стороны водителя подходит ее коллега в форме.
– Это констебль Дэниела Каш.
Я улыбаюсь констеблю Каш, она отвечает сочувственным взглядом. Они уже знают, кто я.
– Чем я могу вам помочь? – спрашиваю я Барнздейл.
– Было бы удобнее побеседовать в доме.
Я вздыхаю.
– Конечно.
И провожу их в гостиную. Я там редко бываю, потому что для меня это по-прежнему мамина комната, хоть я там все и переделал.
– Садитесь, – приглашаю я, указывая на кресла, стоящие по обе стороны от камина.
Эти кресла мама выбрала больше двадцати лет назад.
– Так чем я могу вам помочь? – повторяю я после нескольких секунд неловкого молчания. – У меня мало времени.
– Мы постараемся вас не задерживать, – говорит Каш, у которой из-под аккуратно закрепленной шляпы выбилось несколько белокурых завитков.
Под моим взглядом она смущенно пытается их убрать.
– Мы хотим обсудить с вами, – объясняет Барнздейл, стараясь говорить помягче, – несколько тем, касающихся прошлого вашей семьи.
– Понятно, – говорю я ровно.
– Нам нужно задать вам пару вопросов, – продолжает Барнздейл, – связанных с событиями последних сорока восьми часов. Полиция Западного Йоркшира расследует внезапную смерть женщины на окраине Лидса. В настоящее время они пытаются установить обстоятельства этой смерти.
– Вы предполагаете, что ее убили? – спрашиваю я, вспомнив новость из Сети.
– В настоящий момент мы не можем ничего утверждать наверняка, но такая возможность не исключена, – отвечает Каш, не поняв взгляда начальницы.
Очевидно, что ей не следовало вступать в разговор по собственной инициативе.
– Полиция Западного Йоркшира еще не закончила расследование, – продолжает детектив, – и не может пока исключить подозрительность некоторых обстоятельств.
– А как это связано со мной? – спрашиваю я.
– После обнаружения тела был произведен тщательный обыск квартиры жертвы. В ходе обыска были найдены адресованные ей письма, спрятанные под досками пола в гостиной. Мы полагаем, мистер Харпер, что эти письма были отправлены жертве вашей матерью.
– Моей мамой? – спрашиваю я удивленно. – Но вы ведь знаете, что она умерла почти десять лет назад?
– Нам это известно, – говорит Барнздейл, – и мы приносим вам свои глубокие соболезнования. Однако мы полагаем, что эти письма были написаны вашей матерью всего за несколько недель до ее смерти. Не можете ли вы пояснить нам, почему десять лет назад ваша мать писала женщине, проживавшей на окраине Лидса, в Фарсли?
Я качаю головой.
– К сожалению, нет. Понятия не имею.
– Она никогда не говорила о… – Барнздейл делает паузу, прежде чем продолжить. – Мистер Харпер, вам знакома женщина по имени Дэми Портер?
Обе сотрудницы полиции смотрят на меня выжидательно, но я отвечаю им недоуменным взглядом.
– К сожалению, нет, – отвечаю я. – Никогда о ней не слышал. Может, мама и писала ей, но я понятия не имею, кто это. Боюсь, что я больше ничем не могу вам помочь.
– Так вы уверены, что это имя вам незнакомо? – спрашивает в свою очередь Каш, глядя мне прямо в глаза.
– Абсолютно. Как я уже сказал, я никогда его раньше не слышал. Но моей маме писала куча народу, и многим она отвечала. Особенно именно в тот период. Возможно, вы не знаете, но примерно в это время освободили убийц моего брата.
Полицейские обмениваются взглядами, смысл которых мне неясен.
– Нам известно, что вашей матери писали многие, – говорит Барнздейл. – Но эти письма – те, что были обнаружены рядом с мертвым телом, – носят несколько иной характер.
– В каком смысле? – спрашиваю я. – Скажите хотя бы примерно, о чем говорилось в этих письмах?
Каш пытается что-то сказать, но Барнздейл ее перебивает.
– Мистер Харпер, – говорит она, полностью игнорируя мой вопрос, – вы совершенно уверены, что ваша мать никогда не упоминала каких-нибудь знакомых в Фарсли или вообще в Лидсе и его окрестностях?
– Мне – нет, – отчеканиваю я. – Не думаю, что могу сообщить вам что-то еще.
Я прохожу через гостиную и открываю входную дверь, приглашая их уйти.
– Вы уверены, что это письма от моей мамы?
– Настолько, насколько это возможно в настоящий момент, – говорит Барнздейл, не двигаясь с места. – Из писем ясно, что ваша мать обращалась непосредственно к жертве. Мистер Харпер, я должна вам сообщить, что женщину, которой писала ваша мать, при рождении звали не Дэми Портер. Ее звали Абигейл Лангдон.