Открыла глаза – перед самым лицом мутные цветные стёкла. Подняла руку – на ладонь прыгнуло изумрудное пятно, за ним рябиновое, за ним солнечное. А затем всё стихло.
Ярина приникла лицом к слюдяному окошку. Зацепилась волосами за деревянные узоры по краю – резных волков с острыми зубцами-гривами. Мотнула головой, дёрнулась и, оставив клок на осиновой волчьей гриве, вгляделась в то, что творилось во дворе.
Клубилось небо. Ни следа от вчерашнего пасмурного жемчуга: тучи ворочались зелёные, грузные, с болотными оторочками. К ограде, заперев горизонт, схороводились ёлки. Ниже ёлок жались светлые берёзы – кроны их отдавали свежей, дымной зеленью.
Много-много домов рассы́палось по опушке – мелких избушек, будто игрушечных. От каждой тянулись белые нити: от конька, от крыльца, из окон. Нити уходили вверх, дрожали, натягиваясь туже, туже, и кончались на пальцах Обыды – узких, увенчанных белыми ногтями. Яга выросла в половину двора, поднялась выше молодых берёз, выше елей. Пышные рукава запросто бы вместили по четыре лебедя, а на шее висел оберег с половину печи.
Заскрипели половицы; Ярина оглянулась, но в избе было мрачно и пусто. «Домовой, поди», – вздрогнула она. Посыпались монеты. Ярина вскочила с лавки и, озираясь, шмыгнула к двери. Но не успела добежать, как щеколда потянулась, осыпая ржавые хлопья. Закрылась. Всхлипнула створка.
Ярина прижалась к стене, чувствуя, как от брёвен расходится влажный холод. В ноздри забились запахи мха, сладковатой плесени, опилок. Прятаться было некуда. За окном тянула белые нити огромная Обыда. Дверь заперта – дубовая, крепкая, не пробьёшься. Не сбежать.
Со двора донёсся тягучий звук. По полу поползла тень. Ярина оцепенело ждала, когда тёмное пятно доберётся до неё. Тьма коснулась ноги, но ничего не случилось. Коснулась другой – опять ничего. А потом тихий холод пошёл по телу, поднялся до колен, до пояса, помедлил и потёк выше, выше, к груди, к горлу.
Ярина закричала, но голос пропал. Забилась, стряхнула с себя тёмный вихрь. Он облаком поплыл по воздуху, на лету обращаясь в клочья гари, в пыльные скорлупки. Ярина вскочила на лавку. Со всей избы, изо всех углов надвигалась мгла, и только из окна лился свет, и звучала со двора странная песня. Голос влёк и пугал, подрагивало что-то внутри. Ярина прижала ладони к слюдяным квадратам, впитывая слабое тепло, зажмурилась, чувствуя, как вновь настигает тёмный вихрь. Тогда она распахнула глаза, изо всех сил вглядываясь в Обыду в бело-красном платье с чёрными узорами по рукавам, в седые волосы, в медное солнце, стоящее над головой, в белые нити…
В домах одна за другой вспыхивали лучины. Тени уходили от околиц, распускались крохотные цветы. Чем свободнее, чем светлее становились дворы, тем дальше отступали от ограды ёлки. С криком взвилось в небо вороньё, одна из нитей дрогнула и лопнула с холодным железным звоном. Ярина рванулась подхватить, но только ударилась пальцами о слюду. Нить упала в траву. Мгла подобралась, лизнула пятки ластящимся волком.
Ярина зажмурилась, представив, что слюдяного оконца нет. Что протянет руку – и схватит белую нитку, дёрнет, и Обыда поймёт, что она одна в избе, а тьма налетает, тянет когти… И потеплеет вокруг, иней уйдёт со стен, и лютая зима отпустит горло.
Выбросила руку вперёд, отчаянно, с криком, поймала нить. Ладонь примёрзла к ней – не оторвать. Обожгло лиловым огнём, тряхнуло, завертело, как сухой лист в урагане, ударило осколком, посыпалось на голову слюдяной крошкой, землёй, пеплом… И всё стихло. Простёрся вокруг солнечный луг, цветы и камни.
Длилось это всего мгновение – Ярина не успела ни отогреться, ни отдышаться. Мелькнуло – и пропало. В следующий миг тепло стало спине и ногам, тяжёлое одеяло легло на грудь, и снова сомкнулась мгла, но уже не ледяная, а уютная, с потрескиваньем огня, со стуком сухого дерева, с голосом, говорившим на чужом, но почти понятном языке. Ещё чуть-чуть, и ухватится, и поймёт…
И вправду поняла. И как только поняла – различила в слабо затеплившемся свете склонившуюся над ней Обыду.
– Значит, не зря сюда попала. Значит, и правда есть в тебе сила. Раз смогла вырвать себе ниточку, раз явилась ко мне, значит, Лесу угодно, чтоб стала моей ученицей.
Ярина приподнялась на локте, и вдруг оказалось, что на дворе день, что она спит на печи, а яга листает у сундука тяжёлую книгу.
– Мне… сон снился, – прошептала Ярина, сглатывая. В горле пересохло, и губы потрескались, будто не пила три дня. – Странный.
– Здесь другие не снятся, – не поднимая головы, ответила Обыда.
– Там избы были во дворе… и нити… и…
– Снов своих никогда никому не рассказывай. Сны тебе разве что Ночь Тёмная растолкует, если в настроении будет, – скупо оборвала яга. – А если проснулась уже – вставай. Утро давно ускакал, День у калитки.
Ярина, дрожа, откинула одеяло. Умылась, согрелась, набрала в пригоршню солнца – словно лучистого горицвета, золотой сурепки. А видение всё не отступало, нет-нет и пробивалась сквозь туман памяти налетавшая мгла.
– Сон это был, сон, – проворчала Обыда, вынося на крыльцо вёдра. – Нечего копаться-разводить.
– Сон, – послушно повторила Ярина – и поверила. Только много лет спустя узнала, что не сон это был и не явь, а видение, что определяет наперёд целую жизнь.
Под вечер Обыда достала лесенку, прислонила к стене у полатей, вскарабкалась на самый верх. Принялась перебирать склянки, а они звенели, как пичуги, на разные голоса.
– Что ищешь? – окликнула снизу Ярина, разбиравшая на полу горошины, перья да сухие лепестки.
– Чего ищу, того тебе не полагается, – пробормотала Обыда.
Ярина присмирела: поняла уже, что, пока Обыда говорит таким голосом, выспрашивать себе дороже. С самого полудня яга хлопотала сама не своя: роняла, проливала, печь перетопила до душного жара, сожгла плошню́[14].
На душе было муторно, зябко. Обыда тревожилась – тревожился с нею весь Лес. Гудела, тряся ветвями, ива, суетились пташки, примолкли надоедливые русалки. Ярина поскорей разобралась с лепестками и выбралась на двор, успев заметить, как яга сняла с верхних полок завёрнутые в тряпьё чашки. Знакомые – сквозь сон Ярина видела, как Обыда перемывает эти чашечки в огромной лохани, замачивает с корой крушины, с хвойным наговором, прогонявшим и тлен, и хворь.
Пока Обыда гремела чашками – то ли расставляла на столе, то ли складывала, – Ярина спряталась за поленницей. Прикорнула на мелких полешках: тепло, сладко, только ломкий цикорий впивался в локти. Во сне он обратился в лучины камышей на чёрной реке – камыши шуршали, царапали, будто хотели насквозь прожечь остриями. Когда Ярина открыла глаза, первые звёзды уже вы́сыпали на небе и трава поднялась вечерним дозором, вскинула к тучам бусины усталой росы. Тоненько, тихо-тихо звенел на краю мира кузнечик.
– Эй? – испуганно, хрипло со сна позвала Ярина. Сколько прошло времени? И никто не окликнул, не потревожил…
– Не шурши, егоза, – услышала она над ухом. Обернулась и обомлела: Обыда в белом платье в пол, с соломенным венком, со стеклянными глазами стояла за поленницей, глядя в небо. – Смотри лучше.
Тяжёлая мозолистая рука легла на плечо. Ярина тихонько вздохнула, чувствуя, как едко закололо под кожей, как потекла по телу, бодря, чужая сила.
Впереди, там, где лесные деревья сходились в единое полотно, качнулась ель и вспорхнули большие птицы. Не долетев до поляны, едва миновав Яблоневую рощу, растворились в мутном закатном мареве. Запахло ландышем и подснежником – словно на дворе стояла весна.
– Это кто? – шёпотом спросила Ярина.
– Гляди в оба, сама увидишь, – прошептала Обыда, опускаясь на колени рядом, беря её за плечи. – Внимательно смотри. Что сейчас не поймёшь – потом, потом почувствуешь. Узнаешь…
Совсем близко мелькнули силуэты лебедей и лазоревок, а следом упала ночь, и звёзды россыпью покатились по небу, кружа голову. Ярина оглянулась и поняла, что сидит на своей лежанке на печке, привалившись к окну. А за ним, за ледяным слюдяным квадратом, – десяток древних старух. Два десятка… Сто… Много-много…
Все они собрались у воды, у разлившейся до самой избы речки, и рядом с каждой стояла глиняная чашка, в которой плавала ягода: у кого ежевика, у кого клюква, у кого крупная, налитая смородина. По очереди, медленно, все разные, все, как одна, похожие, старухи поднимали чашки, делали по глотку, вновь застывали, глядя в реку. Ярина приникла к окну, всмотрелась в тёмную речную гладь, но поначалу не увидела ничего, кроме отражений звёзд и склонившихся к воде рябиновых веток. Хотела отвести взгляд, но в последний миг, на излёте, ухватила картинку и уже не смогла оторваться: в глубине, под искрящейся зыбью, мелькнула лодка, за ней выросла на далёком берегу деревня, следом поднялся лес – чужой, незнакомый, редкий, подступивший светлым березняком. Тут и там мелькали девичьи фигуры, поблёскивал костёр. «Как так? Костёр в реке…» – растерялась Ярина и увидела ещё дальше, проникла взглядом в самую глубину. Там поплыли по воде три цветка: лиловый мак, золотая купальница и белая незабудка. Нахлынуло, опьянило, ослабли ноги. Ярина, тяжело дыша, отвернулась от окна, навалилась животом на горку подушек и закрыла глаза. Веки жгло, под ними прыгали серебристые маковые искры.
Со двора донёсся шёпот – то ли ветра, то ли листвы, то ли реки. Ярина хотела открыть глаза, но веки налились тяжестью, сердце забилось быстро-быстро. Почудилось, что она бежит по лугу, усеянному незабудками, а впереди, на самой макушке холма, розовеет мак, и прямо над ним всходит солнце. Надо успеть сорвать, пока не поднялось солнышко выше маковой головы. А иначе что-то страшное, что-то тёмное случится, покачнётся Лес…
«А что мак? – успела подумать Ярина. – Мирный цветок. Вот если б папоротник… Но мак-то почему, мак-то что?»
Мысли путались, ноги оплетала трава, сонный морок кутал луг в тёплую пелену. Ярина сама не поняла, как уснула. А когда проснулась, через молодые берёзовые листья светило весёлое солнце, вжикали зеленушки и стучал по груше чёрный дрозд.
– Говорят, если съест косточку яблоневую – умрёт, – произнёс знакомый голос. Ярина вскинула голову и чуть не стукнулась о присевшую на угол лежанки Обыду. – Поёт звонче соловья, и ловкий, и гнездо вьёт какое ровненькое. А вот посмотри, одной косточкой можно погубить.
– Где же он косточки находит? – пробормотала Ярина, чувствуя, как наливается чугуном, едкой мышиной болью затылок.
– Кто его знает, – непривычно миролюбиво ответила Обыда, проводя сухой рукой по Ярининой голове. – Поднимайся, Яринка. Нечего лежеботничать.
Головная боль заворочалась недовольным зверем, но, повинуясь холодной ладони, растаяла без следа.
– Птичка сама никогда дурного не съест. Если только запутается совсем или заставит кто. Вставай.
Ярина слезла с печки, одёрнула сарафан. Плеснула из корыта в лицо. Все сны свои первых дней в избе забыла, забыла накрепко до тех пор, пока не понадобилось вспомнить.