После отъезда Никона и принятия новых законов – Уложенной книги, составленной комиссией Одоевского, увязывающей в единое целое различные сферы экономических и общественных отношений в московском государстве, к Алексею Михайловичу часто ложились на стол челобитные с жалобами на воевод и дьяков, чинившими произвол.
Государю же, когда к нему поступали подобные жалобы и требования, даже просеянные через мелкое бюрократическое сито дотошными и кропотливыми дьяками Разрядного приказа, чудилось, что «весь мир вокруг снова качается…»
Он начал испытывать сомнения и неуверенность в предпринимаемых действиях. Но делиться сомнениями с женой не хотел, замыкался в себе, обращался с близкими боярами и Марьей Ильиничной высокомерно и холодно, срывая свое раздражение на них. Но в разговорах с боярами на сидениях в думе царь не скрывал, что страшится повторения Смуты и новых бунтов. И потому челобитчики получали через Романова по его указу на все свои жалобы суровую отповедь: «Холопы де государевы и сироты великим государям не указывали…а того никогда не бывало, чтобы мужики с боярами, окольничими и воеводами у рассправных дел были, и впредь того не будет…»
С принятием новых законов в российском государстве начался тектонический сдвиг в государственном устроительстве, и потому настроение всех социальных групп с начала тысяча шестьсот сорок девятого года и вплоть до поздней осени оставалось тревожным.
Новое Уложение было прежде всего направлено на укрепление и возвеличивание главенствующей роли государя Алексея Михайловича, но одновременно укрепляло и положение средних и беднейших слоев, что не могло не вызвать противодействия со стороны высшей боярской и дворянской знати, увидевших в новых нормах урезание собственных прав. Посадские же торговые и ремесленные люди, почувствовав поддержку государя, наивно сочли его действия солидарными собственным чаяниям и с воодушевлением говорили: «Ныне, дескать, государь стал к нам милостив: и сильных людей из царства выводит». И они действительно творили произвол в отношении посадских людей.
Противодействие же простого люда зажиточным слоям в реформе государственного устроительства принимало в это время совершенно причудливые и неожиданные формы протеста. Так, в Устюге и Сольвычегодске народ поднялся боем на своих воевод, ропща против грабительских поборов и притеснений, которые те устраивали, чтобы возместить начавшиеся убытки. Из Пскова и Великого Новгорода через Разрядный приказ поступали челобитные на таких «начальных людей» боярину Никите Ивановичу Романову с просьбой заступиться за посадский люд против изменников бояр и приказных людей. Торговые и ремесленные люди просили установить сыск по судебным делам и восстановить прежний порядок, «чтобы воеводы и дьяки вместе с земскими старостами и выборными людьми могли судить виновных по правде».
Одоевский, взяв за основу нового законодательства упрочение и возвеличивание высшей царской власти, а именно главенствующего места самого государя, поступил на редкость прозорливо и мудро. Никита Иванович отчетливо понимал, что сам факт существования авторитарного державного правителя как раз и является тем самым прочным фундаментом имеющегося государственного строя, расшатывание которого незамедлительно приведет к самым гибельным последствиям, раздроблению на удельные вотчины и в итоге к разрушению страны.
К реформе государственного устроительства прибавилась в этот же момент и активно проводимая протопопом Вонифатьевым церковная реформа, от которой государь Алексей Михайлович также не хотел отказываться. Начавшееся в Москве навязывание благочиния в приходах вызвало недовольство среди священников и среди прихожан, которые также несли челобитные с жалобами и недовольством к патриарху Иосифу. И об этих челобитных также становилось известно государю.
Мир «качался» не только внутри государства, но и в его душе, к тому же на южных границах складывалась непонятная и тревожная обстановка, указывающая, что война с Речью Посполитой неизбежна, и начало ее – вопрос времени, подготовки войск, оружия и его политической воли. Приехавшие с визитом в Москву послы от польского короля во главе с Альбертом Пражмовским напомнили посольскому дьяку Алмазу Иванову о соблюдении Поляновского мира. А когда рассказывали о бунте черни на королевских землях, о том, как вырезают польскую знать, умолчали о собственной жестокости. Но главное, на что напирали поляки, – если российский царь не хочет, чтобы и у них такое же учинилось, надо объединиться и не помогать гетману Хмельницкому. И об этом Алексею Михайловичу также приходилось постоянно помнить и думать.
В начале марта в Москву прибыл посланник гетмана Василий Михайлов с важной депешей, которую он передал в Посольский приказ. В депеше помимо привычных дипломатических фразу поминалось о том, что гетман уже не раз обращался к царю с просьбой начать наступление в направлении Смоленска на польскую шляхту.
Хмельницкий писал, что принимает предложение царя Алексея Михайловича, чтобы «в покое жили с ляхами», «ибо всем желательно жить в мире, но с ляхами этого достичь невозможно», а главное, что «мы как раньше, так и ныне желаем того, чтобы ты нам…государем и царем за благословеньем Божьим учинился».
И эта депеша от православных братьев, этот невольный крик души пал зрелым семенем на благодатно вспаханную почву, окончательно укрепившись в сознании Алексея Михайловича и побудив его в тот же день вызвать Одоевского для обсуждения вопроса Запорожья и неизбежно следующего из него еще более важного вопроса войны или мира с Польшей.
Одоевский как будто ждал, что ему когда-нибудь зададут этот вопрос. Посерьезнев лицом и нахмурившись, он решительно и твердо произнес, будто рубанул сплеча:
– Доколе Смоленску терпеть иноземное иго? Запорожские казаки нам братья, одной православной веры!
– Если сейчас принять запорожское воинство под государеву руку, не приблизим ли мы час войны? – спросил Алексей Михайлович. Он пока еще не был готов к кровавому ужасу и смертям русских людей, которые неизбежно бы последовали за таким решением.
Одоевский понимающе посмотрел на государя.
– Согласен с тобой, государь. Армия наша пока не готова. Необходимо перевооружить войска и сформировать новые полки. Но это надо обсуждать с воеводами.
Животрепещущий запорожский и военный вопрос не раз обсуждался и на других заседаниях боярской думы, приобретая для государя все более крупные и явственные очертания. И слушая, как разноречиво говорят об этом бояре и воеводы, Алексей Михайлович все больше укреплялся в мысли, что именно ему в первую очередь предстоит принять это важное и ответственное решение.
На одном из таких заседаний дипломат Алмаз Иванов, обладавший дерзкой проницательностью и умением ловко разыгрывать блестящие дипломатические комбинации, заручившись предварительной поддержкой сторонников, включая Одоевского и Прозоровского, решительно вышел вперед, поклонился государю и предложил одно простое, но хитроумное решение, которое заставит польскую шляхту предпринять выгодные для Москвы политические шаги.
– Пошлем в Запорожье наше посольство. И снарядим по высокому рангу так же, как и наши посольства в Данию, Турцию и Голландские штаты, немецкие курфюрства. Пускай поляки знают, что запорожские казаки много значат для нас. Возглавить посольство предлагаю дворянину Григорию Яковлевичу Унковскому, уже не раз доказавшему, что может с честью служить тебе, государь, и яростно защищать наши интересы.
В глазах Алексея Михайловича промелькнул заинтересованный огонек. Он подался вперед, но промолчал. По его задумчивому взгляду Иванов догадался, что его предложение прозвучало вовремя и пришлось царю по душе.
– Никому не позволительно нарушать этикет, и уж тем более запорожскому гетману, – проворчал с места окольничий Богдан Хитров. Его полное гладкое лицо скривилось от возмущения. Хитров был противником войны, и ему не нравилось, что обсуждение по воле Иванова отклоняется от темы уменьшения податей с рыболовецких хозяйств и вотчин, к которым относились также пруды и озера самого Хитрова. Этот важный для Хитрова вопрос мог из-за Иванова отойти на задний план, уступив место украинскому, от которого Хитрову на тот момент не было ни холодно, ни жарко.
Зашевелились высокие боярские шапки, думские люди заговорили, заспорили. Когда шум в палате немного поутих, ведущий заседание Лопухин велел Иванову:
– Говори ещё про черкас.
Иванов чуть заметно усмехнулся и не спеша продолжил:
– А еще, батюшка царь, следует придать высокий статус посольству, и при обращении к нашему государю пускай составляют документы по этикету. А если нарушат, то приравнять такое нарушение к государственному преступлению с целью оскорбить и унизить государя.
– Хорошо. Говори дальше, – кивнул головой Алексей Михайлович
– Пускай Григорий завтра придет вместе с Силуяном Мужиловским в приказ и возьмет образцовое письмо, чтобы впредь гетман при переписке с вами начинал со слов: «Божьей милостью великому государю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси Богдан Хмельницкий, гетман войска Запорожского и все войско Запорожское челом бьют».
И снова Алексей Михайлович одобрительно и согласно кивнул.
Дьяк Иван Лаптев стоял, низко склонившись над деревянным поставцом возле окна, и торопливо записывал. Старательно скрипело гусиное перо по бумаге: «А также решено оказать поддержку гетману Богдану Хмельницкому в борьбе против шляхетско-магнатского гнета в обмен предложив, чтобы он в то же время добивался бы также и избрания русского царя королем Польши. Пусть бы Хмельницкий со старшиной послали от себя к панам в Раду послов, чтобы они, паны, царского величества милости поискали, пригласили себе государем на корону Польскую и Великое княжество Литовское и тем междоусобную войну и кровь уняли».
Думское решение скрепили печатью, боярскими подписями и отправили в Посольский приказ.
От Москвы до Путивля царские послы добирались санным обозом в сопровождении сорока верховых стрельцов из посольской стражи. Когда выезжали из Москвы, там после солнечных ярких дней вновь воцарилась зима. Завьюжило. Снег сменился дождем, и небо заполнилось серыми тучами. Резкий холодный ветер прорывался сквозь неплотно задернутые щели мехового полога, прикрывавшего сани, в которых ехали Унковский и Домашнев, и обдавал заледеневшей стужей. Днем солнце хотя и светило ярко, но не грело. А на широких полях вдоль дороги, в лесу лежал нетронутый затвердевший снег.
По ночам становилось еще морозней. Часто вьюжило, и валил мокрый снег. Когда прояснялось, одинокая страшная луна бело-желтым оком ярко светила на черном беззвездном небе, изредка пропадая за набегавшими тучами.
Но чем ближе были южные граничные рубежи, тем явственней проступали приметы весны. Дорога очистилась и подсушилась ветром. Снег на полях сделался рыхлым и ноздреватым. Все дольше днем светило яркое солнце, земля прогревалась и стыдливо оголялась. По ней теперь с важным видом прыгали и ходили серые вороны и черные галки.
За Путивлем повсюду раскинулись поля, покрытые первой нежной зеленой травкой и желтым ковром из проклюнувшихся одуванчиков. Небо над головой – бездонное, чистое, ясное. Задувал свежий и теплый ветер. Все в природе дышало весной и преддверием скорой пахоты. Перезимовавшие разбойники воробьи, когда приходилось останавливаться на ночлег в какой-нибудь уютной беленькой хатке, по утрам будили оглушительным звонким чириканьем, перелетая беззаботными шумными стайками с одного куста на другое. Голуби любовно ворковали, разгуливали на аккуратных подворьях с белыми хатками и клевали вместе с домашней птицей рассыпанное просо.
На проезжавший через село богатый чужой обоз местные крестьяне поглядывали украдкой и настороженно, но все же можно заметить было на их лицах спокойное и сдержанное любопытство. Молодых казаков на улице почти не видно, а из хат, заслышав звон бубенцов, выходили поглазеть на заезжих гостей одни только женщины и старики. Ребятишки бросали свои занятия возле песчаных круч и ручьев и галдящей веселой ватагой бежали следом за санями и всадниками. Два старичка запорожца, сидящие на завалинке возле хаты, повернули в сторону проезжавших саней головы и привстали, рассматривая их обоз. Унковский с удивлением заметил, что в их брошенных на проезжавшие сани взглядах исподлобья явственно просквозило что-то насмешливое, вызывающее и горделивое.
Вообще-то он почти сразу же увидел отличие местных крестьян от российских. Оно как раз и заключалось в этом хмуром и даже презрительном достоинстве местных, которое с пеленок и младых ногтей явно было присуще казакам. Видно, что эти суровые и сдержанные на вид мужчины – и молодые, и старые привыкли к долгим степным походам, они прирожденные лихие воины и уверенно держат в руках любое оружие. Запорожцы своим независимым видом как будто подчеркивали владеющий ими горделивый диковатый дух казацкой вольницы.
Казаки и одевались ярче и более броско. На молодых казачках красовались длинные расшитые по низу платья, а теплая одежда обычно была красиво вышита ярким национальным орнаментом. Их головные уборы украшали разноцветные ленты, которые очень шли их вишневым задорным глазам и симпатичным лицам. Старые казаки обычно носили кафтаны из грубого сукна, шапку или же свитку. Безбородые, но с седыми усами дедки в широких шароварах, с длинным чубами на гладко выбритых головах – особенной гордости запорожского казака (дернуть за него – значит нанести страшное оскорбление), сидели на лавках возле ворот и с молчаливым невозмутимым спокойствием, достоинством и подчеркнуто горделивым видом беседовали между собой, посасывая длинные трубки, но подходить к чужим саням не спешили. Если только окликнут или позовут.
Семен Домашнев по просьбе Унковского каждый вечер старательно записывал все события миновавшего дня. Свои записи он ему не показывал, смущенно и ревниво оберегал от начальника, даже когда тот просил почитать. И повсюду таскал их в своей сумке, считая важным дипломатическим свидетельством.
Вокруг сёл уже повсюду были распаханы пашни. Как и в России, местные крестьяне спешили убрать свои домашние подворья, сараи, амбары и вычистить скопившийся за зиму мусор, починить домашний инструмент и телеги, плуги, лопаты и топоры. Люди готовились к посевной, и копошились в своих огородах, садах.
Дорогой петляли, чтобы не наткнуться на конный польский разъезд, рыскающий в этих местах в поисках беглых польских крестьян. С каждой верстой на юг становилось по-летнему жарко. Унковский распахивал или снимал с себя днем парадную ферязь и бездумно сидел, подставляя свое лицо ласковым лучам солнца. Свежий теплый ветер бил ему в грудь, принося с собой запахи навоза с сельских хлевов и талой воды, скопившейся в глубоких бороздах на коричневых пашнях.
В Конотопе послов встречали выстроившиеся в стройные ряды возле главных крепостных ворот верховые казаки, державшие в руках развернутые хоругви и иконы, блистающие на солнце золотыми окладами. Когда мимо строя проехали первые сани, уже с трудом передвигавшиеся по оголившейся от снега земле, стоявшие за всадниками музыканты вскинули трубы и ударили в свои национальные тулумбасы, живо напомнившие московским послам родные барабаны.
Сани оставили у городового атамана на подворье и дальше поехали уже на нескольких каретах, любезно предоставленными местным атаманом.
Возле Чигирина послов ожидала делегация от гетмана Хмельницкого: сын гетмана Тимофей, полковник Иван Выговский и чигиринский городовой атаман Лаврин Капуста. Запорожский отряд появился внезапно впереди на дороге. Всадники, одетые в алые, коричневые с золотым шитьем жупаны, высокие меховые шапки, гарцуя, ожидали, когда кареты остановятся и выйдут посланники.
Высокий статный казак отделился от остальных и с горделивым достоинством поклонился. Это был сын Богдана Хмельницкого – Тимофей.
– Отец мой Богдан Хмельницкий, гетман войска Запорожского послал встретить тебя, царского величества дворянина, и проводить к нему, – произнес молодой казак по-юношески звонким голосом. Его выразительное благородное лицо при этом осветилось дружелюбной улыбкой.
Унковский не удержался и также тепло улыбнулся. Затем оглядел стоявших позади Тимофея казаков, и с барской покровительственностью одобрительно им кивнул.
– Доехали, дай Бог здорово. Скажи, как величать тебя?
– Тимофей Хмельницкий, – с суровым достоинством отозвался молодой казак, и неожиданно легкая горделивая краска смущения залила его выразительное лицо.
– Видно, что ты храбрый и решительный воин и не бросаешь слов на ветер. А главное, с честью носишь добытое на поле брани оружие. Скажи, доводилось ли тебе уже участвовать в ратных сражениях?
– Да, и не раз, – сдержанно ответил Тимофей.
– Похвально. Уверен, что побеждали в бою, – проговорил Унковский.
Ему после долгой утомительной поездки в тряской карете было чрезвычайно приятно стоять ногами на земле и видеть плывущие в синем небе белые облака, поля, покрытые морем желтых одуванчиков, и взбегающие в туманной дымке пологие и величавые холмы с растущими на них высокими и остроконечными деревьями, стройные ряды высоченных вязов и лип, рвущиеся в небо, и стадо коров, мирно пасущихся на поле, больших черных грачей важно шагающих по распаханной плугом крестьянина черной пашне.
Домашнев не принимал участия в разговоре. Он незаметно с любопытством разглядывал стоявших позади Тимофея доблестных запорожских воинов, о безрассудной храбрости которых был наслышан еще в Москве. Их выразительные лица, настороженные взгляды исподлобья явственно указывали, что в бою эти воины являются достойными, отчаянными и яростными противниками, исполненными безудержной отваги и решимости сражаться до победы.
– Как здоровье гетмана Богдана Хмельницкого? – расспрашивал Унковский.
– Отец мой Богдан Хмельницкий, гетман войска Запорожского, жив и здоров. Сейчас вот только немного приболел, и потому не смог лично встретить почетных гостей. За что просил его извинить, – все с тем же поразительным достоинством отвечал молодой казак.
– То, что гетман Богдан Хмельницкий хворает, невесело. Но Бог даст, он поправится. Ну а теперь скажи, Тимофей, куда надлежит нам проследовать?
– Твоему царского величества дворянину гетман Хмельницкий велел бить челом и следовать в Чигирин, где и сам сейчас находится.
На въезде в город кареты Унковского и Домашнева встретили выстроившиеся стройными рядами верховые казаки. Колыхались бархатные темно-вишневые знамена. Со стороны крепости раздались залпы пушек, и в небо взвился белый дымок.
«Достойно встречают», – усмехнулся про себя Унковский и довольно подмигнул Домашневу.
Их и стрельцов посольской стражи переправили на лодках через реку Тясмин на другой берег и разместили на большом хуторе, недалеко от резиденции Хмельницкого в Субботово, в усадьбе полковника Федора Вишняка. Место нашлось всем: стрельцов поселили на том же подворье, по несколько человек в хате.
В следующие дни Унковский и Домашнев могли всюду ходить и осматривать хутор и окрестные села.
После сытного вкусного завтрака, состоявшего из огромного количества местной еды с особенным национальным колоритом, они обычно выходили на улицу и направлялись к ближайшему холму, с которого открывался великолепный вид на окрестности: бескрайние поля, пологие холмы и аккуратные богатые села с знакомыми белыми церквями на возвышеньях, откуда доносился колокольный перезвон. Довелось им присутствовать на одной из вечерних служб, после которой они воротились, пораженные сходством и различием с московскими церквями.
Они слушали певучую торопливую речь молодых и удивительно красивых дивчин, идущих с коромыслом к колодцам с высокими журавлями. В растворенные окна усадьбы, где они жили, доносились жалобные звуки домбры. Они уже знали, что возле низенькой беленькой хатки мазанки сидит дед Панас и наигрывает детям народные мелодии.
Иногда ранним утром, Унковский и Домашнев выскальзывали за ворота, спускались по тропинке к величавому, окутанному сонной белой дымкой Тясмину и там долго сидели под раскидистой ивой на кошме, глядя, как рыбачат местные дедки и слушая, о чем те судачат.
– Мне кажется, я бы здесь так и остался навсегда. Я уже и речь их хорошо понимаю. Правда, пока говорить еще как они не могу. Нашел бы себе гарную дивчину, она родила бы хлопчиков, а я бы пахал землю, – признался однажды мечтательно Семен Домашнев. Он был совсем молод, и Унковский улыбнулся в ответ.
– А ты оставайся, Семен.
Тот покачал головой.
– Не приживусь я здесь.
– Почему же?
– А меня не примут, – и Домашнев указал на рыбаков.
– Ты прав, дружище. Где родился, там и пригодился. Хотя не скрою, здесь и впрямь очень хорошо. Богатый и вольный край, гордый смелый народ эти запорожцы, – задумчиво проговорил Унковский.
Когда поднималось солнце, рыбаки уходили с реки. Унковский и Домашнев тоже вставали и шли обратно к усадьбе. Там отдыхали, обедали, а после полуденного сна вновь выходили во двор и тоже сидели на крыльце, подставив лица припекающему солнцу, грелись. Попыхивая трубками с крепким тютюном, как местные называли свой табак, лениво наблюдали за вольно бродившей по песчаному двору домашней живностью. К вечеру третьего дня они осмотрели все местные достопримечательности и уже начинали скучать. Но на четвертый день к ним прискакал есаул и привез приглашение гетмана Хмельницкого пожаловать на переговоры.
Богдан Хмельницкий встретил московских гостей на крыльце своего большого каменного дома. Это был черноволосый крепкий мужчина средних лет. Лицо гетмана с правильными приятными чертами выглядело спокойным. Под густыми соболиными бровями выделялись живым умным блеском цепкие глаза. Аккуратно свисающие смоляные усы и небольшая короткая бородка довершали облик известного своей отвагой воина.
Вокруг крыльца стояли, окружив его, одетые в парадные красные и синие кунтуши, расшитые серебром и зелотом, казацкие полковники и старшины.
Прошли в светлую чистую горницу.
– Я и казацкие полковники, атаманы и есаулы войска запорожского бьем челом великому государю и великому князю всея Руси Алексею Михайловичу, – по чину провозгласил Хмельницкий, делая шаг вперед и степенно кивая.
– Божьей милостью великий государь и великий князь всея Руси жалует тебя и велит спросить о здравии, – также по чину ответил Унковский.
– На здравие не жалуемся. А как здоровье царя Алексея Михайловичао и царевича Дмитрия Алексеевича? – спросил Хмельницкий. Услышав ответ, кивнул.
– Божьей милостью великий государь и великий князь Алексей Михайлович шлет тебе, гетману Богдану Хмельницкому войска запорожского царскую грамоту, – по чину произнес Унковский и сделал знак Домашневу вынуть грамоту.
Гетман взял ее в руки. Приложился к печати губами и протянул стоявшему рядом обозному Чарняти. Тот бросил на гетмана слегка озадаченный взгляд, однако ж подчинился и, почтительно приложившись, передал обратно.
Хмельницкий распечатал грамоту. Лицо его оставалось невозмутимым и сосредоточенным. Прочитав, положил грамоту на стол и тихо вздохнул. Унковский догадался: тот разочарован. Так и оказалось.
– Не скрою, грамота от российского царя имеет для меня и войска Запорожского огромное значение. Но в ней нет прямого ответа на главный вопрос, чтобы нам встать под высокую государеву руку, – сказал Хмельницкий.
– На то у великого государя и великого князя всея Руси Алексея Михайловича заключен с поляками Поляновский договор о мире, который нарушать никак не можем.
Хмельницкий возразил:
– Великому государю и великому князю всея Руси не придется нарушать мир с Польшей, потому что казаки короля не выбирали, и не короновали, и креста ему не целовали.
– Великий государь вас своей милостью не обходит. Ему стало известно, что у вас, в Запорожской земле хлеб не родится, и саранча урожай поела, и соли привозу не было, а от войны стоит разорение. Царь тебя гетмана и Запорожское войско жалует: он приказал с торговых ваших людей, которые приедут в порубежные города для торгового промысла, с их товаров пошлин в государеву казну не взимать, – уклончиво отвечал Унковский на искренний и страстный призыв украинского гетмана.
– Спасибо за оказанную великую милость царя и великого князя всей Руси Алексея Михайловича. Помощь эта придется вовремя. Если же есть от царя к войску Запорожскому вопросы, то выслушать их я буду рад, и от вас наших дел не скрою.
– Ждать ли от гетмана Запорожского войска поддержки избрания российского государя на польское королевство? – сразу же прямо спросил Унковский.
Хмельницкий подумал, решительно и прямо ответил:
– Такую поддержку окажем.
– Известно нам, что крымский царь с поляками и литовцами дружбу водит, веры ему нет никакой. Но до царского двора дошли известия, что войско Запорожское с крымским царем договаривается.
– Мы крымского царя будем просить бить челом великому государю, чтобы и им тоже он был государем, – дипломатично ответил гетман.
Унковский по достоинству оценил ответ. Понимающая улыбка проскользнула на его плотно сжатых губах.
– В царской грамоте написано, что великий государь всея Руси в помощи вам не откажет. И оставит свое посольство. И надлежит вам теперь посылать все послания нашему государю установленным официальным порядком.
– На это согласен, – кивнул головой Хмельницкий и прибавил, не скрывая горечи и разочарования.
– Устремления войска Запорожского о переходе под высокое покровительство россиского государя по-прежнему в силе, и я хочу отправить в Москву и своих послов.