Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит - читать онлайн

Глава 1

Было еще темно, когда я, полусонная, вылезла из постели. Ежась от утренней прохлады, я влезла в свой легкий атласный халат и, стараясь не разбудить Иоганна, пошла в ванную. К счастью, в нашу квартиру еще поступала горячая вода, и я смогла быстро принять душ, прежде чем будить детей. Всем им, кроме маленькой Адалии, в это утро нужно было идти в школу. Вытерев запотевшее зеркало, я несколько секунд рассматривала свое отражение. С грустью отметила, что появилось еще несколько морщинок, а под глазами отчетливо обозначились мешки. Впрочем, это неудивительно для матери пятерых детей, работающей в две смены. Пока сушила волосы, услышала, как проснулись близнецы Эмили и Эрнест.

Когда я вошла в комнату, они сидели в постели и тихо переговаривались. Два их старших брата продолжали лежать, свернувшись калачиком, пытаясь насладиться последними секундами сна. Адалия до сих пор спала со мной и мужем, потому что детская кровать была слишком мала для пятерых.

– Потише, милые. Остальные еще спят. Маме нужно приготовить завтрак, – прошептала я и тихонько положила на кровать их одежду. Близнецам было уже по шесть лет, и помощь в одевании им не требовалась.

Я прошла на нашу крошечную кухню и начала готовить завтрак. Через несколько минут помещение наполнил горький аромат дешевого кофе. Точнее, просто горячей воды с коричневым оттенком – единственного способа скрыть отвратительный вкус разбавленного водой молока. Хотя к этому времени старшие дети знали, что пьют не настоящее молоко. Если повезет, нам удавалось достать несколько банок сухого молока, но с начала года, по мере ухудшения ситуации на фронте, пайки становились все скуднее и скуднее.

С шумом на кухню прибежали дети и, усевшись за стол, жадно уставились на тарелку с кусочками хлеба с маслом и сахаром.

– Потише, милые. Отец и Адалия еще в постели, – строго сказала я, пока они занимали свои места.

Несмотря на голод, они не набросились на хлеб, а подождали, пока я расставлю кружки, а потом еще произнесли короткую молитву благодарности за еду.

Через три секунды тарелка опустела, дети допили кофе и отправились в ванную чистить зубы. Я тем временем зашла в нашу спальню, чтобы взять ботинки, пальто и шапочку медсестры. Иоганн не пошевелился, глаза у него были закрыты, но я-то знала, что он притворяется спящим и встанет с постели, только когда услышит, как закрывается входная дверь. Ему было стыдно, что теперь кормилец семьи – я. Но ничего не поделаешь: за время войны в Германии все изменилось.

Иоганн был скрипачом-виртуозом. Он много лет играл в Берлинской филармонии, но начиная с 1936 года ограничения в отношении всех, кто не вписывался в расовые законы нацистской партии, стали намного жестче. Мой муж был представителем народности «рома»[3], хотя большинство немцев называло их «цыганами» (Zigeuner). В апреле и мае 1940 года практически вся его родня была депортирована в Польшу. К счастью, в глазах нацистов я считалась «чистокровной», поэтому нас они пока что не беспокоили. Тем не менее мое сердце замирало каждый раз, когда кто-то стучал в нашу дверь или звонил по телефону ночью.

Дети возились в прихожей, как обычно подшучивая друг над другом. Я оглядела их, покрепче завязала шарфы, как обычно, по очереди расцеловала их. Самый старший – Блаз – иногда отстранялся от меня, но Отис и близнецы от всей души наслаждались поцелуями, оттягивая момент, когда наконец нужно будет отправляться в школу.

– Ну ладно, идем; не хочу, чтобы вы опоздали. Да и у меня всего двадцать минут до начала смены, – сказала я, открывая дверь.

Не успели мы выйти на лестничную площадку, как снизу раздался стук сапог по деревянной лестнице. По спине у меня пробежал холодок. Я тяжело сглотнула комок в горле и попыталась улыбнуться детям, которые, почуяв мою тревогу, беспокойно смотрели на меня. Чтобы приободрить их, я беззаботно махнула рукой, и мы принялись спускаться по лестнице. Обычно мне приходилось удерживать их, чтобы они не бросались сломя голову вниз по лестнице, но сейчас они жались ко мне, как утята.

Топот шагов становился все оглушительнее. Казалось, что он звучит со всех сторон. Сердце у меня бешено заколотилось. Я задыхалась, но продолжала спускаться по лестнице, надеясь, что несчастье в очередной раз обойдет меня стороной. Я отказывалась верить в то, что беда сегодня выбрала именно нас.

Полицейские столкнулись с нами на середине второго лестничного пролета. Это были молодые люди, одетые в темно-зеленую форму с кожаными ремнями и золотыми пуговицами. Они остановились прямо перед нами. На мгновение мои дети с восхищением посмотрели на их остроконечные шлемы с золотым орлом. Сержант, поднимавшийся первым, окинул нас взглядом и, слегка отдышавшись, заговорил. Длинные прусские усы колыхались в такт угрожающим словам.

– Фрау Ханнеманн, боюсь, вам придется вернуться в вашу квартиру вместе с нами.

Прежде чем ответить, я посмотрела прямо ему в холодные зеленые глаза. Отблеск зрачков пронзил меня страхом, но я постаралась сохранить спокойствие и улыбнуться.

– Сержант, боюсь, я не понимаю, что происходит. Мне нужно отвезти детей в школу, а потом пойти на работу. Что-то случилось?

– Фрау Ханнеманн, я бы предпочел поговорить с вами в вашей квартире, – сказал он и сжал мою руку.

Его движение испугало детей, хотя он и не проявил откровенной агрессии. Конечно, мы уже много лет были свидетелями насилия со стороны нацистов, но настолько острую угрозу для себя лично я почувствовала впервые. Все эти годы я надеялась, что они просто не заметят нас. Лучший способ выжить в новой Германии – превратиться в невидимку. До сегодняшнего утра моей семье это удавалось.

На площадке раздался скрип приоткрывшейся двери: сквозь щель я увидела бледное, изрезанное морщинами лицо фрау Вегенер. Она бросила на меня полный сочувствия взгляд, затем открыла дверь пошире.

– Господин полицейский, моя соседка фрау Ханнеманн – замечательная жена и мать. Она и ее семья – образец вежливости, доброты и благонадежности.

От такой ее смелости и желания помочь у меня на глазах выступили слезы. В разгар войны обычно никто не рисковал публично противостоять властям. Я с благодарностью посмотрела на нее.

– Мы всего лишь исполняем приказ. И хотим просто поговорить с вашей соседкой. Пожалуйста, пройдите к себе и позвольте нам спокойно сделать свою работу, – сказал сержант и захлопнул дверь квартиры фрау Вегенер.

Дети беспокойно зашевелились, Эмили заплакала. Я взяла ее на руки и прижала к груди. Единственными словами, которые смогли пробиться сквозь охваченное туманом и горем сознание, были:

– Я никому не позволю обидеть вас, дети.

Через несколько секунд мы стояли перед дверью нашей квартиры. Я принялась искать ключ в сумочке, набитой салфетками, бумагами и косметикой, но один из полицейских оттолкнул меня в сторону и застучал по двери кулаком.

Звук эхом разлетелся по лестнице.

Послышались торопливые шаги, а затем дверь открылась, и площадку осветил свет изнутри. В проеме стоял Иоганн, растрепанный, с темными кудрявыми волосами, падавшими прямо на глаза. Он посмотрел сначала на полицейских, затем перевел взгляд на нас. Всем видом мы безмолвно молили о помощи, но все, что он мог сделать – это открыть дверь пошире и впустить внутрь незваных гостей.

– Иоганн Ханштайн? – спросил сержант.

– Да, герр полицай, – дрожащим голосом ответил мой муж.

– По приказу рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера все синти и рома Рейха должны быть интернированы в специальные лагеря, – отбарабанил сержант.

Наверняка он повторял эту фразу десятки раз за последние дни.

– Но… – начал было мой муж.

Ему так и не удалось больше ничего сказать, потому что полицейские окружили его и скрутили руки.

Я обратилась к сержанту:

– Прошу вас, не надо. Вы напугаете детей.

Несколько секунд в его взгляде читалось смущение. В конце концов с ним разговаривала немка, такая же, как его сестра или кузина, а вовсе не опасная преступница.

– Пожалуйста, позвольте моему мужу самому собраться. Я отведу детей в другую комнату, – мягко попросила я, пытаясь разрядить обстановку.

Сержант махнул своим людям, чтобы они отошли от Иоганна. Но тут же выпалил:

– Дети тоже пойдут с нами.

Эти слова ножом вспороли мне внутренности. Я едва не упала от охватившей меня тошноты и потрясла головой, не веря своим ушам. Куда они хотят забрать мою семью?

– Дети тоже цыгане. Приказ распространяется и на них. Не беспокойтесь, лично вы можете остаться.

– Но их мать немка, – постаралась возразить я.

– Это не имеет значения. Кстати, одного ребенка тут нет. Согласно моим сведениям, здесь должны находиться пять детей и один отец.

Тон сержанта не допускал возражений. Да я и не могла ничего ответить. Меня парализовал страх. Я пыталась сглотнуть слезы. Дети не сводили с меня глаз.

– Сейчас я их соберу. Мы все пойдем с вами. Младшенькая еще в постели.

Я удивилась, услышав свой голос. Казалось, что эти слова произносит какая-то другая женщина.

– Вы не идете, фрау Ханнеманн. Только те, в ком течет цыганская кровь, – сухо сказал сержант.

– Господин полицейский, я пойду вместе со своей семьей. Пожалуйста, позвольте мне собрать наши вещи и одеть мою младшую дочь.

Полицейский нахмурился, но взмахом руки приказал нам всем выйти из комнаты. В спальне я, взобравшись на стул, достала с платяного шкафа два больших фибровых чемодана и принялась складывать в них одежду. Дети молча стояли рядом. Они не плакали, хотя на их лицах явно читалась тревога.

– Куда мы едем, мама? – спросил Блаз.

– Нас отвезут в место вроде летнего лагеря. – ответила я, выдавливая из себя улыбку.

– Мы едем в лагерь? – спросил Отис, со смесью недоумения и восхищения в голосе.

– Да, милый. Мы проведем там некоторое время. Помнишь, я рассказывала, что несколько лет назад туда отвезли твоих кузенов. Может, мы даже увидимся с ними, – изо всех сил я старалась сохранять бодрый тон.

Близнецы заметно оживились, словно мои слова заставили их забыть обо всем, что они только что видели.

– Можно мы возьмем с собой мяч? А еще коньки и другие игрушки? – спросил Эрнест, всегда готовый организовать какую-нибудь игру.

– Мы возьмем только самое необходимое. Я уверена, что там, куда мы едем, есть много всего для детей.

Мне самой отчаянно хотелось верить в это, хотя я и знала о том, что евреев и других «врагов» Рейха интернируют в концентрационные лагеря. С другой стороны, мы же не представляли для нацистов никакой угрозы. Наверняка нас решили просто подержать в каком-нибудь импровизированном лагере до конца войны.

Проснувшаяся Адалия испугалась, увидев беспорядок на кровати. Я взяла ее на руки.

– Все хорошо, дорогая. Мы отправляемся в путешествие, – сказала я, крепко прижимая ее к груди.

Тут у меня в горле снова встал комок, и меня захлестнуло беспокойство. Я подумала, что надо бы позвонить родителям, чтобы они хотя бы знали, что нас увозят, но сомневалась, что полицейские позволят сделать звонок. Одев Адалию и собрав чемоданы, я прошла на кухню. Там я взяла несколько консервных банок, немного оставшегося сухого молока, немного хлеба, мясные обрезки и пачку печенья. Я понятия не имела, сколько времени займет наша поездка, и хотела как следует подготовиться.

Вернувшись в гостиную, я увидела, что муж все еще в пижаме. Я сняла с вешалки его лучший костюм, галстук, шляпу и пальто. Пока он переодевался под пристальным взглядом полицейских, я в спальне сменила форму медсестры на костюм и блузку. Когда я вернулась в гостиную, Иоганн уже надевал шляпу. Полицейские повернулись ко мне.

– Вам не обязательно идти с нами, фрау Ханнеманн, – настойчиво повторил сержант.

Глядя ему прямо в глаза, я спросила:

– Вы и вправду считаете, что какая-то мать оставит своих детей в такой ситуации?

– Я много чего повидал в последние несколько лет. Рассказать, так вы не поверите, – ответил он. – Ну хорошо. Можете доехать с нами до станции. Мы должны посадить их на поезд до десяти часов.

Родных моего мужа депортировали куда-то на север, но я почему-то решила, что нас повезут в цыганский лагерь, созданный недалеко от Берлина.

Через гостиную мы прошли к входной двери. Первым шел муж с чемоданами, за ним двое полицейских. Затем следовали два моих старших сына и я. Близнецы вцепились в мое пальто, Адалия сидела на руках. На площадке я обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на наш дом. Подумать только, чуть больше часа назад я проснулась в полной уверенности, что нас ждет обычный день. Блаз немного нервничал из-за контрольной перед каникулами; Отис жаловался на сильную боль в ушах – верный признак того, что он вот-вот заболеет; близнецы были совершенно здоровы, но все равно ворчали, что им приходится так рано вставать в школу; Адалия, этот маленький ангелочек, всегда вела себя хорошо и изо всех сил старалась не отставать от своих братьев и сестер в их играх. Никаких предзнаменований того, что вся эта нормальная жизнь скоро развеется как дым на ветру.

На лестнице царил полумрак, и только через дверь внизу пробивался отблеск утреннего солнца. На мгновение я ощутила резкую боль от того, что прощаюсь со своим домом. Но нет, это неправда; мой дом – это мои пять детей и Иоганн. Я заперла дверь квартиры и стала спускаться, напевая под нос мелодию колыбельной, которую всегда меня просили спеть дети, когда были чем-то расстроены или плохо засыпали. Не высказанные вслух слова заполнили пустоту лестничного пролета и успокоили детские сердца перед нашим походом в неизвестность.