Огни в салоне мигают, и я просыпаюсь, моргая. Шея затекла, во рту пересохло. Над головой что-то гремит – на багажной полке. Турбулентность. Я зеваю, и наушник выпадает у меня из уха как раз в тот момент, как наш самолет резко проваливается в воздушную яму. По салону разносится тихое аханье и обрывки взволнованных разговоров.
Трещит динамик:
– Дамы и господа, до Ньюарка остается около двадцати миль. Как вы могли заметить, погодные условия у нас не самые благоприятные. Посадка предстоит жесткая.
Харпер, моя соседка по креслу, ерзает на сиденье.
– Ну, сейчас начнется истерика.
Я смеюсь. Она абсолютно права: непривычные к полетам пассажиры всегда нервничают, когда пилот упоминает погоду, турбулентность и жесткие посадки. По ту сторону прохода темноглазая женщина с тонкими губами затягивает ремень безопасности так, что больно смотреть. Я представляю, как нарисовала бы ее: сосредоточилась бы на лице и оставила бы остальное размытым. В ее глазах читаются страх и решительность.
Женщина ловит мой взгляд и выразительно смотрит на расстегнутый ремень у меня на бедрах. В ответ я лишь наклоняюсь к иллюминатору, чтобы было лучше видно. Не в пример Невротической Нэнси, меня совсем не пугают скачки самолета. Пока он не рухнет вниз с горящими двигателями, беспокоиться не о чем. Какая разница! Да пусть мы хоть всю дорогу до посадочной полосы проскачем по воздушным кочкам. Главное, добраться домой, к маме. Я невольно вспоминаю руку тети в своей ладони. Тонкая, восковая, в синяках от капельниц. Я бы предпочла стереть эту картину из памяти. У нас с тетей Фиби было много прекрасных воспоминаний. Как мы пекли шоколадные печеньки. Как примеряли шарфы. Как вместе рисовали красками и подбирали сочетания цветов. Теперь эти прекрасные воспоминания размылись; осталось только то, что случилось в прошлом году. Последние дни, что мы провели вместе, вставали у меня перед глазами точно наяву.
Запах лекарств и хлорки. Скрип моих подошв по больничному линолеуму. Тихие, икающие мамины всхлипы. Стоит мне расслабиться – и я словно возвращаюсь туда снова.
Но маме еще хуже. Мне Фиби была тетей, а маме – сестрой-близняшкой. Однажды мама сказала мне, что это все равно что потерять одно легкое: «Не думаю, что когда-нибудь смогу дышать полной грудью».
Звон металла возвращает меня к реальности. В передней части салона стюардессы медленно провозят тележки, собирая мусор и поднимая откидные столики. Кто-то из пассажиров вступил с ними в спор. Мне не слышно, что он спрашивает, но стюардесса отвечает ему сурово: «Нет, сейчас нельзя доставать багаж с полки. Сэр, простите, это нарушает правила безопасности». Я застегиваю собственную сумку. Стюардессы проходят мимо нашего ряда, улыбчивые и вежливые, несмотря на то что самолет трясет и подкидывает. Харпер аккуратно красит губы. При такой турбулентности я понятия не имею, как она еще не раскрасила себе нос. Чудеса какие-то.
Мне неловко за свои дешевые джинсы: рядом с Харпер, облаченной в белоснежную блузку и шерстяную юбку-карандаш, я кажусь себе последней неряхой. Харпер рассказывала мне про свой университет; значит, мы с ней примерно ровесницы. Однако такого шика мне никогда не достичь.
Самолет снова проваливается вниз, и у меня подводит живот. Крылья со стуком ловят воздушный поток. Я клацаю зубами; стюардесса спотыкается в проходе. Кто-то плачет. Я делаю глубокий вдох и закрываю глаза. Видимо, насчет жесткой посадки пилот не шутил.
Снова включается громкая связь:
– Стюарды и стюардессы, займите свои места.
Харпер заправляет длинную темную прядь за ухо.
– Ну вот, придется и дальше держать стаканчик.
Самолет с грохотом пробирается сквозь облака. Спуск проходит хуже некуда. У меня клацают зубы. Сумки скачут под подлокотниками. Я достаточно часто летаю, чтобы не особенно волноваться, но на всякий случай заглядываю в иллюминатор. Давай, опускайся уже под облака.
На сиденье передо мной женщина все продолжает плакать, и теперь я ее даже отчасти понимаю. Вид у всех напряженный. У всех, кроме Харпер.
– Сколько у тебя времени между рейсами? – спрашивает она, надевая на помаду колпачок и не разливая при этом ни капли своей диетической колы.
– Сорок пять минут, – отвечаю я.
Самолет снова падает и снова поднимается.
– Совсем впритык.
– В такую погоду переживать не о чем. Все равно все рейсы задержат. – Она широко улыбается. – Так ты подумала о том, что мы обсуждали?
Обычно я всеми силами избегаю самолетной болтовни. Но не успели мы взлететь, как Харпер показала на серебряный браслет, который папа подарил мне два года назад на Рождество. Она с одного взгляда узнала ювелира, и мы разговорились про обработку металлов. Потом разговор перешел на современное искусство, потом на живопись. И тут уж меня было не остановить.
– Мне кажется, я задремала где-то над Оклахомой, – говорю я.
Она смеется.
– Надеюсь, эта метель убедит тебя перевестись в Калифорнию.
– Перевестись?
– Ну да. Может, раньше тебе бы и не хватило среднего балла, но теперь ты учишься на одни пятерки. И талант есть. Я видела твои работы.
– Ну, на телефоне.
– Мне хватило. В твоих картинах есть сила; такое нечасто бывает.
Фиби говорила мне что-то похожее. Что я умею так работать с цветом, что зритель сразу может разглядеть самое важное в моих картинах. Так она убедила меня взять у нее денег и отучиться семестр в страшно дорогом и ужасно престижном университете на другом конце страны. Меня взяли на третий курс, но я вернулась домой сразу, как узнала о болезни Фиби. Возвращаться я не собиралась, особенно теперь, когда за последний курс мне пришлось бы заплатить огромную сумму.
Фиби и слушать об этом не хотела. В один из наших последних разговоров она попыталась убедить меня, чтобы я переехала с концами. Тетя вложила мне в ладонь чек и крепко сжала запястье тонкими пальцами. Она говорила, как ей хочется, чтобы я вернулась и осталась учиться до самого выпуска.
«В твоих работах есть душа, Мира. Ты должна раскрыть свой талант. Это важно».
Не знаю, была ли она права, но спорить с умирающей тетей я не собиралась.
– Хотя ладно, – говорит Харпер, и мои мысли возвращаются к настоящему. – Стоит людям увидеть твои картины, никто и не вспомнит, что ты окончила только училище.
Училище? Я прокручиваю в голове наш разговор. Как я показывала ей фотографии с последней студенческой выставки. Я призналась тогда, что не в восторге от преподавателя живописи. Не знаю, с чего Харпер решила, что я хожу в училище… Так или иначе, перевестись в другой университет я не смогу. Я все еще учусь в школе.
Мне хочется объяснить это Харпер, но зачем… если случайная попутчица в самолете решила, что школьная пытка для меня уже закончена, то какая кому разница!
– Я подумаю, – отвечаю я.
– Да, подумай. Напиши, если захочешь, чтобы я поговорила с Джудом.
Самолет сильно кренится влево, поймав крылом нисходящий поток воздуха. Плачущая женщина взвизгивает, но Харпер лишь вздыхает и просит мой номер телефона. Говорит, отправит мне эсэмэску. Все это время она удерживает в левой руке свой стаканчик.
Сама я летать практически не боюсь, но эта девчонка… такого невозмутимого спокойствия я еще не встречала.
Самолет сильно трясет. Теперь крики раздаются со всех сторон. Харпер фыркает:
– Лучше уж авария, чем весь этот цирк.
Крепко сжимая подлокотник, я выдавливаю из себя улыбку. «Дорогой Боженька, если ты меня слышишь, пожалуйста, пусть я вырасту такой же, как Харпер».
– Ну вот. Джуд выпускается в следующем году. Кафедра истории музыки. Развлечение для богатеев, если спросишь меня, но ему и правда повезло. Ты говорила, тебе не очень нравится Эверглен… Я правильно помню? Ты же ходишь в Эверглен?
Я киваю: я и правда учусь в школе Эверглен. Мне несколько неловко, но я ее не перебиваю.
– Думаю, тебе просто нужен колледж получше. Тебе понравится в Университете искусств. Все от него в таком восторге.
– Подожди, а ты сама разве не туда ходишь?
– Нет, я учусь на международных отношениях в Помоне.
– Легкотня ведь, да? – Я ухмыляюсь.
– Была бы легкотня, если бы я не взяла дополнительный курс по востоковедению.
Самолет заваливается на правый бок, выпрямляется, потом падает влево. Люди вокруг меня плачут, и, честно говоря, я сама не припомню худшего приземления за долгую историю моих полетов. Но Харпер продолжает щебетать, уставившись в пространство.
– Не знаю, о чем я думала, – задумчиво произносит она. – Можно, конечно, брать поменьше предметов в семестре, но я люблю сложные задачи.
– Похоже на то.
Она все не замолкает. Как ни в чем не бывало Харпер продолжает вещать про университеты и стипендии, и ее, похоже, совсем не тянет заглянуть в иллюминатор. У нее куча дел и на всякие аварии совершенно нет времени.
Она оказалась права.
Самолет, скрипнув шасси, покатился по посадочной полосе под гром аплодисментов. Что-то у меня внутри расслабляется, и я наконец могу дышать полной грудью. Похоже, я переживала больше, чем мне казалось. Сквозь потрескивание динамиков раздается голос стюардессы. Пассажиры, облегченно смеясь, снимают с полок чемоданы. Когда мы выгружаемся из самолета, я проверяю сообщения. Шесть новых. От Зари, от папы и три от мамы.
Мамины я открываю первыми. Сначала последнее.
Мама: «Напиши, когда приземлитесь. Я на работе, но волнуюсь из-за погоды».
Нахмурившись, я пробегаю пальцем по экрану. Мама наверняка все это время следила за прогнозом погоды не отрываясь. Конечно, я могу преувеличивать. Это не похоже на маму. Но когда я переехала… Да ладно, кого я обманываю. Когда умерла Фиби. Когда умерла Фиби, все изменилось.
– Парень? – предполагает Харпер.
Я мотаю головой.
– Нет, мама. Ну, из-за погоды…
Она тихо смеется:
– А тут еще я со своими материнскими советами насчет универа…
Я фыркаю:
– Уж поверь мне, вы с моей мамой полные противоположности.
Наверно, поэтому мне Харпер и понравилась. Или, по крайней мере, поэтому я хочу быть на нее похожей. Харпер похожа на тетю Фиби, если бы у той был идеальный вкус и богатый опыт путешествий. А вот мама совсем из другого теста: тихая, осторожная. Работает медсестрой в послеоперационных палатах и до смерти боится инфекций и самолетов. А с прошлого года она боится и всего остального на свете.
Может, если бы я осталась с ней, маме не было бы так страшно.
Нет. Хватит себя терзать. Мама хотела, чтобы я поехала. Выписала чек от имени тети Фиби на целые полгода учебы! Папа заплатил за второе полугодие: он был в восторге, что я на какое-то время перееду поближе к нему. Мы все согласились, что так будет лучше для меня.
Но как было бы лучше для нее самой?
Я захожу в аэропорт, и у меня перехватывает дыхание. Все сиденья заняты, от стен тянутся шнуры телефонных зарядок, все углы завалены чемоданами. У стен рядами выстроились сумки и детские коляски. В просветах между ними стоят взъерошенные путешественники: кто-то сжимает в руках телефон, кто-то дремлет стоя.
Я чувствую легкий толчок справа. Повернувшись, вижу Харпер: она проталкивается мимо меня, элегантно катя за собой кожаный чемодан.
– Ты разве не собираешься поговорить? – Я киваю в сторону стойки регистрации, где, похоже, собралось все население Пенсильвании.
– Зачем? Провести канун Рождества в гостинице аэропорта? Нет уж, спасибо. Я возьму машину.
Я тихонько смеюсь: не уверена, что Харпер уже можно водить машину. Да и машин наверняка не осталось. Снаружи ветер наметает редкие снежинки. Если спросите меня, то наш полет вообще не надо отменять. Его и задерживать-то, по сути, незачем. Харпер шагает вперед, сияя уверенностью и клацая каблучками кожаных туфель.
Она останавливается и поворачивается ко мне.
– Поехали со мной. Если хочешь. Подброшу тебя до Питтсбурга.
Ага, конечно. Оптимизм – это, конечно, прекрасно, но его тут явно недостаточно. Я с улыбкой трясу головой.
– Я попытаю удачи в очереди. Нужно разобраться, что мне теперь делать.
– Ну… – Харпер замолкает, словно придумывая аргументы, но потом качает головой. – Напиши мне по поводу университета. И удачной дороги домой!
Она съезжает по эскалатору. Сразу за ней на ступени становятся широкоплечий парень с темными волосами и семейная пара с тремя маленькими детьми. Рядом со мной несколько сотрудников аэропорта ввозят в зал раскладушки. Одна из сотрудниц наблюдает за процессом, приложив к уху рацию. Телеэкраны над головой тоже навевают тоску: показывают прогноз погоды. Огромные мерцающие буквы складываются в слово «ШТОРМЕТЕЛЬ».
Я совсем падаю духом. Можно и не говорить с сотрудниками аэропорта, все и так понятно. Усталые туристы; переплетения зарядок для телефона; спящие под куртками пассажиры. Раскладушки в залах ожидания. Я замечаю указатель «Прибытие и вылеты» на ближайшей стене, но идти туда нет никакого смысла. Тут и без всяких расспросов понятно, что мой рейс на Питтсбург отменили – как и все остальные.
Я не попаду домой.
От этой мысли горло пронзает игла отчаяния. Мне очень нужно домой. Я нужна маме. Я должна ее смешить; должна уговорить смотреть всякую ерунду по телевизору. Я смогу отвлечь ее от мысли, что Фиби умерла под Рождество. Но для этого мне нужно добраться до дома.
Я набираю сообщение, но сразу стираю – и так раз за разом. Нет, не получится: я не знаю, как сообщить маме новости. Что бы я ни написала, она все равно распереживается до полусмерти.
Я сдаюсь и набираю номер моего отчима Дэниела. Дэниел работает бухгалтером, и работа ему очень подходит. Мягкий, спокойный, он – полная противоположность моей нервной и энергичной матери.
Дэниел берет трубку на втором гудке. Как и всегда.
– Мира, – слегка помедлив, произносит он. – Веселого Рождества.
– Ну, Рождество пока еще не наступило, – отвечаю я. – И веселье, честно говоря, тоже. – Пожалуйста, передай маме, что я застряла в аэропорту. Похоже, на всю ночь.
– Ты в аэропорту? Тебе нужна помощь?
– Нет, нет, просто рейс отменили из-за погоды. Даже не знаю, почему: на вид ничего ужасного. Я разберусь, но, похоже, до завтра улететь не получится. Просто передай маме… Ты знаешь, ей сейчас непросто.
– Не уверен, что…
Он как-то неловко замолкает, словно его отвлекли. Может, лапшу варит? Он всегда готовит лапшу на Рождество. Каждый год. Однажды я ее нарисовала: огромные желтые пласты теста, раскатанные тонюсеньким слоем по столу. Центром картины была скалка.
Дэниел покашливает.
– Может, тебе лучше оставить ей сообщение? Ты ей писала?
Я морщусь. Он что, шутит?
– Не, не хочу, чтобы она прочла на работе. Может, попросишь ее позвонить, когда вернется домой?
– Домой?
На сей раз пауза звучит как-то иначе. Ни вздоха, ни шороха.
Когда Дэниел заговаривает снова, в его голосе слышится напряженная печаль.
– Мира, мы с твоей мамой не живем вместе. Она тебе не говорила?
Я прикрываю свободное ухо ладонью. Наверняка я что-то неправильно расслышала.
– А? Что такое?
– Мы с твоей мамой разводимся. Я съехал две недели назад.
Это что, какая-то странная шутка? В моей голове мечутся обрывки вопросов, но я не могу их поймать. Кто-то проталкивается мимо меня с чемоданом, и от удара по колену слова вываливаются у меня изо рта.
– Что… Я не… Разводитесь?
– Мне очень жаль.
Похоже, ему и правда жаль. Но это неважно. Мне снова нечего сказать. Все так внезапно, так странно. Разве… разве хоть что-то предвещало развод? Я прожила с папой в Сан-Диего от силы полтора года, да и то возвращалась домой на шесть недель, когда умерла Фиби. И приезжала на каникулы! Я думала, у них все хорошо. Так мне казалось.
Я делаю шаг вперед, словно что-то меня толкает. Шагаю без цели: мимо зоны прибытия, мимо информационной будки, мимо чемоданов, раскладушек, семей с детьми. Дэниел говорит, что я по-прежнему для него важна – как и мама, разумеется, – и что он не хотел причинять никому боль. Я спускаюсь по эскалатору и бреду по нижнему уровню аэропорта. Вот конвейеры с багажом, вот убегающие в никуда ряды пластиковых стульев…
– Мира? – Туман в моем мозгу прорезает голос Дэниела. – С тобой все хорошо?
Какой до смешного нелепый вопрос. Однако я не смеюсь.
– Я… Это… Мне надо позвонить маме.
– Мне правда очень жаль. Странно, что она тебе не сообщила.
– Да уж. Получается, нас таких двое.
Обменявшись обещаниями не пропадать (я соглашаюсь позвонить, если что-то понадобится), мы вешаем трубку. Да уж, веселого Рождества. Счастливого Нового года. У меня так трясутся руки, что я еле-еле попадаю по кнопке сброса. Я останавливаюсь, чуть не врезавшись в бетонный столб. Меня мелко потряхивает, словно от электрического разряда: энергия, которая не находит себе выхода. Дэниел уходит от мамы.
Вернее, не так. Дэниел ушел от мамы. И все об этом давно знают – все, кроме меня.
Все в мире идет наперекосяк, но ничего не изменилось.
Пассажиры шагают по коридору. Предупреждения об урагане продолжают высвечиваться на всех экранах. Я перечитываю мамины сообщения за последние три недели: «скучаю по тебе, солнышко», «люблю тебя», «жду не дождусь встречи», «хочу приготовить окорок вместо индейки в этом году, ты не против?» Какого черта она ничего мне не рассказала?
Может, она не смогла. Может, она опять закрылась от всего мира. Так было, когда заболела тетя Фиби. Под самый конец.
Но в тот раз Дэниел был с ней рядом. Варил ей суп, кормил тостами. И я была рядом: держала маму за руку, уговаривала не молчать. Каково ей будет проснуться одной в Рождество? В тот самый праздник, который так много значил для нашей семьи – не из-за подарков, а из-за бесконечного списка рождественских традиций, к которому мы каждый год добавляли новые пункты и над которым вместе смеялись. Маме приходилось отпрашиваться с работы, чтобы успеть покататься на коньках, испечь и разукрасить печенье, погулять по сосновому лесу. Мы были такой потешной троицей!
А теперь нас осталось двое.
Хотя нет… даже это уже не так. Я здесь, а мама там – в полном, тотальном одиночестве.
Я слышу за спиной негромкое постукивание каблуков и оборачиваюсь. Ко мне приближается Харпер, размахивая каким-то предметом. Глаза у нее красные, лицо бледное, но губы расплываются в широкой улыбке.
– Привет, незнакомка. Ну что, передумала?
У нее получилось. Она держит в руке ключи от машины.
– Я думала, машины в аренду сдают только тем, кому исполнилось двадцать пять, – говорю я.
– Если заплатить двойную цену, в паре мест разрешают и тем, кому двадцать один, – говорит она и, нахмурившись, смотрит на экран телефона. Затем решительно убирает мобильник в карман. – Ну что, поедешь с нами?
– С нами?
– Познакомься с моими друзьями. Собратья по несчастью, изгои рейса 3694.
Она кивком указывает себе за спину: там стоят трое ребят примерно ее возраста. Вид у них изможденный и всклокоченный. Уверена, по мне тоже сразу можно понять, что путешествие не задалось. Харпер, однако, свежа как роза. Может, слегка напряжена и нервничает, но держится молодцом.
Она разворачивается, чтобы представить нас друг другу, словно мы на званом обеде, а не в начальной сцене из фильма ужасов, где подростки отправляются в путь через леса.
– Это Джош.
Блондин с сонным взглядом и какой-то травмой (он опирается на костыли, и на колене какая-то ужасного вида скоба). Джош встречается со мной взглядом и слегка кивает.
– Кайла.
Стройная, гибкая девушка машет мне рукой. Волосы у нее белее белого: яркий контраст с моими, цвета воронова крыла. Я вроде бы помню ее с самолета. Она сидела недалеко от меня.
– И Брекен.
Брекен делает шаг вперед, протягивая руку и широко улыбаясь. Может, даже слишком широко, хотя как знать. Может, все университетские парни такие.
Я стягиваю шапку и, запустив пальцы в шевелюру, откидываю волосы с глаз.
Харпер указывает на меня, звякнув браслетами.
– А это – Мира. Мы добросим ее до Питтсбурга вместе с тобой, Брекен. Если она согласится с нами поехать.
Я открываю рот, чтобы возразить. Это все полная нелепость. Не буду я лезть в машину с незнакомыми людьми, тем более в метель. За окном по-прежнему вяло кружится пара снежинок. Ну ладно, может, метель – громко сказано.
Может, не так уж это все и нелепо.
Я нужна маме прямо сейчас. Обычно я на подобное не соглашаюсь, но мне нужно попасть домой. Ради этого я готова на все.