Если в Италии скверно, то могу вас поздравить – наткнетесь на такую погоду, хоть к северному полюсу беги от нее! Мы так привыкли – ненастье дома в порядке вещей. Солнце и голубое небо совсем не для Петербурга, не к лицу ему. Выскочишь отсюда весною с раздерганными нервами, измученный шестимесячной зимой, туманной, гнилой, разлаженной – только и мечтаешь после этой жути и мути: как бы скорее отогреться в лазурном краю…
А тут, за Альпами, всё серо, уныло и скучно. Дождь, дождь и дождь! Отовсюду точно завесы опущены перед вами и сквозь ливень вы любуетесь мокрыми полями, озябшими платанами, посиневшими от холода дворцами и простуженными виллами. Точно у старика воспоминание далекой юности: чуть – чуть примерещится где – то в стороне, сквозь мглу и ненастье, залитой светом уголок с тонкими кипарисами и сверкающими на солнце мраморами и опять тучи бегут за тучами, низко – низко нависшее небо плачет над измокшей землей – рад бы зажмуриться и ничего не видеть больше.
Так и на этот раз: равноденственные бури сыграли плохую шутку с адриатическим раем. Всё потускло, поблекло, слиняло. Точно заботливый хозяин затянул Италию чехлами – ничего не разберешь сквозь сетку дождя… Ни красок, ни определенных линий. Сплывается, теряет контуры, распускается в скучной бесконечности… Летишь с севера на юг – и за Миланом – города кажутся пятнами. Похоже на картину, долго пролежавшую в сыром погребе. Пьяченца, Парма, Реджио, Модена – на мгновение подразнят из тумана острою колокольней или мрачною громадой средневекового собора, обернувшегося к вам царственным порталом… И опять Бог весть откуда наползают серые бесформенные тучи, стирая всё перед вашими глазами… И то было намечено чуть – чуть карандашом, а тут чья – то чудовищная лапа размазала его – и не разобрать: сон это или действительность…
За Болоньей, которая из – за окутавшей ее мглы погрозилась падающими башнями, началось нечто невообразимое. Адриатическое поморье, обыкновенно такое ласковое, счастливое, нежно утопающее в светлой лазури, было захвачено следовавшим с нами циклоном. Речки пыжились, яро неслись грудью, смывали берега и бесились, вскидывая мыльную пену чуть не до верхушек утесов. Море злобилось и накидывалось шумными валами на идиллические города. Один белый Пезаро – родина романского соловья Россини[1] был под солнцем. Оно прорвалось сквозь туман и приголубило своего любимца. Сан – Марино, Фано, Синигалья дрожали от громовых ударов.
Вверху под небесами точно свершалась отчаянная битва. Из туч в тучи, от одного горизонта к другому, неслись крылатые рати. Было уже поздно. От взмахов их мечей вздрагивали горы и целые ливни огня сыпались оттуда на притаившуюся землю. За Анконою – моря не видно. Но в темном царстве ночи, испуганное и смятенное, оно стонало и спешило в ущелья и на отмели, убегая от таинственного и неодолимого врага…
В вагонах скверно. Жутко, холодно. Мы ехали точно в решетах. Дуло отовсюду. Насквозь пронизывало горною стужей, брызгало в скважины, и, порою, казалось, что ослепительно синие молнии направляются в наши окна. Поезд то и дело останавливался в поле, как будто на отчаянном беге ему надо было отдышаться. Оторопелые и перепуганные кондуктора орали на станциях. Ждали катастрофы. Позади нас уже сорвало несколько мостов, кто мог поручиться, что и впереди не случилось того же?
Где – то в тумане мы налетели на пожарище. Небесным огнем зажгло смолистые пинии и ветром их раздуло точно факелы. Пламя рвалось на все стороны, не зная, куда ему кинуться от ужаса… Я вспомнил этот уголок. В последний раз я видел его под чудным осенним солнцем. Зонтичные деревья так тонко и нежно рисовались тогда на ясной и прозрачной синеве, бросая сверху почти голубые тени на золотистые теплые скалы. Тогда мы жаловались на зной – теперь бы хотя на минуту отогреться в нем.
Усталым и измученным путешественникам удалось заснуть только под утро. Стихало – но еще гуще был туман. Кругом не так дуло. И, завернувшись в пледы, мы забились по углам купе. У Ортоны всё тонуло в тучах… День родился в них холодный и серый. За окнами уже ничего нельзя разобрать. Полная безнадежность, что – то победное, беспощадное, непроницаемое. Можно было пожалеть о ливне. Эти тусклые потемки хуже, сплошнее. Душило. Я забылся опять… Прошло часа три, четыре… Открыл глаза и откинулся, до того неожиданно было то, что я увидел. Точно благодетельная фея ударила передо мною волшебным жезлом. Сказка да и только! Но какая сказка – яркая, очаровательная, после которой невольно хочется зажмуриться на действительность. В иную, уже блаженную и радостную бесконечность раскинулись чистые небеса. Сквозь святую лазурь их улыбаются цветущей земле херувимские лики… Воды – то, что «вчера» было кошмаром, – так и горели спокойною, безмятежною синью, откидывая на желтые отмели серебристое кружево едва заметного прибоя.
Я опустил раму. Пахло цветами. Сады зелеными облаками приникли к белым домикам с плоскими кровлями, веселым и шаловливым, как дети, игравшие у их наружных каменных лестниц. Еще полчаса – и вот она благодатная Апулия! У голубого моря, под бирюзовыми небесами, купаясь в одном и радуясь другим, белые как снег, чисто восточные города, очерченные прямыми линиями… Те же плоские кровли – одна выше другой, точно ступени в воздушную область счастливых миражей. Белые башни, белые соборы, белые порталы, белые дворцы, белые улицы, белые площади… И по всему белому – голубые тени и пестрые арабески зелени и цветов, цепляющихся за стены, за колонны, за зубцы, за балконы…
Что – то необыкновенно тихое, спокойное, нежащее и успокаивающее, как колыбельная песня, ласковое, как поцелуй матери, прозрачное, как душа ребенка. Да, это она, счастливая, веселая, смеющаяся Апулия… Когда поезд останавливался, из виноградников долетали песни женщин и девушек. Не итальянские купающиеся точно птицы в теплом воздухе – а полувосточные, проникнутые благородною светлою грустью, точно вздыхающие о чем – то. О чем? Не знаешь сам – только на душе от них растет ответная поэтическая жажда – того, чего нет на свете, что грезится только смутно и неясно… Край миражей – это он с его сказочными далями… На юг за морем – таинственная Африка, на восток – спящая в великих руинах Греция… В верху небо – где некогда над этою страною мирился Коран с Евангелием, и христианские ангелы были прекрасны, как гурии пророка… Да… это она счастливая, поющая Апулия!
Белый Бари! Он удивительно красив у воздушной Адриатики… Когда я вышел из вагона – этот город св. Николая Мирликийского горел под солнцем. Плоские кровли его сверкали одна над другой, огибая голубой залив… Он точно обнят каменными молами, тоже белыми, как бело всё здесь. В лунные ночи – весь этот город в серебристой фате, наброшенный на белый атлас подвенечного платья. Днем он перед вами раскидывается сказкой, высеченной из камня… Иначе не знаю как и назвать это. Из – за плоских кровель, если видеть их с моря, приподымается на мраморных локтях и смотрит в бесконечную даль величавая и несколько сумрачная под короною восточного купола – великолепная громада собора. Могучий, цельный, он является достойным саркофагом погребенного под ним святого – ревностно чтимого и у католиков и у нас…
Старый Бари: узкие улицы, над которыми дома перебросили один к другому арки, точно схватились руками, крохотные площади, с легендарными башнями, с старинными резными фасадами церквей, с нишами, где стоят в голубых и золотых венцах статуи Мадонн, колонны Бог весть кем, когда и зачем завезенные сюда с малоазийских руин. Эта часть города вся слепилась вокруг св. Николая. Именно слепилась! В ее щелях и трещинах – кишмя кишат десятки тысяч наивного люда, полуодетого и немытого.
Какие типы – истинное раздолье художнику! Целые дни проведешь, любуясь детьми и женщинами, ничего общего не имеющими с классическою и строгою Италией. Кажется всё неправильно, а хорошо так, что не оторвешься. Кто только не работал над созиданием этой своеобразной красоты! И греки, и албанцы, и норманны, и сарацины, уже не говоря о римлянах… Каждый внес черточку – и все черточки ужились и сложились в лице барийской женщины хоть читай на нем длинную летопись завоеваний этого края…
Шум и гам в тесных улицах старого Бари – точно всё орет, поет и смеется нарочно, желая оглушить вас суетней и суматохой… Только вкрапленный в это месиво суровый нормандский замок[2] один молчит и хмурится, да таинственная и молитвенная базилика св. Николая всей своей каменной бездною говорит вам о вечности. Я бы сказал о небе, но небеса по этим трещинам раскинули такие голубые ленты – радостные и светлые, что и без собора вы не забудете светлых и прозрачных высей… Средневековое гнездо это с башнями и соборами обросло отовсюду новыми кварталами. Тут прямые и широкие, под прямыми углами пересекающиеся улицы, но тоже белые, тоже плоскокровельные, тоже сверкающие чем – то счастливым и ясным…
В их глубине то улыбнется вам морская лазурь, то цветы загородных садов… И вдруг идешь – идешь по ним и останавливаешься как вкопанный! Что это? Откуда принесло? И смотришь без конца, как сгорбившись под знакомыми сумами и котомками, в ободранных полушубках и расколовшихся картузах, запыленные, серые непременно «целым миром» прут наши… Как это Кострома и Рязань попали в белое Бари?
«Русские?» – спрашиваете вы… «Да, батюшка, св. Николаю поклониться…» и движется эта толпа, как и в других местах, по бездорожью, с своеобразной, стихийною силой… Лохматая, бородатая, рваная, если хотите унылая и голодная, но неодолимая в стремлении к раз намеченной цели… Чего только не делают с нею! Мы – Бог весть к чему держим консула в Бриндизи, а тут вся заботливость о нашем паломнике в руках у настоящих его ворогов, не то греков, не то левантинцев, обдирающих с него последнее[3]. Стонет и ноет от такой заботы о нем богомольная Калуга. Валят ее спать в грязные и чумные подвалы, гонят к ложным святыням, рвут с нее лохмотья… Кажется, и оставить нечего, а как нищий, бегущий чрез колючки, смотришь – то там, то сям бросает она лоскут за лоскутом – так что на белый свет изможденное тело у нее жалуется… Жалкий грош завязался – непременно тот же защитник приведет паломника к знакомой бабе и та под видом манны св. Николая продает ему простую воду…
Дорвутся до каменных плит собора и падают на них богомольцы, в неописуемо – благоговейном порыве, забывая всё – и усталь, и муку, и обиду. И чудится им, что царственные своды, покоющиеся на могучих колоннах, раздвигаются в бесконечность и иное, не это радостное и лазypное, а мистическое «неизреченное» небо раскрывает над ними таинственную глубину… А тут еще – нечто необычное. Вдруг в высоте заговорит и тысячами звуков наполнит всё орган и тает в благодарной молитве душа и мерещится наивному богомольцу: уж не подхватили ли его крылья серафимов в обетованный рай…
По обе стороны верхнего алтаря широкие каменные ступени падают в темень… Оттуда загадочные напевы. Затая дыхание, спускается очарованный паломник – и старый, нижний храм, настоящая гробница величайшего святого, охватывает его отовсюду вековым величием… Низки и тяжелы здесь колонны, грузно нависли своды… Сотня лампад струит в потемки трепетный свет. Едва – едва различается древняя лепка, тускло отливает строгими отсветами позолота. И весь священный, безмолвный, загадочный, торжественно зовет душу богомольца алтарь, воздвигнутый над мощами св. Николая.
Молится и плачет костромич, оторвать лба не в силах от мраморных плит, к каждой колонне припадает высохшими от страстной жажды устами, слушает чуждое ему служение католических патеров, пока в этом алтаре не отворится низенькая золоченая дверца – и ползет под нее странник, простираясь на металлическом помосте. Там окно вниз… Сквозь чудится что – то – но не покрытыми влагою глазами – богомолец видит его…
Он приобщился таким образом к святыне христианского мира. С слабыми, ничтожными силами, с нищетой, невежеством, безъязычием одолел расстояние, победил преграды, казавшиеся неодолимыми, и теперь касается цели своего стихийного пути. Он весь в атмосфере, переполненной благоговением миллионов, молившихся здесь. Каждый из них оставил что – то, какую – то частичку священного порыва под нижним сводом старого храма. Каждый здесь именно оторвался от мучительной действительности, от тяжелого послушания земной жизни – и тут ему открылся уголок завесы, скрывающей до смертного часа его светоносную родину. И весь потрясенный, счастливый, колеблющийся, точно эта непосильная ноша духовного восторга давит его, – возвращается назад странник, уже не замечая облепившей его отовсюду саранчи. Опять рвут с него все, что могут, помыкают им, как ослом подъяремным, смеются над его робостью, непониманием – но он так и сияет радостными глазами. Он всех любит в эту минуту и даже мысли о том, что он должен простить кого – то за издевательство над ним, не приходит ему в голову. Простить? За что? Он сейчас пережил такое великое счастье, что всё остальное, как ночные тени перед солнцем, смылось, исчезло, ушло… Блажен тот, кто может так чувствовать! Жизнь хороша подобными ощущениями и в их огне сгорают ее несовершенства и огорчения.
Лет десять назад я был здесь впервые. Бари с тех пор нисколько не изменился. Неделя, проведенная в его белых стенах, запала в мою память. И тогда, как и теперь, случилось в соборе видеть наших паломников, не отрывавшихся от чужих картин и неведомых статуй, воспаленными от дороги и слезящимися от утомления глазами.
Чуть ли не на третий день после моего приезда я зашел в прохладу и потемки собора – отдохнуть от ослеплявшего жгучего солнца. Уж очень строго оно было – даже на узких улицах не оказывалось никакой защиты. Накануне я познакомился с одним из здешних каноников. Он приветливо поклонился мне, спускаясь в нижний храм. Расписанные стекла окон в высоте пропускали скупо дневной свет, да и то окрашивая его лучи в голубое, желтое и красное, точно в сумраке вспыхивали мистические, прозрачные цветы. Во мраке, под сводами, они встречались, перекрещивались воздушною причудливою сеткою, зажигались на мраморе колонн, скользили по позолотам и умирали в полутонах.
Кроме меня, было здесь несколько нищих. В Италии дом Божий – дом живущих именем Его. Они спали, сидя на скамейках у стен, один даже разлегся на каменной плите – точь – в – точь полустертое временем изображение погребенного под нею, некогда знаменитого мертвеца. Улица сюда не врывалась назойливым шумом, хотя то и дело двери открывались, впуская в собор оборванцев – мальчишек. Они, впрочем, стихали здесь и, прикурнув у стен рядышком, как воробьи, оглядывали большими черными глазами громадный алтарь.
Я не помню – не задремал ли и я сам, потому что мне вдруг представились восточные поклонники, завернутые в яркие бурнусы, и почудилось, что за мраморным порталом собора ревут усталые верблюды. Потом я сообразил, что тот же знакомый каноник рассказывал, как несколько сот лет назад сюда из Палестины, Сирии, Египта сходились пилигримы. Но зачем воображение дополнило их верблюдами, ведь не на этих же кораблях пустыни богомольцы переплывали море? Один подошел было ко мне и, когда я открыл глаза, он вдруг обернулся сторожем раки св. Николая.
– Eccellenza… Eccellenza…
В Италии так часто слышишь это, что обращаешь столько же внимания на непринадлежащий титул, сколько и на «сиятельство», даруемое всем петербургскими извозчиками.
– Что вам?
– Простите… Падре Франческо… il canonico… просит вас скорее вниз.
– Что там случилось?
– Совершенно необыкновенное дело… И так как вы – русский…
Я ничего не понял. Почему, как русский, я должен был принимать участие в необыкновенных делах? Тем не менее, я поторопился и внизу увидел старого каноника в высшей степени расстроенным и встревоженным.
– Вот, вот…
Схватил меня за руку и ведет в дальний угол.
– Богомолку застал здесь… Русская… В таких лохмотьях сюда приходят только ваши соотечественницы. Посмотрите сами.
За толстою приземистою колонной[4] под окном лежал какой – то комок.
С первого раза трудно было разобрать что – нибудь. Только потом я различил посиневшее лицо с стиснутыми зубами, маленькое, с кулачек всё… Большие глаза были широко раскрыты и в их горячем взгляде застыло страдание! Она точно хотела крикнуть, – не нам, нас она едва ли видела – и только сипела. Горло у нее перехватывало спазмою и по темному лицу бежали судороги. В моей памяти осталась ее нога, как – то неестественно подогнутая под себя, и рука, то сжимавшая, то разжимавшая худые костлявые пальцы.
– Она в припадке. Надо доктора.
Тот же хромой сторож побежал, но когда «il medico» явился, в грязных и жалких лохмотьях лежало уж неподвижное тело.
– Что я могу тут… Умерла она – вот и всё.
– Отчего…
– Смерть бывает от разных причин… Вам легче будет, ежели я вам назову их?
Жалкий, никому недорогой и никому неведомый труп подняли и унесли. У колонны сделалось пусто.
– Эта женщина час назад появилась… должно быть св. Николай позвал ее к себе. Ибо сказано: не весте ни дня ни часа… Егда…
Сторож играл роль духовной особы. Он было выбрил себе даже тонзурку, да капитул собора запретил ее бедному малому. Любил он выражаться латинскими текстами, поджимая губы и приподнимая брови.
– Такова жизнь! – размышлял он… – Как мотылек ночью, прилетел на огонь и исчез, не оставив по себе следа…
И не докончил… След именно оказался и при том тут же, немедленно. В стороне что – то пискнуло. Точно котенок мяукнул – жалобно, жалобно.
– Это еще откуда? – возмутился он было, кинулся на этот звук и закричал оттуда:
– Падре… Падре… Франческо…
– Пожалуйте сюда… скорее, скорее. Небывалое дело… совсем небывалое.
Мы подошли.
У самой решетки позади раки святого опять узелок невообразимых тряпок. Прислонен к ней. Точно оставлена дорожная сума. Только почему из этой сумы показалась крохотная детская ручонка и перебирает пальчиками, будто подзывая нас. Сторож живо развернул лохмотья.
– Боже мой… Да тут не один…
– Что не один?
– Ребенок…
– Как ребенок? – прирос к земле каноник.
– Тут их двое… Посмотрите…
Мы наклонились.
Ни до, ни после того я не видел таких маленьких детей. Только их открыли, они задрыгали ножками и ручками, как кузнечики, опрокинутые на спину.
– Близнецы!
Каноник со страхом смотрел на них.
– Что же с ними делать? – наконец, едва – едва нашелся он. Сторож немедленно принял многозначительное выражение лица.
– В таких случаях обыкновенно варят молоко с хлебом.
– Ну, а потом…
– Потом укладывают спать.
– Куда и где?
Духовная особа с запрещенною тонзуркою не нашлась.
– Куда и где? – настойчиво повторил падре.
– Я думаю… Отправить их в полицию.
– Как в полицию? – вскипятился каноник… – Ведь, мать доверила их св. Николаю… а мы в полицию! Ты в уме? Близнецы… действительно, близнецы… Я знаю, приходилось крестить… Именно близнецы св. Николая.
Он машинально пощекотал одного из них под губою… Но близнец заблагорассудил гораздо лучше забрать толстый и корявый палец священника в рот, сжал его деснами и так засосал и зачмокал, точно тот представлял собою нечто невероятно вкусное. И губы в трубочку вытянул и глаза зажмурил…
– Близнецы св. Николая… И думать нечего. Ему они оставлены – и он их не забудет… Мать ведь теперь у него… Она молится за них.
И старик перекрестил детей, шепча над ними молитву.
Близнецы св. Николая – так они с тех пор и значились по всему околотку!
Неведомо как – но не прошло и получаса – нижняя церковь, где лежат мощи, чуть ли не сплошь наполнилась бабьем. Кто облетел узкие улицы и крохотные площадки старого Бари с вестью? Какая сила согнала сюда крикливую толпу – не знаю, но я видел, что padre Francesco вдруг расцвел между ними и уже глядя на меня сияющими глазами повторил:
– Ну, что? Св. Николай – оставил своих близнецов, а? Говорят, чудес нет. Их только не замечают… Что ж, ты теперь побежишь звать полицию? – смеялся он над сторожем с запрещенною тонзуркой.
– Sic transit gloria mundi![5] —неведомо с чего ронял тот.
Еще минуту, две спустя и он, и падре были отброшены в сторону.
Старый каноник уселся на лавочке и спокойно смотрел на женщин, сторож еще пробовал мешаться в их распорядок.
– Ты рожал детей? – накинулась на него одна матрона столь воинственного вида, что «духовная особа» попятилась.
– Нет… то есть не пробовал.
– И не кормил? И не возился с ними? Так убирайся – собирать сольди с иностранцев…
Бабье явилось не с пустыми руками. Напротив! У каждой в руках было что – нибудь… Не успел я оглянуться – как близнецов св. Николая разоблачили из лохмотьев, в которых их оставила мать. Минуту спустя, два этих сморщенных маленьких человечка красовались в чистых рубашечках, в красных вязаных чулочках. Их запеленали, прикрыли теплыми одеяльцами и крохотные глазенки сирот только пучились на всё это, да губы вытягивались в трубочку… Бабье нанесло сюда столько всякого тряпья, что едва ли какое – нибудь новорожденное дитя в Бари обладало подобным приданым. Одна – складывала под корзинкою белье своих умерших детей, другая бросала около гарусное одеяльце, третья неведомо откуда летела с большим пикейным бурнусиком. И каждая молилась св. Николаю, повторяя:
– Помяни моего Бепи (или какое – нибудь другое имя)… Он там у вас… Ты его живо найдешь в раю.
Но очевидно близнецы угодника Божьего далеко не удовлетворились этим. Один из них сморщился так, что булавочные головки его глазенок пропали, и заорал. Другой немедленно последовал спасительному примеру.
– Воте те и на! А накормить…
– У Пеппины слишком много молока. Она, говорит, щенкам отсасывать его давала…
– Бегите за Пеппиной.
Но чудо следовало за чудом. Не успели о ней вспомнить, как на темной лестнице из верхнего храма показалась массивная фигура с таким молочным хозяйством, что действительно одному ребенку, обладай он и чудовищным аппетитом, с ним бы не справиться.
– Где тут сироты св. Николая? – орала она, расстегиваясь на ходу.
– Вот они, вот… Ишь кричат.
Пеппина сначала одного, потом другого выхватила из корзины и приложила их пухлые ротики к налившимся и лопавшимся соскам… Близнецы св. Николая и это приняли как должно. Засопели, зажмурились так, как будто они еще ни разу не открывали на свет Божий своих черных горошин. Неведомо как из пеленок вынырнули худенькие ручjнки, уперлись в грудь Пеппины, да как! – их пальчики утопали в ней, перебирая.
– Ангелочки… Божьи дети! – шептало кругом умиленное бабье…
– Как вы за мною сразу не послали! – упрекала их Пеппина… – Наконец, я за своего Нонни спокойна. Здоровым мальчуганом вырастет. За него св. Николай позаботится!
– Хватит ли у тебя молока?
Та только презрительно взглянула на спрашивавшую… Когда дети отвалились от груди, сонные их опять уложили в корзинку и прикрыли.
– Куда ж их нести теперь?
– Ко мне. Я первая прибежала! – взвизгнула одна, принимая над близнецами св. Николая воинственную позу.
– Как же! Ты посмотри, что я принесла им… Тут два шелковых одеяла.
– У вас обеих свободного угла нет в доме. А у меня верхняя горница пустая.
– Все вы дуры! – решила Пеппина. – Я их кормлю, я их и возьму…
– Что ж, что ты кормишь. Эка невидаль! Подумаешь, как тебе дорого это стоит… вчера ты так же щенков кормила.
Пеппина взвизгнула, обнаруживая богатейший «благой мат», засучила рукава и вообще засвидетельствовала столь решительные намерения, что старый каноник счел эту минуту удобной, чтобы вмешаться в дело.
– Вы с ума сошли! Где вы орете? Ведь тут св. Николай лежит.
– Что ж, что лежит? Он видит, из – за чего мы. Не из – за дурного. За его же близнецов хлопочем.
– Да вы подумайте… Кому их мать отдала?
– Ему! – ткнула воинственная дама на золотую раку.
– Ну то – то. А вы их отнять у него хотите.
– В самом деле, бедняжка, ведь одному св. Николаю доверила их.
Бабье начало отступать.
– По – моему, – продолжал каноник, – близнецы св. Николая здесь и останутся… Целый день церковь отперта. Кому из вас свободна – та и будет с ними.
– Отлично. По крайней мере никому не обидно.
– Ну вот… Пусть хоть по очереди каждая смотрит за детьми. А св. Николай благословит вас за это и у вас дома всё пойдет отлично. Ведь вы знаете, за ним молитва не пропадает. Как у пастухов здесь козы плодятся и какое молоко дают? Вся Апулия завидует. А у виноградарей какие гроздья? По десяти фунтов случаются. Ни в Трани, ни в Барлетте таких нет.
– Кто же в этом сомневается?
– Одним им и живем.
– Он у нас первый хозяин.
– Постойте! – опять всполошилась Пеппина. – А на ночь как же?
– Что на ночь?
– На ночь церковь запирается. На кого же вы детей оставите здесь?
– В самом деле.
Каноник задумался. Пеппина торжествовала.
– Оно и выходит, что на ночь я их должна брать к себе. Я кормлю, я и беру.
– Ну да, пока кормишь, пожалуй…
– Пока у тебя молока хватит.
– Что за чудотворец был бы св. Николай, если бы у меня да молока для его близнецов не хватило!
Поднялся гомон и споры разрешились тем, что бабье пришло к соглашению заботиться о близнецах всем. Святой Николай им – отец, а они – матери. Пока Пеппина их кормит – быть им по ночам у нее, перестанет кормить – каждая из матерей будет брать их к себе по очереди. Что понадобится – делать ребятам сообща. Всякое утро Пеппина должна приносить корзину с детьми сюда и ставить ее там, где их положила усопшая. Таким образом никому не будет обидно, а св. Николай обязывался заботиться о них обо всех. Кончили с этим, началось другое. Что делать с лохмотьями, в которые были завернуты дети – близнецы? Эти тряпки несомненно принесут счастье тому, кто ими обладает. Их надо тоже разделить. Но когда захотели приступить к этому, оказывалось, что столь драгоценный материал неведомо кем похищен. Бабье взбеленилось, искало виноватую и не нашло. Для меня, впрочем, было ясно, чьих рук это дело. Недаром лицо духовной особы с запрещенною тонзуркой вдруг сделалось так умиленно и невинно.
– У вас они? – спросил я у сторожа. – Я ведь видел.
– Не выдавайте только. Вы знаете, я совсем нищий.
– Да зачем вам эта дрянь?
– Как дрянь? – И он даже подпрыгнул. – Как дрянь! Да знаете ли вы: когда все здесь успокоятся, не найдется ни одного контрабандиста, чтобы он у меня не купил «на счастье» лоскутка. Против иеттатуры[6] будут зашивать их в платье. Всякий, кто поедет к тунисcким берегам на коралловые рифы – непременно возьмет у меня хоть вот эдакий обрывок, – указал он кончик мизинца. – Я на эти лохмотья два года буду одеваться, по крайней мере. Они каждому (и первому – мне) принесут удачу. Вы видели картину, которая висит вон на той колонне?
– Нет.
– Пойдите посмотрите, и прочтите подпись.
Действительно, синие волны моря взметываются к самым небесам, а с небес к ним спускаются кирпичные облака. Посреди этого хаоса стоит себе рыбак в красном чулке на голове и держит в руках тряпку. Курсив внизу пояснил, что умер когда – то, прикладываясь к мощам св. Николая, бедный нищий (не смейтесь над соединением этих слов – здесь случаются и богатые нищие). И вот рыбак Антонио оторвал от его лохмотьев здоровый кусок.
Через год застигла его изображенная на картине буря. Все ловцы тунцов погибли. Один он, держа лоскут в руках, невредимо добрался до берега. В ознаменование чуда он и поручил написать это местному Айвазовскому и повесил на колонне у раки св. Николая.
Когда я уходил, близнецы спали. Под головами у них (одна в одном конце корзинки, другая в другом) красовались розовые подушки. Пуговки, заменявшие пока носы, сопели во всю. Губки во сне чмокали и сладко раскрывались. Над ними бодрствовала одна из воительниц.
За участь сирот св. Николая можно было успокоиться.
Бедная мать, отходя в иной мир, лучше не могла их поместить!
Через день близнецам привелось участвовать в процессии, касавшейся их очень близко.
По узким улицам старого Бари тихо и торжественно двигались одетые в белые сутаны члены местных братств. Шли в два ряда. У каждого в руках горела толстая восковая свеча. Безветрие полное, и желтое пламя едва – едва колыхалось в знойном воздухе. Посреди тоже в белом тормошились дети. Некоторым заботливые матери прицепили к спинам гусиные перья, что должно было знаменовать их ангельскую чистоту. Случалось, невинные младенцы, присев по пути, оставляли визитные карточки, но это было в порядке вещей и никого не смущало. За братствами следовали девушки в белом тюле и музыка. Местная «банда муничипале»[7] исполняла арию «Травиаты» и капельмейстер, с петушиными хвостами на голове и в гусарском мундире, дирижировал, шествуя спиною вперед и лицом к своим maestri е professori.
За музыкой – катафалк: под его короною и балдахином в простеньком гробу лежала наша богомолка. За своих близнецов и она удостоилась великой чести. Местный капитул не решался хоронить ее. Еще бы, ведь умерла, разумеется, упорствуя в схизме, но тот же старый каноник победил упорство товарищей:
«Как это вы ее не проводите до кладбища, когда она детей оставила нашему святому?»
Решили отпеть ее как следует и даже под парчовым зонтиком вели под руки за катафалком старшего священника. Вокруг вился сизыми струйками дым от кадил, вверху голубело безмятежное, строгое южное небо, а позади – тоже бабье, распевая по своему и далеко не в такт Вердиевской арии погребальный гимн, несло на руках корзинку с близнецами св. Николая.
Все Бари уж знало о происшествии. В железной паутине балконов повсюду бились тысячи детских головок, глазея на будущих товарищей. На плоские кровли выбегали смуглые девушки, подхватывая знакомые строфы. С террас, где были цветы, они же сыпали на катафалк какой – нибудь Агафьи или Матрены благоуханные лепестки роз и лилий. Белые улицы суживались и опять расширялись в площадки. Окрестные церкви встречали усопшую мелодическим колокольным перезвоном. Часто на порогах домов, мимо которых двигалась процессия, дети, стоя, на коленях, присоединяли и свои звонкие голоса к пению их матерей и сестер. Во всем этом было столько праздничного, веселого, что, я думаю, и покойница улыбалась в тесном гробике.
Как – то направо вдруг раскинулась на невообразимый простор темная синева Адриатики и по ней, точно на встречу близнецам св. Николая, под ветром дувшим с востока, неслись бесчисленные серебряные кудрявые головки. На чистой бирюзе небес стройно и тонко обрисовались мраморы красивого кладбища с старыми кипарисами позади, выстроившимися точно монахи, чтобы встретить толпу обычным приветствием траппистов: «Брат мой, вспомни, всем надо умирать». Зато в их тени бюсты над могилами и памятники казались живыми, так был бел, тепел и нежен их камень… Агафью или Матрену хотели было положить в общую могилу бедняков, но бабы, опекунши ее детей, сами готовившиеся в такую, собрали последние гроши и купили ей отдельную… Отпевали просто рабу Божию. Имя ее никому не было известно: «Там не ошибутся, – тыкали бабы перстами в бирюзовую глубину. – Ее ангел встретит и узнает ее душу. Ему не надо земного имени».
Близнецы, насосавшиеся перед тем Пеппинова молока, проспали всю дорогу. Когда любопытные открывали их беленькое покрывало – потревоженные мордашки жмурились и чихали от солнца, но не раскрывали глаз. Их поднесли к страшному черному зеву безобразной ямы, этой последней строки земного существования, но они и к ней остались равнодушны. Им было тепло, хорошо, сухо… Корзину нежно и тихо несли ласковые руки – чего же еще? Душа бедной матери тоже верно радовалась их счастью… Вовремя догадалась умереть… И под легким ветерком даже важные, торжественные, молитвенные кипарисы, приветливо покачивали тонкие верхушки.
Опустили гроб. Засыпали его землей. Глухо стучала она в его доски, точно старалась разбудить кого – то под ними, «еще – де есть время… встань, крикни!» Но там было темно и до ужаса тихо. И яма мало – помалу наполнялась, сравниваясь с краями. Ушли господа в сутанах. В последний раз мелькнула в белых воротах пестрая «банда муничипале», тихо исчезли священники… Погасли кадила и только несколько сизых струек еще осталось в воздухе. медленно рассеиваясь над старыми могилами. Бабье разбрелось по своим, оставив пока корзину с близнецами св. Николая среди цветов.
Тут солнце не так палило. Сморщенным мордашкам незачем было жмуриться и куксить. Над ними наклонялись пышные алые розы, точно хотели разобрать, что это за невиданные козявки заползли к ним и спят. Жасмины осыпали их белыми пахучими лепестками. Будто большая басовая струна гудел над их пуговками – носами громадный и мохнатый шмель. За одну мордашку укрепилась было желтая бархатная бабочка, да мордашка чихнула, и бабочка испуганно сорвалась прочь. Божья коровка всползла на багровую морщинистую щечку… Мимо корзины по земле суетились зеленые ящерицы, проплывали над нею в воздухе солидные жуки. Веселая пташка села на край корзинки и зачиликала вовсю. Просыпайтесь – де, дурачки, чего вы в такую погоду жмуритесь? Разве всегда бывает подобное солнце и небо? Попела – попела, потопорщилась, приподняла пушистые перья и крылья и, увидав, что издали подходят женщины, утонула в небесной лазури…Так близнецы св. Николая и не проснулись, когда их уносили с кладбища.
А между тем в этот торжественный момент они, так сказать, кончали все расчеты с прошлым… Впрочем, какое же прошлое могло быть у них?
Безымянная богомолка осталась одна под пышными кипарисами и мраморами чуждого ей кладбища.
Через три года я опять попал в Бари.
На этот раз я приехал сюда через Константинополь, Афины, Корфу и Бриндизи и весь был полон света и ясности далекого юга. Бари уже не так поразил меня чистотою и святостью небес и лазурью бесконечных далей. Была весна – всё здесь цвело и благоухало. Старый город задыхался от лилий. Они перевивали балконы, стояли в вазах на окнах, белели в руках у женщин. Под одною из древних арок, где еще греческим письмом изображен благословляющий толпу угодник, я узнал моего каноника. Он нисколько не поддался времени. Те же лучистые морщинки у смеющихся глаз и то же довольное, румяное лицо. Я подошел к нему. Он точно меня видел только вчера…
– Сегодня день будет жаркий… Поедем ко мне в сад.
– Куда?
– Около Битонто. Четверть часа отсюда… Вот отслужу мессу – и на целый день буду свободен. У меня там есть прошлогоднее винцо. Я вам скажу – пьешь и гостям Каны Галилейской не завидуешь.
– Ведь осенью по всей Италии был неурожай?
– Только не у нас! Здесь св. Николай за всех! И пока он лежит под нашим собором – нечего бояться. Земля не перестанет родить нам всё, что нужно… И даже сверх. В октябре мы не знали куда девать виноград. Столько его было!
Мы вышли на площадь перед громадою мраморного фасада св. Николая. Он точно надвигался на нас величавый, царственный, опираясь каменными руками на своды по сторонам… Тут обыкновенно играют десятки и сотни детей. Собор дает им достаточно тени, а когда солнце подымается слишком высоко и ее мало – они убегают в церковь, в священный сумрак. Истинное прибежище «малым сим», завещанным Христом своим ученикам. Под высокими арками у массивных колонн – ребята как у себя дома. И на этот раз мы были окружены целою оравою их. Они с хохотом дергали старого каноника за черные полы его рясы, таскали из ее карманов леденцы и прыгали кругом…
– А где же Пепа и Бепи? – строго насупился он.
– Пепа и Бепи с их бабушками – в церкви… Их сегодня брал к себе завтракать Карлуччио. У него ризотто с ракушками.
– Ну то – то… Смотрите вы у меня.
– Это еще что за Бепи и Пепа? – спросил я.
– Эге! А близнецы св. Николая? Забыли вы их, что ли?
– Нет. Только имен не знал.
– Мы их так окрестили.
– Да разве раньше они не были окрещены?
– Кто их знает. Мать из могилы не встанет рассказать. А немного больше святой воды не помешает.
– Как им живется?
– Слава Богу! Св. Николай невидимо заботится о брошенных детях. Вы слышали – ризотто с ракушками сварили и сейчас же за Бепи с Пепой послали. Где что – нибудь лакомое – бабушки уж бегут за ними.
– Это еще что за бабушки?
– Наши женщины, которые в тот раз, как мать оставила детей св. Николаю, набежали в церковь. Они себя сами в бабушки произвели. С Пеппиной во главе. Пеппина ведь откормила их, ну в ее честь девочку и назвали Пепой… На что Апулия – благодатный край, а и у нас таких яблок не найдете полных и румяных, как щеки у Бепи с Пепой – да вот сами увидите.
И действительно, вошел я в собор и сквозь его мрак прямо к канонику двинулись два пузыря. Раскормленные, румяные, толстые… Идут за ручку, один другую держит. «Они всегда так, вместе и всегда за ручку». Переваливаются. Жирные ножки путаются в длинных блузах. Новые сапожонки стучат во всю, другие дети – босы, а эти нет. Нельзя же близнецов св. Николая не принарядить. Бабушки стараются во всю. Точно у них нет своих. Дотронулся я до щек Пепы – действительно яблоки и закраснели, как яблоки. Только голубые глаза да желтые цвета соломы волосы у обоих выдают происхождение с далекого севера. Смех их так и звучит серебряным колокольчиком по всему собору. Другие здесь – пришельцы: молятся, плачут, жалуются святому, просят его. А эти у св. Николая – дома. Они смеются, бегают, играют и непременно вместе, непременно за ручку. Не успел я еще налюбоваться на эту смешную парочку, как сюда вбежала толстая баба с выбившимися из – под платка седыми прядями волос.
– Бепи и Пепа – бегите сегодня обедать ко мне.
А рука так и тянется приласкать обеих.
– Мой Антонио вот какую рыбу поймал… Я скажу Пеппине, чтобы она привела вас.
Дети смотрели отлично вымытыми. Здешние младенцы вообще грязавы отменные. Ни одной мордашки не увидишь, чтобы она не была сплошь замазана. В Бари вода дорога и потому опрятность является великою роскошью. Но это до близнецов св. Николая не касалось. Они были на другом положении и даже порою страдали от ревности бесчисленных бабушек. Не успеет одна вытереть их мокрым полотенцем, как глядишь летит другая – отполировать им розовые щечки. А там уж и третья издали грозится мылом. Бепи с Пепой далеко не разделяли такого увлечения. Они, случалось, прятались в уголок за ракою св. Николая, но и оттуда их вскоре извлекали на соответственную казнь в мыльной воде.
– Их каждый день моют с ног до головы! – рассказывали другие дети, дивясь на этих маленьких страстотерпцев.
Платье на них чистенькое – чуть оборвется, каждая бабушка спешит починить.
– Избалуете вы их – дрянью вырастут! – замечал усердствующим бабам каноник.
– А св. Николай на что?
– Да ведь с вами никакой святой не совладает. Плюнет и уйдет в сторону, делайте – де, как хотите.
В церкви Бепи с Пепой тоже ходили вперевалочку и за ручку. Это до слез пленяло бабушек. Местный фотограф увековечил близнецов – и у каждой барийской бабы непременно была их карточка на стене, вся, разумеется, засиженная мухами до неузнаваемости…
– Теперь еще ничего. А вот вырастет Пепа – беда будет ее будущему мужу.
– Почему?
– Как же – подумайте, у него вместо одной окажется сотни две тещ. Есть от кого повеситься.
И добродушный каноник хохотал во всё горло, представляя себе весь ужас подобного положения.
Св. Николай действительно хранил близнецов.
Они отлично росли в тени собора, под арками, в безмолвии и священной тишине нижней церкви. Дети так освоились с нею, что, случалось, играли вокруг золоченого алтаря, под которым лежать мощи, в то время как очередной пастор совершал мессу, а в глубине старый орган наигрывал несколько легкомысленные мелодии Палестрины[8]. Бепи с Пепой великолепно выдержали все болезни, полагающие судьбою детскому возрасту. Еще бы, ни за одним маленьким королевским принцем не было такого ухода, как за ними. Бабушкам приходилось и дневать и ночевать над постельками, в которых лежали близнецы. Казалось, что святыня, под защитою которой они росли, окружила сирот чудесным ореолом даже и для их товарищей. На юге дети за тычком не гонятся. Бепи с Пепой не раз видели как споры их маленьких друзей и подруг разрешались единоборством, достойным Гектора с Ахиллесом. Потом юные герои гордо ходили с подбитыми глазами и шишками на лбу, с расквашенными носами и тому подобными орденами, питающими самолюбие младенческой невинности.
Такие знаки отличий только раз достались на долю Бепи. Какой – то из крохотных оборвашек ни с того ни с сего уронил толстую Пепу. Та хотя и не ушиблась, но от испуга заорала, да так, что Бепи счел своею братскою обязанностью непременно за нее вступиться. Забыв, так сказать, духовный сан, он ярко накинулся на четырехлетнего задиру и в свою очередь угостил его такою затрещиной, что карапузик в первую минуту был слишком удивлен этим и не нашелся что ему делать. Тем не менее, опомнившись, он обнаружил великую для его беспанталонного возраста боевую опытность. Он собрал своих и, когда Бепи с Пепой держась за руку вышли из церкви, накинулся на первого и оттузил его по мере возможности. Близнецу досталось бы сильнее, но св. Николай, очевидно, не лишил его своего покровительства.
Как раз в ту минуту, как Бепи лежал на животе, брыкаясь толстыми ножками, и ревел во всю, в глубине узкой улицы показалась Пеппина. Она мгновенно оценила положение обоих воюющих сторон. Немедленно в победителей полетел сначала один башмак с деревянным каблуком, а затем улепетывавшего мстителя настиг как раз у поворота за собор другой башмак, и попал в то место, которое всякому ребенку положено самою судьбою для восприятия всевозможных воздаяний. Не прошло и мгновения, как Пеппина в крикливую стаю этой мелюзги ворвалась истинным ураганом. Детишки метались во все стороны, но стихийная дама настигала их повсюду и, наскоро отшлепав одного, уже стремилась к другому.
В это время Бепи с Пепой заняли обсервационный пункт на ступенях собора и оттуда спокойно любовались торжеством добродетели. На гвалт, поднятый Пеппиной, сбежались другие бабушки и в маленьком масштабе повторили здесь сцену Иродова избиения младенцев. Потом детей долго стыдили: «Кого вы вздумали задирать, ведь это близнецы св. Николая. Они сироты и за них вступится сам угодник Божий!» Доказательство справедливости этого было на лицо и дети уверовали, что Бепи с Пепой на особом положении. Их нельзя трогать и задевать. Тем более что, разобравшись, бабушки водили своих оборвашек к раке святого и там опять читали им наставления.
Таким образом, после нежданного циклона, близнецы уже росли вполне безмятежно. Даже во время свалок, когда дети разделялись на враждебные партии и на площади собора смело начинали вселенскую потасовку, от которой даже окрестные собаки прятались куда попало, а взъерошенные коты возносились на плоские кровли поближе к их трубам – Бепи с Пепой, взявшись за ручки, спокойно проходили через объятые воинственным огнем дружины сражающихся. Если же они удосуживались попасть в слишком опасный пункт, где в данную минуту совершался решительный момент боя, то кто – нибудь из вождей победоносной армии схватывал их за концы рубашек, торчавших неизбежно, как полагается детскими модами, позади в разрезах штанов (ибо и Пепа носила таковые же) и оттаскивал сирот назад.
– Здесь не ваше место, видите, дерутся. Достанется вам по затылку – нас же бабушки драть будут.
И проникаясь великою мудростью этого детского совета, Бепи с Пепой за ручку подымались на ступени и там под защитою громады мраморного св. Николая оставались спокойными зрителями героического эпоса.
У них притом была своя роль и свои обязанности, чисто, впрочем, духовные.
В Бари очень часты религиозные процессии. То и дело по узким белым улицам медленно движутся кресты, хоругви, мощи святых и Мадонна, одетая на этот случай местною портнихой в самое модное платье. «Banda municipale» впереди открывает шествие иногда гимном Гарибальди, иногда королевским маршем, а то какою – нибудь арией из оперы, не всё ли равно, лишь бы в участвующих совершался надлежащий подъем духа. Вверху на плоских кровлях девушки поют свое, совсем не в лад старым священникам, двигающимся в средоточии процессии, окутанным фимиамом и от солнца прикрытым балдахинами с страусовыми перьями. И вот тут – то Бепи с Пепой исполняли провиденциальное назначение, умиляя сердца грубоватых рыбаков, контрабандистов, не совсем безопасных членов таинственных обществ Malavita[9], Camorra, Mafia и других. Близнецы св. Николая должны были изображать ангелов. На них ярко горело трико, покрытое серебряной или золотой чешуей, а позади красиво колыхались крылья из лебединых перьев.
– Ну вот совсем ангелы, точь – в – точь ангелы – радовались бабушки, очевидно вполне знакомые с небожителями, которых они еще видели вчера и увидят завтра.
Местный художник подарил близнецам св. Николая луки и колчаны со стрелами. В первую же процессию наивные каноники дали им в руки первые и за спину, между лебедиными перьями, закинули вторые.
– Ну уж теперь их и не отличить от ангелов! – восхитились бабушки.
Таким образом пухлые купидоны отлично сходили за херувимов. И надо отдать справедливость, к раскормленным мордочкам Бепи и Пепы этот новый убор шел гораздо лучше. Девушки и рыбаки при виде их совсем уходили в религиозный экстаз, и даже импровизировали, не сходя с места, гимны, где славили Мадонну, пославшую на землю лучших своих пажей – ангелочков. Они же близнецы св. Николая, и в том же костюме с луками и колчанами, непременно участвовали в каждом погребении детей, знаменуя, что отошедший в лучший мир младенец сделался на лазурных небесах именно таким, как и они. Что могло быть счастливее подобного детства?
Близнецы св. Николая, в качестве духовных особ, мало – помалу совсем вошли в роль. Являлись ли сюда богомольцы приложиться к золотому помосту, под которым погребен угодник Божий – они уже тут как тут. Священник служит обедню и трехлетний карапузик Бепи в белой кружевной рубашке стоит около него и по своему мнению помогает, а Пепа в это время кувыркается в землю, воображая, что она молится. Читает каноник Евангелие и Бепи бормочет что – то, развернув где – то добытую им книгу. Так они и пребывали, приобретая себе неоспоримое право гражданства в нижнем храме. Уходили они отсюда только есть и спать, причем очередь на сие последнее между бабушками велась самая строгая.
Дурного дети видали мало. Так как их считали принадлежностью собора, в некотором родстве со св. Николаем, то в домах, где они ночевали, все старались держать себя соответственно. Даже когда какой – нибудь Пиетро или Франческо бывало разбушуется, его сейчас же унимали: «Что ты, – с ума сошел? Ведь тут у нас близнецы из собора». И не в меру подгулявший рыбак утихомиривался. «Я – де что ж… Я ничего. Я ведь знаю, что мы только одним св. Николаем и живем. Захочет он – вернешься с рыбой, а не захочет – на дне лодки дрянь, в роде "полипо" или "каламаре"[10] окажется. Это уж так!»
И грубые мозолистые лапы, привыкшие только к веслам, гарпунам и канатам, тянутся к румяным щечкам благополучных сирот. Бепи и Пепа привыкли даже к тишине и безмолвию громадной базилики. Уйдут все оттуда и стоит каменная гора эта над ракою святого безжизненная и мертвая, как чудовищная гробница. Прижмутся где – нибудь в уголку брат с сестрою, точно козявки, заползшие в бездну мрамора и порфира. Сидят и смотрят, как гигантские колонны теряются в высоте, как над ними едва – едва поблескивает позолота плафона, как сквозь цветные окна льются в эту пропасть пестрые лучи солнца. Ни звука кругом и только изредка Пепа, как более резвая, сорвется и побежит по каменным плитам, но ее движение здесь не заметно, как не заметна была бы птичка сквозь раскрытое окно под кровлей, влетевшая сюда. Особенно мала она – эта трехлетняя девочка – казалась у одной из колонн… Улитка, приставшая к вековому дубу, больше бы заняла на нем места. Случалось в такие минуты улягутся дети на полу и болтают.
– Бепи, а Бепи… Что св. Николай – отец нам?
– А то как же?
– То же самое, что рыбак Антонио – маленькому Нонни.
– Да… Только он и другим отец тоже, св. Николай… Его все отцом называют.
– А почему у нас мамы нет? У Нонни вон старая Олива, у Артуро – Мария.
– Потому что у нас вместо одной мамы много бабушек. Где же тут маме быть?
– А когда ты вырастешь, ты будешь ходить под золотым балдахином и петь с кадилом в руках?
– Да! И передо мной будет banda municipale играть музыку.
– Отлично. А я… я куда денусь?
– Ты? А помнишь приезжала сюда такая важная – важная монахиня…
– Ну.
– Ты такая же станешь.
– Я не хочу… Она вся в черном и злая – презлая. Бабушка Лючия рассказывала, что та никому одного сольди ради Христа не дала.
– Тогда я для тебя другое придумаю.
– Ну?
– Я прикажу надеть на тебя зеленое платье, на голову шляпку и чтоб на ней все цветы сразу были, в уши вот этакие серьги.
– Больше, чем у бабушки Пеппины?
– Ну вот, что такое твоя Пеппина? На руки браслеты и на ноги красные сапоги и тебя во всем этом поставят на золотой поднос и будут носить на руках. Я под золотым балдахином, а ты на золотом подносе.
– Как Мадонна! – всплескивала она пухлыми ручками.
– Да… и у нас много – много всего будет. Ты знаешь, ведь св. Николай очень – очень богат.
– Как лавочник Джулио?
– Ну вот, захотела. У лавочника Джулио одних сластей на полках сколько! И на каждой сласти свой ярлычок. Разве можно быть таким? Лавочник Джулио один! Но все – таки и св. Николай богат. Не так, но богат. И у нас будет тележка.
– Как у дяди Инноченцио? Да… И осел… Ты знаешь, я хочу белого.
– Хорошо, Пепа. Я тебе куплю белого осла. И даже с султаном над ушами и с бубенчиками.
И дети в тишине древней базилики погружались в безмолвное созерцание своего будущего величия. Минуты шли за минутами, часы за часами. Из полумрака медленно и таинственно вырисовывались статуи святых. На громадных старых картинах случайные лучи выхватывали то голову мученика, то какого – нибудь римского воина. Из загадочных недр органа, ни с того ни с сего, вдруг раздавалась на всю эту каменную бездну странная мистическая нота, а дети широко, раскрыв глазенки, безмолвно смотрели перед собою. Вот плиты с изображением каких – то полустершихся рыцарей и прелатов. Едва – едва отличишь их лица и шеломы.
– Ты знаешь, Пепа… Они иногда просыпаются.
Пепа так привыкла ко всему сказочному, чудному, связанному со старым храмом, что не боится этого и не жмется к брату.
– Ну?
– Да… В ночь на Рождество Христово.
– Это когда у бабушки Эмилии толстую свинью режут и нас угощают.
– Вот, вот… Тогда все эти рыцари встают. Плиты отваливаются.
– Зачем встают?
– Чтобы молиться.
– И им дают есть? Для них тоже колют свиней?
Бепи задумывался. Этого он не знал. Полагал только, что не оставят же бедных рыцарей без всякого угощения. И детский шепот умирал в громаде мрамора. Старые колонны одни сторожили сирот и солнце сверху, прорываясь в расписные окна пестрыми лучами, играло на головенках близнецов св. Николая.
Иногда в тишине царственной базилики дети задавались и научными вопросами.
– Кто посолил море? – добивалась Пепа.
– Кто? Воду всегда солят, когда бросают рыбу. Помнишь, бабушка Пеппина варила нам…
– Но кто? Кто солит?
– Боженька… Сверху ему легко.
– А кто сильнее – Боженька или св. Николай?
Бепи задумывался… Верно св. Николай, потому что кому же здесь, например, больше молятся и кого просят?
– Св. Николай всегда может победить Боженьку…
– Отчего каноник говорит, что св. Николай вверху, на небе?
– А то где?
– А его целуют внизу, здесь.
– Он и вверху и внизу…
– Неправда… как же это так и вверху и внизу… Этак, пожалуй, и еще куда – нибудь попадешь.
Бепи отбояривался дипломатически. Так – де говорит старый каноник, а он уже наверное знает это – потому что ему все верят и когда король приезжал, то он целовал руку именно старому канонику, а не кому другому. И потом, кто как не старый каноник опускает свечку вниз к самым мощам св. Николая, чтобы их все видели? Это уже так бывает, что и там и здесь! Девочка в свою очередь задумывалась, сначала недоверчивая и сомневающаяся… Но тотчас же хлопала в ладоши…
– А я знаю… А я знаю как!
– Ну.
– А так. Я вчера у бабушки Петронии в зеркало смотрела и сама в двух местах была…
– Вот видишь. Значит старый каноник правду сказал… Святой там вверху на небе, как в зеркале, а здесь с нами – настоящий, оттого его все и приходят просить сюда. И о чем попросят, если это хорошо и никому от этого дурного не будет – он непременно сделает. Он обо всех заботится… Он добрый… Он, сказывают, больше всего нас, детей, любит…
Случалось, что малюток рыбаки брали с собою, когда погода была тиха и волны Адриатики не раскачивали лодок. Близнецы св. Николая – по общему мнению – одним своим пребыванием на промысле уничтожали всякую иеттатуру. Как ни силен дьявол – а и он ничего не мог сделать против Бепи и Пепы. Они также держась за ручку шли на берег. Там их подымали и усаживали на лавку в ловецкий челн. «Ну теперь – только бы сетей хватило – радовались рыбаки, – а рыбы будет сколько угодно». И дети таращились, следя за тем, как берег отбегает от них, дома на нем, белые и плоскокровельные, уменьшаются, в землю врастают, а далекие рощи напротив надвигаются на Бари. И собор тоже – их собор. Чем более умаляется город – тем выше он, одинокий в своей царственной красоте.
Море кругом, то самое, которое для рыбы посолил Боженька, тихо и сине; синее неба, по которому едва – едва наметились белые сквозные облака. Дети уже знают, что такие, вовсе не облака, а крылья бесчисленных ангелов, которые сверху смотрят и видят все, что здесь делается. И не только видят, но и слышат каждую мысль человека. И если эта мысль дурная – они сейчас же летят и рассказывают об этом Богу. И плачут, и от их слез растут такие белые, нежные благоухающие лилии.
Лодки уплывали далеко – далеко. Берег совсем уходил из глаз. Здесь он ведь плоский, низменный. Кругом голубела только вода спокойная, загадочная… Бепи смотрел, наклонившись с борта, и ему под нею чудились какие – то очертания. Вон камни… И вокруг камней быстро – быстро и юрко скользит что – то длинное, извилистое… А вон чуть не к самой поверхности поднялась зеленая борода подводного дяди, которого так боятся рыбаки. Ему стоит проснуться да крикнуть и вдруг зашумит ураган, бешено разволнуется море и не вступись св. Николай – никому не вернуться к каменным пристаням родного города. Но теперь он – водяной дядя не проснется. Едва – едва пошевеливается его зеленая борода и в ней весело и шаловливо мечутся мелкие рыбки…
Солнце сверху греет… Спится от него и Бепи, тихо сползая на дно лодки, уже не в силах разжать слепившихся век, рядышком с Пепою. Ту смаривало раньше. Только, только зазыблются по воде яркие блики, загорится ими каждая струйка – девочка уж зевает и сонно смыкает глазки. Часто мимо лодок пыхтя, хрипя и разгоняя по сторонам большие, крутые волны, шли черные громадные пароходы. Какие – то люди оттуда кричали рыбакам. Случалось и эти приставали к брошенным им веревочным трапам и продавали морякам рыбу. Проснувшаяся девочка во все глаза смотрела на чужие, незнакомые лица, прислушивалась к непонятной речи.
– Бепи, а Бепи, – толкала она брата.
– Ну?
– Это те самые, которым Боженька смешал языки?
– Какие те самые?
– Неверные…
– Не знаю…
– Должно быть они. Ты знаешь, бабушка Пеппина рассказывала, что они воруют детей.
– Зачем?
– Чтобы те лазили на мачты и сидели там…
И Бепи с Пепой долго смотрели вслед уходившим черным морским чудовищам, от которых долго еще по всему этому морю расстилался белый раздвоенный след, и оставалась грязная полоса дыма вверху. Пепа знала, что это за дым. В каждом таком пароходе, в трюме заключен черт. Его бьют крестом, а он всё время цапается по морю железными лапами. От этого и бегают пароходы так быстро. А дым – это дыхание усталого черта. У него горит в груди и потому вместо воздуха оттуда на весь голубой, осиянный простор и валит дым.
– Плохо быть чертом! – соображает Бепи.
– Еще бы… Особенно когда его поймают, вот так, да под крест…
В представлениях близнецов св. Николая целый мир, очевидно, являлся сплошною и радостною идиллией. В самом деле, жизнь с отрицательной стороны еще ни разу их не касалась. Они ели вволю, спали отлично, ничья рука не трогала их, иначе как для ласки, и всякий голос звучал им нежно. Даже старые нищенки Барийской базилики и те улыбались, видя Бепи и Пепу спускавшимися с паперти за ручку. А весь ободранный Симоне, грозившийся костылем на целый мир, бывало усадит их обоих в угол собора и рассказывает чудесные сказки про разные страны и народы, куда его в молодости, как он сам выражался, черт носил. Вместе с ним сироты качались на громадных волнах океана, и каких громадных! Каждая, пожалуй, могла бы доплеснуть пеной до купола собора. С легким парусным кораблем они стремглав летели в зеленые бездны, которые ураган рыл среди этих волн. На дне таких бездн шипела вода и под ней чудились морские уроды, страшные, неотразимые. Одного взмаха их хвоста достаточно было, чтобы от шкуны с матросами остались только щепки.
А одолеешь злой океан – и того хуже… За ним лежит таинственная Америка, по степям которой бегают кровожадные ягуары и пумы, в реках поджидают детей аллигаторы, а встретился человек – беги от него еще пуще, чем от пумы или аллигатора. Близнецы св. Николая с Симоне ездили на коралловые рифы и видели чудные подводные страны, где между розовыми и красными деревьями вьются и играют золотые и изумрудные рыбки. С ним они приставали к африканскому берегу, на котором стоят удивительные белые города с куполами и минаретами, похожими на высокие, тонкие и тоже белые свечки. А за этими городами лежит таинственная пустыня. Из нее приводят сюда на рынки черных людей, привозят бивни слонов на двугорбых и смирных верблюдах с такими кроткими глазами, каких Симоне в молодости не встречал ни у одной женщины.
Дети часами слушали старого нищего, не чувствуя устали и, когда он умолкал, они просили его: «а ну еще, еще!» И мало – помалу под влиянием его рассказов, массивные стены базилики исчезали, точно падали в пропасть, и безграничный, солнечный, чудный мир раскидывался за ними во все стороны с дивными дивами, с неодолимыми страхами.
В ранние осенние вечера тот же Симоне садился с ними на паперть собора. Было тепло и хорошо. Под лунным светом, весь преображенный белый Бари казался серебряною, полною светлых призраков, сказкой. Вот – вот дрогнет и унесет в царство вымысла и басни. Тихо и мечтательно светились белые плоские кровли. Густо на белые стены ложились синие тени. В глубине белых улиц было что – то задумчивое, манящее, нежное – нежное, точно по ним только что прошла сама Богородица. И Симоне рассказывал про такие же ночи далеко – далеко отсюда. Совсем другие небеса там. Такие голубые, прозрачные, и горят в них звезды крупные, яркие. С юга на север ложится по ним словно молочная дорога и идут по этой дороге крылатые ангелы, оберегая мир, порученный им. Под этими небесами стоят на тонких колоннах у тихих и прозрачных вод, будто обвешанные мраморными кружевами, дворцы. Прохлада и аромат больших невиданных «у нас» цветов, струится под их легкие своды. Оттуда раздается музыка. «И у нас в Италии много поют – но куда нам!» Струны там точно плачут и вздыхают и тихо – тихо про себя жалуются на что – то незнакомыми словами чистые женские голоса. А кругом – леса, где не бывало еще ноги человеческой, мрачные, дремучие, грозные. Оттуда по ночам ревет тигр, рыдают шакалы и, выходя из них, чуть – чуть мерещатся большие слоны. Затая дыхание, слушают дети и не знают, что кругом, сказка или действительность? Даже спрашивать не осмеливаются: как бы Симоне не смолк и не задумался. А, должно быть, хорошо там, в тех далеких странах, потому что старый суровый нищий, так злобно на других мальчишек стучащий костылем в мрамор широких соборных ступеней, нет – нет да и заплачет сам.
Близнецам св. Николая и невдомек было, что вовсе не о серых слонах и двугорбых верблюдах печалится Симоне. Ему жаль молодости, жаль волшебного царства юности, когда всякая действительность делается сказкой, и самая сказка теряет невероятность. И сидят, бывало, дети и слушают, пока вдали не покажется очередная бабушка.
– Эй… Бепи… Пепа… Бегите сюда. Полента[11] готова! Рыба отлично шипит и брызжется маслом со сковороды.
Бепи с Пепой не заставляли звать себя вторично.
Слоны – прекрасная вещь и, что говорить, мраморные кружевные дворцы тоже не последняя прелесть, но и хорошая «фриттура»[12] с мягкою постелью потом имеет свои достоинства. И они, взявшись за ручки, бежали на зов, живо семеня маленькими толстыми ноженками, которые точно перевязывала ниточками невидимая покровительствующая им волшебница.
– Что это вы старого Симоне слушали?
– Да. Он нам много – много сказок рассказывал.
– Какие же это сказки? Симоне когда – то немало ездил и видел. Он был другом самого Гарибальди… Вырастете, узнаете кто такой Гарибальди.
– Это который на площади стоит и грозится саблей?
– Он и есть. Вместе с ним Симоне и воевал и странствовал. Ну, разумеется, теперь для него, кроме воспоминаний, ничего не осталось. Другие его товарищи заранее о себе позаботились. Пооткрывали табачные лавочки, колбасные и живут припеваючи. Симоне же всегда был фантазер!
А фантазер в это время, лежа на мраморных плитах, глядел в бездонную звездную глубину и нисколько не завидовал ни колбасникам, ни менялам. Из бесчисленных, по всему свету рассеянных, могил на тихий и грустный зов его души вставали знакомые милые люди – друзья его далекой молодости и, окружив одинокого нищего, шептали ему тысячами нежных, дорогих голосов забытое, радостное, счастливое, от чего у него из полуослепших глаз текли глупые, непрошенные слезы. В такую ночь паперть с целым миром кругом принадлежала ему. У него был свой дворец, плафон которого сам Господь Бог расписал яркими созвездиями, стены раздвинул в бесконечность и убрал его всем, что только существует в мире.
Старый Симоне, случалось, засыпал так в углу до тех пор, пока солнце не обжигало его лицо веселыми лучами и внизу на ступенях собора не показывались чистенькие, сытые, хорошо выспавшиеся дети – близнецы св. Николая. Старый Симоне знал, что они и для него принесли кое – что от своего завтрака. Они никогда не забывали спросить у бабушки: «а для Симоне?»
И та заворачивала им в бумажку или кусок мяса, или рыбу, или поленту с птицами. Старый Симоне медленно ел это – зубов во рту уже не оказывалось, а они, присев на корточки, жадно смотрели на него. Ведь всё, что он делал, носило для них характер чего – то чудесного, особенного…
Рассказы Симоне не пропали даром. Они вызвали в душе маленького Бепи жажду неясного, смутного. Пожалуй, без них из мальчика выработалось бы только счастливое сытое животное и ничего больше. А тут – как было довольствоваться полентою и фриттурами добрых бабушек, когда на свете есть такие уголки, где ученые змеи пляшут под дудки, на каждой ветке цветущих лесов видишь по обезьяне и под всяким деревом черные губастые люди играют на больших тамтамах. И ведь в сущности всё это очень близко – стоит только выбраться за город, туда, где в бесконечной ясности этого воздуха тонут зеленые поля и густые виноградники.
– Неужели и там слоны? – спрашивала Пепа, горя от любопытства счастливыми глазками.
– А то нет? Не только слоны, но и тигры, – авторитетно поясняет ей Бепи.
– Они нас съедят?
– Не смеют… Они нарочно сделаны – они только издали рычат, что бы все пугались. И потом у нас есть св. Николай.
– И бабушки?
– Ну, бабушки – это здесь в городе.
Болтали – болтали дети, сидя вдвоем в уголку старого собора и прислушиваясь к торжественной молви его колоколов, и договорились до того, что как – никак, а пора и им попытать силы. Обоим был уже шестой год и хотя у Бепи рубашонка еще торчала из прорези штанов позади, но он считал себя не менее хотя бы того же самого Симоне.
Как – то в Бари начался сезон путешественников. В собор отовсюду валили богомольцы и Бепи с Пепой не без любопытства смотрели на странных людей с бородами, вроде мочал, и такого же цвета, в кислых овчинах, меховых шапках и картузах с расколовшимися козырями. Не одна из бабушек не нашлась объяснить ребятам, что они сами принадлежали по рождению этому народу, говорившему на совсем непонятном языке и притом казавшемуся таким бедным, жалким, голодным!
– Бепи! – сестренка уже привыкла считать его кладезем всякой премудрости.
– Ну?
– Это какие? Не те, которые со слонами?
– Поди спроси у Симоне.
Симоне пояснил, что странные люди принадлежат к полу-варварскому племени, занимающему на земле громадное пространство, от которого отказались другие, более счастливые. Оно верует в идолов и из христианских святых признает только Николая. Их ужасно много. Так же много, как саранчи, и хотя гибнут они, как и саранча – все – таки с каждым годом их делается больше и больше. Из них одни ездят на лошадях и называются казаками, другие ходят через весь мир пешком, обертывая ноги лыком и тряпками. Это – мужики. У них есть свои жрецы, не стригущие волос, «как и наши бабы». Воды не пьют, а едят лед. Мясо пожирают сырьем, раздирая для этого быков и овец. Но, вообще, народ добрый и податливый на всякий обман.
Симоне в качестве нищего св. Николая, не мог жаловаться на них. Каждый, проходя, давал ему монетку и монетки эти какие – то странные, не наши. Собрав их побольше, Симоне ходил с ними в банк и там ему меняли их на итальянские. Значит, деньги у них настоящие, не обманные. Пробираясь мимо детей, мужики и бабы ласково улыбались им и говорили что – то, – но Бепи с Пепой только таращились на них и брезгливо отводили свои чисто – начисто вымытые головки от «варваров». Уже очень грязными и запыленными они являлись сюда в базилику св. Николая! С ними случались и дети, и наблюдательного Бепи не раз поражало, что только в них он видел подобных себе и Пепе. Такие же у них были желтовато – пепельные волосы и голубые глаза. В Бари, кроме близнецов, подобных не оказывалось.
Еще удивляла Бепи их манера ходить. Обыкновенно итальянцы, черногорцы и все вообще, кого он здесь не встречал, даже греки и албанцы шли в одиночку каждый за себя и отлично обходились без своих, а «ваpваpы», как отобьется от стада какой – нибудь из них (совсем отставший баран!), так и не знает куда ему и как, и видимо чувствует себя очень несчастным. В массе же, сообща, они точно река в половодье неслись, всё смывая перед собою, и тут каждый сознавал себя и полноправным и веселым. Так ему было удобно и хорошо. Если бы Бепи понимал язык «своего» народа он бы не раз расслушал:
– Глянь, Пашутко, ребятки – то совсем наши!
– Точно что!
– Девонька – то – ни дать ни взять моя Марунька!
– Да и мальчонка русый… Будто из нашего села, из Проскудовки…
– И как только завелись здесь такие? Ишь ты прочие – одна черномазь, прости Господи! Глазастые, что твои арапы неверные.
И бабы, воображая, что так и следует, совали «ребятишкам» копейки. Эти копейки, разумеется, тоже доставались Симоне. Тот в благодарность рассказывал детишкам, что хотя эти мужики и смирные, но только до тех пор, пока они не сядут на коней и не сделаются казаками. А в качестве казаков – они уже совсем – совсем другие. У них под седлом мясо, которым они питаются; в руках длинные – длинные пики, и ими они колют всех других людей. В таком виде они обошли целый мир, оставив позади за собою пустыню. Города, попавшиеся им на пути, разрушили, села сожгли, нивы вытоптали…
Узнав это, Бепи с Пепой начали остерегаться лохматых полушубков. Даже раз, когда какая – то сердобольная баба подхватила мальчика на руки, чтобы поцеловать его, – он разорался с испугу таким благим матом, что оказавшаяся тут же Пеппина – кинулась на выручку, выхватила его у богомолки и накричала на нее. Та целый день тряслась потом. Боялась, чтобы с ней черномазь эта не обошлась особенно жестоко. За тычком она не погналась… Итальянцы над неопрятными, усталыми и, по – видимому, бедными русскими паломниками смеялись, и скоро Бепи с Пепой тоже над ними начали потешаться.
Когда каноник, помнивший, как из нижнего крипта вынесли мертвую русскую богомолку, крикнул Бепи: «да ведь ты сам русский!», мальчик сначала изумился, потом расплакался. Тот же каноник уверил его, что пошутил, и Бепи успокоился, но с тех пор еще больше сторонился этих странных и диких людей – тесно, плечом к плечу валивших в старую мраморную базилику.
А неясное стремление куда – то вдаль всё больше росло у Бепи.
Он уже начал фантазировать:
– Я скоро уеду.
– Куда? – спрашивала Пепа…
– Туда, где киты глотают пророков, а мальчики ездят в золотых клетках на слонах…
– А тебя – не пустят.
– Я и сам уеду!
– Без меня?
Бепи задумывался. Без сестры было бы удобнее. Но куда она денется одна…
– Разумеется и ты со мною.
– Значит у нас будет две клетки.
– Нет, мы в одной поместимся. А над нами будут летать большие красные птицы и петь самые лучшие свои песни.
Весна стояла чудесная. Такого наводнения цветов даже и Бари не помнило никогда.
Только что Симоне рассказал детям удивительную сказку про двух генуэзских мальчиков, которые на берегу увидели странных людей, странных – не вроде бедных русских паломников, а сплошь залитых в золото. Те взяли их с собой на корабль и через несколько лет маленькие путешественники вернулись в отечество богачами со множеством слуг, коней, экипажей.
– И теперь это так бывает?
– Еще бы! – смеялся старый нищий.
– Что же для этого надо сделать?
– Пойти подальше на берег и, увидев большие пароходы, помахать им издали платками.
– Ну?
– Сейчас же за вами – лодка с парчовым навесом и с золотыми мягкими подушками.
Бепи задумался. В самом деле, как это просто! И как обрадуются бабушки, когда он вернется таким знатным и богатым господином, что по ночам перед ним будут бежать черные люди с кольцами на носу и освещать ему дорогу факелами. И он отблагодарит барийских женщин за их заботливость. Всем им выстроит дворцы, подарит красных птиц с желтыми крыльями, а Пеппине сверх того – белого слона, чтобы она на нем ездила за водою к городскому фонтану и за мясом на рынок. Антонио – ее мужа – он сделает генералом, старого нищего Симоне – никак не иначе, – кардиналом, чтобы он носил большую алую шляпу с кистями и длинное по самые пятки красное платье. Церковные мальчики будут всякий раз провожать его после мессы с зажженными восковыми свечами в руках. Бепи под влиянием этих мечтаний начал даже задумываться.
– Что с тобой? – добивались бабушки.
– Ничего… Вот я скоро вам дворцы настрою. Гораздо лучше нашего муничипио[13].
– Милый малютка, – восхищались те, подбрасывая его на руках.
– А тебе слона подарю. И на слоне золотую клетку. А в клетке бархатные подушки.
– Ну, с меня довольно и молочной козы, – смеялась Пеппина, – а то моя Гриджиа постарела.
Даже во сне бредил ребенок о чудесах старого Симоне.
– Так ты, говоришь, платком махнуть?
– И сейчас лодка с парчовым балдахином – таким как на похоронах?
Он ни за что бы не уступил малейшей подробности.
– Именно. И в лодке вот этакие тюрички с шоколадными конфетами и мятными леденцами.
Это было уже выше сил маленького Бепи. Услышав о тюричках с шоколадом, он подозвал Пепу.
– Убежим, Пепа.
Та даже не спросила «куда». Доверчиво протянула ему ручку, чтобы тот вел ее.
Мальчик, как обыкновенно, двинулся вперевалочку, крепко держа сестру. Спустился со ступеней базилики, утонул на минуту под темным сводом со «св. Николаем» старого греческого письма и вынырнул на свет Божий в узенькой улочке, где направо и налево их бабушки торговали фруктами, луком, каштанами и всякими печеньями, от одного запаха которых пробивала слюна.
– Здравствуйте, дети!
– Бепи с Пепой! – слышалось отовсюду. – Идите сюда, вот вам яблок.
– Не хотите ли горячих каштанов? Пасты… Груш… Винограду… Сухой рыбы?
Бепи и Пепа улыбались во все стороны, брали и каштаны, и груши, и пасту, и виноград, и сухую рыбу. Наскоро глотали всё это – торопясь подальше. И пока тянулись и ломались коленами узкие улицы старого города, Бепи и Пепе то и дело приходилось отзываться на тысячи приветствий. Их окликали из окон, с балконов, с крыш, снизу – из подвалов, точно из – под земли, откуда те же бабушки узнавали их по четверке толстых, хорошо обутых ножек. Даже аптекарь (слывший свободным мыслителем и не веривший ни в сон, ни в явь), и тот улыбался им:
– Эй вы, близнецы св. Николая… На – те вам!
И швырял им леденцы, помогавшие и от кашля, и от желудка и от… дурного глаза! Ибо, в качестве настоящего итальянца, аптекарь, не признававший ни Бога, ни черта, ни сна, ни яви – в то же время свято верил в дурной глаз, в ворожбу и в заговор. Останавливаясь на каждом шагу, дети скоро почувствовали себя усталыми. Как раз попалась площадка с мраморным лобным местом[14]. Некогда тут рубили головы преступникам и привязывали их для правежа к мраморному столбу. И, должно быть, и тех и других было не мало, потому что как мраморный столб, так и мраморная площадка стерлись в достаточной степени.
– Ты знаешь куда мы? – спросил Бепи Пепу.
– Куда? Довольно того, что ты знаешь! Ты веди, а я с тобой пойду.
– Скоро мы сядем в золотую лодку на желтые подушки и будем есть шоколад.
– С орехами? Которым бабушка Анна угощала нас после ярмарки?
– Нет, гораздо лучше… с… с… – Бепи затруднялся придумать что – нибудь особенное. – С петушьими гребешками и потрохами.
– Разве это хорошо?
– А еще бы! Чего же лучше?
– Ты ел?
– Нет, не ел!
Посидели, посидели, отдохнули… «Ну, пора в дорогу!», встал Бепи. Еще несколько минут они шли по старому городу и скоро перед ними раскинулись прямые и широкие улицы новых кварталов.
Здесь уж никто им не кричал «здравствуйте, Бепи и Пепа», и Бепи с Пепою беспрепятственно добрались к песчаным отмелям, сиявшим сегодня под щедрою ласкою весеннего солнца.
– Где золотая лодка?
– А вот погоди, Пепа! Сначала большой пароход покажется, а там и золотая лодка будет.
– A шоколад с потрохами?
– В золотой лодке.
– И подушка?
– Да, под балдахином.
И дети, взявшись за руки, весело бежали уже по пустынному берегу.
Они еще никогда не выходили из города.
Боже мой, как велик Божий мир и как малы они сами! Пожалуй, нисколько не больше маленьких крабов, что возятся тут же в горячем песке у прибоя неугомонных волн. Голубая Адриатика, золотые пески и вдали зеленая кайма садов. Сверху синее – синее небо. И куда не взглянешь, всюду нет конца и начала. Бесконечность над землей, бесконечность в море. Посреди этой бесконечности карабкаются по желтым отмелям крохотные странники в детских поисках чудесного, хотя самое чудесное было вокруг.
Пустынные волны, пустынные берега, пустынное небо! Ни одного челнока налево, ни одной души направо, ни облачка вверху. Зелень, золото и лазурь, но сколько в них оттенков, какая теплота и разнообразие тонов в каждой складке волны, в каждой неровности берега, в каждом дереве садов, далеко отошедших от соленого дыхания Адриатики. Шли – шли дети и разумеется за ручку, с полною уверенностью, что вот сейчас покажется волшебный пароход на голубой воде и пошлет за ними золотую лодку под парчовым балдахином. От их маленьких толстых ножек во все стороны разбегались крабы. Подымаясь на дыбки, грозили неведомому, но страшному врагу, маленькими клешнями. Кое – где они целыми кучами кишмя кишели над выброшенными прибоем и умиравшими под солнцем «сепиями»[15]. Каких только не выкинуло сюда это лазурное море раковин! И длинные, как сигары, и завившиеся спиралью, и разогнувшие розовые толстые губы, и точно шарики, и Бог весть, что еще!
– Ну, что же? – остановилась Пепа.
– Погоди… Не сразу все!
– Да ты наверное знаешь?
– Еще если мне сам Симоне рассказывал об этом.
– Под золотыми балдахинами?
– Да. С страусовыми перьями.
– И с шоколадом?
И успокоенная крошка царапалась дальше.
Прогулка, впрочем, была совсем не утомительна. Волны, смочившие песок, сделали его твердым как паркет, и детские ноги не вязли. Слева прибой то и дело подкатывался к Бепи с Пепой и как опытный продавец раскидывал перед ними белое кружево. Только это кружево не оставалось на старом золоте отмели, а просачивалось в нее и исчезало. Бепи сначала, как и Пепа, пугался и отбегал от прибоя, но скоро привык и смело шлепал по нем толстыми подошвами. Положим, пустыня пустыней, но нет – нет да из садов справа донесется песня или ржание жеребенка. Вверху белыми искрами мелькают голуби. Вот они скучились и, описав громадный круг, точно упали в чащу зеленых вершин. И тотчас же в той стороне неба, где они только что были, показалась большая рыжая птица. Бепи даже различил, как между громадными крыльями точно повисла вниз остроклювая голова ее и короткие, но сильные лапы.
– Бепи?
– Ну?
– Это не из тех, что уносят к волшебникам девочек?
Бепи сначала струхнул, но потом сообразил, что птица все – таки мала для этого.
– Пусть – ка посмеет.
– А что?
– Я ей задам.
– Чем задашь?
– Палкой.
– Да у тебя нет палки.
– Нету? В самом деле нет… Но все – таки ты не бойся. Она меня и так испугается.
И птица исчезла и опять по небу разметались во все стороны белые голуби. Уже часа два прошло и, оглянувшись назад, Пепа вдруг заплакала.
– Чего ты? – изумился братишка.
– А где он?
– Кто?
– Да наш Бари!
В самом деле, близнецы св. Николая этого никак не предвидели. Ведь всё время – их город, весь белый под этим солнцем, как мираж, стоял вон там на краю неба, а теперь его нет, точно и не бывало. Куда он мог деваться? Такого несчастья Бепи никак ожидать не мог и уж сморщил нос, чтобы заплакать, видя, что тем же самым усердно занялась его Пепа, как вдруг давно желанное чудо, наконец, явилось.
Далеко – далеко в морской лазури показалась темная струйка дыма.
– Вот оно… Я тебе говорил Пепа.
– Что?
– А пароход.
– С золотыми лодками?
Дымок шел с юга и должно быть по направленно к Бари, потому что он не только не исчезал, но напротив, рос, рос и определялся. Близнецы св. Николая терпеливо сели на песок. Всё равно, теперь он уж не уйдет от них. Старый Симоне значит был прав… Только бы не упустить, не прозевать… Солнце жгло им спины, к самым ногам шипя и пенясь подбегала вода, чьи – то серебряные кудри завивались в гребешках волн, точно детские головки старались, вскакивая, рассмотреть, что это за два чудака уселись среди пустыни и ждут дива. Не прошло и получаса, как под дымком наметилась черточка, а на ней выросли сначала едва – едва отличимые две мачты и труба между ними…
– Ну, теперь пора…
И Бепи вскочил, вынул из кармашка платок и давай бегать по берегу махая им далекому пароходу…
Все шло так, что шутка старого нищего казалась настоящею правдой.
Во – первых, корабль не только не удалялся от берега, но напротив шел к нему. Если бы Бепи был знаком с фарватером Адриатики, это бы его нисколько не удивило. Чтобы попасть в Бари, надо избрать именно такое направление. Во – вторых, когда пароход уж хорошо обрисовался с тонкой паутиною снастей, мачтами и трубами – их оказалось две – за ним зоркий Бепи отличил лодку. Шла ли она отдельно или была прицеплена к его корме – только во всяком случае она существовала… Несколько сбило его с толку – почему она не золотая? Но и это пустяки. Так, может быть, кажется издали! Подойдет ближе и загорится на солнце, как кольцо на руке у бабушки Пеппины.
Дети теперь воскресли духом. Бепи уже на берегу совершал с платком какой – то дикий танец. Он еще боялся, что его не заметят и потому с своей стороны делал все, чтобы обратить на себя внимание, бегал взад и вперед, кричал: «Сюда, сюда, мы здесь… Я и Пепа! Вот она – посмотрите!» Прыгал на месте, ни на минуту не оставляя платка. То он кружил его над головой, то размахивал над морем, точно отгоняя от себя мух, то взяв концы его обеими руками – раскрывал во всю величину, чтобы с парохода непременно увидели. Сначала Пепа смотрела на это довольно спокойно. Потом ей сделалось смешно и она расхохоталась. И чем Бепи больше бегал и прыгал, тем она громче и задорнее смеялась. Братишка сначала не обращался к ней вовсе, но потом вдруг вспылил и налетел на девочку.
– Ты чего это?
– А что?
– Как ты смеешь… Ведь там – махнул он в сторону парохода, – подумают, что мы это нарочно!
– А то не нарочно?
– Что мы так… Веселимся и играем!
Пепа сразу пришла в себя.
– Вот то – то… Бегай сама и махай платком.
Сестренку нечего было и звать на это. Она присоединилась к брату очень охотно. Запрыгала и замелькала белым лоскутком в воздухе. Теперь дети уж вдвоем сновали в разные стороны, делая как можно больше шуму и движений. «Сюда – сюда, мы здесь и ждем! Это про нас говорил старый Симоне». Точно на этой черной прокопченной палубе должны были непременно знать старого Симоне!
Солнце сверху жгло их немилосердно. Воздух был недвижим. Прибой моря давно уже отхлынул подальше и песок отмели высыхал так, что теперь ноги Бепи и Пепы глубоко уходили и вязли в нем. Окрестности безлюдели. Верно рабочие тоже возвращались по домам – уже не слышалось их крика и песен. Теперь живого только и было тут – что пароход, неистово дымивший на всю эту лазурь, да близнецы св. Николая. Жара сморила и птиц. Белые голуби не показывались в синеве неба, ястреба и орлы – тоже отлетели куда – то далеко – далеко. Пески на юге, казалось, пылали, зелень садов томилась, море всё тише и тише шумело и всё ниже и ниже гнало неугомонные волны…
Дети были давно в поту. У Пепы ноги отказывались и вместо того, чтобы бегать, она топталась на месте. Потопчется, потопчется и приляжет в горячую отмель… И кажется ей в эти минуты, что и море, и далекие сады, и небо и сам пароход кружатся, избрав ее своим средоточием. Но пламенный Бепи сразу подымал ее на ноги.
– Ну, Пепа, еще… Теперь уж недолго. Они нас заметили.
Действительно, пароход – должно быть, английский угольщик, до такой степени он был грязен и черен – повернул сюда.
На его палубе видны люди – вон они стоят у бортов и смотрят на берег. Клубы дыма тоже определились: должно быть, черту, запертому в трюм, жутко приходится и он отдышаться не может, разгребая железными лапами пенящееся у самого носа море. Растут трубы и мачты, растут люди… Один вверху на рубке смотрит в бинокль.
– Верно на нас! – соображает Бепи, махая платком и бегая. – Сейчас прикажет спустить лодку.
– Ты знаешь… Шоколад разумеется хорош…
– Еще бы! – с видом знатока решает Бепи.
– Но… я бы хотела немножко… совсем немножко поленты… – уж конфузилась своего демократического аппетита Пепа. – Знаешь, одну тарелочку… Так, как ее приготовляют у бабушки Лючии… Чтобы в ней были и масло, и птички… лапками к верху… жареные.
У Бепи слюнки потекли, но он еще крепился.
– Ну, как же поленту сравнивать с шоколадом.
– Я только немножко… А шоколад потом.
– Разве, если немножко… И я пожалуй… Только зачем же маленькую тарелку? Большая лучше. На большую много, много можно положить…
– Смотри… смотри… пароход… поворачивается.
Действительно всё время шел носом – точно врезаться в береговые пески хотел, а тут вдруг обрисовался всем левым бортом.
Бепи на мгновение было замер, но тотчас же догадался.
– Так и следует. Он сейчас бросит якорь… Знаешь такой большой – большой железный, с лапами.
– Ну!
– Остановится и спустит за нами золотую лодку…
– Не ту, которая у него за кормой болтается. Это простая для матросов.
– А где ж золотая? Ее не видно.
– Так тебе и будут держать ее просто. Она у них верно закрыта. Ты помнишь, у бабушки Каролины серебряный стакан есть, она его бумагой заворачивает. Так то – стакан, а лодка, да еще золотая, поди десяти таких стаканов стоит…
Оборачивался, оборачивался пароход… Дым из его трубы от этого движения черною шапкой стал над ним, во все стороны раскинулся. И вдруг – он опять потянулся назад, а черная масса английского морского чудовища двинулась вперед, на север.
– Что это? Пепа, вставай, кричи скорей. Маши платком.
Ту точно неведомою силою приподняло…
Оба они опять забегали и запрыгали на берегу.
– Они нас не видят… не видят…
Показался и уходит. Те же люди на палубе, тот же толстый шкипер на рубке… Пароход точно суживается. То был к ним носом и потом левым бортом, а тут не прошло и десяти минут, как дети видят посреди бирюзового моря темную корму, под которою чертовы железные лапы разметывают воду, оставляя за собою раздвоенный серебряный шлейф.
– Что же это?
Мальчик остановился… На корме никого. Оттуда сюда никто не смотрит.
– А может быть, вместо золотой – простую лодку пошлют? – осмелилась заметить Пепа.
Ну вот уже и простой лодки не видно… Пароход весь вытянулся, так что корма, мачты и трубы слились в один тонкий силуэт… И он, всё меньше и меньше…
– Я есть хочу, Бепи! – заплакала девочка. – Мне не надо шоколаду. Дай мне хлебца.
Но Бепи обратился, как жена Лотова, в соляной столб. В нем казалось только и живут что глаза, не отрывающиеся от черной черточки, стоймя исчезающей на север.
От парохода вдали всего только точка, да струйка дыма. Должно быть шкипер обогнул Бари и, не останавливаясь, пошел дальше. Теперь уже последний признак жизни замер кругом. Мало – помалу успокоилось море… Меньше было кудрявых серебряных головок на волнах… Волны тоже утомились – им хотелось заснуть в золотых отмелях и они колыхались всё реже и реже. Вдали на синеву глубоких вод ложилась густая и мутная марь, из которой еще воздушнее и безграничнее подымались чистые и строгие небеса… Солнце уходило на запад, где точно в желтой пыли дрожали верхушки садов. Длинною извилистою каймой западали на север и неясно едва – едва намечивались на юг берега… Хоть бы плоская кровля белого домика мелькнула г де – н и б у д ь.
Сначала еще Бепи казалось ни с чем не сообразным – неужели ни одна из бесчисленных барийских бабушек не явится сюда за ними, держа на всякий случай под фартуком вкусное, что бы могло утешить детей в потере золотой лодки и парчового балдахина? И пока Пепа плакала, упав лицом в песок, – мальчик долго смотрел в ту сторону, где, по его мнению, должен быть город. Он хорошо помнил, что оглядываясь в первое время, пока бежал сюда, он видел громадный серый купол св. Николая – а тут вдруг и купол и башня пропали и не показываются. Если бы ребенок знал, что и тот и другая заслонены довольно пологими и потому не заметными вспухлинами почвы, на которой к тому же поднялись достаточно высокие оливковые деревья, он бы не очень беспокоился. Сквозь растрепанную пыльную зелень их что – то мелькало вдали – но что, мальчику никак нельзя было разобрать…
Когда Пепа наплакалась, ребенок уселся рядом с нею.
– Бепи! Как ты думаешь, что теперь готовится у бабушки Лючии?
Бепи горестно задумался и ничего не ответил.
– Если это рис с улитками… Не правда ли, это очень вкусно – рис с улитками?
– А может быть… Она вчера собиралась зарезать барашка.
– Барашка будут жарить завтра, потому что у них обедает капеллан.
Бепи хотелось обнаружить истинно железную твердость в испытаниях, но это было свыше его сил. Он отвернулся, чтобы девочка не заметила его слез.
– Что же мы будем тут сидеть… Пойдем назад.
Но, во – первых, оба слишком устали, а во – вторых, Бепи вдруг показалось страшным идти через рощицу с оливковыми деревьями. Он совсем некстати вспомнил слонов и тигров нищего Симоне.
– Я бы сейчас… Если бы со мною была пушка.
– Какая?
– Та самая, которою англичане в Индии расстреливают диких. Или ружье. Знаешь такое большое и длинное… Как у Антонио на стене. Я бы тогда убил всех слонов и мы прошли бы домой отлично…
– А разве здесь есть слоны?
– И тигры.
Девочка вдруг притихла и широко открытые глаза свои уже не отводила от оливковой рощицы.
– И они выходят?
– Вечером…
– Значит и к нам придут?!
Бепи промолчал. Утвердить подобное предположение, несмотря на полную вероятность, показалось ему ужасным.
– А если придут… – добивалась девочка… – Они нас съедят или мы их съедим?
Мальчик еще раз всмотрелся в лес…
– Если бы я был уж большой – так разумеется мы бы их съели.
– А теперь они нас? – замирающим голосом все – таки настаивала на точном ответе Пепа.
– Это еще как… Еще пожалуй и не посмеют.
– Ведь мы близнецы св. Николая… Ты им объясни это… Как они выйдут оттуда – ты и крикни.
– Я, пожалуй, крикну… А если они не поверят?
Солнце опускалось ниже и ниже. На совершенно ясном небе вдруг показались тонкие облачка, которые при этом освещении переливались из багрянца в золото. Пепа была голодна и плакала, Бепи более стойко выносил свое положение. Всякий другой ребенок на их месте вовсе не страдал бы таким образом. Он бы собрал ракушки, наловил крабов и высосал их, засучил бы штанишки и полез в воду за мелкими caparossoli и vongole[16]. Близнецы св. Николая были слишком избалованы, они привыкли являться на всё готовое и терялись там, где кругом кишмя кишела жизнь.
Скоро море совсем замерло. Оно теперь до самого горизонта разостлалось открытою дорогой… Всё в белесовато – голубых тонах, только кое – где подернутое розовыми отсветами – оно было прекрасно. Разумеется, не для Бепи, который как раз на свое горе вспомнил рассказ старого Симоне, что и от моря нечего ждать хорошего. Еще бы – в нем водятся разные чудовища. Есть такие, что выползают на пустынные берега к ночи и попадись им в такую минуту живое существо – не дадут ему пощады. Нищий базилики св. Николая в ярких красках представлял им, как эти таинственные обитатели темных водяных глубин одним ударом хвоста разбивают корабли, закидывают за их борты свои скользкие холодные клейкие лапы и выхватывают оттуда зазевавшегося матроса. Может быть, и в эту минуту из – за белесовато – голубой глади, как из окна, сторожат сирот громадные и как тарелки круглые, сияющие по ночам фосфорическим глаза страшенных уродов.
– Пепа… А что, если мы отойдем подальше.
И они отошли и прижались друг к другу. Совсем воробьи на морозе. Даже щекой к щеке припали и смотрят, крохотные, с сильно и опасливо бьющимися сердчишками в неоглядное и беспредельное царство медленно подступающей ночи.
– У бабушки Клавдии теперь поспели каштаны…
– Да. Она их всегда к вечеру готовит, когда рыбаки возвращаются домой.
У Бепи даже защекотало в носу… Теперь в Бари вообще отовсюду пахнет съестным. Жарят рыбу, варят поленту. По улицам ходит чад от оливкового масла. Поди, их обоих уже ищут и уже во всем старом городе суматоха. Куда – де подевались близнецы св. Николая? Если бы они сообщили о своем плане старому Симоне – он бы навел других на след, где искать их. Но Бепи это время выдерживал характер и ни одним словом не проговорился никому. Бабушки должно быть бегают одна к другой… Во всех колодцах роются, собор обшарили… Вернуться бы?
Но засветло не вернулись, а теперь и совсем страшно… Ишь какие всюду ложатся тени, что – то странное, мистическое, строгое кругом. Всё: и море, и берега, и небо ожидают чего – то и это «что – то» притаилось и хоронится. Ни одним звуком не выдает себя. Золотые пески побледнели и точно огонь костра подернулись золою… Еще несколько минут назад видны были оливковые рощи вдали, а теперь где они? Небо потускло… Море мертвенно – будто и его затянули на ночь серым чехлом…
Пепа нет, нет да и заплачет: «есть хочу!» Глупая девочка! Откуда же Бепи возьмет ей есть! авось что – нибудь их и выручит…
Вот несколько звездочек робко – робко мигают… Так робко, точно и им страшно за этих детей… Хныкала, хныкала Пепа и заснула… Даже голову уронила в песок… Забылся и Бепи, а когда очнулся через несколько времени – то не узнал ничего кругом… Всё пропало из глаз. Виден был только клочок песчаной отмели… Остальное – целый мир – утонуло в лунном свете. Месяц поднялся уж высоко… Над морем стояла марь, над полями тоже. Близнецов точно волшебством унесло в царство призраков. Окутанная серебристым паром земля заснула… Небо видно чистое, светлое и только… Где – то далеко – далеко залаяла собака. Бепи насторожился. Если там собака, значит и люди, а есть люди – так у них имеется и хлеб и постель… Пойти туда? Он разбудил сестричку.
– Там вон собака лает…
– Ну…
– Возьми меня за ручку… Я туда хочу.
Но она прижалась к нему и застыла. Он понял, что она не тронется с места… Еще бы – ей в тумане, окружавшем ее, под этим небом и среди волшебного лунного света казалось, что кругом стеной стоят, сторожа ее, слоны, тигры и шакалы, а в море – высунула свои громадные усатые головы разная чудь и чутко слушает – не шевельнется ли что на берегу. Всё ярче и ярче разгоралась луна… Светлее делалось на берегу и на море… Скоро дети не осилили устали и заснули и звезды небесные одни сторожили их с высоты. Прилив просыпался – море набегало на песчаные отмели… Вдали глухо рокотали уже поднявшиеся валы. Какая – то ночная птица протяжно и громко крикнула над близнецами. Те и не шелохнулись. Мир выходил из царства призраков – сияющий, ясный, прозрачный…
Долго ли дети спали? Должно быть св. Николай бодрствовал над ними, потому что ни морские чудовища не тронули их, ни слоны с тиграми не растерзали Бепи с Пепой. А плавное – их пощадила ночная сырость и утренний туман, от которого здесь и не таких малышей сваливают злые лихорадки. Близнецы проснулись, или лучше сказать проснулась Пепа от странного шума, доносившегося к ней издали. Поднялась, протерла себе кулачками глаза и, увидя развернутые кружева морской пены на отмелях и серую дымку, заслонявшую небо, расплакалась и затолкала брата.
Бепи вскочил мячиком. Оглянулся. Далеко – далеко за морем солнце разорвало тучи, лежавшие игом на востоке, и прямо на ребенка, как тому показалось, смотрело кровавым, воспаленным оком. «Есть хочу!», уж рыдала Пепа. «Я сам есть хочу!» – проворчал было братишка, – но голод не свой брат и скоро он ото всей души присоединился к ней. Гул в тумане рос, но что там – малютки не догадывались. Может быть, слоны идут, а то и Бари весь двинулся на поиски за ними. В самом деле, должно быть, сюда направляется большая толпа народу. Бепи побежал было на встречу, да вспомнив, что сестра осталась позади, вернулся. Ведь он все – таки перед этим громадным миром являлся ее единственной защитой.
Оба, как простуженные воробьи, опять прижались друг к другу и, широко раскрыв голубые глазки, смотрели туда, откуда на них надвигались загадочные звуки. Вот в тумане что – то наметилось, точно он сгустился там. Какое – то странное расплывчатое пятно. Оно определяется. Странные и даже пожалуй страшные фигуры. Люди ли это? Бепи с Пепой выросли в городе и в этот ранний час обыкновенно спали, иначе бы знали, что во мгле размеры увеличиваются и силуэты принимают необычный вид.
– Кто это, Бепи?
Тот дышать боится. Убежать бы – да куда? Что он может сделать своими маленькими ноженками против этой накатывающейся на них грозной силы? Еще минута – две…
– Пепа! – чуть слышно, шепотом обратился к ней мальчик. – Ты знаешь… Ведь это те… дикие…
– Какие? Что живут в лесах с обезьянами?
– Нет… Которые к нам, к св. Николаю, приходят молиться.
Девочка вздрогнула и поползла было, но серая толпа всклокоченных людей в полушубках, горланя и шумя уже наваливалась на них. Бепи вдруг почувствовал прилив отчаянного мужества. Он захватил в обе руки песку и стал над сестренкой, готовясь защищать ее во что бы то ни стало. Что мог сделать, он не давал себе отчета. Всё равно другого оружия, ведь, под руками не оказывалось. Лохматые варвары первое время не обращали на них никакого внимания. Громадные лапищи в лаптях глубоко уходили в песок. Каждый странник невольно горбился под тяжестью сумы. На лицах у всех была забота и усталь. «Дикими» оказались русские паломники, возвращавшиеся из Бари на Бриндизи пешком. Пароход, который должен был взять их, отошел раньше – целую неделю не будет другого, а от Бриндизи отвалит через три дня, они и брели туда, зная, что берегом всюду дойдешь. А тут кстати и дорога стрелой и кто – то пояснил им, что надо держаться ее, никуда не сворачивая, и в конце концов доплетешься до порта. Шли, шли они, да вдруг баба крикнула:
– Батюшки… Мальцы – то. Глянь – ко. Ведь это те самые…
– Какие…
– А что у угодника Божьего, у Николы.
– Они и есть.
– Ишь ты… Плачут… Девонька – то, девонька… Чего ты, несуразная? Кто тебя это?
Но тут Бепи вообразил, что серая «дикая» баба желает обидеть его Пепу, кинулся перед ней и забормотал что – то по – своему. Та протянула было руки взять сестренку, но не тут – то было. Бепи развернулся и прямо в глаза богомолке швырнул горсть песку.
– Ах ты… – чуть не ослепла та. – Ишь… Скажи на милость.
Хорошо, что море было у самых ног, можно было промыть веки.
– Да что, отняли у тебя ее, что ли?
– А ведь малыши как – никак, а заблудившись.
– Нет.
– Чего же они плачут?
– Пужаются.
– Либо есть хотят…
– Должно, что есть…
И та же баба с засыпанными глазами вынула из сумы сухарь ржаной и подала его Бепи.
– На… Христа ради…
Бепи никогда не видел подобной снеди, но по запаху догадался, в чем дело, и так у него заныло и зажаловалось в животе, что он, уже ничего не соображая, вцепился в сухарь белыми острыми зубами… да вовремя вспомнил про Пепу и смутился. Та, ведь, голоднее его и он мальчик. Косясь на хлеб, он подал его сестре. Она было отворотилась, да голод тошнотою приступил к горлу. Хлеб скоро захрустел и у нее на зубах.
– Погоди, братцы, у меня для них фрукта такая есть. Орехи здешние.
И громадный нелепый лохмач вытащил из сумы горсть каштанов. Нарочно купил показать дома, какие орехи растут в святой земле у Николая угодника. А они раньше понадобились. И вдруг, к крайнему удивлению Бепи, эти дикие полузвери, как рисовал их старый Симоне, обернулись чем – то вроде бабушек. Он даже почувствовал к богомольцам безграничное доверие, видя, как они улыбаются ему и смотрят на него. В самом деле, в их глазах, окруженных бесчисленными морщинками, светилось столько доброты и ласки. Совсем бабушки! Только у бабушек таких бород нет. И руки будут понежнее, чем у «русских». А мужики теперь то и дело принимались гладить чистенькие подстриженные головенки детей.
– Как же это ты попала сюда, умница? – добивались они у Пепы.
Та только таращилась. Но старательно брала все, что ей давали: рыбу, яблоко, фигу, и спешно – спешно всё это глотала.
– Как же ты это, от своих отбилась, что ли?
Бепи не понимал, в чем дело. Лохматые люди показывали ему в ту сторону, где был Бари – он утвердительно кивал головой и повторял «Бари, «Бари», – потом вдруг осмелел и давай им рассказывать, как он с сестренкой ушел оттуда в чаянии попасть на золотую лодку и что из этого вышло. Толпа молчала, слушала и ничего не понимала.
– А ведь детки – то и впрямь отбились, – сообразил кто – то.
– Как ягнята от стада. Только овцу собака отыщет.
– А этих как же…
Косой мужичища наклонился и поднял Пепу на руки. Та обвила ему шею ручкой.
– Вот какая… Не гордая.
– Совсем наша. И волосики – то лен чистый.
– И глазыньки… что твои васильки в поле. Как же теперь, братцы? Ужли ж им здесь?
– Ну, вот!
– То – то… Я уж пойду назад с ними. Не пропадать же. Сами, ведь, дороги не найдут.
– Где найтить.
– Так я уж… а вы идите.
– Не, негоже. Миром шли – миром и деток назад поведем. Авось нагоним после.
И вдруг Бепи – очутился на воздухе. Пепа тоже прочно уже помещалась на широком, как скамья, плече.
– Сидите – ерои!
И вся эта толпа, которую Бепи до сих пор считал «дикой», вернулась назад, сопровождая его и сестру в Бари. Дети недолго оставались так. Их опять сморило сном. Пепа, впрочем, первая сомкнула глаза, а Бепи еще крепился, пока, сам не зная как вместо плеча, оказался на руках у лохмача, любовно из – под седых и хмурых бровей глядевшего на сонное личико ребенка. Разумеется, дети не могли понять, что они теперь в среде своего народа, на руках, которые им роднее родного. Может быть потому они так сразу прониклись доверием к этой дикой толпе, размерявшей шаги, чтобы как – нибудь не потревожить «ягнят», отбившихся от стада. И для них нашлись верные псы. Заботливый пастырь – св. Николай вовремя послал таких на помощь близнецам. Так и не просыпались Бепи с Пепой, покоясь русыми головенками на кислой овчине, прикрывавшей горячо любящие груди. Не грезилась ли сироткам такая же, как и эти богомольцы, мать и не летела ли она теперь над молчаливой уже толпою…
Прошло еще три года. Бепи уже бегал в школу, а Пепа училась у старухи Аннунциаты… Старуха Аннунциата сама говорила, что у нее голова лопается от обилия всевозможных сведений. Она когда – то была акушеркой. У нее и до сих пор лечатся бабушки. Положим, и болезни у них не хитрые. Более насчет живота. Только он зажалуется, они к Аннунциате – та сейчас зажжет свечу перед статуей Мадонны, пошепчет что – то в угол и даст выпить несколько капель воды св. Николая. В более сложных случаях, если требовалась настоящая медицинская помощь, старуха Аннунциата вытаскивала из сундука бархатный мешок с изображением мертвой головы. В мешке были сотни всевозможных рецептов, когда – либо прописывавшихся настоящими докторами… Анунциата встряхивала по несколько раз и потом предлагала недугующим:
– Помолись…
Та молилась.
– Ну, теперь вынимай.
Больная, трепеща, всовывала туда руку, точно в гнездо змеиное, и живо вытаскивала рецепт.
– Поди в аптеку и закажи. Может быть, тебе Бог и поможет! Только рецепт принеси назад, другим понадобится.
Таким образом случалось, что страдавшие колотьем в боку или ревматизмом принимали средства от мигрени, а от ушибов лечились тамариндом, но тем не менее местный врач не мог выдержать соперничества со старухой Аннунциатой. Раз, когда он поднял вопрос о том, что она неправильно лечит, – весь старый Бари поднялся, как один человек. Чуть было не началось настоящее возмущение.
– Как неправильно? У нее нет ни одного рецепта, не прописанного доктором.
– Да, но она не умеет их применять к случаям. Не знает, что ей выбрать.
– У нее с молитвой. Бог выбирает. Что же, Бог – то меньше тебя знает, что ли?
И посрамленный доктор должен был сложить оружие перед столь победоносной логикой.
Пепа училась, во – первых, азбуке и месяца через четыре одолела ее, а через год начала читать. Потом Аннунциата усадила ее за рукоделье. Девочка плела кружево, шила, делала из соломы веера и шляпки, вязала чулки, – короче, знакомилась с полным курсом женской премудрости, которую полагается знать каждой невесте в Бари, чтобы выйти замуж за хорошего человека. Бепи в это время уж совсем преобразился. На него надели длинную рясу с красным поясом, а на голову большую черную поярковую шляпу, какая полагается молодым семинаристам. И таким образом мальчик стал предметом неописуемого удивления и восторга для Пепы.
– Ты теперь совсем, как священник…
– Когда – нибудь буду.
– А потом кардиналом и на тебя наденут фиолетовое платье. И два дьякона будут перед тобою носить свечи, а мальчик в кружевной рубашке звонить в колокольчик…
– Я тогда возьму тебя к себе.
– Еще бы. К тому времени старуха Аннунциата меня всему научит… И я стану готовить такие кушанья, которые даже самому канонику не снились…
Но, очевидно, близнецам была не судьба осуществить эти мечтания. Св. Николай готовил им иную будущность. Дети, разумеется, ждали всего – только не того, что для них хранилось впереди.
Бепи уже прислуживал в церкви. Он зажигал свечи у алтаря св. Николая, звонил если надо было во время мессы, подавал Евангелие канонику и детским голоском подтягивал, когда каноник с другими священниками пели на хорах. Старое Бари по – прежнему им гордилось и бабушка Пеппина не раз говорила:
– Погоди, придет время, когда я поцелую твою руку, а ты меня благословишь.
Аннунциата та тоже утешалась:
– Никто иной меня не похоронит. Я дождусь, пока тебе выбреют темя и умру. Ты только смотри тогда, не ленись. Сорок дней должен за меня молиться, чтобы черти не утащили мою душу. Сорок дней выдержит она, тогда и они отстанут. Только ведь им, подлецам, и дано сроку.
Один из каноников проходил с ним латынь, другой учил его богослужению, радуясь, что до сих пор в базилике св. Николая еще не один из мальчиков не приседал так грациозно перед святынями, как Бепи, и Бепи сам гордился этим. Он, кажется, в самом деле воображал, что на свете не может быть иного назначения! Но в этот мой приезд сквозь бури и грозы в тихое Бари случилось нечто, совсем изменившее положение обоих близнецов. И случилось вполне сказочно, вроде золотой лодки под парчовым балдахином. Только на сей раз роль золотой лодки сыграл опять – таки человек, принадлежащий к народу, таинственно, но неизбежно связанному с мальчиком.
После тревожной ночи в дороге я крепко заснул, добравшись, наконец, до порядочной комнаты в Albergo Cavour[17]. Помню только последнее впечатление, – в открытую дверь балкона на меня пристально смотрело синее – синее небо. Поэтому мне грезилось весь вечер и всю ночь нечто радостное, нежное, голубое. Я встал, как это удается редко, чувствуя себя здоровым, бодрым. То же небо улыбалось мне – я забыл запереться на ночь и теперь шум и крики с улицы врывались в мою комнату задорно и весело, точно вызывая меня скорее, туда – под солнце, в суетливую толпу южного города. Я было и хотел выйти, да рядом (стенки были тонкие), к крайнему моему удивлению, кто – то заговорил по – русски. Наш в отеле в Бари! Здесь случается простой богомолец, которого как товар валят в подвалы, но из путешественников до сих пор не приходилось встречать никого.
– Слава Тебе, Господи, помолились, теперь пора и делами заняться. Ты бы сбегал, поразнюхал.
– Да уж будьте спокойны, постараюсь.
– То – то. Недаром, ведь. Удастся, я тебе пять катенек[18] за усердие. Владай, черт с тобой.
– В России вы мне обещали десять.
– Ну, и пятью подавишься. В России, чудак человек, – я думал странствие будет, как в книгах описывают. Пустынями и морями. А то на – ко – ся. Сели в купе да в первом классе скрозь все Европы. Какие такие особые труды у тебя были? А то хуже еще, если я возьму уеду, а тебя здесь оставлю.
– А контракт?
– Поди – ка еще посудись отсюда, это раз. А главная причина – я так и объясню: господа судьи, точно что обещал я этому самому Куксе тысячу, но за непочтительность оштрафовал его.
Собеседник его говорил с акцентом.
– И то, ради меня ты чего только не навидался. Ну да ладно. Бог с тобой. Пошутил я. Свои, не бойся, сполна получишь. За мной не пропадет.
– Сказывают тут рядом, тоже наш русский.
– Н – ну!
– Мне внизу объяснил швейцар.
– Вали к нему. Слава Тебе, Господи, хоть душу отвести. Ты думаешь весело мне на тебя смотреть. Какие такие узоры на тебе написаны. И вчера ты, и третьего дня и неделю назад. Это, брат, хоть кого стошнит.
– Что же я такой скверный, что ли?
– Не скверный, а никакого в тебе интересного ландшафта нет. Что ж, что отпустил баки коклетками, да ершом подстригся, так уж и картина? Ступай, ступай. Спроси позволения зайти. А то не угодно ли им русского чаю у нас. Да посмотри, каков. Может быть нестоющий, из прощелыг. Еще денег займет. Так ты того, предупреди, что купец – де сам без денег. Капиталы у него большие, – с чего я ронять себя буду, – а только с собой мало. В обрез. Потратились. А то по Европам из наших самые животрепящие плуты витают.
Я засмеялся. Там замолчали. И вдруг послышалось из – за стены:
– Это вы самые будете?
– Кто, я?
– Да! Потому мне и невдомек, что стенка – то картонная. Вы ради Бога не обессудьте. Всякому свое дорого.
– Ничего, ничего.
– Дозвольте к вам.
– Милости просим.
– Ничего, что я с немцем? Для языков по всем Европам вожу.
Через минуту ко мне в двери ввалилась такая лохматая громада, какой и в родных палестинах не найдешь. Купец был настоящий. Пудов от восьми. Борода седая кудлами, волоса еще русые. Глаза добродушные с хитрецой, так и говорили: милости просим к нашему пирогу. Только если насчет чего – то будьте спокойны. Мы сами промашки не дадим.
– Будем знакомы. Силантий Михайлович Слеткин. Калуцкий, первой гильдии. А это, дозвольте представить, язычник, хотя и немец, Адольф Израилевич Кукс.
– Куксенгоф, – поправил тот.
– Ну, будет с тебя и Кукса. Не важное кушанье. По третьей гильдии промышляешь, а в гофы лезешь. Не по карману тебе еще «гоф – то». Вот погоди, ограбишь нашего брата, тогда хоть Куксингаузен называйся, твое дело. Будешь платить первую гильдию, никто с тебя не спросит. В Австрии ваша братия все фон – бароны. А у нас с тебя и Куксы много довольно.
– Вы что же это, на богомолье? – спросил я у Слеткина.
– Мощам поклониться. Потому сами изволите знать, св. Николай чудотворец первеющий. Ну и дела есть.
– Торговые? Сношения хотите завести с Бари?
– Я то? Что вы, полноте. У меня коммерция заведена серьезная. Стану я с заграницей возжаться!
– Отчего же, дело хорошее.
– Ну, уж это пущай Куксы вот, которые поголоднее, простираются, а мы и дома сыты.
– У них, у Силантия Михайловича, большие хлебные операции, – пояснил Кукс.
– Большие, не большие, – самодовольно улыбнулся гость, – а мильона на полтора в год оборачиваемся. Нет, у меня здесь особенное. Совсем особенное. Такое, что сразу – то и не поверишь.
– Не секрет?
– Отчего же – с. Роду – племени ищем. Авось Господь благословит.
– Не понимаю!
– Так что, главная причина – две жены у меня были.
– Ну?
– И обе, которые померши. Во блаженном успении вечный покой рабам Доменике и Марии. Сирота я круглая. Един как перст. Капиталы есть, а наследников к оным – рабы Доменика и Марии не оставили. И выходит, ежели я ночным временем прийму кончину неправедную – все мои потроха на казну отпишут. Неужели ж я весь свой век для нее старался?
– А жениться вы не собираетесь еще?
– Нет. Пора и честь знать. Будет. За третий – то брак по – настоящему эпитемия полагается. Вот у Куксы три махоньких немчика в школу бегают, а у него и обороту всего на четыре пятиалтынных в день.
– Что ж вам в Бари за нужда оказалась? Сироту взять, так это дома лучше.
– Зачем мне чужого. Мне свое нутро подавай. Чтобы кровь моя вопияла!
– Ничего сообразить не могу.
– Такое дело, что сразу – то мозгами не обымешь. Мы из рода бедного. Это я только десять лет назад в гору пошел. Был у меня хозяин, тоже вдовый, богобоязненный. В черном теле меня держал, чтобы я не баловался, ну, а умер, царствие ему небесное, всё мне оставил. И дома, и лавки, и капиталы. И дело свое. Родных у меня только и значилось, что сестра. Мужняя. Ее супруг в свое время в буфетчиках на железной дороге помер и оставил ее, как птицу небесную. Скитайся – де, где тебе Бог укажет. Птице – то хорошо, она поклюет зернышек и много довольна, ну а человеку – Спаси Господи! У сестры были детки: сынок и дочка и родились вместе. Взяла она их с собой, собрала, что было, да и пошла по богомольям. Поняли?
– Понял.
– Потому у их вся семья леригиозная. Вот и сестра тоже. Прощалась – говорила: авось мне Бог поможет сирот поднять. Была она в Иерусалиме, на Афон толкалась, да не пустили туда. А напоследок получил я от нее весточку из Бриндизи – иду – де в Бари, Николаю Мирликийскому поклониться – и на том пошабашила. Назад – то я ее и не дождался. Хлибкая была, сквозная, должно в пути померла. Да ведь дети – то у нее остались? Куда – нибудь определили их? Положим, народ здесь по обличию мурин мурином, но и у муринов душа. Из муринов и святые были. А бабы ихние, даже вроде наших. В теле и к храму Божьему хорошо приспособились.
Меня точно озарило.
– Позвольте… Вы знаете, кто вам может помочь в ваших поисках.
– Кто?
– Я.
Слеткин повел на меня глаза, как покойник Горбунов[19] говорил, – косвенно.
– Вы… Только ежели думаете, что я дорого дам…
Я засмеялся.
– Мне ничего не надо. Кажется я ваших племянников знаю.
– Ей Богу?
– Божиться не стану.
– Вот что, господин хороший, я тебе в ноги поклонюсь.
И он было приподнялся.
– Оставьте глупости. Ваша сестра, вы говорите, была здесь десять лет назад.
– Да.
– С близнецами. Худая такая, маленькая, остроносая. Волоса у нее русые и подбородок вперед.
– Вот, вот. Портрет самый и есть. Живая.
– Она так и в моей памяти осталась. Я был тут в Бари и видел ее.
– Где же она?
– Как вы думали, так и случилось. Умерла здесь. Я встретил ее мертвую. А близнецов она оставила св. Николаю.
– Чего – с?
– И, будьте уверены, лучшего защитника и опекуна она не могла найти. Я думаю, это он вас сюда привел.
– А они – младенцы – то, живы?
– Живы и процветают. Один – Бепи, мальчик в попы готовится.
– В католицкие?
– Да. А Пепа, сестренка, тут у одной старушки учится.
Слеткин вдруг как – то совсем по – бабьи сморщил лицо. Глаза у него разом вспухли, покраснели. Не успел я еще дополнить рассказа новыми подробностями, как он заплакал тоже по – бабьи, причитывая и раскачиваясь.
– Родненькие мои, детки… Господь привел – таки… Пречистая!
– Да вы погодите радоваться.
– Как погодить… Вот что, господин, вы нас простите, а только мы привыкли всё на деньги считать. Такие мы уже подлецы – российские. Нет у нас другого способу – как «пожалуйте получить». Если вы меня да не обманываете, я вам тысячи не пожалею за это за самое.
– Денег мне ваших не надо, а только я не думаю, чтобы вам сирот отдали.
– Как так?
– Очень просто. Их здесь приютили, вырастили, выхолили, и вдруг вы со стороны являетесь, никому неизвестный…
– Позвольте, – прервал он меня, и совершенно уж другим, изумившим меня тоном. – Ежели св. Николай, чудотворец мирликийский, привлек меня сюда, так он мне и детей отдаст. В этом я спокоен.