Когда я впервые увидела его, мне стало ужасно его жаль.
Я оглядывалась в поисках выпивки, меня мучила жажда, и тогда-то все и началось.
Он стоял в галерее возле какой-то гротескной скульптуры – розовой, отдаленно похожей на что-то вроде мутировавшего человеческого уха.
Он увлеченно с кем-то беседовал, с горячностью то и дело показывая на скульптуру. Я поняла, что вижу его не впервые.
Однажды в библиотеке Ратмайнс я сидела напротив него и была поражена тогда, как и сейчас: самый красивый мужчина из всех, каких я когда-либо видела. Мы обменялись долгим взглядом.
Я в то время состояла в отношениях, но даже будь я свободна, то все равно не умела запросто вступать в разговор с незнакомым мужчиной. Позже я вспоминала его и решила, что он, вероятно, был в городе проездом. Такие люди – люди, которые вот так выглядят, не живут в Дублине или Ирландии, подумала я. Такие красивые люди не могут жить среди нас.
И вот он стоит в каких-то десяти футах от меня, и я снова не могу оторвать от него взгляда.
У Кирана были пушистые темно-русые волосы, какие бывают у совсем еще младенцев.
Большие серые глаза и римский нос с горбинкой, под которым алел идеальный рот херувима. Неправдоподобно розовый, чуть скривившийся то ли в раздражении, то ли в готовности рассмеяться. Киран был высокий и сутулый – как человек, вытянувшийся слишком быстро и пытающийся скрыть свой рост.
Кисти рук узкие и непропорционально крупные – даже с учетом длинных конечностей. Казалось, кости у него более хрупкие, чем у прочих людей. Черты лица тоже необычные, хотя сначала в глаза бросалось сложение. Скулы такие высокие, что глаза смотрели зло, когда он говорил, длинные пальцы в такт словам цепко хватали воздух, словно расставляли безделушки.
Но главным в Киране была не его исключительная красота, а то, что весь облик излучал бесконечную завершенность. Эта завершенность была в каждом жесте, во взглядах, в смехе. Кирану ничего не требовалось извне.
В подобном месте, обители искусства, ваш собеседник обычно озирается, высматривая куратора, а потому это особенно поражало. Киран казался если не совершенно счастливым, то неоспоримо цельным, словно весь его мир был заключен внутри него самого.
Можно ли полюбить человека, не зная его, с одного взгляда?
Как мне описать случившееся со мной без слова «любовь»?
Стоя в той галерее, я чувствовала не только сексуальное влечение (которое смутно осознавала белым шумом), но нечто, что я могу описать лишь как тяжелую и тревожную жалость.
Я вовсе не имею в виду, что чувствовала свое превосходство над ним. Почти всю нашу совместную жизнь я полагала, что Киран лучше меня как в сущностном, так и в поверхностном отношении.
Говоря про жалость, я имею в виду, что, просто взглянув на него, ощутила острую нежность к увиденному: он был человеком. В тот момент обыкновенные симпатия и сочувствие, которые я испытываю к любому человеку, обострились до такой степени, что я не могла дышать.
Даже сейчас, даже после всего, что произошло между нами, я по-прежнему чувствую, что он задевает меня за живое.
Киран не был ни первым красивым мужчиной, с которым я переспала, ни первым мужчиной, вызвавшим у меня навязчивую одержимость, но это был первый мужчина, которого я боготворила. Его телу предстояло стать для меня молельней, местом, где я могла забыть о собственной плоти и слиться с его. Это было абсолютное наслаждение, абсолютная красота.
По-вашему, я не осознаю, что называю его тело местом, объектом? По-вашему, я не осознаю, что такое быть женщиной, говорящей так о теле мужчины? Что я знаю о теле мужчины – и может ли хоть один из них заслуживать или нуждаться хотя бы в толике такого благоговения?
Каково это – быть красивым, но в то же время невидимым, стоит только захотеть? Каково быть красивым мужчиной?
Киран поймал мой взгляд, слегка улыбнулся и округлил глаза – как я надеялась, в память о нашей предыдущей встрече. Я подошла к нему, и он, прервав разговор, повернулся ко мне.
– А, это ты, – сказал он, словно мы договаривались встретиться.
– Она самая, – глупо сказала я и покраснела, услышав свой голос как бы изнутри собственной головы. Он звучал очень по-ирландски и был натужно весел. Киран говорил с акцентом, который я не смогла определить.
– Как тебя зовут? – спросила я.
– Киран, – сказал он и, словно прочитав мои мысли: – Но у меня только отец ирландец, а сам я датчанин.
Я встретилась с ним взглядом, и стыд во мне смыло удовольствием, уже соединившим нас.
Мы застенчиво улыбнулись друг другу.
– Как тебе выставка?
– Ну, – я постаралась ответить как можно быстрее и уклончивей, – это ведь просто уйма всякой всячины в какой-то комнате. Я не особо западаю на такое. Меня тут больше выпивка интересует.
Он оставил без внимания мои последние слова, сказанные с целью вывести нас оттуда, где мы находились, туда, где я ощущала бы себя комфортней.
– Разве наша задача не в том, чтобы попытаться понять, почему вся эта всячина именно в этой комнате? – спросил он.
Я поискала в его вопросе насмешку, но он, казалось, задал его без задней мысли.
– Просто с искусством я никогда не чувствую себя на твердой почве. О других вещах у меня есть некоторые знания, так что я могу их обсуждать. А тут я могу сказать все что угодно. У меня просто нет точки отсчета.
Он снова улыбнулся мне. Теперь в его взгляде появилось что-то определенно сексуальное, почти зловещее.
– Как раз это мне больше всего и нравится в искусстве.
– Может, чего-нибудь выпьем? – спросила я.
– Я ухожу, да и выпивка у них все равно закончилась – вот, возьми. – И он протянул мне свой почти полный бокал с пивом и поднял свою сумку. – Не хочешь прогуляться вместе завтра?
Приняв мой тупой взгляд за согласие, он написал на салфетке номер телефона и протянул мне.
– Хорошо, – сказал он и ушел.
В то время я жила в Рэнелa[1], в однокомнатной квартирке на первом этаже; окно я всегда держала открытым, чтобы забраться внутрь, если потеряю ключи, что часто случалось. В первый вечер после переезда, разобрав вещи, я сидела на кровати и оглядывала памятные мелочи и пустяки: рисунки и записки от друзей и бывших возлюбленных, открытки, фотографии, фарфоровые фигурки, антикварные пепельницы. Я нуждалась в этих вещах, расставляла их сразу же, перебравшись на новое место, но в тот момент они показались мне глупыми. Все эти безделицы походили на реквизит плохой театральной постановки, имитировавшей индивидуальность, которой не существовало.
Начав жить одна, я стала отделяться от самой себя – глубже и гротескней, чем прежде.
Существовала моя социальная жизнь – жизнь, в которой я работала, ходила танцевать и выпивать, в компаниях была забавной и энергичной; в которой я строила глазки мужчинам в барах и иногда приводила их к себе; в которой я говорила людям, что люблю жить одна, и они верили, потому что я выглядела такой счастливой.
И я действительно была счастлива, когда казалась счастливой. Я не умею изображать чувства, просто чувства мои противоречивы и меняются от часа к часу.
А еще была жизнь, которую я проводила в своей квартире, едва ли не пытками принуждая себя к покою и безмятежности. Я неспособна наслаждаться одиночеством и, понимая, что неспособность эта – признак слабости, заставляла себя терпеть одиночество как можно дольше, до надрыва, хотя порой и думала, что вот-вот спячу.
Находясь среди людей, я ощущаю, будто я состоялась. Отсюда же и потребность во влюбленности. Если ты влюблена, то тебе не требуется ежеминутное физическое присутствие объекта твоей любви, чтобы чувствовать свою состоятельность. Сама любовь поддерживает тебя, придает осмысленность самым паршивым мгновениям, которые в противном случае ты провела бы, уверяя себя, что ты личность, меряя шагами свою сраную квартирку, дожидаясь семи, чтобы откупорить вино.
Влюбленность осеняет благодатью. Один друг как-то сказал мне, что за работой воображает, будто на него смотрит его отец, а то и Господь, а это помогает сосредоточиться. Для меня эту роль играет влюбленность – щит, высшая цель, обещание, данное чему-то извне.
В вечер нашей первой встречи с Кираном я напилась как никогда. У меня два вида опьянения. Первое обычно наступает, когда я пью в одиночку с единственной целью развеять тоску. Это опьянение медленное – бокал вина примерно раз в полчаса, – довольно умеренное, хотя я никогда не выпиваю меньше бутылки, и заканчивается все слезливой жалостью к себе, иногда переходящей в ненависть.
Другому, куда более безудержному виду опьянения сопутствует бьющая через край, почти маниакальная бодрость; в такие вечера я спускаю огромные суммы, которые позволить себе не могу, – а все потому, что все, что лежит за пределами настоящего момента, кажется абсолютно нереальным, а сиюминутные желания – самыми важными и безотлагательными.
В такие вечера невоздержанность моя вовсе не была спутницей уныния, напротив – она свидетельствовала о том, что я молода, обязательств у меня нет, а жизнь моя стабильна. Обычно такой вечер можно было предугадать по какому-то озорству, разливавшемуся в воздухе, когда мы принимались за выпивку. Первые порции мы опрокидывали залпом, жадно предвкушая ощущение раскованности и экзальтации. У каждого из нас уже имелся комплект обманутых ожиданий.
В подобные вечера я иногда встречала людей, не похожих на меня – из богатых семей, обитавших в квартирах, подаренных им родителями так же запросто, как мне дарили браслеты с брелоками и купоны на книги в день рождения. Один такой парень, Роджерс, – жилистый коротышка с высоким пышным начесом светлых волос а-ля «Возвращение в Брайдсхед», колыхавшимся над фарфоровым лицом, – вылетел из университета примерно в то же время, что и я. Через несколько месяцев я столкнулась с ним на вечеринке и спросила, чем он занимается. И с удивлением услышала, что он подвизается на средней должности в крупной рекламной фирме, – но ведь нам обоим было всего по девятнадцать и мы оба не имели дипломов. Сама я подрабатывала за мизерные деньги в магазинах и барах.
Когда я по простоте душевной спросила, каким образом ему удалось так устроиться, он подмигнул и сказал:
– Фамилия Роджерс кое-что значит в этом городке!
Заявление само по себе довольно отвратительное, но когда наш общий друг обмолвился, что фирма принадлежит родителям коротышки, оно мне показалось еще и нелепо смехотворным. «Фамилия Роджерс кое-что значит в семье Роджерс», – с праведным возмущением думала я про себя с тех пор при каждой нашей встрече.
Как и большинство моих друзей, я была правильной пьяницей: не только любила выпить, но и умела это делать, не впадая в агрессивность по мере опьянения.
Мою жизнь отравляли похмелья. Едва ли не каждое утро я просыпалась с похмельем, причем дважды в неделю – с тяжелым. Тогда я весь день валялась в постели, безучастно и бесцельно копаясь в телефоне, замыкалась в этой спасительной зацикленности. Часа в четыре я вглядывалась в солнце сквозь занавески и решала, что лучше уж пересижу дома до темноты. Мне было очень страшно.
Однажды я прошла тест, определяющий уровень алкогольной зависимости. Последний вопрос в разделе, который должен был выявить «алкоголизм на последней стадии, опасной для жизни», звучал так: «Часто ли вы просыпаетесь после запоя вне себя от страха?» И тогда я подумала: «Вне себя от страха – в самую точку».
Вне себя от страха. Точное определение какого-то старческого ужаса, с которым я просыпалась. Он напоминал кинематографические образы балансирующих на грани слабоумия старух-вдов, которые перестали ориентироваться в собственном доме, – их снедали беспричинные тоска и смятение. Вне себя от страха я просыпалась регулярно.
Уильям Фолкнер на последней стадии алкоголизма отправился в Нью-Йорк навестить друзей и посмотреть несколько пьес. Через десять дней беспробудного пьянства он исчез. Один из его друзей пришел к нему в гостиницу его проведать и, не достучавшись и не дозвавшись Фолкнера, настоял, чтобы сотрудники гостиницы впустили его в номер. Ворвавшись в комнату, они нашли стонущего в полузабытьи писателя на полу в ванной.
В воздухе висело характерное зловоние. Несмотря на минусовую температуру, все окна были нараспашку. Ночью Фолкнер встал, чтобы опорожнить желудок, и упал на трубу радиатора. Он потерял сознание и несколько часов не чувствовал, как труба прожигает ему спину. К тому времени, как его обнаружили, он заработал ожог третьей степени.
В больницу вызвали врача Фолкнера, доктора Джо, и тот спросил его:
– Зачем вы так себя ведете?
Фолкнер якобы набычился и ответил:
– Потому что нравится!
К нему приехал его издатель Беннет.
– Билл, – сказал он, и я представляю, как он смотрел вниз на свои ладони и покачивал головой, не в силах встретиться взглядом с другом, – зачем ты поступил так в свой отпуск?
Фолкнер ощетинился:
– Беннет, это ведь был мой отпуск.
Зачем ты так себя ведешь? Потому что нравится.
То есть не то чтобы я получала от этого удовольствие, но это был мой выбор.
Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?
Вечером после знакомства с Кираном я пила, пока меня не вырвало. Сосуды вокруг радужки полопались, и я нежно провела пальцем по зеркалу, уверенная, что это новое начало.
В ранней юности я пережила события несомненно худшие, чем то, что ждало меня с Кираном, – отвратительные контрольные точки травмированной женщины. Не хочу говорить о них раньше времени, потому что при одном упоминании о таком просвещенный читатель неизбежно потеряет интерес. Женские страдания дешевы и дешево используются бесчестными женщинами с единственной целью – привлечь внимание, а ведь жажда внимания – бесспорно, самый тяжкий из всех наших смертных грехов.
До знакомства с Кираном я всегда страдала по-детски. Это вовсе не значит, что мои страдания были неглубоки или что я их не осознавала. Но до Кирана я видела в страдании какой-то смысл. В моем понимании даже у самых необъяснимых трагедий была некая еще неведомая цель.
Я полагала, что бывают люди везучие и невезучие, и я – одна из везучих. Даже в моменты тяжелейшей депрессии я всегда знала это и чувствовала себя несчастной просто потому, что считала себя не заслуживающей удачной жизни.
Мне никогда не приходили в голову такие простые и набожные мысли, как «Всему есть свои причины» или «Господь не дает нам больше, чем мы можем вынести», но чувствовала я именно это. Мне казалось, что у каждой человеческой жизни есть замысел и предназначение. Мне казалось, что любое, даже самое великое несчастье так или иначе приводит каждого из нас к особому и неизбежному итогу.
В моем понимании каждый поступок приближал мою судьбу, а моей судьбой была влюбленность.
Любовь была великим утешением, ей предстояло сжечь пажити моей жизни дотла. Я считала ее великой уравнительницей, силой, которая очистит меня и вознесет до своих высот. После раннего детства в моей жизни не было религии, и взамен я культивировала великую веру в любовь.
О, не смейтесь надо мной за то, что я, женщина, говорю вам такое. Я сама себя слышу.
Утром я написала ему, и мы договорились встретиться в два часа перед Музеем естественной истории. Я приняла обжигающий душ, зубы почистила так остервенело, что сплюнула в раковину кровь. У меня было сильное похмелье, но больной я себя не чувствовала и, к своей радости, пребывала в приятном переходном состоянии – к полной трезвости. Идти по жизни с похмелья – суровое испытание, но и без него – тоже не сахар. В похмельном тумане и отупении день пролетает почти незаметно, вы слишком увлеченно нянчитесь со своими хворями и жаждой, чтобы тревожиться о чем-то еще.
Я не ела с обеда предыдущего дня и беспокойно шагала к месту встречи. Я попыталась восстановить в памяти его лицо и обнаружила, что влюбленность моя столь сильна, что ничего не выходит. Я помнила отдельные черты, но когда пыталась собрать их воедино, они превращались в расплывчатое пятно. Я нервно рассмеялась и покачала головой, исполнившись нежности к себе. Я люблю себя влюбленной. Свои чувства я считаю облагораживающими и человечными и в такие моменты одобряю себя.
Он уже бродил по лужайкам, разглядывая живые изгороди, подстриженные в форме животных. Я подошла к нему, коснулась его локтя, ощутила его тепло сквозь ветхий бурый кардиган. Я заметила это еще в галерее: хотя одежда смотрелась на нем элегантно, но на самом деле могла вот-вот расползтись на нитки. Она выглядела не модно потертой, она и в самом деле давным-давно отслужила свой срок. Я безотчетно уважала это – практичность. Отец как-то сказал, что больше всего на свете в людях его восхищает практичность, и с тех пор я обращала на практичных людей особенное внимание.
Мы обнялись в знак приветствия, и я почувствовала, насколько он худой под своей мягкой, потрепанной многослойной одеждой. Мне показалось, что с прошлого вечера в нем что-то слегка изменилось. Он по-прежнему был безмятежно спокоен, но в лице появилось какое-то напряжение. Возможно, он нервничал. Как и я, но причиной моей нервозности была наша трезвость. Все прежние мои романтические связи начинались по пьяни и, как правило, случайно.
Музей – не самый удачный выбор для первого свидания. Мы были вынуждены переходить с места на место и смотреть на что-то, не только друг на друга. Изредка мы нарушали молчание, высказывая замечания об экспонатах. Этих обрывочных реплик хватило, чтобы полушепотом обменяться основными сведениями. Я узнала, что он переселился в Дублин год назад, чтобы побыть с занемогшим отцом, которому сейчас стало лучше. Он приехал из-под Копенгагена, где писал художественную критику, а здесь пытается писать эссе, но платят ему за рецензии для журнала.
Паузы погружали меня в едва выносимую тревогу, я боялась, что вот-вот нервно рассмеюсь. Да и сам музей ситуацию не улучшал: некоторые из экспонатов в этом обветшалом, темном и прекрасном старом здании казались просто уморительными. Иногда мы с друзьями приходили туда с похмелья и ржали, разглядывая старые, неумело набитые чучела. Но Киран бродил между ними с совершенно серьезным видом, и я почувствовала себя дурой из-за того, что давлюсь смехом.
Пока Киран рассматривал бабочек, я украдкой разглядывала его. Мне хотелось подойти поближе. Я шагнула к нему, взяла за локоть в потрепанном рукаве и спросила, не хочет ли он перекусить.
По лестнице мы спустились в очередном молчании, а на улице он повернулся ко мне и сказал:
– Что ж. Это был очень плохой музей.
Его серьезность рассмешила меня, и он рассмеялся вместе со мной.
Мы провели вдвоем остаток дня и еще немного поговорили о нас. Он описал свой родной город и сказал, что уехал оттуда без сожалений. Я призналась, что меня исключили из университета и с тех пор я сменила кучу случайных работ. Рассказала, что тоже пишу – точно так же, как всегда рассказывала об этом людям: благочестиво, точно святоша, опустив взгляд, волнуясь и втайне немного надеясь, что они захотят меня расспросить. С большинством мужчин эти надежды были напрасными, и Киран не стал исключением. Он коротко кивнул и заговорил о другом.
Ближе к вечеру мы прогулялись по набережным, а потом он отправился к себе в студию работать. Прощаясь, он поцеловал меня, после чего взял мою голову в ладони и, с нежным удовольствием вглядываясь в лицо, сказал, что мы скоро увидимся.
Когда мы разошлись каждый в свою сторону, я обернулась на него через плечо. Он сделал то же самое, и меня наполнила головокружительная легкость. Мы оба рассмеялись, я отвернулась – и вдруг в избытке чувств бросилась бежать. Я бежала, бежала и не переставая смеялась от изумления, вспоминая, как он меня поцеловал, и думая, что теперь никогда не захочу целовать никого другого.
Оглядываясь назад, я больше всего удивляюсь тому, как спокойно мы провели тот день. Мы отлично поладили, понравились друг другу, явно ощутили взаимное влечение, но переломный момент в нашем разговоре так и не наступил. С другими мужчинами я чувствовала, что все фрагменты встречи выстраиваются в единый ритм, но с ним этот миг так и не настал.
Скорее всего, я сознавала это уже тогда, восторженно несясь по набережной вдоль апрельского заката. Мне было наплевать, есть ли у него чувство юмора, какое впечатление я на него произвела и какие книги мы оба читали.
Я влюбилась в него, и ни он, ни кто-либо другой не мог ничего с этим поделать.
До Кирана я примерялась и к другим мужчинам. Я много чего перепробовала. Я вошла в странный возраст. Я уже была не едва достигшей совершеннолетия девочкой, а вполне опытной, обладавшей властью над мужчинами, однако нисколько не походила и на взрослую независимую женщину.
Я располагала к себе людей, потому что была, с одной стороны, вполне привлекательна, а с другой – безобидна. Жизнерадостная, доброжелательная, изредка в меру язвительная. Я выглядела и трахалась, как женщина, но пила, принимала наркотики и выражалась, как парень. Я могла привести к себе какого-нибудь долговязого женоподобного диджея, а наутро мы вместе слонялись по городу без неловких намеков на романтику и обязательства.
Прежде чем разойтись, мы, не снимая нелепых шуб, выпивали по чашке кофе или по заговорщицкой, слишком ранней кружке пива, а тем же вечером я встречала его в другом клубе с девушкой из тех, что выглядят куда более настоящими – высокие стройные студентки, изучающие изящные искусства и подрабатывающие моделями. Пожалуй, больше всего на свете я мечтала быть такой же настоящей, как они, но не знала другого способа сблизиться с парнями, кроме как потусить вместе. Я не была совсем уж лишена ценных качеств, вот только цениться я хотела за что-то иное, а как добиться этого, я понятия не имела.
Постепенно моя тусовочная жизнь сошла на нет. Я слишком часто спала с чужими парнями, меня рвало в слишком многих гостиных. Я перестала быть милой веселушкой, превратилась в веселушку истерическую, а потом и вовсе начала чувствовать себя слишком старой.
У меня вошло в привычку сходиться только с мужчинами гораздо старше себя. Занять себя я не умела, а втянуться в их жизнь было просто. Их не особо волновало, насколько я красива, талантлива и интересна. Все-таки я была еще очень юна, хотя уже и не могла сойти за клубную диковинку. Но достаточно юна, чтобы привлекать их одной своей юностью – настоящий символ всего того, что сами они уже потеряли.
Незадолго до знакомства с Кираном я познакомилась с одним таким мужчиной на презентации книги. Он работал редактором в «Американ» – маленьком независимом поэтическом журнале, – носил смешные толстые очки и вязаные жилеты и говорил гнусавым, слишком громким голосом, благодаря которому я его и заметила. На протяжении всех нудных речей на презентации он с таким безразличием к окружающим беседовал с другом, что я рассмеялась. Друг отвечал шепотом и пытался его урезонить, но редактор словно не замечал и продолжал монотонно разглагольствовать с тягучим калифорнийским акцентом. Он поймал мой взгляд, улыбнулся, и остаток вечера мы пили вместе.
Меня поражают не слишком-то привлекательные мужчины, которые считают, без особых на то оснований, что могут иметь все и делать все, что только пожелают. Я всегда с научной точностью определяла относительную красоту людей, с которыми хотела сойтись, и держалась подальше от тех, кто был намного красивее меня. А парни вроде этого редактора живут припеваючи и не задумываясь тянут руки за любой приглянувшейся блестяшкой. Справедливость сделки их не интересует, они просто подкатывают к девушкам со слегка боязливой улыбкой и настолько необъяснимой и завидной самонадеянностью, что кажутся почти очаровательными.
– У меня как бы есть подруга, – выдохнул он мне в рот после того, как прижал меня к стене.
– Ясно, – ответила я, закатила глаза и снова его поцеловала.
Через несколько недель он впервые привел меня к себе в дом, и я тут же утратила свое иллюзорное преимущество. Он был богат. Огромная трехкомнатная квартира на Меррион-сквер, сплошь бархатные диваны и кресла, была оформлена в бежевых тонах. С одного из диванов нам сонно моргала маленькая корги по кличке Горошинка. Иногда кажется, что молодость и красота равноценны реальной власти, но они ничто в сравнении с деньгами.
Он подвел меня к кровати, и я почувствовала непривычное стеснение. Великолепие его жилища меня подавляло, мое дешевое белье из масс-маркета показалось убогим. Наконец он меня полностью раздел, уложил на кровать и, склонившись надо мной, терпеливо отводил мои ладони всякий раз, как я пыталась прикрыться. Он делал это, пока я не перестала заслоняться и не замерла под его взглядом. Разглядывая меня, он выглядел таким счастливым. Он прикоснулся к каждому уголку моего тела и нежно поцеловал меня в лоб.
– Я давно этого хотел, – сказал он. – С тех пор как впервые тебя увидел.
– Я тоже, – соврала я, но на самом деле не хотела с ним спать.
Я хотела никогда с ним не спать, а просто переписываться, просыпаться от его сообщений, смешить друг друга. Я хотела, чтобы наши целомудренные кофейные свидания длились вечно, чтобы это никогда не кончалось, я знала, что секс станет для нас концом.
Было по-своему приятно, потому что он был очень возбужден, а мне нравилось вызывать в нем желание, но все, что он со мной делал, наполняло меня печалью. Все, что он делал, было очередным окончанием. Когда мы проделали все, что следовало, он отключился, а я, прижавшись к его успокаивающе полному, мягкому, уютному брюшку, так непохожему на животы тощих хипстеров, заплакала.
Утром я проснулась раньше него и пошлепала в кухню за водой. Я прогулялась по квартире, отмечая подробности, которые спьяну не разглядела накануне ночью. В одной комнате все стены были заставлены книгами, стоять возле которых было так спокойно и умиротворяюще. По углам – кресла, в которых два человека могли целый день читать в счастливом молчании, а вечером, когда настанет время быть вместе, снова заметить друг друга. Я погладила радостно запыхтевшую Горошинку, выглянула в окно на площадь и представила, каково было бы выгуливать ее там каждое утро и каждый вечер, – устоявшийся распорядок, жизнь, в которой знаешь, чем заняться по пробуждении.
Я вернулась в спальню и заметила на полу возле кровати, на которой я спала, пару туфель на высоких каблуках, флакон духов и увлажняющий крем от «Авен» на столике. Возможно, его подруга – ровесница моей матери, подумала я. Вот настоящая, реальная жизнь, в которую я вошла, притащив с собой свою грязь. Я никогда еще не чувствовала себя настолько жалкой, созданной для единственной цели – быть дешевкой. Он вызвал мне такси, и я поняла, что он никогда больше мне не напишет. Так и оказалось.
Я тогда работала официанткой в хипстерской гамбургерной и постоянно была на взводе от беготни и дорожек кокса, которые мы снюхивали в туалете в двойные смены. Мы с моей подругой Лизой жили вместе в доме, прозванном нами Лыжной хижиной за странные низкие деревянные потолки, которые словно бы медленно опускались на голову. Мы с Лизой познакомились в нашу самую первую неделю в Дублине – обе изнывали от волнения на задворках какого-то кошмарного мероприятия для первокурсников и с мучительным облегчением встретились взглядами. Она приехала из городка, слывшего среди самоуверенных дублинцев (считавших деревенщинами, фермерами и зачатыми в инцесте простаками всех, кто родился за пределами безнадежно провинциальных столичных окраин) еще более захудалым и отсталым, чем мой собственный.
Мы сразу подружились и продолжали общаться даже после того, как я неожиданно вылетела из университета. Когда она выражала желание сходить на танцы, то, к моему удивлению, говорила буквально и не имела в виду, что хочет напиться. Я была благодарна ей за то, что хотя я пила гораздо больше нее, она никогда не заставляла меня комплексовать на этот счет и даже не давала почувствовать, что замечает мое пьянство. Невинная и общительная, она редко бывала одна. Казалось, ей совсем не нужны ни анонимность, ни личное пространство, даруемые уединением. Я восхищалась ее непринужденностью и правильностью, ведь моя потребность в общении была иной, условной и обострявшейся, если ее не удовлетворить.
Мы съехались, когда она окончила университет и мы обе работали официантками на полную или почти полную ставку – в зависимости от прихотей наших менеджеров. По выходным мы кутались в пледы и флиски на нашем ужасном костлявом диване, слушали радио, писали в блокнотах, отправляли электронные письма или занимались «сбором информации», что в моем случае означало чтение статей в «Википедии» про малоизвестных серийных убийц и конспектирование поразивших меня подробностей: «Удерживая девушку в заложницах, он дал своей жертве почитать “Остров сокровищ” и посмотрел вместе с ней фильм “Капитан Крюк”». Или: «В подростковом возрасте убийца мог достичь сексуальной разрядки, только когда продырявливал женские фотографии».
Мы пили крепкий чай, не доставая из кружек пакетиков, дымили самокрутками, а по вечерам иногда вместе разгадывали кроссворд. Мы готовили еду из консервированных бобов, пожухшей зелени с кучей чеснока, нарезанных помидоров и анчоусов – разбивали во все это яйцо, жарили на плите и вытирали тарелки остатками хлеба, принесенными одной из нас из ресторанов, где мы работали. Хотя я, в отличие от Лизы, беспокоилась и с тревогой ждала, что будет дальше, наш бытовой союз меня успокаивал. Меня восхищала ее способность превращать любое место в дом: уже через несколько дней после нашего заселения даже отвратительный сырой туалет обзавелся настенными украшениями и статуэтками и ощущался нашим.
Лиза была настолько неиспорченной, что иногда я невольно закатывала глаза: ее пикники, трезвые званые ужины со съедобными цветами и жаренными целиком рыбинами и приключения в поездах казались мне личным оскорблением. По правде говоря, я хотела всего этого хотеть, с радостью жила бы такой жизнью. Точнее, я с радостью производила бы впечатление, что ею живу. Все, что Лиза делала для удовольствия, хорошо смотрелось со стороны, но не привлекало меня само по себе. Я думала, что жизнь, которая выглядит такой чистой, размеренной и возвышенной, позволит мне получить то, чего я хочу на самом деле, – новых людей, их внимание, влечение, любопытство.
Иногда я испытывала к людям вроде Лизы – людям, которые никогда не выходят из себя, во всем соблюдают умеренность и ложатся спать не позже часа ночи, – что-то похожее на презрение. Я ценила в себе постоянную готовность потакать своим желаниям и поддаваться сиюминутным низменным телесным порывам, которую принимала за вольный дух. Возможно, этим благоразумным людям просто не хватает смелости вести такой же честный образ жизни, как я? Мне не приходило в голову, что Лиза поступает именно так, как хочет, что ей хочется жить своей спокойной и воздержанной жизнью. Я не считала так, потому что мне казалось непостижимым, что можно выпить и не захотеть еще. Я не понимала, что у некоторых нет такой потребности.
По вечерам Лиза иногда открывала красное вино, украденное одной из нас из ресторана, делала глоточек, потом глоток побольше и, с удовольствием выдохнув, отставляла бокал. Следующие пару часов она попивала из него, пока читала или возилась на кухне. Наслаждение первым бокалом вина было мне чуждо; я, морщась, осушала бокал залпом, алкоголь, накладывавшийся на вечное похмелье, был на вкус мерзким и кислым, пока не начинали действовать первые две порции.
В свой двадцать первый день рождения я устроила у нас дома вечеринку. Лиза и ее новая девушка Хен пекли в кухне торт для меня. Одеваясь у себя в комнате, я слышала внизу их нежное оживленное воркование, и когда я сошла по винтовой лестнице Лыжной хижины в летящем красном платье в пол, обе ахнули от восхищения.
Лизе удалось нечто, казавшееся мне столь же невозможным, как умеренность в выпивке: она оставалась одна – по-настоящему одна, даже на свидания не ходила, – пока не нашла своего человека. За время нашего знакомства она почти ни с кем не целовалась, и я втайне удивлялась, что ей не скучно и не одиноко, хотя и понимала, что ее образ жизни лучше моего. Благодаря воздержанию можно заслужить историю любви.
С Лизой так и произошло – она сама построила свою жизнь, счастливую и самодостаточную. Потом в эту жизнь вошла Хен, только и всего. Они были влюблены, и в их отношениях не было ничего мучительного и унизительного. Все сложилось так, как они рассказывали, и я знала, что со мной никогда не произойдет ничего подобного, потому что не могла провести и дня, не говоря уже о нескольких годах, не озираясь в поисках кого-то, на кого можно направить свои чувства.
Помню, что многие делали комплименты моему эффектному платью и просили меня покружиться, чтобы посмотреть, как оно красным облаком взлетает вокруг меня, и я чувствовала себя красивой и остроумной. Помню, что в какой-то момент все собрались в бар и, когда мы высыпали на улицу и курили на тротуаре, дожидаясь остальных, я поссорилась с нашим соседом. Помню, что чувствовала себя во всеоружии в своем праздничном наряде и держалась вызывающе и что, когда я ему грубила, Лиза положила руку мне на плечо. После помню только, что на следующий день почему-то проснулась не в своей постели, а в Лизиной.
Я осторожно, не чувствуя высоты, спустилась по лестнице и обнаружила Лизу, убирающую коробки из-под пиццы и переполненные пепельницы.
– Ох, что стряслось прошлой ночью? – спросила я с деланой непринужденностью и смехом в голосе. Живот свело от страха. – Почему я очутилась у тебя в кровати?
– Ночью ты перепачкала свою постель кровью, поэтому я прибралась и уложила тебя к себе.
Она наводила порядок, стараясь не встречаться со мной взглядом.
– О господи, Лиза, прости, пожалуйста. Я, наверное, по пьяни вытащила тампон. Боже, я ужасно извиняюсь.
– Ты была там с Питером, – сказала Лиза, нахмурившись. Ее расстраивало и само случившееся, и то, что ей пришлось мне об этом сообщить.
Питер находился в прерывистых отношениях с нашей общей близкой подругой, милой девушкой по имени Грета, на которую все, зная, насколько она слепа к его изменам, смотрели с покровительственным сочувствием.
Я не нашлась что сказать, поэтому визгливо рассмеялась и повторила «О господи!», словно Лиза рассказала мне про обычный конфуз вроде пролитой выпивки. Тогда она наконец на меня посмотрела, и я почувствовала себя раздавленной ее взглядом, в котором было больше беспокойства, чем осуждения. В тот момент я поняла, что только Лиза видит меня такой, какая я есть. Она одна видит переполняющий меня океан зависимости, который никогда не перестанет выплескиваться через край, уничтожая все на своем пути, но не ненавидит меня за него, а жалеет. Пораженная этим мгновенным страшным осознанием, я, вздрогнув, отвернулась, ушла наверх и не спускалась, пока не услышала, что она выходит из дома.
Вскоре после той вечеринки Лиза сказала, что переезжает в Берлин с Хен. В глубине души я почувствовала облегчение. Жить с ней после того, как она так посмотрела на меня в то утро, было выше моих сил, но вместе с тем мне было невыносимо, что она меня бросает. Я не хотела, чтобы она была рядом, потому что она единственная видела меня настоящей, но по той же причине не могла ее потерять.
В месяцы до ее отъезда я постаралась быть верной и заботливой подругой. Я пыталась без слов сказать, что она мне нужна, она – моя единственная здоровая потребность, сказать, что после того, как она меня покинет, я буду нуждаться в ней еще сильнее. Лиза пообещала, что не перестанет дружить со мной только из-за переезда, и по большому счету сдержала слово.
После первого свидания мы с Кираном начали видеться по нескольку раз в неделю. Закончив вечернюю смену в ресторане, я пешком или на такси отправлялась к нему. Он жил в квартире на первом этаже, возле Килмэнхемской тюрьмы. Мой рабочий график его не смущал. Он всегда страдал от бессонницы, засыпал только между четырьмя и восемью утра. От меня пахло кухней и слегка потом. Он набирал мне ванну, и я нежилась в ней, слушая, как он, напевая себе под нос, заваривает нам чай или горячий шоколад, выкладывает на блюдце черствые печенья.
Он почти не пил и был совершенно равнодушен к еде. В детстве, после автомобильной аварии, он лишился обоняния и практически полностью потерял чувство вкуса, а потому никогда не держал дома ничего, кроме продуктов, необходимых, чтобы подкрепиться, – огромных запасов пресных мюсли, консервированного нута, белого риса. После того как я спускала воду в ванне, он давал мне свою футболку и дырявые, мягкие от старости кальсоны из вафельной ткани. Я часто оставалась у него, но пижаму приносить не хотела: мне нравилось ощущать прикосновение его одежды, чувствовать запах его мыла «Пирс».
Потом мы в обнимку сидели на диване и, медленно поглаживая друг друга, тихо обсуждали, как прошел день. Как добры мы были в те вечера! Мы негромко, снисходительно смеялись над высказанными друг дружкой маленькими наблюдениями и касались друг друга бережно и нежно, словно боясь разрушить соединившее нас новое чувство.
Когда мы впервые занялись сексом, я была вне себя от счастья и очевидной правильности происходящего между нами. От его рта исходил какой-то идеальный запах, почти ощутимый на вкус, – я знала, что этот не поддающийся определению запах вызывают те же химические вещества, которые влекут друг к другу наши тела.
(Через несколько недель один из поваров с моей работы приготовил трюфельную эссенцию. «Понюхай!» – сказал он и протянул ее мне. Поводив ею под носом, я сразу подумала: «Это Киран».)
Вечером мы часто слушали пластинки. Ему нравились Боб Дилан и Хэнк Уильямс, поэтому я тоже их полюбила. Иногда мы брали напрокат фильмы и смотрели, забравшись в постель. Он был такой большой, что я могла сидеть у него на коленях, не причиняя ему никакого неудобства. Мы смотрели дрянные малобюджетные ленты пятидесятых годов, которые нравились нам обоим, но особенно веселили его. Мне всегда было любопытно, что его смешит и радует, ведь обычно он был очень серьезным.
Вначале казалось, что это невинная и даже восхитительная серьезность малыша, познающего окружающий мир, – реакция, вызванная новой информацией. Возможно, Киран просто еще не освоился в Дублине, думала я. Но когда мы узнали друг друга получше, его серьезность открылась с иной стороны.
Очень многое вызывало у него злость или, еще чаще, отвращение. Ему были непонятны мелкие происшествия, которые мне казались неприятными, но совершенно обыкновенными. По воскресеньям, когда мы гуляли по Меррион-сквер или Феникс-парку, дети на улице иногда выкрикивали ему вслед насмешливые дразнилки из-за его очков и поношенной одежды. «Почему они так себя ведут?» – требовательно спрашивал он у меня, сгорая от ярости, и оглядывался на них, словно собираясь вступить в перепалку. Я сочувствовала, соглашалась и старалась как можно деликатнее увести его прочь.
У него в квартире наши разговоры могли привести к получасовым возмущенным тирадам о бездомном, который каким-то образом оскорбил его на улице, или художнике, нагрубившем ему при случайной встрече. В конце концов Киран вставал, сердито сворачивал самокрутку и принимался мерить шагами комнату, куря и пересказывая мнимую обиду. Поскольку его злость всегда была довольно сдержанной, я не беспокоилась; в том, что он изливал мне свои жалобы, было даже что-то умилительное, объединяющее и сплачивающее.
Я выражала комически преувеличенное сочувствие, дергала его, расхаживающего туда-сюда, за потрепанный рукав и тянула к себе на диван.
– Бедный кроха! – сюсюкала я и, прижав его голову к груди, покрывала его лицо градом поцелуев, пока не удавалось его рассмешить.
В конце мая я позвала Кирана в галерею на чтения, которые устраивали мои друзья. С кем-то из них он уже мельком пересекался, других немного знал по выставкам. В тот раз мы впервые вместе отправились на мероприятие и вели себя на людях как пара. На мой взгляд, мы уже провели вместе столько времени, что, по сути, и были парой, как нас ни называй.
Киран с самого начала был раздражен и держал каменное лицо. Он не хотел идти, но уже условился встретиться со мной вечером и не придумал убедительной отговорки. Пока я общалась с другими гостями, он молча смотрел поверх наших голов, словно тяготясь присутствием кого-то не видимого никому из нас.
Несколько раз мои собеседники переглянулись, вероятно заметив его странное поведение. Киран и раньше бывал неразговорчив, но никогда не вел себя настолько грубо. От неловкости я заговорила громче и быстрее. Я нежно держала его за руку и, когда речь зашла об издании, на которое он иногда работал, повернулась и задала ему какой-то вопрос. Киран слегка кивнул и, продолжая смотреть в сторону, вырвал у меня ладонь и сунул руку в карман.
Во время чтений на его лице застыло почти комическое презрение. Я смотрела прямо перед собой и надеялась, что никто ничего не заметит. Когда все закончилось, я схватила его за рукав и вытащила на улицу, пока никто не пристал к нам с разговорами.
– Что ты творишь? – спросил он, стряхнув мою руку.
– Почему ты так грубо себя ведешь?
Я была готова расплакаться и ненавидела себя за эти подступающие слезы. Мне не терпелось пойти туда вместе, со всеми его познакомить, похвастаться своим красивым, интересным парнем.
– Чтения были паршивые. – Киран покачал головой, роясь в сумке в поисках табака.
Подняв глаза и поймав мой взгляд, он увидел, что я вот-вот разрыдаюсь, выпятил подбородок и поджал губы – впоследствии я очень хорошо узнала эту гримасу отвращения и возненавидела ее до глубины души.
– Разумеется, паршивые! – сказала я. – Это просто дурацкие чтения. Хорошие друзья ходят друг к другу на чтения для моральной поддержки и притворяются, что им все понравилось, даже если это не так.
– Эти люди мне не друзья. Они не становятся моими друзьями только потому, что мы с тобой вместе спим.
Я не знала, что ответить. Сведя наши отношения к сексу, он нарочно постарался сделать мне больно. Я опустила голову и расплакалась, зная, что знакомые, перешептываясь, смотрят на меня с крыльца галереи.
– В чем дело? – спросил он. – Ты хотела, чтобы я сказал, что начинаю в тебя влюбляться? Потому что это не так.
– Нет, – сказала я и, не в силах больше препираться, развернулась и пошла домой.
В тот раз он впервые повел себя со мной настолько холодно, но его холодность вспышками проявлялась и раньше.
Однажды вечером мы обсуждали у него на кухне художника-акциониста Криса Бердена, о котором я знала только, что он позволил выстрелить себе в плечо на камеру. У Кирана загорелись глаза, и он сказал, что мне надо почитать про «Телевизионный захват». Он взял телефон и показал фотографию, на которой какой-то мужчина стоял позади сидящей на стуле женщины, прижав ладонь к ее горлу. Задник был ярко-голубой. Женщина как будто пыталась вырваться.
Киран объяснил, что это одна из ранних работ Бердена, вдохновленная его интересом к телевидению, позже этот интерес вылился в более известную работу под названием «Телевизионная реклама». Обстоятельства, приведшие к «Захвату», были таковы: арт-критик по имени Филлис Лютжинс пригласила Бердена выступить с перформансом на передаче об искусстве и культуре, которую она вела на местном телевидении. Несколько сделанных Берденом предложений были отклонены либо телеканалом, либо Лютжинс, и в качестве альтернативы он согласился дать интервью. По его настоянию беседа транслировалась в прямом включении.
Когда он приехал, Лютжинс начала с вопросов о предложенных им акциях, которые в итоге были отвергнуты. Внезапно Берден встал позади нее и приставил к ее горлу нож. Он пригрозил убить ее, если канал остановит трансляцию, после чего подробно описал, на какие непристойные действия собирается вынудить ее в прямом эфире.
Лютжинс не была предупреждена о планах Бердена. Ее страх и унижение были искренними.
Я слушала Кирана, с растущим беспокойством глядя на фотографию.
– Она не знала? – переспросила я. – Он просто угрожал ей ножом?
– Не в этом суть, – ответил Киран. – И вообще, она была не против. Она сама потом так сказала.
Позже я нашла интервью, в которых Филлис Лютжинс подтверждала, что не состояла в сговоре с художником и была потрясена и напугана, но при этом защищала его перформанс – таков уж, мол, стиль Бердена.
Я долго думала о том, могла ли Лютжинс повести себя иначе, и представляла, как она, высвободившись, развернулась и вгляделась в лицо Бердена. Ей пришлось за секунду решить, как поступить: заплакать, наорать на него или сделать вид, что ничего особенного не случилось.
Что бы выбрали вы? Прославиться как истеричная декорация в произведении художника, как жертва, принесенная богам искусства, или подыграть и поаплодировать? Будь паинькой, и большие дяди пустят посидеть за своим столом. Так что валяй: ха-ха-ха.
Быть женщиной – значит проявлять виктимность через ее эксплуатацию, ее отрицание, ненависть к ней, через любовь к ней или все вместе взятое. Позиция жертвы вызывает скуку у всех. Мне скучно определять себя через переживания, которые бесконечно пережевываются в мыльных операх и таблоидах.
Не потому ли мне так стыдно рассказывать о некоторых событиях или даже находить их достойными внимания? Отчасти поэтому заурядное насилие столь ужасно. Ваш опыт так банален, что интересно о нем рассказать невозможно.
Стоит мне сказать что-то о своей боли, и голос мой вливается в хор Изнасилованных женщин, становится чужим, не моим.
Я не могу пробиться – да и не очень-то хочу – к пониманию. Зачем мне притворяться, что случившееся со мной уникально, и какой в этом смысл? Рассказать вам об изнасиловании?
Я злюсь от того, что тем самым меня втискивают в мое тело против моей воли. Для того, чтобы не жить в своем теле постоянно, есть веские причины, а это событие заперло меня внутри него, и мне еще долго не удавалось выбраться.
Меня расстраивала и обыденность случившегося, и то, что сама я оказалась настолько прозаична. Мое тело было вовсе не даром, не воплощением красоты, не жизнью, а всего лишь предметом обихода. И осознание этого не столько огорчало или шокировало, сколько ввергало в скуку; я смотрела на себя, грузную, нескладную, изнасилованную, и думала: ну и что?
Больше всего меня злил не сам насильственный секс, а то, что память о нем несла в себе зудящее знание: мужчины могут делать что угодно и некоторые из них зачастую так и поступают. Знаю, сейчас немодно называть изнасилование сексом (ведь изнасилование – действие насильственного, а не сексуального характера; но разве оно не может быть и тем и другим? А иногда – скорее одним, чем другим?), но мне оно показалось очень похожим на секс. С чисто физической точки зрения оно даже не слишком отличалось от плохого секса по согласию, несколько раз со мной такое случалось – соглашалась я из вежливости, хотя быстро понимала, что мне не нравится, и изображала наслаждение, лишь бы все поскорее закончилось.
Все обстояло бы проще, если бы можно было провести краской линию и оставить изнасилование на одной стороне, а секс – на другой. Я много раз занималась сексом без желания, но только однажды сопротивлялась и была взята силой.
Я не чувствую никакого особенного родства с другими женщинами, которым причинили ту же боль, что и мне, нас не объединяет этот общий опыт. Ранимость, которую изнасилование поселяет в человеке (во мне), вместе с мнимой мягкостью, уступчивостью мне противны – женственность всего этого мне противна.
Стыжусь ли я за себя из-за этого? Конечно; до некоторой степени; немного.
Через несколько дней после нашей ссоры на чтениях Киран позвонил и спросил, можно ли приехать ко мне. Я в напряжении ждала его стука в дверь, совершенно уверенная, что он собирается со мной расстаться. Но он был сентиментальным и нежным как никогда.
Мы долго сидели рядышком, не прикасаясь друг к другу. Меня распирало от желания сказать, что я повела себя полной идиоткой, что я хочу, чтобы он забыл тот вечер, можно мы просто вернем все как было, как бы это ни называлось? Можно – пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста?
Прежде чем из меня хлынул поток слов, заговорил он. Как всегда, говоря о личном, он напрягся точно струна и, не глядя на меня, с усилием выдал явно заготовленную речь.
Он просит прощения.
Ему нужно, чтобы я поняла, что случившееся между ним и его бывшей девушкой Фрейей оставило глубокий след в его душе. Она ему изменяла, причем не с одним мужчиной, а со многими, и не от случая к случаю, а постоянно, на протяжении всех их долгих отношений. Она была его первой любовью, и когда он узнал о ее предательствах, у них начался долгий период жестоких ссор, за которыми следовали слезные примирения, и ночных скандалов, кончавшихся загулами и пьяным сексом с незнакомцами назло друг другу.
Они были связаны настолько крепко, что Кирану казалось, будто они никогда не смогут разойтись. Он понял, что у них появился шанс окончательно расстаться, только решив переехать в Ирландию, когда заболел его отец.
– Ты должна понять, что лучшие минуты моей жизни я провел с Фрейей, – сказал он. – Она не плохой человек.
Я прищурилась.
– Она совершала ужасные поступки, но только потому, что была несчастна. Причиняя мне боль, она сама страдала. Я ненавижу ее, но в то же время люблю. Понимаешь?
Мой мозг усиленно работал, усваивая и сортируя услышанное. Он раскаивается: хорошо. Он делится своим прошлым: хорошо. Он любит ее: плохо.
– Да, – согласилась я, как и полагается зрелому человеку.
– Мне было так больно, что с тех пор я не хотел ни с кем сближаться. Я был измучен. Я не хочу больше страдать и причинять страдания другим. Но я хочу попробовать. Я не хочу причинять тебе боль, – сказал он, и в тот момент, помню как сейчас, я подумала, что никогда не причиню боль ему. Помню решимость в своем сердце. Я пообещала себе, что заслужу его доверие. Я восстановлю то, что отняла у него Фрейя.
Он прижался горячим лбом к моему, мы закрыли глаза и были вместе.