Боже, как мне не хочется домой!
Там мама, она плачет… А папа придет очень поздно, а уйдет рано утром, когда мы с братом еще спим… Это брат так думает, хотя и он уже догадывается, что папа домой просто не приходит. Мы хотим, чтобы мама считала, что мы ничего не знаем и не понимаем. Но я думаю, она знает, что мы знаем, но делает вид, что не знает, что мы делаем вид, что не знаем.
Вот такая формула.
Мы с братом не идем, а тащимся… Он пинает консервную банку, и когда она попадает мне под ноги, я бью по ней с такой силой, что она улетает через дощатый забор, за которым резко заливается злобным лаем собака, наверное очень большая…
Да еще дождь капает, маленький пока, но вот-вот станет большим, и мы промокнем, если не успеем забежать в булочную.
Толстую розовую продавщицу мы называем Булка. Она добрая и жалостливая, поэтому у заднего крыльца магазина, где разгружают хлеб, всегда крутятся две-три дворняжки. Если их нет, значит, у Булки выходной.
У меня уже промок подол платья, и у Лешки стекают по лицу капли. Мы сворачиваем в магазин, киваем Булке, становимся у окна и смотрим на дождь, который, все усиливаясь, моет стекло сначала каплями, потом струями и вот уже волнами. Вместе с нами, опираясь на полированную палку, в стекло смотрит маленький седой старичок. Розовая продавщица спешит к нам, торжественно высоко держа в каждой руке за бумажный хвостик по карамельке. Дедушка одобрительно улыбается.
– Ну что, мои хорошие, – обращается к нам Булка, – как там у вас?
Она оборачивается к старику и говорит, чуть понижая голос:
– Братик с сестричкой. Мамка с папкой у них разводятся…
Мы пулей вылетаем из магазина, она тонко и пронзительно кричит вслед:
– Куда, куда? Промокнете, заболеете!..
Дома мы стараемся сразу прошмыгнуть в детскую. Мама неподвижно сидит за столом, опираясь локтями о белую скатерть и подперев ладонями бледное лицо. Волнистые каштановые пряди свисают сквозь пальцы с гладкими розовыми ногтями. Через стеклянный кувшин на подоконнике на ее лицо падает солнечный зайчик (откуда солнце, если дождь за окном?). Зайчик этот такой нелепый на ее печальном лице!
Но я вдруг успокаиваюсь. Мне становится легко.
Мама замечает мокрые следы на полу и сердито выговаривает мне. Я бегу в ванную за тряпкой, с волос у меня капает, я размазываю по полу воду…
Все хорошо, все хорошо… только… сейчас что-то случится…
Когда в дверь постучали, я не просто вздрогнула – дернулась всем телом. Мама бросила на меня недовольный взгляд и, пробормотав: «Ненормальная», пошла к двери.
За дверью стояла пожилая цыганка. Лицо худое и смуглое, седые волосы на висках валиками закручены назад и покрыты на затылке цветастым платком. На плечах еще один платок, синий с розовыми и сиреневыми цветами. Вязаный коричневый джемпер с пояском. Черная длинная юбка и черные туфли на невысоком каблучке, не старые и не новые. У ног потертый коричневый чемодан и на нем пестрый, явно тяжелый узел.
Брат напряг брови и потрясенно открыл рот. Что за манера, открывать рот по поводу и без повода! Я тихонько пинаю его в щиколотку.
А мама, вместо того чтобы возмутиться и захлопнуть дверь, растерянно говорит:
– Ольга Романовна… Проходите! Только Петра нет дома… Вы знаете…
– Знаю! – перебивает ее цыганка низким хрипловатым голосом. – Все знаю, Маргарита!
Так это же бабушка! Папина мама, настоящая цыганка! Она лечила нас с Лешкой, когда мы были маленькими.
Я, кажется, почти умирала, но приехала она… Помню что-то такое, связанное с ее присутствием… какой-то желтый, золотой, лучистый, колеблющийся свет прямо перед моим лицом, звук плещущейся воды – и облегчение, сладкое, прохладное, воздушное облегчение от уплывающей боли… И потом эта боль еще долго висела в воздухе рядом со мной, вокруг меня, но бабушка не позволяла ей тронуть меня, ловко отгоняя коричневыми ладонями, как назойливую муху… Эта боль, висящая в сумеречном воздухе между мной и занавеской на окне, отдельно от моего худого, ослабевшего, измученного тела… Это было самое лучшее, что только может случиться с человеком… С маленьким человеком, долго, страшно и мучительно жаждавшим избавления…
Она смотрит на маму и строго произносит:
– Знаю, Маргарита! Потому и приехала.
– Он писал вам? – слабый мамин голос дрожит, последние звуки она проглатывает.
– Зачем мне писать? Сама все знаю.
Мама суетливо отступает в глубь коридора:
– Проходите, проходите…
Мы с братом подхватываем чемодан и узел, тащим в гостиную.
В этот раз папа рано пришел с работы. Я открыла дверь. Его взгляд был вопросительным. И я кивнула: да, приехала бабушка.
Потом они долго-долго, до самой ночи разговаривали втроем – мама, папа и бабушка, по-русски и по-цыгански. А мы с братом сидели в детской на своих кроватях, тихо, как мышки, и прислушивались. Слышали голоса, улавливали смысл отдельных слов. И уснули с чувством облегчения. Как тогда, облегчения от боли.
Мы никогда не торопились из школы домой. Но с тех пор, как приехала бабушка, почти бежим. Дома все хорошо, мама больше не плачет, папа приходит вовремя, и в кармане у него обязательно есть что-нибудь для нас: карамельки, пастила или орехи. А еще дома нас ждет вкусный обед. Как же бабушка умеет готовить!
Мы врываемся в комнату, где она наводит порядок в шкафу. На кресле лежит ворох моих платьев, Лешкиных рубашек и старых игрушек.
– Пошу́н ту ман (послушай меня), Лёля, – обращается она ко мне, – тут полно того, из чего ты выросла. Ну, вот эта кукла, зачем она тебе? Отдала бы детям, у которых нету!
– Конечно, отдам, только кукла эта старая уже, некрасивая. Посмотри, она выгорела, волосы торчат, и губы я ей неудачно накрасила… А что за дети, где они?
– Кукла некрасивая? Для них она красавица! В мой табор отдай.
– Бабулечка, не пойму. Ты сама говорила, что твой табор по свету развеялся…
Бабушкин взгляд снова изменился, будто она увидела кого-то, кому была очень рада. Только нельзя было понять, куда она смотрит.
– Это здесь он по свету развеялся, табор мой, – говорит она тихо и загадочно, каким-то совсем другим голосом, – а там он живет… Там я живу, молодая, сильная, там мои сестры, братья…
Бабушка моя сошла с ума? Или она имеет в виду, что табор живет в ее душе? В воспоминаниях?
Хорошо, что не слышит мама… Я заметила, что в присутствии мамы она никогда не говорит ничего загадочного и странного, никогда не бормочет заклинаний, никогда не вспоминает своих сестер и братьев, никогда не смотрит в золотую воду, вообще свой медный тазик не достает…
Я не успеваю подать стул, и бабушка тихо усаживается на пол. И вот сидит и смотрит непонятно куда, про меня забыла, про уборку забыла, тихонько шевелит губами, то хмурится, то улыбается… Секунды идут… Мне страшно…
Но вот она поворачивает ко мне голову и спрашивает:
– Ну, что сидишь? Кто убирать будет?
Мы сортируем одежду на три кучки: то, что нужно повесить в шкаф, то, что нужно прежде привести в порядок, и то, что нужно выбросить. Таких вещей всего несколько – две теплые кофточки с вытертыми локтями, две пары стоптанных ботинок, старые Лешкины штаны, непонятно какого цвета. Все это она особенно внимательно осматривает, складывает старую одежду, потом долго чистит и мажет каким-то жиром ботинки и опускает все на дно большого мешка, принесенного из кладовки.
В этом мешке уже много всякой ерунды вроде ржавых ножниц, консервной банки или старой бельевой веревки. Я думала, она это барахло соберет и выбросит. Только непонятно, зачем консервную банку мыть, выстукивать молоточком заусеницы от консервного ножа, заворачивать в бумагу…