Час ночи на дворе, а эта стерва орет, разоряется на весь двор. Из подъезда вывалилась, жаба жирная, и давай хрипеть-сипеть, и все матом. Сверху из форточки ей:
– Уймись, шалава!
Так она еще громче давай. Мерзкая тварь, злая, красным фонит, под красным – желтая подложка страсти. Сука похотливая, лает, потому что потрахаться не удалось. Ненавижу…
Тут окно на первом этаже открылось, мужик оттуда выставился, рожа пропитая. Я далеко стою, на тропинке за кустами, а и отсюда вижу – алкаш. Он тоже вопить принялся:
– Элка, дура, бля, куда поперлась?! Домой давай иди, стервозина!
И тоже мат через слово. Вернее, слово через пару матов. Во парочка – баран да ярочка. Нажраться, водкой залиться, подраться, потрахаться. Скоты.
Эта Элка ему в ответ от локтя отмахнула:
– Во тебе, домой!
Меня ненавистью, как кипятком из душа, с головы до ног ошпарило. Чувствую, в глазах розовый туман поплыл, адреналин в кровь ударил пушечным залпом, в затылке молоток застучал – перекидываюсь! Куда? Когда? До полнолуния больше недели еще! Сейчас вообще луны нет, безлуние абсолютное, небо как чернозем! Так не бывает!
Бывает, оказывается…
Когти вытягиваются, зубы. Шерсть на загривке вздыбилась. Запахи в нос хлынули. Мокрый сизый запах бесстыдной неприкрытой земли под лапами. Серый, смешанный, перевитый – подвальной холодной гнили и теплой кухонной сыти от домов, кислый лимонный дух похоти от этой бабы, стоящей в двух прыжках от меня.
Она пошкандыбала вдоль дома прочь от своего подъезда, мужик поорал ей вслед немного, потом крикнул:
– Ну и пошла на х…, прошмандовка, домой не пущу! – и окно захлопнул.
Бежать за ней, догнать, броситься, загрызть…
Она в подворотню свернула. Там дверь. Вытащила ключ из кармана, отпирает. Я уже рядом совсем, ноздри забиты ее кислой вонью так, что пришлось глотать воздух через пасть, иначе задохнусь. Она не чует меня – я сзади, в темноте.
Скрипнув, отъехала железная створка. Прыгаю ей на спину, вталкиваю в узкую захламленную клетку. Дверь захлопнулась. Ты в западне, сука, тебе не уйти. Она падает на пол, кричит. Никто тебя не услышит, тварь. Рву ее когтями, зубами, захлебываюсь ее кровью, бьющей мне в пасть. Соленой, свежей, чистой. Вкусной. Добраться до горла. Перегрызть. Она дернулась в последний раз, затихла. Только кровь толкается из перекушенной артерии. Последняя.
Все.
Перекидываюсь обратно. Открываю дверь. Ухожу.
Он называл ее Элкой, эту спившуюся похотливую сучку. Ее звали Элкой, Эллой. Это все и решило. Завопи тот пропойца из окна «Катька» или «Танька» – и она, возможно, осталась бы жива. Возможно. Я бы прошла мимо. Но Элла – мое имя. Только мое.
Я всегда была Эллой. Сколько себя помню. Правда, никто об этом не знал, даже мама. Они называли меня разными именами. Другими. Неправильными. Но я не спорила. Откликалась. Пусть. Я-то знаю, кто я.
Я – Элла. Я – оборотень.
Правда, перекидываться я начала не так уж давно. Сколько лет с первого раза прошло? Пожалуй, около пяти, я тогда строительный колледж заканчивала. Ага, колледж! Одно название. Как была путяга, так и осталась.
Тогда тоже зима была. Вечер, часов девять, темно. Я после тренировки бегаю – «заминка» называется. Холодища тогда была, не то что нынешние сопли. На улице никого, пусто. Бегу, хрусть-хрусть, слежалый снег под ногами, нос морозом обжигает. По улице вдоль школы-интерната, а там решетка высокая и вдоль нее кусты. Сирень, наверное. У нас в городе кругом сирень.
Вдруг за кустами звуки какие-то, возня и что-то вроде мычания, страстного такого, но негромкого.
Я встала.
Верно говорят, любопытство кошку сгубило. Вот бежала б своей дорогой, может, ничего бы и не случилось. Но нет. Полезла через голый куст, а он густой, зараза. Пробую потихонечку, чтоб не услышали. Продралась, смотрю сквозь решетку. Здесь самый дальний угол, сюда снег с территории школы сгребали всю зиму. Кучи высоченные, укатанные, с них на санках съезжают. Тут как раз из-за крыш луна вылезла – круглая, пузатая, тяжелая. Снег высветлила. Между этими кучами, так, что не видно ниоткуда, разве что из куста, там, где я притаилась, мужик девку убивает. Я сразу поняла, что убивает. Она голая на снегу лежит, руки у нее связаны чем-то и рот забит или заклеен. Это она мычит, кричать не может. Мычит и извивается вся, спиной своей голой по снегу елозит. А он ее ножиком режет неспешно. Вот так ведет лезвием сверху вниз от груди по животу. Кровь выступает и струйками стекает. И вся она уже в кровавых ручейках, и снег вокруг сочный, как гранат.
Мне сначала страшно стало. Очень. Я просто прилипла к месту, убежать не могу, глаза закрыть не могу, смотрю. Горячо мне становится, будто вливают в вены яд, он жжет меня повсюду, в каждой клеточке. Тело корежит. В голове набат – бум-бум в затылок, – и туман наплывает. Картинка сбоит, то далеко, кажется, то прямо перед носом – руку протяни, и вляпаешься в кровь. Я и протянула. Захотелось в кровь обмакнуть, горяча ли она. Гляжу, а это и не рука уже. Когти длинные, черные, острые. На четвереньки упала. Нет, на лапы. И в нос, только что отмороженный, бесчувственный, хлынули запахи. Много запахов. Оглушили грохотом. Я и не подозревала, что запахи имеют цвет, да еще и звучат. Раньше что? Ну, кофейком бочковым из буфета тянет, в столовке – рыба жареная, рассольник. Просто, обыденно. А тут все сразу по-другому стало.
Снег. Он сиреневым звуком пахнет. Тихим, бесконечным, таким: «А-аа, а-аа», – как музыкальная шкатулка игрушечная. От мужика того, убийцы, – бурной радостью, восторгом бьет. Чистым, синим, без примесей, громко, литаврами. А девка кислая – лимон, челюсть сводит. Я сразу поняла, так пахнет похоть. Она этого мужика хотела, завлекала, думала, он ее трахать будет, открывалась перед ним. А он ее… Ха-ха… Дура! Так тебе и надо. Мне захотелось прыгнуть на нее, разорвать это голое голодное тело, исходящее кровью и белой ледяной болью. Кусать его, грызть, почувствовать его вкус…
Стало весело.
Я ломанулась сквозь черные ветки обратно на дорогу, помчалась, вывесив язык. Мне было жарко, от шерсти валил пар, я это чувствовала. Меня гнала радость – буйная, животная.
Сколько времени я бежала, где, куда, не знаю. Как перекинулась обратно, не помню.
«Убийца всегда возвращается на место преступления…» Смешно.
Вот я и правда вернулась, шлепаю с утра через тот же двор, где вчера это… Ничего, что я почти каждый день тут хожу в контору свою? С улицы в арку между банком и книжным магазином – и по дорожке, меж луж лавируя, в глубине двора, чтоб срезать. Да и не я одна. Вон впереди пара теток труси2 т… Во встали. Жалом водят: «Чей-то? Полиция, че ли? Случилося че, а?» Козы любопытные. Случилось, случилось… Еще как случилось.
Вон полицаи шебаршатся. У машины покурить встали.
Вон еще один подошел. Здоровается, ручки жмет. Где я его видела? Высокий. Стройняшка, не раздавшийся в брюхе. Куртка моднявая, овчинная кожа, тонкая, серая, не дешевый куртец. Повернись-ка, дай рожу глянуть… Повернулся. Точно видела. Вроде недавно совсем. Ничего такой. Лет тридцать пять – тридцать семь. Волосы давно не стриженные, лохматые, каштановые. Лицо жестковато. Ну, это понятно, мент – не кисейная барышня. Глаза зеленые… Хотя нет, глаз его я отсюда разобрать не могу, далеко. Но они должны быть зелеными. Холодными и яркими. Как ряска на болоте, под которой скрывается трясина.
Трясина… Держись подальше, Элла.