Звуковая дорожка - читать онлайн

Итоги – не итоги,

Но что-то вроде них…

Хромает по дороге

Мой бедный-бедный стих,

Хромает и бормочет,

Бубнит себе под нос,

Задать, наверно, хочет

Извечный свой вопрос:

Зачем, мол, и откуда,

Зачем, мол, и куда,

Какая-то про чудо,

Про счастье лабуда.

Я не одна. Я с добрым утром,

С его небесным перламутром,

С его непрочной тишиной,

Что вся досталась мне одной.

Как этим всем распорядиться?

От счастья умереть? Родиться?

Родиться вновь на белый свет

В начале дня, на склоне лет?

Всё меньше того, что волнует всерьёз

До ночи бессонной, до боли, до слёз.

Всё меньше того в ежедневном потоке,

Что манит меня и диктует мне строки.

Всё меньше того, во что тянет вникать,

И тех, кого хочется мне окликать,

И книг, от которых нельзя оторваться,

И дел, до которых мечтаю дорваться.

И всё же их список гораздо длинней,

Чем список мне Богом отпущенных дней.

А день, что только наступил,

Сквозь темень только проступил,

И только-только здесь обжился,

И здесь едва расположился,

Как вдруг воскликнул: «Мне пора,

А вам – ни пуха, ни пера,

А вам – счастливо оставаться.

Пошёл я в дымку одеваться,

И превращаться во вчера».

Все во всех влюблены

Хоть чуть-чуть, хоть немного,

Потому что любовь —

Это то, что от Бога,

Это то, что осталось

От давнего рая.

Если всё-таки жизнь

И поныне живая,

То лишь благодаря

Чувствам тёплым, сердечным,

Что дано испытать

Нам земным и невечным.

Мне есть, чем на свете на этом заняться.

Мне сны иногда интересные снятся,

Люблю в листопад за листвою следить,

С концами концы обожаю сводить,

Когда у меня вдруг рождаются строчки,

И что удивительно – сразу в сорочке.

Такая юная тоска,

Такое счастье молодое.

Нить жизни – тоньше волоска,

И это нам грозит бедою,

Поскольку тот, кто хочет жить,

Грустить, безумствовать, влюбляться —

Он обречён за эту нить

Такую зыбкую цепляться.

За летом следует зима,

А нить колышется и вьётся,

И удивляется сама,

Что всё никак не оборвётся.

Мы только ждём, чтоб нас утешили,

Чтоб нам лапшу на ушки вешали,

Чтоб полоскали нам мозги

И чтоб случались четверги,

Сверкающие после дождичка,

Как та серебряная ложечка,

Что дарят детям на зубок,

Чтоб день, как нежный голубок,

К нам приникал и льнул, и ластился,

И никогда ничем не застился.

Хоть всю надежду отними,

Она опять к утру вернётся,

Полоской света обернётся

И тихой просьбой: «Обними».

Чей это шёпот? Просьба чья?

А это новый день мой дышит.

И штору на окне колышет,

И чуть касается плеча.

Сначала в виде сквозняка

Влетает первая строка,

За нею вслед летит вторая,

Ещё незрелая, сырая.

Когда же строк большая рать,

Ведётся битва за тетрадь.

Вокруг неё они роятся,

Боясь, что мне не пригодятся,

Что мой новорождённый стих

Сумеет обойтись без них.

Строка, боясь, что станет лишней,

Кричит: «Меня послал Всевышний»,

Но я же знаю вид строки,

Что с Божьей падает руки,

Которая, как луч, струится

И быть ненужной не боится.

Моим стихам даруя свет,

Тот, без которого их нет.

Жить и жить, и тропку мять

В день весенний, лучезарный.

Вот бы всё это обнять

Простодушной рифмой парной.

Вот бы жизнь, как вешний луг,

Пахла горестно и мятно,

И, не ведая разлук,

Шла б и шла туда, обратно.

Сначала ставят свет, когда кино снимают.

В его лучах живут, любимых обнимают.

И ежели царит в душе героя мрак,

То без лучей его не показать никак.

Разлука и любовь, уход и возвращенье —

Всё требует лучей и жаждет освещенья.

И если позабыл, как свет установить,

Придётся весь процесс тотчас остановить.

А ещё я люблю в море света тонуть,

Канителиться, медлить, волынку тянуть,

Постепенно, неспешно – куда торопиться? —

В море света войти и в лучах утопиться.

Ну а если и ты утопиться не прочь,

То из белого дня прямо в белую ночь

Мы вдвоём поплывём в той родной части света,

Где проводим с тобой уж которое лето.

Мне нынче что-то не рифмуется,

И муза бедная волнуется,

Переживает за меня.

Она ведь знает, что ни дня

Я не живу без строк рифмованных

И без тетрадей разлинованных,

И что-то шепчет-шепчет мне.

А мне охота в тишине

Побыть сегодня. Муза милая,

Не обижайся, легкокрылая.

Побудь сегодня в отпуску

И прогуляйся по леску.

Вдруг тишина благословенная

Откроет нечто сокровенное

Про боль и счастье, и тоску.

Что делать, чтоб не принимать

Всё близко к сердцу?

Какую надо закрывать

Плотнее дверцу?

Куда не следует ходить

И с кем водиться?

Детей не следует родить?

Самой родиться?

– Привет! Что слышно? Как дела?

– Вот слышен ветер за окошком,

Который шарит по дорожкам.

Вот клён, раздетый до гола,

Под ветром жалобно скрипит.

Вот крыльями ворона машет,

Вот жухлый лист на ветке пляшет,

И дождик всё это кропит.

Вот день почти что пролетел.

Пожалуй, всё из важных дел.

О, как мне «я» дышать мешает!

То смысла здравого лишает,

То мрачно шутит, то нудит,

То строки слабые родит,

То слёзы крупные роняет.

Короче, всё мне заслоняет

И не уходит от меня

Ни ночью, ни средь бела дня.

Уже все годы пролетели,

А как оно на самом деле

Я до сих пор не поняла.

Уже все силы извела,

Уже почти дошла до края,

А что такое явь земная

Понять я так и не смогла.

С какого ни зайду угла

И где ни встану: выше, ниже —

Я всё равно себя лишь вижу.

Об осени пишут в миноре.

Мол, света и лета конец —

Досада и чуть ли не горе

Для жаждущих счастья сердец.

Мол, боязно листьям до дрожи

Кружиться в осеннем луче.

И я ведь как будто про то же,

Но только в мажорном ключе.

Лист падает, я поднимаюсь,

Он – долу, а я вот – горе’.

Проснусь и тотчас принимаюсь

Писать о счастливой поре.

А боль – она дана нам за

Возможность видеть то и это,

Возможность дотянуть до лета,

Где вместо крыши – бирюза.

А боль – есть регулярный взнос,

Вернее, что-то вроде взноса,

Который здесь взимают с носа.

Ведь мы живём в долине слёз.

Хоть временами в горле ком,

Ищу кому бы за бессмертье

Шальную денежку в конверте

В кармашек опустить тишком.

Глухое чёрное пальто,

Ушанка старая, калоши…

И был он слушатель хороший.

Ну кто ещё так слушал, кто

Чужие юные стихи?

Ну кто ещё так волновался,

Коль звук живой вдруг раздавался

Среди словесной чепухи?

Ну кто ещё так словом жил,

Так жил волшебной русской речью?

Как жаль, что я его не встречу

Средь ленинградских старожил.

Жалею не о временах,

Исконно неблагополучных,

А лишь о редкостных и штучных

Полузабытых именах.

Когда мне плохо, слушаю хиты —

Те песни, что заезжены, запеты.

Кому-то вторя, вопрошаю: «Где ты?»

Клянусь, кому-то вторя: «Только ты!»

Беру чужую песню напрокат.

А как ещё мне с жизнью объясниться,

Где счастья нет, покой всего лишь снится,

И за рассветом следует закат?

И почему-то бедному клише,

Которое затаскано, затёрто,

Дано сегодня на разрыв аорты

Мне всё поведать о моей душе.

Я знаешь почему не ухожу?

Я много здесь такого нахожу,

С чем ну никак не в силах я расстаться,

Поэтому решила здесь остаться.

И если говорить о мелочах,

То я люблю прогулки при свечах,

Особенно, когда их треплет ветер.

А для меня гулять при зыбком свете,

Как видеть сладкий и тревожный сон.

Ещё люблю Дассена и шансон,

Особенно вот этот, горьковатый,

Разлукой неминуемой чреватый,

Хоть он поёт: «Салют. И снова я».

Ещё люблю небесные края,

Которые светлеют в час рассвета.

Короче, я люблю и то, и это,

И это всё лишь мизерная часть

Всего того, что не должно пропасть,

Всего того, что в этом мире держит,

И горечь расставания содержит.

И я, чтоб эту горечь заглушить,

Решила здесь как можно дольше жить.

Мне этой ночью не спалось,

А утро всё равно сбылось,

А утро всё равно явилось,

И занавеска оживилась

От утреннего ветерка.

Наступит день наверняка,

И даже, можно побожиться,

Наступит время спать ложиться.

Всё происходит по часам.

Лишь человек не знает сам,

Что будет с ним через минуту,

Чем постоянно вносит смуту,

Тоску, отчаянье и боль

В земную бренную юдоль.

С ним может всякое случиться.

Ему так просто очутиться

Там, где его и не найти —

Вне зоны действия сети.

Этот день с лучезарной каёмкой.

Пожалей ты его и не комкай.

Он, чтоб время с тобой провести,

Засветился в районе шести.

Ты расправь его тёплой ладошкой

Вместе с небом его и дорожкой,

По которой так сладко петлять,

Любопытство своё утолять.

Нет, дни не стали безмятежными,

А просто краски стали нежными,

Которыми люблю писать,

Чтоб от чего-то неизбежного

Себя и ближнего спасать,

Чтоб злую участь не оплакивать,

Платочком мятым не промакивать

Слезу, что льётся по лицу,

А только радостно поддакивать

Неутомимому Творцу.

Стихи, любимые, как дети,

Всегда идут в одном пакете

С бессонницей, с дрожаньем рук,

С коленкой, заболевшей вдруг,

С хроническим нейродермитом,

С тахикардией и колитом.

Вообще, больные потроха —

Прекрасный стимул для стиха.

Он, налетавшись в темпе presto,

Садится на больное место, —

К примеру, нынче на плечо, —

И что-то шепчет горячо.

Не прошлое мы любим, а себя.

Ведь в прошлом остаются нас кусочки.

Ведь там мы чьи-то дочки и сыночки.

Да можно ль жить, былое не любя?

Мы там в панамках, с чёлкой, с хохолком,

У мамы и у бабушки на ручках.

Ах жизнь, ты так сильна в подобных штучках!

Вон абажур висит под потолком —

Оранжевый, с линялой бахромой,

Качается, зовёт меня домой.

Мой ангел-хранитель, что душу мне грел,

Он сам неожиданно вдруг заболел,

И крылья свои он с трудом поднимает,

Но мне он по-прежнему чутко внимает.

На помощь ко мне, как и прежде спешит,

Крылом неподъёмным, как прежде, шуршит.

Скажите, где ангелов хворых латают,

Когда они выдохлись и не летают?

Где могут крыло, что меня берегло,

Сегодня заботливо взять под крыло?

Жизнь – лишь движение души.

«Ну вот его и опиши», —

Мне кто-то приказал когда-то.

И вот с заката до заката

Пытаюсь описать я то,

Чего не видывал никто,

Но без чего нам не живётся,

Не плачется и не поётся,

И что останется от нас,

Когда растает дней запас.

Ну а теперь немного тише

Добавлю к сказанному выше,

Что, откровенно говоря,

Мы всё же мучались не зря.

И хоть бывало и роптали,

Но всё-таки душой летали,

Летали на больших крылах

Из пункта «Ох!» до пункта «Ах!».

Летали, не пугаясь риска.

И эти строки – лишь приписка,

P. S., приписка и предлог

Поговорить про лёгкий слог.

Вот удивительное дело!

Я ни к чему не охладела.

Хотя живу сто тысяч лет,

Но свой очередной рассвет

Встречать совсем не расхотела.

И надо ж было так подсесть

На эту жизнь, что нынче есть,

Что нынче есть, а завтра нету,

На эту зыбкость, горечь эту,

Которую нельзя заесть.

За стенкой радио бубнит.

О, злой рутины злые звуки!

Я взять себя пытаюсь в руки.

Но кто помехи устранит?

О, как же всё-таки легко

Из колеи нас, бедных, выбить —

Расстроить нас, взъерошить, вздыбить.

Как до покоя далеко!

Как мал терпения запас!

Как мы подвержены, подвластны,

Слабы, зависимы, несчастны…

А, может, счастливы как раз,

Что тёмной ночью, белым днём

Мы каждой клеточкой живём?

Я умею только жить,

Если что-нибудь умею.

Просыпаюсь и пьянею

От возможности кружить

В окружающей среде,

В ослепительном пространстве,

Приспособленном для странствий

Душ и тел невемо где.

И за эту благодать,

За счастливую возможность

Жить, изведав лёгкость, сложность,

Я готова жизнь отдать.

Я не живу, а маюсь, маюсь,

И кое-как перемогаюсь,

И, хоть сама с трудом хожу,

Словам пристанищем служу.

Они внутри меня гнездятся,

Из них стишки мои родятся.

И я, проснувшись где-то в шесть,

Словам рискуя надоесть,

Им навязав свои порядки,

Велю им, день начав с зарядки,

Не только темпа не снижать,

Но и улыбочку держать.

И луч по комнате скользит

Бесшумный, кроткий…

Наверно, ангел мне визит

Нанёс короткий.

Визит коротенький такой,

Почти незримый,

Вдруг поселил в душе покой

Необъяснимый,

Хоть для него, пожалуй, нет

Причины веской.

Ну разве что небесный свет

За занавеской.

Подумать только! Птичьи трели —

Они совсем не устарели,

И юным кажется рассвет,

И небу тоже сносу нет.

Кто в прошлом дне не застревает,

Тот сроду не устаревает.

Я тоже девочка внутри.

На внешний облик не смотри.

И назначает мне свиданье

Не кто-нибудь, а мирозданье.

Хоть я ещё объята сном,

Оно маячит за окном.

1.

Ну как же мне не огорчаться?

Ведь не кончает жизнь кончаться.

Уж сколько зим и сколько лет

Я ей с тоской гляжу во след,

Твердя с заката до заката:

«Куда ты, жизнь моя, куда ты?

Так быстро дни твои бегут!»

И слышу вдруг: «Да тут я, тут!

Смени пластинку, коль заела.

Кончай канючить. Надоела».

2.

И это всё штрихи к портрету,

Которого покуда нету.

Есть только контуры одни,

Но ненадёжны и они.

Есть лишь намётки и догадки.

А жизнь бежит, сверкают пятки.

Я говорю ей: «Ну постой,

Ведь ждёт тебя мой холст пустой.

Я твой портрет писать мечтаю».

Она: «Пиши, пока летаю.

Пиши меня, мой бег любя.

Остановлюсь – и нет тебя».

Я – представитель промокашки,

Чернильных клякс, игры в пятнашки,

Я – представитель чуть живой

Почившей ручки перьевой.

Я – представитель всех пропавших

Вещей, в бою неравном павших,

Всех, проигравших тихий бой

С эпохой, временем, судьбой.

А правды нет. Есть взгляд на вещи.

Есть добрый взгляд и взгляд зловещий,

Взгляд равнодушный, взгляд живой,

Открытый взгляд и взгляд кривой.

Взгляд тех, кто смотрит как-то косо

И кто не видит дальше носа.

О мир, какой же ты? Ответь.

А он: «Не знаю. Как смотреть».

Какие там благие вести!

Уж я не жду благих вестей.

Я жду хороших новостей

Вот в этом разнесчастном месте.

Я жду, что кончится «вчера»,

Настанет новая эпоха.

На смену той, где было плохо,

Придёт счастливая пора.

Помолодеют старики,

Которым светит долголетье,

И будут радостные дети

Играть у солнечной реки.

И воздух чист, как поцелуй,

Струиться будет и струиться.

Он осчастливить нас стремится

При помощи целебных струй.

И – вот уж чудо из чудес —

Все друг на друга смотрят нежно,

И в то, что счастье неизбежно,

Не верит только мракобес.

Короче, где я? Что за сон?

Я на какой попала шарик?

Вот вижу я летит комарик,

Вот слышу грай родных ворон.

Неужто это та страна,

Что так народ свой не любила?

Что столько душ и тел сгубила?

Неужто это всё она?

Я дождалась счастливых дней

Иль это просто помраченье

И неизбежное теченье

Болезни тягостной моей?

А нынче меня бурной радостью встретил

Весёлый и взбалмошный солнечный ветер,

Мороча меня, тормоша, теребя

И всё уверяя, что это любя,

Что это забавно, прикольно и круто,

Что нет на земле интересней маршрута,

Чем просто идти неизвестно куда,

Себе не давая большого труда

Подумать о том, не ведёт ли он в бездну.

И если я вдруг в этой бездне исчезну,

Коль рухну в неё с его лёгкой руки,

Всем бурным восторгам его вопреки,

Он скажет: губить её не собирался.

Мол, так получилось. Мол, я заигрался.

Где любовь, там и свет. Там, где музыка, там и любовь.

И не надо, не спорь. Хоть закона такого и нету,

Я, влюбившись, всегда ясно слышала музыку эту —

Затихала она, чтоб звучать победительно вновь.

Это редко – мажор, чаще горький и светлый минор.

Лишь в начале мажор, а потом всё в миноре, в миноре,

Потому что со счастьем упрямо соседствует горе,

И меж ними легко и шутя исчезает зазор.

А зазор – это вдох, это воздух, счастливый просвет,

Это твёрдое «да», что стремительно сходит на нет.

Живу в старинном поселении

Я уйму лет.

А здесь такое население,

Что лучше нет.

Ползёт улитка с хрупкой спинкою,

Не наступи.

И коль ползёт твоей тропинкою,

То уступи.

Живёт здесь дятел, что старательно

Долбит кору,

В которой хочет обязательно

Пробить дыру.

Ещё живёт здесь некто маленький, —

Гудит, жужжит,

Облюбовав цветочек аленький,

Над ним дрожит.

Свою имеют траекторию

И тень, и луч.

Мне эта чудо-территория

Сдана под ключ.

Здесь обладает дивным тонусом

Любой жучок,

И служит мне особым бонусом

Небес клочок,

Что голубеет между ветками

Густых древес,

Покрыв тропу мою пометками

Самих небес.

Я родом из той допотопной поры,

Где были кругом проходные дворы,

Где в каждом заборе зияла лазейка,

Где краской по праздникам пахла скамейка,

Где снег по весне превращался в ручьи,

Где шли втихомолку святить куличи

Соседки, упрятав куличик в тряпицу,

Где, что ни мгновенье, то счастья крупица.

И всё это в сталинском было аду

В каком-нибудь сорок девятом году

Во чреве зверином, тупом, людоедском,

В домашнем, уютном раю моём детском.

Где водится счастье, там водятся беды,

Где водятся люди, там есть людоеды,

Где водится радость, там есть и тоска…

Волна накатила на кромку песка,

Где тихо ступаю близ самого моря —

Близ самого счастья, близ самого горя.

А рассвет, наступив, всё решил за меня,

Пожелал мне с порога счастливого дня,

Заглушил мои жалобы и причитанья

Звоном вешнего таянья и щебетанья.

Вот опять удалось ему рот мне зажать.

И пока я пыталась ему возражать,

Темнота становилась бледнее, бледнее,

И подумала я, что рассвету виднее.

Ну что ж, идёт процесс познания.

Не знаю, чьё это задание.

Возможно, даже и Творца.

Возможно, Он не до конца

Продумал нас и мироздание.

Я нынче лично познаю,

Как выживают на краю,

Как поживают ручки с ножками,

И как мне справиться с бобошками

На кромке той, где я стою.

Как на духу всё расскажу.

Ведь я серьёзно подхожу

К тому, что свыше мне поручено.

И верю: будет всё изучено,

Коль я толково изложу.

Возможно, всё к тому идёт,

Что, всё учтя, Творец найдёт,

Что сотворил нас слишком зыбкими

И тленными. И над ошибками

Всерьёз работу проведёт.

Устав от тишины небесной,

Творец, доселе бессловесный,

Надумал слово сотворить,

Дав нам возможность говорить

Про крестный путь и мир окрестный.

И говорим, и говорим,

Надеясь на беседу с Ним.

Всё говорим про то, про это,

И, вопрошая, ждём ответа

И нетерпением горим,

Коснувшись наболевших тем.

Лишь Он, создавший слово, нем.

Все во всех влюблены: дерева – в облака,

В белый лист влюблена стиховая строка,

Музыкант безнадёжно влюблён в тишину,

Тишина – в музыкальную фразу одну.

Ну а я – в скоротечность текущего дня,

Даже если влюблён этот день не в меня.

Кружатся в воздухе снежные крапинки…

Век прожила, а на мне ни царапинки.

Век прожила, а дорожка нетронута

И, как младенец, лежит запелёнута

В снежное белое, чистое, свежее.

Век прожила с восклицанием «Где же я?

Где же я, коль что ни утро, то новшество:

Света засилье и снега роскошество?»

Всё способно умереть,

Потому что живо, живо,

В час весеннего разлива

Силам – таять, птицам – петь

Тают в небе облака,

Тает снежная одежда,

Лишь последняя надежда

Не растаяла пока.

Сперва снега, а после – таянье,

А после – звонкий птичий гам…

Ты только не теряй отчаянья,

Оно необходимо нам,

Чтоб эту жизнь земную, грешную

Любить до боли, до тоски,

Чтоб птичья песенка нездешняя

Рвала нам душу на куски.

А я пришла сюда за светом,

За вразумительным ответом,

За добрым словом, за участьем,

Короче, я пришла за счастьем.

И все сюда пришли за этим.

Что в результате мы ответим,

Когда нас спросят: «Сердце радо?»

Не надо спрашивать, не надо.

Ну а если я что и открыла, то настежь окно.

Ни страны, ни вакцины, ни формулы не открывала.

Но зато как приветливо ветка в окно мне кивала,

Будто очень хотела со мной быть во всём заодно.

Всё же чем не открытие в царстве сует и тревог

В летних окнах распахнутых ласковый этот кивок.

Небо стоит того, чтобы снова проснуться,

Утро стоит того, чтоб в него окунуться,

Воздух стоит того, чтоб дышать глубоко.

Вишня белая-белая, как молоко,

И зарянка на ней меня ждут с нетерпеньем,

Чтоб заняться со мной трепетаньем и пеньем.

Неясным замыслом томим

Или от скуки, но художник

Холста коснулся осторожно,

И вот уж линии, как дым,

Струятся, вьются и текут,

Переходя одна в другую.

Художник женщину нагую

От лишних линий, как от пут,

Освобождает – грудь, рука.

Еще последний штрих умелый,

И оживут душа и тело.

Пока не ожили, пока

Она еще нема, тиха

В небытии глухом и плоском,

Творец, оставь ее наброском,

Не делай дерзкого штриха,

Не обрекай ее на блажь

Земной судьбы и на страданье.

Зачем ей непомерной данью

Платить за твой внезапный раж?

Но поздно. Тщетная мольба.

Художник одержим до дрожи:

Она вся светится и, боже,

Рукой отводит прядь со лба.

Не ждать ни переправы, ни улова,

Ни окрика, ни шороха, ни зова.

У леса, у глухого перелеска,

Средь синевы, и тишины, и плеска,

На берегу, колени к подбородку,

Сидеть, следя недвижимую лодку

И слушая полуденные речи

Реки, не прерывая, не переча.

О, разнотравье, разноцветье.

Лови их солнечною сетью

Иль дождевой – богат улов.

А я ловлю их в сети слов.

И потому неуловимы

Они и проплывают мимо.

И снова сеть моя пуста.

В ней ни травинки, ни листа.

А я хотела, чтоб и в стужу

Кружило все, что нынче кружит,

Чтобы навеки был со мной

Меня пленивший миг земной;

Чтобы июньский луч небесный,

Запутавшись в сети словесной,

Светил, горяч и негасим,

В глухую пору долгих зим;

Чтоб все, что нынче зримо, зряче,

Что нынче и поёт, и плачет,

А завтра порастет быльем,

Осталось жить в стихе моем.

«Гуляйте, пейте. Я плачУ», —

Вот так я говорю лучу,

Теням танцующим и свету,

Кустам цветущим, то есть лету,

Которое продлить хочу.

За луч, скользнувший по плечу,

За луг, где ноги промочу,

За белизну июньской ночи, —

Я жизнью, что ещё короче

За лето станет, заплачу.

Ну вот опять и я и лето,

И гром, и дождик проливной,

И день, ушедший от ответа

На тот вопрос, что задан мной —

Мол, как, какими, мол, ветрами,

Судьбами нас на этот свет… —

И блики на оконной раме,

Вновь заменившие ответ.

«Тихо, пусто», – подумала я по наивности.

Пригляделась – ого, сколько всяческой живности:

Муравьишек и мошек, жуков, червяков,

Разных крылышек, усиков, глаз, хоботков.

О какое творится кругом копошение,

Что прямое имеет ко мне отношение!

Я ведь тоже, когда на земле завелась,

Устанавливать разные связи взялась.

Я ведь, стоило мне на земле поселиться,

Тоже стала тревожиться и шевелиться.

Я ведь тоже завишу невесть от кого

И не знаю последнего дня своего.

Так зачем же иду, ослеплённая далями,

И гублю своих ближних своими сандалями?

Кто подтвердит, что я была?

А, впрочем, для чего мне это?

Учиться надо у рассвета:

Пришёл, ушёл, и все дела.

Пришёл и светом всё залил,

Слегка обрадовал кого-то,

Ещё сложил и в рифму что-то

И черновик перебелил…

Какая нынче дозировка

Чудес, явившихся на свет?

А мне в ответ: «Да их и нет.

Есть шмель, есть божия коровка,

Есть блик рассветный, есть роса…».

Кричу: «Да это ж чудеса!

Они – мои. Беру всё оптом.

Беру, покуда не истоптан

Рассветный влажный сад, беру

Теней бесшумную игру,

Лучей серебряные нити.

Всё это – в воздух заверните».

Не прекращаются поставки

Листвы и воздуха, и травки,

И птичьих стай, и летних гроз,

И света, и смертельных доз

Тоски и горечи, и боли,

И ветра, ветра, ветра в поле.

Говорю уходящему дню —

Его ветру, его изумруду

И его заревому огню:

«Я тебя никогда не забуду.

Не забуду ни свет твой, ни тень,

Ни твои золотистые пятна».

«Всё забудешь, – ответил мне день, —

Всё забудешь, но слушать приятно».

Сказать, каков мой род занятий?

Раскинув руки для объятий,

Встречать грядущую зарю,

Которую благодарю

За то, что так приходит кстати,

За то, что так себе верна,

И в мир, в котором ночь черна,

Она такую вносит ясность,

Что понимаешь: мрак лишь частность,

И дивно явь озарена.

И всё это – от полноты

Любви, отчаянья и муки,

И оттого, что в каждом звуке

Живёт боязнь немоты.

Всё оттого, что выносить

Должны мы безграничность эту,

А есть ли силы или нету

Господь забыл у нас спросить.

Нам август, уходя, позолотил пилюлю:

Позолотил листву, скользнул лучом по тюлю

В распахнутом окне, прошелестел садами,

И одарил сполна сладчайшими плодами,

Чтоб мы вкусили миг разлуки горько-сладкий;

Позолотил строку в исписанной тетрадке,

Где маются слова, тире и запятые

В попытке удержать мгновенья золотые.

И золотым дождем прольется

Листва, падет сплошной стеной,

Земля бесшумно повернется

Своею лучшей стороной,

И время бег свой напряженный

Прервет на самый краткий миг,

Чтоб разглядеть завороженно

Земли преображенный лик.

Прозрачных множество полос.

С берез, летящих под откос, —

Листва потоком.

Стекают листья градом слез

С летящих под гору берез,

И ненароком

Я оказалась вся в слезах,

Хоть ни слезинки на глазах.

Безмолвной тенью

Брожу в мятущихся лесах.

И облака на небесах

И те в смятенье.

И этот ветер поутру,

И это буйство на ветру —

Почти веселье

И пир почти. Не уберу

Листвы с волос. В чужом пиру

Мое похмелье.

Я не при чем. Я не при чем,

Я лишь задела ствол плечом

В лесу высоком.

И листья хлынули ручьем,

Сквозным просвечены лучом,

Как горним оком.

Казалось бы, все мечено,

Опознано, открыто,

Сто раз лучом просвечено,

Сто раз дождем промыто.

И все же капля вешняя,

И луч, и лист случайный,

Как племена нездешние,

Владеют речью тайной.

И друг, всем сердцем преданный,

Давнишний и привычный, —

Планеты неизведанной

Жилец иноязычный.

Нельзя так серьёзно к себе относиться,

Себя изводить и с собою носиться,

С собою вести нескончаемый бой,

И в оба глядеть за постылым собой,

Почти задохнувшись, как Рим при Нероне.

Забыть бы себя, как багаж на перроне.

Забыть, потерять на огромной земле

В сплошном многолюдье, в тумане, во мгле.

Легко, невзначай обронить, как монету:

Вот был и не стало. Маячил и нету.

Нашел себя? Ну, слава Богу.

Бери находку – и в дорогу.

Бери находку – и вперёд,

Туда, где оторопь берёт,

Где то в упадке, то на взводе

Живут – и силы на исходе,

И хочется, как букву «ЯТЬ»,

Себя навеки потерять.

Так хочется пожить без боли и без гнёта,

Но жизнь – она и есть невольные тенёта.

Так хочется пожить без горечи и груза,

Но жизнь – она и есть сладчайшая обуза,

И горестная весть и вечное страданье.

Но жизнь – она и есть последнее свиданье,

Когда ни слов, ни сил. Лишь толчея вокзала.

И ты не то спросил. И я не то сказала.

Тончайшим сделаны пером

Судьбы картинки,

И виснут в воздухе сыром

На паутинке.

Летящим почерком своим

Дожди рисуют,

И ветер легкие, как дым,

Штрихи тасует.

…Рисуют, будто на бегу,

Почти небрежно.

Я тот рисунок сберегу,

Где смотришь нежно.

Живу, покорна и тиха.

И под сурдинку

Колеблет ветер два штриха

И паутинку.

Хотите, опишу тоску?

Осенний дождик моросящий,

Листву последнюю гасящий —

Хоть дуло приставляй к виску.

Хотите, счастье опишу?

Всё тот же дождь осенний редкий,

Всё тот же лист, слетевший с ветки,

Стихи, которыми грешу.

Я опять за своё, а за чьё же, за чьё же?

Ведь и Ты, Боже мой, повторяешься тоже,

И сюжеты Твои не новы,

И картинки Твои безнадёжно похожи:

Небо, морось, шуршанье травы…

Ты – своё, я – своё, да и как же иначе?

Дождь идёт – мы с Тобою сливаемся в плаче.

Мы совпали. И как не совпасть?

Я – подобье Твоё, и мои неудачи —

Лишь Твоих незаметная часть.

Наступают сна неслышней

Снегопада времена

Невесомые Всевышний

Густо сеет семена.

И кружится нам на зависть,

Не страшась судьбы своей,

Белый снег, едва касаясь

Крыш, заборов и ветвей;

И зовет забыть усердье,

Пыл, отчаянье и страсть,

Между облаком и твердью

Тихо без вести пропасть.

Столько нежности, Господи. Воздух, крыло.

Третий день снегопад. Даже ночью бело.

Столько нежности, Господи, маленьких крыл,

Будто Ты мне все тайны сегодня открыл.

Не словами, а прикосновеньем одним

К волосам и губам, и ресницам моим.

Прости меня, что тает лёд.

Прости меня, что солнце льёт

На землю вешний свет, что птица

Поет. Прости, что время длится,

Что смех звучит, что вьётся след

На той земле, где больше нет

Тебя. Что в середине мая

Все зацветёт. Прости, родная.

Я от нежности таю, как тает на солнце снегурка.

Я от нежности таю к любому мгновению дня.

Мама, видишь оттуда во что превратилась дочурка?

Я от нежности таю. Почти не осталось меня.

Да и день со мной нежен. К губам прикоснулся снежинкой,

Лёгким тельцем небесным, весёлым своим светлячком.

Мама, видишь оттуда как таю над дивной картинкой,

Той, что сотворена на едином дыханье, молчком?

А мама собирается на бал.

И жемчуг бел, и цвет помады ал,

На стуле серебрится чернобурка —

Её не любит мамина дочурка.

Берет не любит, что с распялки снят,

И платье из панбархата до пят.

Ведь, значит, мама из дому уходит

И дочкин праздник из дому уводит.

Не надо было маму отпускать.

Ведь где, скажи, теперь ее искать?

Люби без памяти о том,

Что годы движутся гуртом,

Что облака плывут и тают,

Что постепенно отцветают

Цветы на поле золотом.

Люби без памяти о том,

Что все рассеется потом,

Уйдет, разрушится, и канет,

И отомрет, и сил не станет

Подумать о пережитом.

Хоть бы памятку дали какую-то, что ли,

Научили бы как принимать

Эту горькую жизнь и как в случае боли

Эту боль побыстрее снимать.

Хоть бы дали инструкцию как обращаться

С этой жизнью, как справиться с ней —

Беспощадной и нежной – и как с ней прощаться

На исходе отпущенных дней.

А чем здесь платят за постой,

За небосвода цвет густой,

За этот свет, за этот воздух

И за ночное небо в звездах?

Все даром, говорят в ответ,

Здесь даром все: и тьма, и свет.

А впрочем, говорят устало,

Что ни отдай, все будет мало.

Любовь до гроба.

Жизнь до гроба.

Что дальше – сообщат особо.

И если есть там что-нибудь,

Узнаешь. А пока – забудь.

Забудь и помни только это:

Поля с рассвета до рассвета,

Глаза поднимешь – небеса,

Опустишь – травы и роса.

Не стоит жить иль все же стоит —

Неважно. Время яму роет,

Наняв тупого алкаша.

Летай, бессмертная душа,

Пока пропойца матом кроет

Лопату, глину, тяжкий труд

И самый факт, что люди мрут…

Летай душа, какое дело

Тебе во что оденут тело

И сколько алкашу дадут.

Летай, незримая, летай,

В полете вечность коротай,

В полете, в невесомом танце,

Прозрачнейшая из субстанций,

Не тай, летучая, не тай.

Болела моя детская душа:

Я утопила в море голыша,

Случайно утопила в бурном море.

Насмарку лето. Ведь такое горе.

Купили паровозик заводной,

Но нужен был единственный, родной

Голыш – нелепый бантик на макушке.

А жизнь, как оказалось, не игрушки.

А круг, на котором я плавала, быстро спустил.

Мне лет было мало. Я плавать совсем не умела,

А мама не видела, мама на солнышке млела,

А я всё барахталась и выбивалась из сил,

Пока не нащупала пальчиком правой ноги

Спасительный камень в одёжке из скользкого ила.

…Никак не пойму я, что в жизни случайностью было,

Что Божьим ответом на сдавленный крик: «Помоги!»

А тогда, на начальном этапе,

Рисовала я солнце на папе,

А вернее, на снимке его.

Я не знала о нем ничего.

Лишь одно: его мина убила.

И так сильно я папу любила,

Рисовала на нем без конца.

Вышло солнышко вместо лица.

То облава, то потрава.

Выжил только третий справа.

Фотография стара.

A на ней юнцов орава.

Довоенная пора.

Что ни имя, что ни дата —

Тень войны и каземата,

Каземата и войны.

Время тяжко виновато,

Что карало без вины,

Приговаривая к нетям.

Хорошо быть справа третьим,

Пережившим этот бред.

Но и он так смят столетьем,

Что живого места нет.

Кнутом и пряником. Кнутом

И сладким пряником потом.

Кнутом и сдобною ватрушкой…

А ежели кнутом и сушкой,

Кнутом и корочкой сухой?

Но вариант совсем плохой,

Когда судьба по твари кроткой —

Кнутом и плёткой, плёткой, плёткой.

Жить сладко и мучительно,

И крайне поучительно.

Взгляни на образец.

У века исключительно

Напористый резец,

Которым он обтачивал,

Врезался и вколачивал,

Врубался и долбил,

Живую кровь выкачивал,

Живую душу пил.

А лучшие из лучших полегли.

Причём не сами. Им здесь помогли.

Им в сих краях охотно помогают.

Здесь лучших ни за что не проморгают.

На лучших у России острый нюх,

Не переносит Родина на дух

Особо одарённых, окрылённых,

Неведомо за что в неё влюблённых,

И, не желая с ними вместе жить,

Торопится на месте уложить.

И в черные годы блестели снега,

И в черные годы пестрели луга,

И птицы весенние пели,

И вешние страсти кипели.

Когда под конвоем невинных вели,

Деревья вишневые нежно цвели,

Качались озерные воды

В те черные, черные годы.

Россия, ты же не даешь себя любить.

Ты так стараешься домучить нас, добить

И доказать нам, что тебе мы не нужны.

Но, Боже, как же небеса твои нежны!

Но как к нам ластится и льнет твоя трава!

Но как звучат твои волшебные слова!

Здесь мостик над речкой дощатый и узкий,

Здесь даже трава понимает по-русски.

Здесь так хорошо обо всём говорить

И в поле заросшем тропинку торить,

И, кажется, могут и травы и речка

Едва я запнусь подсказать мне словечко.

Пишу стихи, причем по-русски,

И не хочу другой нагрузки,

Другого дела не хочу.

Вернее, мне не по плечу

Занятие иного рода.

Меня волнует время года,

Мгновенье риска, час души…

На них точу карандаши.

Карандаши. Не нож, не зубы.

Поют серебряные трубы

В соседнем жиденьком лесу,

Где я привычный крест несу

Своих лирических прогулок.

И полон каждый закоулок

Души томлением, тоской

По женской рифме и мужской.

Такие творятся на свете дела,

Что я бы сбежала в чем мать родила.

Но как убегу, если кроме Содома

Нигде ни имею ни близких, ни дома.

В Содоме живу и не прячу лица.

А нынче приветила я беглеца.

«Откуда ты родом, скажи Бога ради?»,

Но сомкнуты губы и ужас во взгляде.

Перебрав столетий груду,

Ты в любом найдёшь Иуду,

Кровопийцу и творца,

И за истину борца.

И столетие иное

Станет близким, как родное:

Так же мало райских мест,

Те же гвозди, тот же крест.

Но в хаосе надо за что-то держаться,

А пальцы устали и могут разжаться.

Держаться бы надо за вехи земные,

Которых не смыли дожди проливные,

За ежесекундный простой распорядок

С настольною лампой над кипой тетрадок,

С часами на стенке, поющими звонко,

За старое фото и руку ребенка.

Я говорю с пространством, с небом, с Богом,

А отвечают мне последним слогом.

Я вопрошаю: «Ждёт меня беда?»,

А мне в ответ – раскатистое «Да».

«Какие годы лучшие на свете?», —

Я спрашиваю. Отвечают: «Эти».

Между облаком и ямой,

Меж березой и осиной,

Между жизнью лучшей самой

И совсем невыносимой,

Под высоким небосводом

Непрестанные качели

Между босховским уродом

И весною Боттичелли.

Откуда всхлип и слабый вздох?

Из жизни, пойманной врасплох,

И смех оттуда,

И вешних птиц переполох,

И звон посуды,

И чей-то окрик: "Эй, Колян!",

И сам Колян, который пьян

Зимой и летом,

И море тьмы, и океан

Дневного света.

Жить в краю этом хмуром, в Евразии сумрачной трудно.

Всё же есть здесь и радости. И у меня их немало.

Например, здесь рябина пылала по осени чудно.

Например, я тебя, мой родной, поутру обнимала.

Сыновей напоила я чаем со сдобным печеньем.

А когда уходили, махала им вслед из окошка.

Нынче день отличался каким-то особым свеченьем.

Разве есть на земле неприметная мелкая сошка?

Что ни особь, то чудо и дар, и судьба, и явленье.

Разве может такое простой домовиной кончаться?

После жизни земной обязательно ждёт нас продленье,

Да и здесь на земле неземное способно случаться.

Всем трудно, всем – собакам, лошадям,

Деревьям, травам. Всем без исключенья.

И нам, конечно. Жить – и приключенье

И риск большой, как бегать по путям,

Где поезда. Всё ж стоит рисковать.

Ведь только здесь и может отыскаться

Возможность приласкать и приласкаться,

И рук родных из рук не выпускать.

Полвека мы рядышком – лето, зима…

Ведь ты мне не скажешь – мол, дальше сама?

Сама не сумею. Ведь ты ненароком

Всю жизнь управляешь моим кровотоком,

И пульс мой зависит от ритмов твоих,

И свет в наших окнах – один на двоих.

Ей-богу, легче стать любимым,

Чем стать родным, незаменимым.

Любимых можно разлюбить

И потихонечку забыть.

А жить без существа родного —

Как жить без молока грудного

Младенцу, что впадёт в тоску,

Коль срочно не прильнёт к соску.

Хоть кол на голове теши —

Все улыбаешься в тиши.

Тебе – жестокие уроки,

А ты – рифмованные строки.

А ты – из глубины души

Про то, как дивно хороши

Прогулки эти меж кустами

Ольхи. Твоими бы устами…

Хорошо быть беглой гласной

И, утратив облик ясный,

Неприсутствием блеснуть,

И, контекст покинув властный,

В нетях сладостных соснуть.

Хорошо бы в мире яром

Обладать чудесным даром

Беглой «Е» (ловец – ловца):

Постояла под ударом

И исчезла из словца.

Что плакать ночи напролет?

Уж все менялось не однажды,

И завтра там родник забьет,

Где нынче гибнешь ты от жажды.

И где сегодня прах один

И по останкам тризну правят,

Там Ника, вставши из руин,

Легко сандалию поправит.

Это всё до времени,

До зари, до темени,

До зимы, до осени,

До небесной просини.

Вздумаешь отчаяться,

А оно кончается.

Вздумаешь надеяться,

А оно развеется.

Ждали света, ждали лета,

Ждали бурного расцвета

И благих метаморфоз,

Ждали ясного ответа

На мучительный вопрос.

Ждали сутки, ждали годы

То погоды, то свободы,

Ждали, веря в чудеса,

Что расступятся все воды

И дремучие леса…

А пока мы ждали рая,

Нас ждала земля сырая.

Не больно тебе, неужели не больно

При мысли о том, что судьба своевольна?

Не мука, скажи, неужели не мука,

Что непредсказуема жизни излука,

Что память бездонна, мгновение кратко?..

Не сладко, скажи, неужели не сладко

Стоять над текучей осенней рекою,

К прохладной коре прижимаясь щекою.

Время пишет бегущей строкой,

Пишет тем, что найдет под рукой

Второпях, с одержимостью редкой —

Карандашным огрызком и веткой,

И крылом над текучей рекой.

Пишет густо и всё на ходу,

С нормативным письмом не в ладу.

И поди разбери его руку —

То ли это про смертную муку,

То ль о радостях в райском саду.

Откуда ты?

Как все – из мамы,

Из темноты, из старой драмы,

Из счастья пополам с бедой,

Из анекдота с бородой.

Ну а куда?

Туда куда-то,

Где все свежо: цветы и дата,

И снег, и елка в Новый год,

И кровь, и боль, и анекдот.

Не мешайте ребёнку сиять,

Ну прошу, не мешайте,

И счастливых смеющихся глаз

Этот мир не лишайте.

Что он стоит – подержанный мир —

Без такого сиянья?

Без него – он скопление дыр

И сплошное зиянье.

Если долго за взглядом следить —

За младенческим взглядом,

То далёко не надо ходить,

Всё чудесное рядом.

Идти по первому снежку,

Потом по пятому, седьмому,

Идти то из дому, то к дому,

Почти приноровясь к шажку

Той вечности, что не спешит

И вместе с тропами петляет,

И след, который оставляет,

Сама же снегом порошит.

Идти по первому снежку,

Потом по пятому, седьмому,

Идти то из дому, то к дому,

Почти приноровясь к шажку

Ребёнка, что едва-едва

Земли коснулся, встав на ножки,

И удивляется дорожке,

И силится сказать слова.

Творенье – разве это труд?

Синь неба, листьев изумруд,

Цветок, что на земле родился,

Да разве наш Господь трудился?

Вдохнул и выдохнул – и вот

Земная твердь, небесный свод.

Неуютное местечко.

Здесь почти не греет печка,

Вымирают печники.

Ветер с поля и с реки

Студит нам жильё земное,

А тепло здесь наживное:

Вот проснулись стылым днём,

Надышали и живём.

Идут по свету дяди, тёти,

И все они в конечном счёте

Куда-нибудь придут.

Ну а душа – она в полёте,

Она ни там, ни тут,

Коль есть она. А если нету,

Придётся бедному поэту

Вот так писать в тиши:

"Людской поток течёт по свету,

Течёт – и ни души."

Можно вычислить время прилива,

Скорость ветра и силу его,

Но захочешь понять, чем всё живо,

И опять не поймешь ничего.

Не поймешь, где тот скрытый моторчик,

Не дающий здесь всё сокрушить,

Почему задохнувшийся Корчак

Нам дышать помогает и жить.

Как под яблоней неспелый,

Несъедобный плод лежит…

Видит Бог, хочу быть смелой,

А душа моя дрожит.

И чего она боится

Под неспелых яблок стук?

Страшно ей, что жизнь продлится,

Страшно, что прервётся вдруг.

И ты попался на крючок,

И неба светлого клочок

Сиял, пока крючок впивался

И ты бессильно извивался,

Стремясь на волю, дурачок.

Тебе осталось лишь гадать

Зачем вся эта благодать,

И для чего тебя вдруг взяли,

Из тьмы беспамятства изъяли,

Решив земное имя дать.

Нет, мы не плачем, мы не плачем.

И, будь мы хвостиком собачьим

Любой длины и толщины

С рождения оснащены,

Мы им бы весело виляли,

Безумно радуясь, что взяли

Нас погулять на белый свет,

Где можно взять волшебный след.

Слова даны, чтоб вечно не хватало

Нам слов сказать, куда душа летала

И что видала там, на высоте.

Слова даны, чтоб вечно о тщете

Мы помнили и ради сладкой пытки

Не оставляли тщетные попытки.

Нетленку пишут на коленке…

Меж делом, улучив момент,

В вагоне, прислонившись к стенке

Под нудный аккомпанемент

Колёсный, пишут на обрывке.

Ей не помеха толкотня.

Её творят, снимая сливки

С земного будничного дня.

Четверг пока необитаем.

К нему мы только подлетаем,

И гаснет окон череда.

Это кончается среда.

И вот уже мы близко вроде

К чему-то, чего нет в природе.

Не договаривают все:

И старцы мудрые, и дети,

Речушка в средней полосе,

Ромашка в поле и в букете.

И скрытен день, и ночь темнит,

И утро тихой тайне радо.

Сама судьба секрет хранит.

Не договаривай. Не надо.

Не вмещаю, Господи, не вмещаю.

Ты мне столько даришь. А я нищаю:

Не имею ёмкостей, нужной тары

Для даров твоих. Ожидаю кары

От тебя за то, что не стало мочи

Всё вместить. А дни мои всё короче

И летят стремительно, не давая

Разглядеть пленительный отблеск края

Небосвода дивного в час заката…

Виновата, Господи, виновата.

Поверь, возможны варианты,

Изменчивые дни – гаранты,

Того, что варианты есть,

Снежинки – крылышки, пуанты —

Парят и тают, их не счесть.

И мы из тающих, парящих,

Летящих, заживо горящих

В небесном и земном огне, —

Царящих и совсем пропащих

Невесть когда и где, зане

Мы не повязаны сюжетом,

Вольны мы и зимой и летом

Менять событий быстрый ход

И что-то добавлять при этом

И делать всё наоборот,

Менять ремарку "обречённо"

На "весело" и, облегчённо

Вздохнув, играть свой вариант,

Чтоб сам Всевышний увлечённо

Следил, шепча: "Какой талант!"

Одинокий лист безродный

Проплывал по глади водной.

Лист течением несло…

Было пятое число,

Но оно уже кончалось…

Ветка голая качалась…

Как тебе на свете быть,

Бедный хомо? Дальше плыть,

Плыть во времени текучем.

Бедный, бедный, чем ты мучим?

Что бы ни было – плыви

С красным шариком в крови.

А ещё я забыла сказать,

Что свободно могу осязать

То мгновенье, которое будет,

Луч, который нас завтра разбудит,

День, который ещё не настал,

Дождь, который давно перестал,

Весть, что в окна вот-вот постучится,

И беду, что не скоро случится.

Не спугни. Не спугни. Подходи осторожно,

Даже если собою владеть невозможно,

Когда маленький ангел на белых крылах —

Вот ещё один взмах и ещё один взмах —

К нам слетает с небес и садится меж нами,

Прикоснувшись к земле неземными крылами.

Я слежу за случившимся, веки смежив,

Чем жила я доселе, и чем ты был жив,

И моя, и твоя в мире сём принадлежность —

Всё неважно, когда есть безмерная нежность.

Мы не снегом – небесной осыпаны пылью.

Назови это сном. Назови это былью.

Я могу белых крыльев рукою коснуться.

Надо только привстать. Надо только проснуться.

Надо сделать лишь шаг различимый и внятный

В этой снежной ночи на земле необъятной.

К юной деве Пан влеком

Страстью, что страшнее гнева.

Он бежал за ней, но дева

Обернулась тростником.

Сделал дудочку себе.

Точно лай его рыданье.

И за это обладанье

Благодарен будь судьбе.

Можешь ты в ладонях сжать

Тростниковой дудки тело.

Ты вздохнул – она запела.

Это ли не благодать?

Ты вздохнул – она поет,

Как холмами и долиной

Бродишь ты в тоске звериной

Дни и ночи напролет.

А между тем, а между тем,

А между воспаленных тем

И жарких слов о том, об этом

Струится свет. И вечным светом

Озарены и ты и я,

Пропитанные злобой дня.

Нет, музыка вечна. Не вечны певцы.

Певцы отдают, к сожаленью, концы.

И тот, кем написана вечная фуга,

С земного сошёл, к сожалению, круга.

И тот, кто волшебно её исполнял,

Он тоже, – простите за грубость, – слинял.

Ушли тромбонисты, ударники – в нетях,

А музыка… Что ей до смертников этих?

Сколько напора и силы, и страсти

В малой пичуге невидимой масти,

Что распевает, над миром вися.

Слушает песню вселенная вся.

Слушает песню певца-одиночки,

Ту, что поют, уменьшаясь до точки,

Ту, что поют на дыханье одном,

На языке, для поющих родном,

Ту, что живет в голубом небосводе

И погибает в земном переводе.

В ночной тиши гуляет ветер…

Господь грядущий день наметил

Вчерне, чтоб набело вот-вот

Пересоздать, и будет светел

Через минуту небосвод,

И вспыхнет он полоской алой…

Возможно ль жить без идеала,

Без абсолюта, без того

Неоспоримого начала —

Для всей вселенной одного,

Без веры, будто в мире этом

Безумном, горестном, отпетом

Должно каким-то светлым днем,