После тридцати лет служения в храме Солнца всякому дозволялось испытать истинность веры еще раз – в каменных пещерах Подгорья. Брат Ханепет так и поступил, первый раз, вскоре, как стал новиком, уже пытался очиститься от скверны тьмы, но безуспешно. Теперь ему выпала новая возможность, не воспользоваться которой он не мог. А потому отправился на положенные три недели в кромешную мглу, куда только один раз в сутки, с рассветом, проникает крошечный лучик солнца – с тем, чтоб через всего несколько мгновений исчезнуть. В первый раз было страшно, непривычно, всякий шорох пугал, грозил, искушал. Монах поддался тлену и, просидев всего-то три дня, вернулся, пристыженный, к братии. Впрочем, ему никто не сказал дурного слова – из посвящаемых, достигших первой ступени познания, единицы, удостоившиеся имен святых отцов, смогли сходу пройти искус. Ханепет ныне имел третью, предпоследнюю ступень, и сорок дней, чтоб привести свои мысли в порядок, очистить их, укрепить веру молитвой и наконец, просветиться. Если всемилостивый бог солнца откроет свои небесные тайны.
Брат Ханепет спустился с горы, где располагался монастырь, отправившись в холодный мир подземелья. Но не вернулся ни через сорок дней, ни через два месяца. Братья отправились за ним, и нашли его в самой темной пещере лишь через четыре дня по началу поисков. Но добудиться не смогли. Рядом с Ханепетом лежали листы бумаги и перо; осветив их, монахи с удивлением поняли, что их брат что-то пишет в непроницаемой тьме. В волнении оба отправились обратно в храм, доложили об удивительном настоятелю. Тот торопливо закивал головой, поняв, что наконец-то всеблагой снизошел до их обители. А потому отправил гонца в столицу, а затем и во дворец государя, когда сам спустился в пещеру. Через год после начала просвещения брата Ханепета.
Но лишь через десять лет вернулся монах в обитель. Многое переменилось с той поры, умер прежний настоятель, его место занял другой, но все остальное оставалось прежним. Государь оставался на престоле, его страна росла и развивалась, культ бога солнца ширился вместе с ней, захватывая новые народы словом или делом, верой или мечом. Ибо сам правитель являлся послушником бога Солнца и провозвестником его воли.
Когда брат Ханепет вернулся, монахи отшатнулись от него. И немудрено, седые волосы служителя почернели, засмолились, сутулое тело распрямилось, а глаза горели тем ярым огнем, что и на фресках у святых отцов истинной веры, пришедшей в страну еще при государе-отце. Настоятель, выслушав брата Ханепета, дивился его речам, но мало поняв из них, решил отправить его в столицу, к самому правителю поднебесных земель, его святым мудрецам, дабы те узрели мудрость и могли толковать слова книги, что написал их товарищ за десять лет проведенных в кромешной тьме. Настоятель пытался читать ее, многие пытались, но сам брат лишь качал головой, говоря, мол, и он, возвращавшись из горних высей, едва способен понимать написанное. Лишь избранные постигнут как устроена вселенная, суть ее, а так же прошлое и будущность всего, в ней находящегося. Особые слова и символы использовал монах, а потому слог его книги без пояснения мало кому откроется.
С тем он предстал пред святыми мудрецами, истинную веру глаголющими, а по истечении двух дней и перед государем, поспешившим на встречу с братом Ханепетом, едва узнав, что он прибыл в столицу. Мудрецы представили монаха правителю, пояснив, что он рассказал им и что открыл. Читали они и книгу, но и для них многое осталось тайной. А потому нижайше просят они всеблагого понтифика, истинного сына небес, самому взглянуть на листы и задать вопросы монаху. Правитель милостиво согласился на просьбы и велел впустить брата Ханепета в свои покои.
И прежде всего расспросил проведшего десятилетие во тьме брата о виденном им там. Монах, ничтоже сумняшеся, отвечал: с течением времени после начала медитации, ему закрылись земные тревоги, а ум стал подобен белому листу, на которые некто незримый набрасывал первые строки. А после, лист порвался, обнажив миры, о которых он не знал доселе, и пространства, которые оставались закрытыми для сего мига. Дальше больше, вселенная медленно раскрывалась пред его внутренним взором, открывая тайны, скидывая с себя шелуху ложных пониманий. Он сам не замечал, как начал записывать приходившее на ум, как постиг, что язык, данный ему от рождения, оказался слаб, чтоб с ним можно было отождествить истины, а потому монах стал обозначать явления символами и составлять из них связи меж константами мироздания. Он читал вселенную, ровно открытую книгу, поражаясь своему видению и тому, сколь слаб он и неразумен, сколь мало знает и как ничтожно все, способное запечатлеться в его разуме. С горечью видел Ханепет, сколько всего упускает, но надеялся, что другие, кто пойдет следом за ним, откроют больше тайн, ибо подготовятся к постижению.
Государь пристально взглянул на листы, испещренные мудреными символами и непостижимыми словами, и закрыл фолиант. После чего спросил брата Ханепета:
– Все ли тебе открылось, монах, о нашей вселенной?
– О, да, великий брат мой. Но всего записать я не смог, ибо…
– Я понял, брат. Позволь спросить тебя, зрел ли ты будущность нашего мира?
– Да, понтифик, ее зрел я с удивительной легкостью, будто все случившееся, уже занесено в скрижали будущности, и хотя мы по-прежнему вольны в своих поступках, но они не повлияют на суть вселенной и хода ее не изменят.
– Так и должно быть, брат, – ответил государь. – Не можно простецу становиться причиною раздрая в горнем мире. Расскажи лучше обо мне, как долго мне править? Видел ли ты это?
К огорчению правителя, монах покачал головой.
– Увы великий брат, не смог я того разглядеть и поясню, почему. Род человечий предстал мне лишь мелким штрихом на глади земного бытия, столь малозначимым, что не успел я и помыслить, как его история закончилась и ушла в небытие, а мне открылись совсем иные сферы.
– Но расскажи тогда о моем наследии, брат. О величественных храмах, о дворцах и акведуках, что строил я, и которые простоят века и тысячелетия.
И снова монах покачал головой.
– Я не успел узреть этого, понтифик, прости мне.
– Но может род мой возвысился еще больше на земле? – недовольно произнес правитель.
– Видишь ли, понтифик, – осторожно продолжил брат Ханепет, – я ничего не успел увидеть в делах людских. Знаю лишь то, сколько роду человечьему отведено в будущности и, увы, это все, что мне ведомо о столь незначительном, по меркам вселенской сущности, явлении.
Государь ошарашено замолчал, велел было позвать святых мудрецов, но снова перевел взгляд на брата Ханепета.
– Ты хочешь сказать, что все сделанное мной и моими потомками, да продлится их род тысячи лет, незначительно? – в голосе его прозвенел металл.
– В нашем мире все, что ты создал, понтифик, все столь значимо, что превосходит всякие достижения государей древности. Но для вселенной…
– Я ничтожен? – рыкнул государь. – Для нее я никто?
– Увы, великий брат мой, я лишь знаю, что человечество пребудет на земле еще около десяти тысяч лет, после чего угаснет, и сменится другим разумным родом. А ему на смену придет иной, и еще один, а после земля наша будет сожрана солнцем и перестанет существовать. Следом же за ним сам солнце полыхнет огнем на планеты и погаснет.
– Постой! Я приказываю тебе говорить о делах иных. Если ни я, ни потомки наши не достойны, по твоему суждению, величия вселенной, то держава наша, как она повлияет на мироустройство?
И снова монах качал головой. Государь едва сдерживался.
– А язык или обычаи наши, они пребудут в вечности? Нет? А народ наш богоносный, и он исчезнет во тьме? Но кто-то должен остаться. Хотя бы не мы, люди, коим надлежит, как ты говоришь, исчезнуть через малую толику лет, но небесный правитель наш? Почему он обрушит гнев на землю, истребив самое солнце, источник могущества.
– Я не зрел богов, понтифик, – тихо отвечал брат Ханепет. – Ни одного из известных мне, ни в прошлом вселенной, ни в будущем.
– Ты еретик! – вспылил государь. И тут же, передумав гневаться, спросил: – Но что же зрел ты. И кого?
– Я зрел лишь явления, а не существ. Мигом проскользнула мне история нашей земли, и робким штрихом на ней зажглась и погасла жизнь. Я успел заметить ее лишь потому, что мои знания наполнялись сперва сведениями о самой земле, затем о нашем солнце, а после о звездах окрест, которые образовали скопление, а затем и спираль скоплений. А спирали создавали сплетения…
– Постой. Говори за землю нашу. За род человечий, – потребовал государь.
– Род наш, как я говорил, просуществует всего ничего из истории земли. Ему на смену придет другой род, но то, что сотворит наш, исчезнет раньше, чем ему на смену придут иные создания. Ничего не останется от нас, ибо столько времени пройдет между существованием нашего рода и следующего, что все следы человеков скроет тьма. И когда придет новый род мудрых, он не будет ведать того, что перед ним существовали другие разумные существа. Равно как и мы, возомнившие себя потрясателями вселенной, не ведаем, что перед нами тоже существовали мудрецы, строившие в океане свою жизнь и свои дворцы и храмы. И тоже, верно, думавшие о великом и пытавшиеся вписать себя в историю вселенной. Но у них не получилось этого, они вымерли не тысячи, а тысячи тысяч, тысячищи лет назад, и их мир исчез в волнах и никогда уже не восстанет.
Ошарашенный словами брата Ханепета государь молчал. Играл желваками, но не мог произнести ни слова. Тогда монах продолжил, понимая, видимо, что это единственный способ донести понятое до всемогущего:
– Когда мне явилось прошлое и будущее нашей планеты, я как бы отдалился от нее и увидел сущность нашего светила, маленькой звезды на самой окраине скопления. Оно существовало очень давно, тысячи тысячищ лет, и за это время звезды, подобные солнцу, появлялись, сгорали и снова восставали из небытия, из пыли и газа, из камней и льда, что всегда существовали в нем, с той самой поры, немыслимые тысячищи лет назад, когда скопление только появилось. Солнце наше явилось из праха прежних звезд, а те родились из небытия звезд первых, создавших наше скопление. Тогда еще наша спираль была молода и юна, и сама появилась на свет, как итог столкновения двух куда более мощных спиралей – выброшенная на окраину их великой битвы между собой. В те эпохи спирали эти только начинали свое движение, а звезды рождались из вещества, что явилось результатом разъединения великих сил времени, пространства и материи.
Государь попытался что-то сказать, но горло сдавило сознанием немыслимости произносимого монахом, и он замолчал. Смотрел на стоящего перед ним, желваки играли, глаза выкатывались из орбит.
– Сама вселенная родилась из расхождения величайших ее сил, – продолжал брат Ханепет. – Вначале обрелось время, оно, подобно волне, объяло вселенную, и родило пространство, в котором, от единения этих двух великих сил, появилась материя. И тогда уже, время, окончательно разделяя пространство и материю, создало свет и отделило от него тьму. Я бы назвал ее хаосом, ибо в тьме рождается не только звезды, но она предсказывает закат всего сущего. Но вначале материя представляла собой всего лишь ничтожные частицы, столь мелкие, что ум мой не мог их определить, столь могущественные, что они, даже нерожденные, уже могли взаимодействовать между собой, порождая тьму и свет, а после пыль – из которой уже рождались звезды и их планеты.
– Как же можно объять столь ничтожное и столь великое? – все же решил спросить государь. Монах покачал головой.
– Никак, понтифик. Я и не объял, загадкой для меня осталась суть мельчайших частиц, из которых составилось все сущее во вселенной. Я и сейчас не знаю их гармонии, ведаю лишь то, что видел, – и вернулся к повествованию.
– А далее творение продолжалось. Многие тысячи тысячищ лет ушло на то, чтоб по вселенной разнеслась пыль, чтоб появились звезды, чтоб они погасли, а них месте явились новые сияющие гиганты и тусклые карлики, живущие мириады лет или сотни тысяч. Звезды рождались, сходились, удалялись, сплетаясь меж собой в скопления, в спирали. И чем дольше жила вселенная, тем больше в ней становилось звезд, и тем больше она раздвигала свои пределы. Она и сейчас это делает, и с той же скоростью, что и прежде, в давнопрошедшие времена. Я не могу постичь ее, но если бы даже она не расширялась более, то первый отблеск рожденной звезды на одном ее краю, достиг бы другого края настолько поздно, что сама звезда успела бы погаснуть, родить новую звезду, и та, вспыхнув, успела бы исчерпать свой предел жизни. Немыслимо много.
– Немыслимо, – повторил государь. – Но как ты понял это?
– Лишь внутренним зрением и через подобия. Немыслимо самому разглядеть столь великие величины, не потеряв рассудок, а потому я постигал красоту, гармонию и величие вселенной через крохотный свой разум, через вот такое понимание, доступное разуму. Мощь вселенной обрушилась на меня, придавила и распластала – там, в пещере, и я лишь смог описать основные ее законы. И познать, что и те изменяются в зависимости от того, где они расположены, в самом центре ее, ближе к окраинам или в дальних пределах, где вселенная еще продолжает немыслимо стремительно раздвигать границы. Но даже эти вроде бы разные законы, все одно, имеют под собой первооснову, и все они гармонично исходят от нее через простые сопряжения сил, известных тебе, великий брат мой.
– Но сколь же велика вселенная? Сколько всего звезд в ней? – спросил, спустя некоторое время, государь. Расстояние, измеренное движением света ничего не сказало ему. Тогда брат Ханепет продолжил:
– Немыслимо, понтифик. Представь себе нашу звезду, вокруг которой вращаются планеты. Теперь скопление их, где звезд многие сотни тысяч. Теперь спираль, где скоплений таких без меры, а счет звезд идет на сотни тысячищ, ежели не более. А теперь представь, что спирали эти образуют как бы великие канаты, простирающиеся в невообразимые дали. Являясь клетками этих канатов, они вроде и не сопрягаются друг с другом, но подчиняясь общему закону, образуют, если смотреть издалека, нечто общее, подобно тому, как песчинки невообразимым множеством своим создают величественную дюну. Тысячи тысячищ спиралей образуют такие канаты, а те, в свою очередь, столь же великим числом создают сплетения канатов, образуя еще более великие соединения, простирающиеся из конца в конец самой вселенной.
Он помолчал немного и продолжил, видя, насколько потрясен сказанным правитель.
– Я потому не успел узреть величие рода людского, что мне явилось могущество иного порядка. В нем наш род, мы все, планета наша, звезда или спираль оказывается столь ничтожным составляющим, которым попросту можно пренебречь, дабы иметь возможность узреть красоту всей вселенной.
– Это немыслимо, – повторил государь слова самого брата Ханепета. Тот немедля согласился.
– Да, как и немыслимо время существования вселенной. С момента ее зарождения, вернее, с момента появления в ней времени прошло много эпох, каждая из которых насчитывает тысячи тысячищ лет. Если мерить рождениями и смертями новых звезд время вселенной, то истекло не меньше пяти эпох прежде, чем наше солнце явилось миру, на нашей планете зародилась жизнь, появился первый разум, исчез, и солнцу явился разум иной, не морской, но земной – человеческий. Мы лишь былинка, краткое мгновение в жизни вселенной. Ибо ей надлежит еще множество эпох рождений и смертей новых и новых звезд, пока она, не найдя предел и не добравшись до него, не остановится. И тогда тьма станет поглощать планеты, звезды, все сущее, сперва весь свет, а затем и всю материю во вселенной. А после сольется с самим временем в последней гармонии. И вселенная замрет навеки. Но для того, нашему мирозданию еще надлежит прожить не меньше полусотни эпох, после чего начнутся эти времена. Звезды перестанут рождаться, разрушатся, а вместо них будут гореть и сиять ничтожные частицы, звездная пыль, материя станет исчезать во тьме, а хаосу этому придется преодолеть немыслимую тысячищу тысячищ лет, чтобы охватить все мироздание…. Сама вселенная не ведает в точности, что произойдет с ней в тот миг, когда хаос поглотит время.
Государь долго молчал, потрясенный до глубины души. Затем велел брату Ханепету приблизиться и сесть рядом с ним на подушки.
– И что же это, – произнес шепотом он. – что получается… Все то, во что мы верим, все на что надеемся, все – тлен? Наша земля, наши дети, наши боги – что все это для вселенной – пыль, пустяк? Где предел понимания нашего ничтожества? Где мы, наше место – миг и не более того?
– Это не так, великий брат мой, вовсе нет. Я очистил свой разум, дабы лицезреть вселенную, и тогда она снизошла до меня. Если б ей не было дела до нас, ничтожнейших из ничтожных, разве я узрел бы все это, всю гармонию высших сфер? Я смог бы писать? Тем более сам не сознавая того. Нет, понтифик, ничего этого не пришло бы мне в голову, к чему бездушной громаде обращаться к эфемерному созданию, чей род даже она не может заметить. Я мыслю, это случилось не просто так, и мое прозрение, и десятилетие наблюдений и записи. Наш век короток, но нам даровано самое удивительное, что есть в мироздании – разум, и пусть мы незримы и недолговечны, подобно поденкам, мы способны, рано или поздно, уразуметь суть нашего великого обиталища. И, возможно, я не надеюсь, но верю в это, привнести в жизнь нашу что-то значимое, что-то, что имело бы суть и для жизни и для нас и, быть может, для звезд. Быть может, – так же тихо заметил он, наклоняясь к уху правителя, – само понимание вселенной дает нам больше, чем мы думаем. Ведь и разгадка нашего существования, существ разумных, еще только предстоит другим. Тем, кто позднее придет в пещеры, чтоб очистив разум, окунуться в великие таинства.
Государь взглянул на монаха.
– И ты веруешь в это?
– Мои мысли слабеют, я уже не вижу красоту гармонии вселенной, что лицезрел прежде. Как предутренний сон, который истаивает с первыми лучами рассвета, мой разум блекнет, возвращаясь к привычной жизни. И от созерцания бездн остаются лишь следы в памяти. Мне самому сейчас тяжело читать собственные записи, потому вся надежда на того, кто придет за мной, кто будет писать дальше, иным языком, иными символами – но дальше. Я верю, что для вселенной это важно. А стало быть, необходимо и для нас.
Он вздохнул и продолжил, чуть громче:
– Отныне я верую именно в это, великий брат мой. Возможно, ты сочтешь меня недостойным существования, а труды бредом спятившего, может, так оно и есть. Я приму любое твое слово. И я жду его. Я рассказал о вселенной все, что смог вспомнить и постичь, разум слабеет, через несколько недель, возможно, я не смогу передать и этого.
Государь кивнул. Поднялся с подушек и долго бродил по зале, меняя ее шагами взад и вперед. Монах хотел подняться следом, но правитель остановил его жестом, желая хоть так побыть наедине с мыслями – куда менее горними, чем изреченные только что. Наконец, произнес:
– Ты вернешься в монастырь, брат. И там будешь служить. Может, найдешь учеников, которые продолжат твои поиски, я даю на это тебе право, хоть и от всего сердца желаю, чтоб никто их не продолжил твоего дела, чтоб ты сам изверился и вернулся к тому, от чего уходил в пещеры. Но боюсь, – со вздохом продолжил он, – этого не случится. А потому, бог с тобой, иди. Я лишь велю писцам сделать копию твоей книги, помещу ее в самый дальний шкаф библиотеки и забуду о ней. Живи, как знаешь, брат. Но если что-то случится с тобой, с учениками твоими, прошу, не навещай с новыми прозрениями меня, ибо тогда я прикажу казнить вас всех. А теперь ступай.
Брат Ханепет склонился в поклоне, сложившись пополам, и покинул покои государя, отправившись назад, в монастырь. Через полгода он стал настоятелем, так пожелал его предшественник. Наставник Ханепет имел много учеников, коих пытался обучить прозрению, но увы, успеха не добился. Сам ли он был причиной тому или его непостижимая книга, – уже неведомо. И лишь спустя век с небольшим, новик Махор, из соседнего монастыря, тайком пробравшись в храм Солнца и ознакомившись с учением святого, отправился в пещеру на первое испытание веры, а вышел оттуда не через две недели, как полагается, но только через пятнадцать лет. И вид имел совсем иной – седой как лунь, сгорбленный, ровно клюка, голосом скрипучим, как несмазанная петля. Но взгляд его, живой и быстрый, поражал всякого, кто встречался с ним глазами.