Поэт, доволен будь: никто тебя не тронет,
Пиши что хочешь, век в России двадцать первый
К стихам не припадет, не станет на ладони
Их взвешивать, они, как заросли люцерны
И клевера, цветут – и ладно, у дороги,
А мы пройдем, на них не обратив вниманья.
Природе все нужны – и мы не будем строги
К поэтам: говорят, что в этом их призванье.
А ты хотел бы стрел, хотел бы молний пылких,
Ломающих дубы, тебе беда и драма
Нужны, и пуля в лоб, и что-то вроде ссылки,
Ты Пушкина судьбу избрал бы, Мандельштама,
Опомнись, не себя – побереги Россию
И пожалей ее, и прояви смиренье.
И травы хороши, и заросли лесные,
И кто-нибудь прочтет твое стихотворенье.
Звезды смотрят на нас, как они смотрели,
На Катулла, Шекспира и Ариосто.
Смотрят так, словно мы им не надоели,
То есть очень внимательно и серьезно,
Смотрят, словно услышать хотят другие,
Угадать бы какие, стихотворенья,
И сказать мне им хочется: «Дорогие,
Наберитесь терпения и смиренья».
Будут, будут стихи, мы уже их пишем,
Будет живопись, музыка будет тоже.
Голубь тот же сидит на покатой крыше,
Дуб клубится, на ваши дубы похожий,
Потерпите, отчаиваться не надо,
Перемены огромны и неизбежны,
Но душа неизменна и блеску рада
Звезд: вы заняты делом и мы прилежны.
А все-таки Данте не в рай поместил
Гомера, Сократа, Платона, а в первый
Круг ада, где свет им не то что не мил,
Но действует все-таки, тусклый, на нервы.
И там же Овидий, Катон, Гераклит,
Гораций и Цезарь, как это ни странно,
За то, что был храбр и коварно убит,
Тепло в первом круге, но мглисто, туманно.
И вдруг я подумал, что, скукой томим,
Скорее всего, из цветущего рая
Наш Пушкин просил отпустить его к ним,
Блаженству их общество предпочитая.
Можно ли требовать смысла от чуда?
Жизнь – это чудо, и смысла в ней нет.
Нет у ноктюрна его, у этюда,
Нет у созвездий его и комет.
Нет у философа, нет у поэта,
Нет у жасмина, а если б он был,
Так ли уж важно тебе было б это –
Меньше б терзался и больше любил?
Слух – это чудо, тем более – зренье,
Как вообще появилось оно?
Вот тебе лучшее стихотворенье
С Зимним дворцом и Невой заодно.
В мире, где край небосвода так розов,
Сколько замученных, сколько слепых!
Не задавай безнадежных вопросов,
Ни у кого нет ответа на них.
Что бы Тютчев сказал, увидав на столе
У меня свою книгу? При жизни ему,
Может быть, что-то смутно такое во мгле
Представлялось, но чаще он видел лишь тьму
И считал, что стихи его здесь, на земле,
Не нужны и на небе, нигде, никому.
Сколько нужд у людей неотложных и дел,
Вообще непонятно, зачем мы живем.
Он и книги свои издавать не хотел.
Иногда я мечтаю о мире ином,
Где бы Тютчева я, может быть, разглядел.
Как бы он удивился, что помнят о нем!
Как живопись порой берет скульптуру
В свои объятья, мрамор или гипс,
Изобразить стремясь его фактуру,
Объем и облик, – здравствуй, Дионис,
Молочно-белый, вылепленный краской, –
Так стиховая певчая строка
В объятьях прозы, тронутая лаской,