В сторожку Макар до утра не вернулся. Прошел по внутристенным переходам монастыря к своему исповеднику, старцу Феофилакту. Старец умирал тяжело, муторно. Жидкость из него обычным путем не выходила. Макар по утрам вставлял старцу в уд серебряную трубочку, протыкал нечто гнилостное внутри, и старец оживал, отдавши наружу вонькую мочу.
Вот и в это раз, выпустивши жидкость, Феофилакт облегченно выслушал Макарову исповедь про случай в ночи. И про боязнь Макара насчет наказания игумена тоже выслушал.
– Игумен тебе что? – благостно прошептал Феофилакт. – Тебя сам царь Иван Васильевич определил в вечные послушники. Монахом тебе не стать, значит, под игумном не ходить… Всю жизнь теперь будешь… серебряными трубочками старцев пользовать. И то – забота. Бог тебя за то не забудет, Макар… А насчет купца Изотова… Знаю я купца как набожного, честного человека. Поищи в шкафчике у пристенка чистую бумагу и чем писать…
Пока Старинов искал бумагу, чернильницу и чинил перо, старец Феофилакт рассказал ему историю русского «гостя» Изотова.
– Он, будучи восемнадцати лет от роду да в силах, годовалого бычка валил одним ударом, – и решился в поход за Камень. Было это тому лет двадцать назад. Я сам, будучи этого монастыря келарем, бил челом прежнему игумену за Изотова. Чтобы тот дал ему денег из монастырской казны, в зачет будущей добычи. Игумен наш прежний, не то что нынешний… Прежний людей понимал и зорко видел, где воровство, а где весомое дело для общей пользы…
Макар слушал вполуха… Историй про то, как ушкуйные люди уходили за Камень, за Уральские горы, в таинственную и неизвестную Югру, он слышал немало. Такие истории уже сто лет рассказывают зимними вечерами немощные старцы, в назидание внукам да правнукам. Сладость всех россказней в том, что они, как сказка. «Пошел на Югру, вернулся с хабаром и жил-поживал себе на радость, потомкам на счастье». Где они, потомки, и где их счастье? Те, кто за Камень ходил, – не возвращались. А если и возвращались, то без хабара и без живота. Увечные да болезные…
Макар затеплил толстую свечу, расправил лист датской бумаги, попробовал перо. Приготовился писать. А старец приготовлений не замечал. Его понесло на россказни.
– И пошел купец Изотов за Камень, в землю Югорскую, и ходил там три года! Не один ходил, с ним ватажились еще четыре молодца из пермской земли. И вернулись они не токмо что целы-здоровы, а с хабаром! Восемнадцать сороков соболей принесли, да пять шкур черной лисицы, да горностаевых хвостов – бочку!
– И тут на купца Изотова навалились боярские лихоимцы, – встрял Макарка. – Говори, отец, что писать-то?
– Погоди… послушай… Навалились, да, на Изотова лихоимцы. Четверо подельников Изотова, тех, что были с Перьми, взяли каждый по два сорока соболей и сгинули. Говорят, в арабские земли ушли. А Изотов в расчет с монастырем отдал пять черных лисиц, а сам с поморским обозом ушел на Белое море, а оттель – в город Бирку, к данам. Много серебра выручил за пушнину. А из хвостов горностаевых, говорят, самой Елизавете, королеве англицкой, королевскую мантию сшили. Вот как!
– Чего писать-то? – в который раз вопросил старца Макар, душой чуя, что вот-вот его кликнут к игумену, на разбор ночной замятни.
Старец Феофилакт посопел носом, пошарил под периной и вынул на свет древний лист, весь желтый, уже сыплющийся.
– А подтверждающий текст спиши отсель, и будя! Имя царя да имя купца измени…
Макарка пододвинул подсвечник, глянул на первые строки древнего письма и от изумления обломал уже очиненное перо.
«Повелением Великого князя Московского Василия Третьего, я, его исповедник, игумен Кирилло-Белозерского монастыря, именем Господа нашего всемилостливого и всеблагого повелеваю:
Купцу Тишке Матюшеву ходить в земли Югорские бессрочно и беспошлинно. А сбор с прибытков тех походов в количестве десятины отдавать на мое великокняжеское имя в Кирилло-Белозерский монастырь… Других сборов с купца не брать, иначе лихоимца пущу на торговую казнь, а его домы и домочадцев – на поток и разграбление».
По монастырским переходам забегали люди, на разные голоса кликали к игумену Макарку Старинова.
– Обождут, – строго сказал старец Феофилакт, – пиши:
«Именем Государя всея Руси, Великого князя Московского, царя Казанского, царя Астраханского, царя Сибирского и всех земель отчич и дедич Ивана Васильевича Четвертого…»
При звучании высоких титулов Макар отвердел рукой и стал выводить слова высоким, московским полууставом, неотличимым от почерка писчего дьяка царских покоев.
В монастырском дворе шумство имени Макарки Старинова достигло злобных интонаций.
«…настоящим Указом подтверждаю все распоряжения насчет купца Тимофейки Изотова, о евонных торговых изысках в земле закаменской – Югре. … К чему прилагаю своеручную подпись. Царь всея Руси Иван Васильевич Четвертый…»
– Число поставь, не забудь, – напутствовал Феофилакт Макара. – Поставил? Благословляю…
Макар, поставивши число, разом взопрел. Где же взять своеручную подпись нынешнего Великого Государя Ивана Четвертого?
Старец Феофилакт усмехнулся. Повернул новописаную грамоту низом к себе, достал с пристеночной полки пузырек с чернилой и сказал, глядя белесыми от старости глазами в глаза Макара:
– Отвернись, сын мой…
Макар отвернулся. Слышал только, как царапает гусиное, плохо чиненное перо новую бумагу. Когда повернулся, ахнул.
На новописаной грамоте красной чернилой сияла подпись Великого Государя Ивана Васильевича! Мало того. Старец Феофилакт ножом срезал с некой старой грамоты сургучную печать Царя Московского и всея Руси Ивана Четвертого и подал ее Макару:
– Пришпиль, сын мой, куда потребно, я не вижу.
Макар послушно нагрел на пламени свечки плоский низ сургучной печати, пришпилил печать к новой грамоте, завернул куда надо шнуры от печати. Как тут и была!
Пока воровал с печатью, уговаривал себя, что старец только что спас от неминучей погибели купца Изотова и семью его и челядинцев его. Да и Макара спас от неких страданий, вроде битья кнутом и подземной сырой кельи с голодными крысами.
Феофилакт лег на ложе. Постонал чутка. Сказал:
– Иди, иди теперь, не труся, к отцу игумену. По дороге эту грамоту незаметно сунь купцу Изотову. Обскажи, что говорить. Да он и сам поймет. А я уже скоро предстану пред Господом нашим, я ему сумею объяснить, что сотворил я ложь во спасение… Это наш Господь зело понимает и принимает… Иди, Макарка… Да более ко мне с трубкой не приходи. Я после обедни представлюсь… Тебе… вот тут…
Старец не договорил, засопел носом. Макар Старинов шагнул к старцу, спросить, что тут ему, но из руки Феофилакта отлепился и сполз по тощему телу на пол широкий и весомый пакет из старой парусины. Макар поднял пакет и подивился надписи: «Послушнику Макарке Старинову во исполнение обета. Дает монах Феофилакт».
– Говорю тебе заместо молитвы, Макарка… Там, в пакете, древние поморские лоции и карты Северного морского пути… То есть росписи и чертежи, как от Архангельска, плывучи на Восток, попасть в земли теплые, богатые. И еще тут описание и чертеж, как из тех земель назад вернуться…
Старый шкипер закашлялся до посинения, сейчас вот-вот отойдет. Но сдюжил еще на две минуты.
– … Назад, Макарка, возвертаться надобно не через Северный путь, а через Китай и да через верховья сибирских рек… да через горы Алтай… да ты, когда прочтешь, все поймешь… Иже еси на небесех…
Макар Старинов подождал, пока старый помор, по концу жизни решившийся на полное затворничество, отойдет к праотцам, и сложил ему руки подобающим крестом. Сам перекрестился и перекрестил пакет, перечитав еще раз, что пакет дается ему «во исполнение обета».
Так монах позаботился, чтобы пакет у Макара не отобрал монастырский игумен или еще кто, посильнее. Ибо монах, божий человек, давал нечто вроде как с того света. А с тем светом – кому охота связываться? Тем паче, в пакете не деньги катались – ломались старые бумаги.
Пакет Макар Старинов сунул в особую дыру между полой рясы и подкладом. И побежал на истошный зов.
Дело боярина Куренинского, володетеля Шемякиной пятины, противу новгородского же купца Изотова «с чадами, животами и домочадцами» по монастырским коридорам гуляло аж пять дней.
Основной спор шел о том, что купец, хоть и царем назначенный, жил на землях Шемякиной пятины. Под володетельством боярина Куренинского. И, значит, должен все добытое за Камнем добро сначала отдать ему, боярину, каковой уже сам распорядится, куда и кому уйдет дорогущая пушная рухлядь. Нельзя, чтобы добро ходило помимо боярина, это же противузаконно!
На шестой день послухи донесли игумену, что боярин Куренинский готов во окончании дела вложить в казну монастыря целых три рубля серебром! А в подтверждение твердых намерений того выиграть дело – бродят вокруг монастыря новгородские ушкуйники, числом пятьдесят голов. Такие могут и монастырь подломить, чтобы дело перевесить в пользу боярина.
Игумен перед обедней почти решил дело в пользу Куренинского, когда запыхавшийся служка наскоро доложил, что в пяти верстах от монастыря пересели на заводных коней и бешено скачут сюда московские особые гонцы – к нему, к игумену – от царя.
Пять верст – расстояние долгое, время есть. Боярин Куренинский самолично поволок игумена в его келью, делать злое внушение и добиваться подписи под решением в пользу боярина. А ушкуйник Хлыст со товарищи принялся было споро ломать каменную клеть, где скрывался купец с семьей, да где сохранялись его товары и припасы.
Макар Старинов тогда подошел к ломщикам, подопнул одного санной оглоблей, а Хлысту сказал громко:
– Отойди от монастыря, Хлыст; шея у тебя крепкая, тебе еще пригодится… Гонцы царя Ивана в одной версте от Южных ворот. По моему делу идут, да по делу купца Изотова.
Хлыст, молодец высотой в два с половиной аршина, посмотрел на свою озлобленную ватагу, посмотрел на далекий лес за озером и негромко спросил:
– А пошто так?
– У купца грамота царя московского припасена на твоего боярина… Сильная грамота… Пограбежная. Имущество боярина по той грамоте отходит – царю!
– Елень переелпень! А чего купец Изотов ее нам сразу не совал? Когда с боярином ссорился?
– Ну… Он же купец, мужик расчетливый… Сейчас, положим, у купца Изотова только шесть лошадей… а путь за Камень дальний… Пропадет при шести лошадях. А у твоего боярина тридцать лошадей… Или сколько лошадей у него?
– Сорок, да еще двадцать…
– Вот-вот. Купцу сейчас по царскому указу те лошади и достанутся. За оскорбление действом от боярина. Смикитил? А с тяглом в шестьдесят лошадей купец Изотов мигом за Камень перевалит. Понял?
Ушкуйник Хлыст понял. Не на того хозяина работал… Эх, не на того! Прохрипел своим людишкам:
– Давай, робяты, и правда – побежали отсель… А с тобой, Макарка, все же мы стренемся, ведь так?
– Так, так, – нетерпеливо признался Макар, – стренемся. Земля наша маленькая: туда ходу год, да обратно – год. Где тут разминуешься? Встренемся… Но торопись, в главные монастырские ворота уже каленым железом бьют. И ор стоит – московский…
Хлыст с молодцами рванулся в северные ворота и, челюпкаясь в снегу, побежал пешим порядком к лесному озеру, прятаться.
Макар Старинов не ошибся – по снежной дороге, пробитой ушкуйниками боярина Куренинского, к монастырю примчались особые гонцы царя Ивана.
Узнав, о чем спорят боярин и монастырский игумен, да проглядев наскоро царскую грамоту, предоставленную купцом Изотовым, гонцы изматерили боярина Куренинского и отобрали у того в пользу купца и его лошадей, и весь его санный поезд. Купец тотчас устроил жену и челядинцев в санях потеплее – и рванул из монастыря на восток, к Камню.
Боярину Куренинскому отвердевший душой отец игумен три рубля не вернул, а положил в наказание бить пятьсот земных поклонов Николаю Угоднику. На неделю хватает бить такие поклоны.
Серебро, оставшееся у боярина Куренинского, особые московские гонцы прибрали себе на покрытие расходов обратного дальнего пути. А Макарку Старикова без слов завернули в тулуп и бросили в легкие саночки. И конная ала погнала наметом обратно в сторону Москвы.