– Раечка, золотце, вставай, двенадцать уж на часах. – Фаина Львовна раздвинула тяжёлые портьеры, и в комнату хлынул солнечный свет.
– Ну, вот, я поспать хочу. – Из-за под одеяла вынырнула ножка сорок второго размера, с обратной стороны приоткрылся заспанный глаз.
– Раечка, кушать пора. Я уже на рынок сбегала, шанежек тебе к завтраку напекла. – Фаина Львовна с любовью смотрела на свое единственное чадушко, разменявшее третий десяток.
– Не хочу шанежек, хочу сырников. – Капризничала Раечка, давно свив из матери канат, она теперь потихоньку его подтачивала, делая его все тоньше и тоньше.
– Конечно, золотце, конечно. Хорошо я на рынке творожка захватила, жирненького, свеженького, как ты любишь и сметанки домашней, ложка стоит. Ну, я пойду сырники печь, а ты вставай потихоньку.
– Иди уже, жрать охота. – Огрызнулась Раечка.
– Бегу, бегу. – Фаина Львовна выбежала из комнаты со всей прытью, на какую была ещё способна.
Раечка подниматься не торопилась, сладко потянулась всем своим длинным тощим телом, широко зевнула, перевернулась на другой бок и снова заснула. По дому поплыл запах жарившихся сырников.
– Раечка, золотце, все готово. – Позвала Фаина Львовна. Не получив ответа, боязливо заглянула в комнату. – Опять спит. Ну, что ты будешь делать? – Всплеснув руками, она на цыпочках вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.
От нечего делать набрала номер даней подруги, Татьяны Тихоновны. Когда-то они вместе трудились на благо советских граждан на производстве полуфабрикатов, строили коммунизм, мечтали о светлом будущем для своих детей. Фаина Львовна была технологом, а Татьяна Тихоновна – простой лепщицей. Не круга Фаины Львовны, что уж греха таить. Незатейливая, как продукция советской лёгкой промышленности. Даже, можно сказать, деревенская.
Хотя… деревенская и была, приехала в райцентр из села, окончила кулинарный техникум, устроилась на работу.
Фаине Львовне повезло родиться в семье генерала. Мама, Эмилия Эммануиловна, не работала, обеспечивала уют, варила борщи и грела генеральскую постель. Всех все устраивало: у генерала был надёжный тыл, у матери Фаечки основательный фронт, у самой Фаечки, как у единственного ребёнка – вся любовь родителей.
Может, все бы так и продолжалось: Фаечка с родителями по-прежнему отдыхала бы от мирских забот, вдыхая терпкий запах крымских сосен и морского бриза, вкушала бы кушанья, за которые простые граждане бились в очередях и думала, что весь мир живёт так же, если бы генерала не объявили врагом народа и не перемололи бы в жерновах политических репрессий.
До Фаечки с мамой добраться не успели: Сталин умер, к власти пришёл Хрущев. Фаечка и Эмилия Эммануиловна осиротели. Обе были к жизни не приспособлены и, словно слепые кутята, тыкались в углы, ища выход. От генерала осталась большая сталинка, ворох добрых воспоминаний, да фотокарточка на чехословацком комоде. Генерал слегка выцвел на солнце, но смотрел на жену и дочку строго, как бы предупреждая, что не потерпит самоуправства.
Фаечке пришлось рано повзрослеть: Эмилия Эммануиловна не желала жить жизнью миллионов советских граждан: крутиться, простаивать в очередях, "доставать" дефицит и заводить полезные связи. Она так и осталась женой генерала, только без положенных ей по статусу привелегий и без самого генерала. Бывшая генеральша с цепкостью коршуна, несущего добычу, охраняла память мужа, практически причислив его к лику святых.
Все недостатки почившего генерала: падкость до женского пола, порой мелочность и вспыльчивость были стерты из неблагонадежной памяти Эмилии Эммануиловны, словно ластиком. Фаечка ей в этом не препятствовала, оберегая материн хрупкий покой, подобно хрустальной вазе. Одно неверное движение – и рассыплется шаткое равновесие тысячами осколков, брызнут они в разные стороны, больно ранив Фаечку.
Так и жили – Фаечка крутилась, что бешеный волчок – училась в вузе на технолога, трудилась в столовой. Зарплата, конечно, кошкины слезы, зато всегда есть, что домой принести – маслице, молочко, котлетки опять же, бывало, пряники перепадали. В общем, с голоду не помрешь.
Генеральша морщила носик, отказывалась столовские котлетки кушать, капризничала. Фаечка не настаивала, от голода пузо сводит даже у генеральш. Так и вышло – спустя совсем немного времени Эмилия Эммануиловна с аппетитом уминала столовские котлеты с китайского фарфора.
– При Левушке расстегаи едали, да стерлядь с чёрной икрой. – Со слезой в голосе вспоминала Эмилия Эммануиловна, с нежностью глядя на суровый лик супруга в черной рамке.
– Давай на Новый Год рассегаев наготовим, стерлядь с черной икрой не обещаю, но вполне можно заливную щуку приготовить. – Миролюбиво отвечала Фаечка.
Готовка была её страстью. С раннего детства Фаечка наблюдала, как мама варит борщи, заводит тесто на пирожки и замешивает фарш на котлеты. "Чтобы тесто нежным получилось, надобно маслица добавить, лук в котлеты нужно не в мясорубку кидать, а мелко резать, так котлеты сочнее получаются". – Учила Эмилия Эммануиловна дочь, а та пропитывалась знаниями, как бисквит сиропом.
Звук скворчащих на сковороде котлет был приятнее Фаечкиному уху, чем самая волшебная музыка, а вид праздничного стола, уставленного яствами, и вовсе вызывал в Фаечке религиозный экстаз. Есть бог, чему бы там не учила советская пропаганда и имя ему – Кулинария!
Пока Фаечка ваяла свои кулинарные шедевры, Эмилия Эммануиловна все больше выпадала из реальности. Местами ей чудилось, что муж жив, тогда она облачалась в свои лучшие одежды, неумело красилась, как прости Господи в поисках клиента и вела с ним долгие душещипательные беседы. Фаечка старалась не нарушать идиллию. Но беседы были все длиннее, у Эмилии Эммануиловны все чаще появлялись тени на глазах, а у Фаечки – под глазами.
Однажды Эмилия Эммануиловна забыла закрыть кран и затопила соседей. Фаечке пришлось долго извиняться, а потом откладывать с каждой зарплаты на ремонт соседской квартиры. Теперь Фая оставляла маме графин с водой, а кран – перекрывала во избежание сюрпризов. Не успела Фая выплатить долг соседям, как размалеванная Эмилия Эммануиловна встретила её словами:
– Мамочка, ну наконец-то. Я уже два дня взаперти сижу. – Она горько заплакала, размазывая по лицу художества. Фаечка заплакала с ней вместе – от бессилия.
Как Фаина не откладывала этот момент – пришлось сдать маму в соответствующее учреждение. Решение далось ей нелегко, она плакала всю ночь и боялась, что ей не хватит решимости. Но утром мама потребовала:
– Мама, Миля кушать хочет. – Эмилия Эммануиловна молотила ложкой по столу, и каждый удар отдавался болью у Фаины в сердце.
К обеду приехала бригада, Эмилия Эммануиловна дала себя увести. Врач её уверила, что они отведут её в детский садик. Она даже обрадовалась, где-то на подкорке отложилась любовь к детскому садику, хотя она их терпеть не могла.
Её мама воспитывала девочку одна, работала допоздна. Маленькая Миля жила в круглосуточно детском садике, мама забирала её только на выходные и то не всегда. Но болезнь порой меняет людей до неузнаваемости. Фая вернулась в опустевшую квартиру и заплакала, с комода, покрытого густой паутинкой трещин, на неё с укоризной смотрел генерал. Фая подошла и перевернула фотографию.
К институту и столовой добавился ещё один маршрут – в психоневрологический диспансер. Фае больно было наблюдать, как мама старится от лекарств. Её некогда роскошные волосы висели тусклыми прядями, обрамляя лицо в сеточке морщин, оно напоминало ей растрескавшийся лак на старом чехословацком комоде.
Фая предпринимала отчаянные попытки маму забрать, но попасть в неповоротливый механизм государственной машины было проще, чем из него вырваться.
– Девушка, вы что, не понимаете? Ваша мама нуждается в постоянном уходе. Она больна.
– Пожалуйста, я возьму академ в институте, уволюсь с работы. – Плакала Фая, заламывая руки.
– Прекратите комедию. – Из-под очков на неё смотрели стеклянные глаза манекена в витрине, кукла открывала рот, произносила навязанные ей фразы. Человеческие эмоции были ей чужды.
Эмилия Эммануиловна тихо угасла спустя два года. Фаина винила в её смерти себя. Не отдай она маму, будь жив папа… Но ничего уже не изменить! Эмилия Эммануиловна упокоилась рядом с мужем. С портрета на Фаину с укором смотрел отец: угробила маму, не досмотрела. Фая горько рыдала.
Окончив институт, Фая уволилась из столовой и устроилась работать по специальности на производство полуфабрикатов. Жила она обособленно и уединенно, держалась особняком, была приветлива, но в душу никого не пускала.
Только Татьяне удалось растопить сердце Снежной Королевы, так Фаю прозвали на работе. Уж очень Таня была участлива. Для каждого у неё доброе слово находилось, вот и для Фаечки нашлось. Упало благодатным бальзамом на израненное сердце. Татьяна пригласила Фаю домой, в святая святых, так сказать. Ей от работы дали подселение, там Таня и жила, радовалась, плела уют.
Скатерть, салфеточки, думочки – вязала крючком, вышивала. Уж такая рукодельница, любая вещь в её руках в шедевр превращалась. А сделает кому подарок своими руками – от сердца, чистого, как слеза невинного младенца – и у одариваемого словно гора с плеч упадёт, даже дышится легче.
Жила Таня с мужем, Анатолием и сыночком, Женечкой. Не семья, а загляденье. Муж обласкан и обстиран, сынок – чистенький, пригожий – любо-дорого взглянуть. А Фая все одна и одна, уж тридцатник в затылок дышит.
– Фаечка, я тебе салфеточку связала. – Таня протягивала плод своих трудов и душа радовалась и пела у обеих. У Фаи – от работы тонкой, затейливой, у Тани – от того, что подруге угодила. – Ничего, Фаечка, встретишь ты свою судьбу, верю.
– Твои бы слова, да Богу в уши. – Вздыхала Фая, любуясь подарком. – Спасибо!
То ли салфеточки Танины волшебные помогли, то ли пресловутое советское равенство, но встретила Фаечка свою любовь. При чем здесь равенство? А притом, что одну коммуналку могли делить профессор и работник, ну или работница с фабрики.
В Таниной коммуналке, помимо их семьи, проживали ещё два человека: одну комнату занимала старушка-божий одуванчик, другую – профессор – серьёзный, что тот кот учёный, что ходит по цепи кругом. Профессор был немолод, но совершенно одинок. Мысли его всецело занимала философия, дружбу он водил исключительно с Платоном, Аристотелем и Диогеном. Жил тихо, как мышка, соседям не докучал, за всякими непотребствами замечен не был. В общем, человек со всех сторон положительный и уважаемый.
Фаечка подругу навещала часто, а учитывая её любовь к кулинарии, с пустыми руками никогда не являлась, считая это дурным тоном. Профессор чуял аппетитные запахи, неизменно сопровождавшие гость, и каждый раз высовывал свой востренький носик: вдруг и ему кусочек перепадет? Декарт с Диогеном в друзьях – это, конечно, хорошо, но накормить они, к сожалению, ввиду определённых обстоятельств, не накормят. Потому-то профессор питался плохо и нерегулярно, накликав на себя самую настоящую язву желудка.
Фаечка профессору благоволила, охотно угощала своими кулинарными творениями, профессор, в свою очередь, кормил Фаечку с Танечкой рассказами о жизни философов. Делал он это, надо сказать, так виртуозно, с таким знанием деталей и с такой любовью, что философы представали пред очами двух очарованных красноречием профессора барышнями, как живые.
– Как интересно вы, Тимофей Олегович, рассказываете. – Смущаясь, говорила Фаечка и отводила взгляд.
– Я так рад, Фаечка, так рад, что вам интересно. – Отвечал Тимофей Олегович, краснея от удовольствия, что нашёл таких благодарных слушательниц.
Студенты были, между нами говоря, часто неблагодарны и невнимательны, амурные дела занимали их гораздо чаще, нежели труды каких-то там давно почивших философов. Тимофей Олегович страшно по этому поводу раздражался и отыгрывался на бедных студентах на сессиях, за что получил прозвище – Колючка.
Прозвище, надо признать, подходило Тимофею Олеговичу как нельзя лучше – виной всему было несварение и рассеянность. Первое придавало благородному лицу Тимофея Олеговича кислый вид, второе – растрёпанность причёски и неопрятность в одежде. Чем сильнее мучила Тимофея Олеговича язва, тем строже и непреклоннее становился он на экзаменах и зачётах.
Но все изменилось, когда Фаечка взяла над ним шефство. Тимофей Олегович стал полноценно и разнообразно питаться, пополнел телом, разрумянился и стал походить на живого человека, а не на философа-аскета. О, чудо, характер Тимофея Олеговича смягчился, и бедные студенты немного выдохнули. Как многое порой зависит от питания!
Свадьба Фаечки с профессором была скромной, гуляли в генеральской квартире. Невеста блистала счастьем и белоснежным платьем, сшитым её феей-крестной, Танечкой.
– Чудо, как хороша! – То и дело всплескивала руками Танечка, любуясь Фаечкой и платьем. – Ну, изумительно сидит! – Рукава фонариком, наглухо запаянная глухим, застегнутом на маленькие, обшитые той же тканью, пуговки, грудь, широкий пояс и ниспадающий благородными складками подол придавали Фаечке строгий вид. Две завлекалочки в виде отпущенных на свободу из высокой причёски прядей обрамляли очаровательное личико с выразительными чертами – нос с горбинкой, большие, навыкате, глаза, всегда грустные из-за опущенных внешних уголков.
– Фаечка, вы моя спасительница, и как я жил без вас! – Тимофей Олегович восторженно целовал новоиспеченной жене ручки, он никак не мог отвыкнуть обращаться к супруге на "вы".
– Ну, что вы, Тимофей Олегович, бросьте. – Фаечка очаровательно смущалась, улыбаясь своими грустными глазами.
Немногочисленные гости – Танечкино семейство в полном составе, две Фаечкины сослуживицы, трое коллег Тимофея Олеговича, весьма удивлённые приглашению, требовали: "Горько", разгоряченными спиртным голосами. Представители молодой ячейки общества неловко поднимались, с шумом отодвигая тяжёлые генеральские стулья и сливались в поцелуе. Они оба не могли свыкнуться с мыслью, что наконец-то встретили, нашли, выстрадали свое счастье.
Тимофей Олегович обжился в генеральской квартире, казавшейся настоящими хоромами после тесной коммуналки, растерял свое смущение, но не благодарность супруге. На Фаечку и её обильную заботу не мог надышаться.
Жили немолодые молодые в любви и согласии, только вот деток бог не давал. Танечка, знавшая о печали подруги, несла салфеточки и платочки, успокаивая:
– Ничего, Фаечка, будет и на твоей улице праздник.
А однажды принесла совершенно роскошную шаль – тонкую, тёплую, резную. Фаечка ахнула. Вечно мерзнущая, завернувшись в подарок подруги, она тут же согрелась, к лицу прилил румянец, глаза загорелись ярким блеском.
– Спасибо, Танечка. Красота-то какая! Я твою шаль снимать совсем не буду. – И сдержала слово. Служил Танин подарок верой и правдой, согревал плечи. Да что там плечи, душу грел!