Если живая останусь
Неприятный треск и не менее противный шорох рвутся из трубки и, не то слово, как раздражают, а вот и гудок, басовито требующий, протяжный, радующий. Радующий тем, что связь, слава богу, работает и, возможно сейчас я услышу сестру. Около трех месяцев я ждала этого момента, ждала в страхе и отчаянии. Рисуемые моим воображением картины, произошедшие с сестрой, жуткими подробностями преследовали меня все, то ожидание и заставляли набирать ее номер по нескольку раз на день. Причиной моей тревоги стали телевизионные новости, что освещали события в Луганске, но более того волновало отсутствие связи. Сжавшись где-то глубоко во мне саднящим сгустком, беспокойство копилось и росло, не давая покоя. Оно тревожит и сейчас, когда гудок, казалось бы, гудит и вот, вот произойдет соединение. Но, что за тем «вот, вот», я не знаю. Может быть, успокоение, а может быть горе и боль, от того беспокоюсь, волнуюсь и даже страшусь.
Наконец, гудок обрывается и опять шорох. Шорох взятой трубки. Радость накатывает волной, теснит тревогу, и я, опережая все и вся, кричу:
– Алло, Оля. Ты слышишь меня?
Сквозь продолжающийся шорох раздается, глухой, будто из подвала, голос.
– Да…. – произносит он, без каких либо эмоций. Ничего не выражающая интонация ошарашивает и пугает. Сердце сжимается, но тут же, слышу обычный, но плохо слышимый, такой родной, певучий говорок сестры, ее живую с местным акцентом речь.
– Ох, ты ж боже ж мой, Мариночка, вот радость то…. – Видимо, узнав меня, быстро говорит она.
– Оля, как ты там? Что у вас происходит? Я давно тебе звоню и не могу дозвониться. – Тороплюсь и я.
Услуги связи хотя и приятны возможностью поговорить с далекой родней, но бьют, знаете ли, и крепко по карману. И она от того спешит, я знаю, экономит мои деньги.
– Да я ж в подвале сижу, Марина, а там антенна не ловит. У нас война. Стреляют, земля ходуном так и ходит, так и ходит. Выбегаю днем, вот как щас, живность покормить, огород полить или хлеб или шо прикупить, да еду сварить и назад у подвал. Здесь живу. Кровать себе обустроила – топчанчик небольшой. Я детей с внуками отправила до отца. Нехай, он побеспокоится, а сама осталась. Теперь на мне два дома: мой и Надин, хозяйство, огород, живность, собака Надина. Собаку, когда она уезжала, в машину не взяли. Автобусов нет. На легковой машине приходится ехать. На частнике. Деньги большие просят, очень большие. Машину, как селедкой банку набивают. Вещи в достатке взять нет возможности. До границы российской довозят, а там уже транспорт идет, но тоже надо деньги, да и жить – сколько надо. Молодежь в основном вся поуезжала, остались старики да те, у кого денег нет уехать.
– А на Украину, почему не поехали? Там должно быть легче и помочь должны? – Волнуясь, громко, почти в крик задаю я первое, что возникло в голове.
– В Украину не проехать. Посты кругом и военные с автоматами.
– Как это не проехать? – Удивляюсь я.
– Ой, Марина, в Украину через фронт надо ехать, а это опасно, под обстрел можно угодить. И не один пост надо проехать, я ж говорю. Да и водители ехать, туда не берутся. Поначалу ездили, а как фронт подкатил к городу, не проехать. Мы-то сидели до последнего – думали, образуется. А теперь, пойми, только в Россию проехать можно.
– А кто воюет? – допытываюсь я.
– Кого только нет и русские, и еще эти, как их там – чеченцы. Чеченцев тьма – черные, с кривыми носами, ну точно коршуны. Казаков ростовских тоже много понаехало.
– Оля, а кто стреляет? – упорно задаю и задаю я вопросы, что всплывают в голове, может быть не в тему и глуповатые, но обдумывать их нет времени – нервы на взводе, да и я: вся, обращена вслух.
– Да кто ж его знает, я ж в подвале сижу. – Говорит она и тут же добавляет. – С обеих сторон лупят, лупят так спасу нет. Особенно ночью. В 9 начинают и до утра.
– Оля бросай все, приезжай ко мне. – Кричу я.
– Дак, как же ж бросить, разграбят. Оставленные дома грабят, все выносят, даже крыши снимают. Все, шо приглянулось….
– Да к черту дом, Оля, приезжай.
– Нет, Марина, мне не двадцать и не сорок, мне шестьдесят пять. Дом уже не построю, а доживать у людей мне не с руки. Пусть будет, что будет. Дом не брошу. Да и как я поеду у меня ж хозяйство на руках, огород посаженный, собака Надина, дорогушшая. Вулкашка. Картошку по осени надо копать да соленья к зиме припасти. Птица перестала нестись, режу ее потихоньку и тушенку делаю. Работу взяла – смотрю старушку, ей 86 лет.
Соседку через три дома вчера средь бела дня прямо во дворе убило и дом – угол разворотило. Я не ходила смотреть, но говорят страсть. Это в нашей стороне еще не шибко стреляют все больше с другого края, но долетает и до нас. – Тараторит она без остановки, а я напряженно ловлю каждое слово, каждое, как губка впитываю.
– Хорошо подвал есть. На совесть вырыли, как знали, шо ховаться придется. – Слышу смех. Смех как будто тот же, как раньше, но мне не смешно. На глаза наворачиваются слезы. А она продолжает. – Здесь в подвале у меня уютненько: ковер старенький для тепла на стену повесила да под ноги дорожку бросила. Перетащила туда все ценное, жизнью нажитое – телевизор…. Аппаратуру короче, посуду. А в хате штоб окна не побились, я их, как в войну, бумагой обклеила крест накрест.
Марина, я здесь в подвале вот шо надумала, кажную ночь не сплю, думаю. – Голос становится собранный, серьезный, строгий, заставляет меня и без того взвинченную напрячься и замереть. – Если живая останусь, я, как все успокоится, решила обязательно поехать до всех: и Максимки, и Сереги и Андрея и до тебя конечно и до тети Зины и Николая в Саратов. Всех хочу увидеть, со всеми встретиться и всех обнять. Здесь в подвале я поняла, как вы мне дороги, как невыносимо быть одной. Помнишь, как мы встречались у дедовой хате, когда он был еще живой. А еще лучше, если б всем сговориться да у меня встретиться.
Слезы, копившиеся с начала разговора вырываются наружу и комок подступает к горлу. Не знала раньше, как это бывает, только слышала это выражение, теперь знаю – нечто твердое возникает вдруг в горле и не дает ни вздохнуть, ни глотнуть. Длится недолго. Проходит от усиленного сглатывания – спазм видимо такой.
– Да, Олечка, обязательно встретимся. Это ты здорово придумала. Я только – за. – Справившись с удушьем, говорю я, сдерживая, плачь, мечтавшая об такой встрече, а те веселые и беззаботные из прошлого, с ностальгией вспоминавшая.
– Марина, все вроде сказала, давай прощаться, денег много наверно накрутило.
– Да бог с ними, с деньгами. Говори Оля, говори. – Кричу я в одолевающем меня волнении, возможно, слишком громко. – Я так рада тебя слышать. Может быть тебе денег прислать? Ты скажи куда, я вышлю.
– Да какие деньги. (Опять смеется). У нас ничего не работает. Война, Марина. Все закрыто и почта и банки. Школы закрыты и садики. Магазины стоят пустые. Пенсию не получаю который месяц.
– Оля ты не голодаешь? – подавленно спрашиваю я, осененная вдруг страшной догадкой.
– Да нет. Пока и деньги есть и хозяйство кормит. Базар работает, толкучка – там хто чем богат, то и продает, втридорога только. А шо будет дальше, даже не знаю. Ну, шо сказать-то ешо. Не сплю, бессонница мучает. Дети звонят. Устроились, слава Богу. Славик работу нашел, шоферит на маршрутке, а вот Наденька работу не найдет. Она парикмахер, а там парикмахеров своих полно.
Ешо водопровод не работает, разбомбило его или взорвали, не знаю, хто шо говорит. Воду по районам развозят и раздают в одни руки норму. А нам, ближе к реке сходить, и в очереди не стоять, и набрать можно сколько унесешь. (Смеется.) Далековато, правда, два километра туда да два обратно. Туда, с горы да пустой легко идти, а вот назад тяжко. Я велосипед Славика с чердака достала и вожу по две канистры десятилитровой. Бак у меня большой есть. Его набираю, на три дня хватает. Без воды никак. И еду сварить, нужна, да помыться, постираться тоже надо. Электричества нет. Я свечами запаслась, надолго хватит. Шо мы все обо мне, как у вас там дела, как вы живете, как внучатки твои – растут?
– У нас то? – Теряюсь я от резко смененной темы. – У нас нормально. Все идет своим чередом: дети работают, внуки растут, куда им от того деться.
– Вот и славно. Хорошо, шо у тебя все хорошо. Давай прощаться, еще, как-нибудь, созвонимся.
– Оля погоди, – говорю я, не желая прерывать разговор, но голова идет кругом, нет никаких соображений, и я растерянно продолжаю. – Я так рада, что поговорила с тобой….
– И я рада. Все, я отключаюсь.
Телефон выпадает из рук, а слезы душат и текут, текут ручьем. Хочется завыть, что я и делаю, размазывая горячую влагу по лицу, благо одна дома, выдыхаю протяжно терзающий страх за сестру и сожаление, что не могу оказать ей помощь.
В голове не укладывается, как можно развязать войну, подвергнуть народ лишениям, да что там говорить – смерти. «Какая такая необходимость могла толкнуть на это? Что это за причина, которую нельзя решить мирным путем? Почему в наше время, в 21 веке, веке нанотехнологий в цивилизованном обществе, где главные критерии, такие как культура, образование, прогресс достигли высокого развития, а люди до сих пор делят территории и убивают друг друга? Что за дикость? Где же гуманизм – Миссия человеческой цивилизации? Или громкие высказывания о нем пустые слова и никакой гуманизации, как таковой, нет и в помине. Неужели люди никогда не будут жить в мире, а так и будут уничтожать жизнь и в итоге разрушат Землю? Где же дипломаты и политики, умеющие так складно говорить? Или все, что творится в Луганске кому-то на руку? Кто же тот, что решился на убийства? Кто заварил всю эту кашу? Кто?» Думала я и истерика моя, было возникшая, медленно угасла и, ей на смену явилось негодование….
А Ольга подняла из подвала канистры, приторочила их к велику и пошла к реке. По дороге, к ней присоединились соседи: Никитишна и муж ее Николай – такие же старики, как и она, даже постарше года на два, три с пятилитровыми баклажками из-под масла в обеих руках.