До шести лет я жил в Казахстане, в центре большого, выжженного солнцем и радиацией города Семипалатинска, но в 1981 году, перед самой школой, мать увезла нас сестрой на свою родину – на Дальний Восток. Мы поселились на краю Тынды в маленьком невзрачном вагончике-бытовке, обшитом ржавыми жестяными листами. В таких вагончиках жили тогда многие строители Байкало-Амурской магистрали.
И хоть я был совсем ребёнком, отчётливо и подробно помню первое утро на Дальнем Востоке. Уже рассвело, но солнце ещё не взошло. Я вышел из поезда прямо в густой августовский туман, пропитанный незнакомыми для меня влажными запахами багульника, лиственницы, голубики, грибов, прелого берёзового листа и обмазанных креозотом железнодорожных шпал. После отравленного, едко пахнущего сухой полынью и пылью воздуха Семипалатинска запах Тынды показался мне удивительным и волшебным. Вот так с первого вдоха утренним туманом я влюбился в Дальний Восток.
Вагончик, в котором прошло моё раннее детство, стоял на самом краю города. Тротуары, бегущие от дома к дому, были деревянными. А по краям их росли кусты багульника и голубики. Рядом текла речка со странным названием Шахтаýм. Долгое время я думал, что название реки как-то связанно с шахтами (которых тут никогда не было), и лишь недавно узнал, что Шахтаум – значит тальниковая, или ивовая, речка, от эвенкийского слова «шекта» – тальник, ива. Берега реки и вправду одеты в необычайно густую ивовую парку. Эта маленькая, но беспокойная речка всегда холодная, даже в жару, потому что воды её состоят из тающих наледей и подземных родников, омывающих вечную мерзлоту. На другом берегу Шахтаума начиналась тайга.
Поначалу отношение моё к тайге было философско-созерцательным. Я подолгу гулял по берегу речки, иногда осторожно переходил её по перекату и немного углублялся в заросли, обрывая на ходу ягоды красной смородины, голубики и мохóвки (так на Становом хребте называют чёрную смородину), в обилии растущие у самой кромки воды. Вечером я переносил свои впечатления на бумагу – рисовал в альбоме тайгу: сопки, речку, лиственницы, ягоды и грибы – всё, что увидел, понюхал, попробовал на вкус за день.
Иногда я приносил домой понравившийся мне куст кедрового стланика или небольшое деревце сосны или лиственницы, которые осторожно выкапывал с корнями. Вскоре под окнами нашего вагончика появился маленький ботанический сад с аллеями из таёжных деревьев. Просто пересаживать деревья с места на место мне показалось мало, и я начал проводить опыты, трансплантируя верхнюю часть ствола сосны на подпиленную лиственницу, а верхушку лиственницы – на ствол сосны. Так у меня в оранжерее появились гибриды – соснолиственницы и лиственницесосны. Моими гибридами восхищалась не только мать, но и соседи. Восхищались и посмеивались, называя Мичуриным. Гибриды и в самом деле выглядели интересно, но имели одну неприятную особенность – не отличались живучестью. Поэтому после серии неудачных пересадок растительной ткани и последующей вслед за этим массовой гибелью саженцев я опыты прекратил.
Однажды, переходя речку, я с удивлением и удовольствием обнаружил, что в ней водится рыба. Сначала я ловил гольянов на стеклянную банку с кусочком хлеба внутри. Этот способ я видел ещё на Иртыше в Семипалатинске. Чуть позже я перенял у кого-то из мальчишек другой способ добычи рыбы – с помощью самодельной остроги, состоящей из прочной ивовой палки и обычной столовой алюминиевой вилки, примотанной к палке проволокой. Такой острогой я добывал бычков, вьюнов и небольших налимов, прячущихся на речном дне между камнями.
Несколькими годами позже я сделал из воздушного фильтра самосвала мордушку. Мордушку я привязывал к длинному куску чёрного армированного телефонного кабеля, клал внутрь горбушку хлеба и закидывал на ночь в глубокую и тихую заводь под опору тогда ещё деревянного автомобильного моста, перекинутого через Шахтаум в районе Джелтулакского промхоза. Утром доставал из своей самодельной снасти пару десятков гольянов и двух-трёх небольших налимов. Налимов мать жарила на сковородке, а с мелочью возиться отказывалась. Мне тоже не хотелось тратить время на чистку гольянов, но поскольку рыба была добыта честным и нелёгким трудом, то выкидывать я её не мог. Часами, согнувшись, прищурившись, долго и монотонно разрезал ножом миниатюрные скользкие брюшки, потроша рыбу. Мои мучения продолжались бы долго, а возможно, вообще отбили бы тягу к рыбалке, если бы однажды случайно встреченный на берегу реки рыбак не показал мне удобный и, главное, быстрый способ чистки мелюзги: если надавить на брюшко гольяна щепотью по направлению от головы к хвосту, внутренности легко вылетают из естественного заднего отверстия. После этого надо лишь сполоснуть рыбёшку, и она готова к кулинарной экзекуции.
Выпотрошив гольянов, я укладывал их в стеклянную банку рядами, пересыпал солью и оставлял на сутки, затем промывал и сушил, нанизав на нитку. Собственноручно пойманный, подсолённый и вяленый гольян очень вкусный. Вкуснее вяленой магазинной мойвы. По крайней мере, мне так кажется, а уж в детстве я был в этом уверен.
В июле на склоне сопки вдоль реки появлялись грибы. Первыми сквозь палую листву пробивались сыроежки. Сыроежки были разные – ярко-красные, бордовые, зелёные и даже серо-буро-малиновые. Были крепкие и ядрёные, а были и рыхлые, ломкие, разваливающиеся на части от малейшего прикосновения. В детстве я наивно полагал, что сыроежки потому так называются, что их можно и нужно есть сырыми. И часто уплетал наиболее привлекательные из них прямо в тайге, не донося до дома. Но всё же поджаренные или тушёные сыроежки намного вкуснее. Сырые же сыроежки напоминают пресную и влажную древесную труху. Сыроежки, как и гольяны, требуют много времени на чистку. Чтобы убрать горечь, нужно удалить всю разноцветную плёнку с их шляпок. А называются сыроежки так потому, что их нельзя заготовить впрок, в отличие от других грибов, которые можно не только жарить и варить, но и солить, сушить, мариновать.
Когда на смену июльскому зною приходило время моросящих августовских дождей и долгих утренних туманов, так любимых мной, к сыроежкам присоединялись другие грибы: подберёзовики, подосиновики и подольховники. А в конце августа и начале сентября, когда ночи становились долгими и холодными, обильно высыпали многочисленные колонии маслят, волнушек, груздей. Мой любимый гриб – волнушка. Запах у волнушки вкусный. Чтобы волнушка не горчила, её нужно двое-трое суток вымачивать, часто меняя воду. Чем дольше вымачивается волнушка, тем вкуснее пахнет. Иногда я подолгу сидел над тазом с вымачивающимися волнушками, вдыхая их запах. Волнушки не годятся для варки и жарки и пригодны исключительно для засолки. Но среди солёных грибов волнушкам нет равных ни по вкусу, ни по аромату, ни по хрусту.
Однажды, когда мне было уже восемь лет, я уговорил мать пойти за грибами на сопку за посёлком УМС[20] и очистными сооружениями – мне хотелось увидеть неизведанную тайгу. Мать была далека от природы, с трудом разбиралась в грибах, но против моих плаксивых уговоров не устояла.
Грибов было в тот день мало, но совместными усилиями мы всё же набрали к вечеру полные вёдра и решили возвращаться домой. И тут возникла непредвиденная трудность: мы не знали, в какой стороне дом, мы заблудились. После долгих и бесплодных скитаний из стороны в сторону матери пришла в голову идея подняться на вершину ближайшей сопки, чтобы посмотреть, в каком направлении город. К этому времени тайга погрузилась в ночную тьму. На вершине сопки я взобрался на высокую лиственницу и – о, чудо! – увидел огни далёкого города. В полночь мы вышли к нашему вагончику.
Мне очень понравилось это первое настоящее таёжное приключение, но мать с тех пор в тайгу ходить зареклась и больше компанию мне не составляла. К тому же половина таёжных даров, набранных нами с таким трудом, оказалась несъедобными оленьими грибами, которые мы спутали с маслятами. У маслят шляпка чистая, гладкая, у близких их родственников – оленьих грибов – имеются пятна на шляпке, иногда совсем незначительные. Нижняя поверхность шляпки у оленьих грибов более пористая. Чуть позже я узнал, что и оленьи грибы можно есть после долгого вымачивания и многочасовой варки, но при этом всегда остаётся шанс получить пищевое отравление с летальным исходом. Это похоже на игру в русскую рулетку, принцип и правила которой меня всегда смущали и настораживали.
По мере взросления страсть к тихой охоте увлекала меня всё дальше и дальше в глубь тайги и однажды привела на Колхозные озёра, ближайшие из которых расположены в шести километрах от города. Колхозные озёра возникли сотни лет назад в поймах рек Тында и Гилюй из их старых русел. Подобные озёра так и называются – старицы. Сначала озеро было главным руслом реки, затем протокой, а после, когда река в одно из половодий поменяла русло и ушла, протока отсоединилась, стала озером и зажила своей жизнью. Таких озёр получилось около десятка, и все они вытянутые и извилистые.
Когда в селе Первомайском была ферма, коров с этой фермы через речку Тынду гоняли пастись сюда. Поэтому охотники и рыбаки прозвали эти озёра Колхозными. Местность тут равнинная, заболоченная, с большими топкими кочковатыми марями, но сухие рёлки[21] покрыты березняками, которые напоминают пейзажи подмосковной Мещёры, виденные мной на книжных иллюстрациях. В березняках Колхозных озёр в зарослях хвоща появлялись самые ранние подберёзовики и подосиновики. Появлялись они совсем в неурочное время на очень короткий срок, совпадающий со временем поспевания жимолости. И как только жимолость сбрасывала со своих ломких шершавых веток последние переспелые ягоды, пропадали и грибы. Пропадали для того, чтобы появиться вновь в конце июля и радовать уже разномастное племя грибников до первых серьёзных заморозков.
Хорошо было в конце июня ходить на Колхозные озёра. В маленькую корзину я собирал крепкие, упругие грибы, в литровую банку – продолговатую сине-фиолетовую горьковатую жимолость. А вырезав на обратном пути из ветки ивы небольшое удилище и привязав к нему леску с поплавком, крючком и грузилом, всегда имеющиеся у меня в кармане, ловил толстых краснопёрых озёрных гольянов. Вернувшись домой, я жарил их с яичницей или вялил по приведённой выше технологии.
Я рано привык к тайге, перестал бояться её и научился ориентироваться без компаса и карты. В одиннадцать лет я уходил один далеко в сопки и возвращался домой с большой двухведёрной корзиной грибов. Таскать за собой громоздкую корзину было неудобно, и я разработал свою методику сбора. Когда корзина начинала заполняться и становилась тяжёлой, я ставил её под дерево, а сам с целлофановым пакетом в одной руке и ножом в другой обходил окрестности по кругу и возвращался к корзине с очередной партией грибов. Затем, взяв корзину, я шёл в другое место и снова оставлял её под приметным деревом, уходя на поиски грибов. Необходимость безошибочно возвращаться к оставленной корзине выработала во мне способность ориентироваться без компаса в таёжной чаще. У меня появился внутренний компас. Я не думал о том, где моя корзина, а просто, положившись на интуицию, шёл в том направлении, куда она меня вела, и никогда не ошибался. Эта удивительная способность безошибочно ориентироваться в тайге хоть днём, хоть ночью была у меня до девятнадцати лет. С девятнадцати лет началась моя взрослая семейная жизнь, скитания с женой и детьми по стране из города в город, и на десять лет я был разлучён с тайгой. Когда вернулся, с удивлением и грустью понял, что утратил способность легко ориентироваться в лесных дебрях. И сейчас я редко ухожу в тайгу без GPS-навигатора.