Был праздничный день середины мая. По главной улице областного города под зацветающими акациями двигалась вниз и вверх, куда хватал глаз, непролазная толпа. Все молодые, юношеские, полудетские лица. Легонькие платьица, стриженые волосы, непокрытые кудри, раскрытые воротники, – смех, толчея у оконных выставок, теснота на скамейках под деревьями, свистки милиционеров, звонки трамваев, и всюду, где тесно, – вихрастые, большеголовые беспризорные мальчишки, как черти вымазанные сажей.
Южное солнце заливало предвечерним зноем улицу и толпу. Город гудел и шумел, как облепленный мухами чан с бродящим вином.
На балконе ресторана, над улицей, окончив обед, сидели двое. Один молчал, облокотясь о балюстраду; его лицо было заслонено лапчатым листом пальмы. Другой разговаривал, – это был круглолицый и жаркоглазый казак с длинным шрамом от сабельного удара на обритой голове.
– Что делается, что делается! – говорил он, глядя вниз. – Народу девать некуда. И все ведь идут рука в руку, в глазах – месяц май. Девчонкам по четырнадцати лет, женских признаков никаких, а уже готова: хоть пчелы по ней ползай… Наш город по этой части первый в Союзе. Не то что культотдел – постовые милиционеры за голову хватаются. Ну, и весна… А поглядеть бы вам, что тут делалось семь лет назад… И немцы побывали, и англичане, и французы. Перевороты, восстания, уличные бои, эвакуации. Видите – на углу телеграфный столб? На нем четыре моих друга на ветру качались. То здесь второй Питер: гуляют генералы, дамы в соболях, тонные юнкера, в кофейнях – бритые морды спекулянтов. А то – тра-та-та-та, пулеметы, и оттуда – сверху – красная кавалерия, – искры из-под копыт…
– Ишь ты! – он перегнулся через балюстраду. – Ну, прямо-таки идут и целуются… Молодость, молодость… Одно в ней плохо – память у ней коротка, помнить ничего не хотят… Гляди, как затрясла кудрями, хохочет… И причина смеха, наверное, самая пустая… А сказать ей: смеешься, касатка, а мы кровью истекали, мы не смеялись… Ей-то что… Вот она, жизнь.