Поезд подходил к станции Бологое.
В третьем классе, по обыкновению, было душно, тесно и накурено. Пассажиры, успевшие перезнакомиться между собой, вели нескончаемую беседу.
Около самого выхода из вагона в дружной оживленной кучке сидели: белокровная болезненная женщина в нанковой рыжей коротайке и черном платочке, с ребенком на руках: плотный краснощекий мужичина в поддевке и ватном суконном картузе, – по-видимому, прасол; солдат с тремя медалями и Георгием; неопределенный господин в очках и строгий благообразный старик с библейской седой бородой, белыми пушинами бровей и длинными прядями волос, подстриженных почти у плеч. Старик походил на сектанта.
Беседовали без определенной темы. Солдат передавал впечатления войны и расспрашивал про урожай и про деревню, о которой он стосковался. Женщина жаловалась на дороговизну, ругала торговцев грабителями и кровопийцами. Прасол неловко кряхтел и, словно оправдываясь перед кем-то, возражал сиплым фальцетом:
– Торговое сословие не причинно!.. Тут надо тоже правильное понимание иметь, в чем главный корень оборотов… Первое дело расстройство транспорту, а второе курс рублю… На торговцев тоже, бывает, рубль на рубль накладывают.
– На вас рубель, а вы два!.. – горячилась женщина. – Набьете вот этакие пуза, и притка вас не берет… Тыщи огребаете…
– Как кому посчастливит тоже!.. – возражал прасол. – Кто огребает, а кто в трубу вылетает… Пожалуй еще, и в тюрьму ненароком попадет.
– Кто совесть имеет, тот, не попадет… – строго и внушительно сказал седобородый сектант. – А что многие из вас ради мирских благ сатане душу продали – это тоже верно!
Под станцией Бологое неопределенный господин в очках сошел. Освободилось место, на которое подсел новый пассажир, духовная особа в синем поношенном подряснике, войлочной шляпе, широких сапогах и с серым брезентовым чемоданом. Прасол поморщился, но потеснился, чтобы дать место. Ребенок заплакал.
– Нишкни ты!.. – цыкнула на него женщина. – А то вот дьячок в мешок посадит… Дьячок, посади моего Васеньку в мешок!..
Духовная особа ласково нагнулась к ребенку:
– Молчи, молчи, голубок!.. Видишь, какой у меня мешок большой!
Ребенок вытаращил глаза на его черную окладистую бороду и замолчал.
Пока у Бологого поезд стоял, беседа прервалась. Смотрели в окна на станционное здание и на жандарма, расхаживавшего по платформе. Солдат сбегал в буфет за кипятком, достал из холщового мешка хлеб с кусками ярко-красной, начавшей уже портиться колбасы и расположился пить чай.
– Ишь какая теснота!.. Не знаю, где и примоститься, кипяточком попариться!..
После долгих хлопот и приспособлений ему удалось устроиться. Он поставил свой жестяной чайник на пол, на холщовый мешок положил хлеб с колбасой и на коленях приспособил белую эмалированную кружку.
– По-походному!..
– Ничего!.. – благожелательно заметила женщина, отодвигая ноги дальше от чайника. – В тесноте, да не в обиде…
Прасол поспешил завести знакомство с духовной особой.
– Отец дьякон будете?..
Тот, кого приняли за дьякона или дьячка, ответил не сразу. Вытер платком лоб, расправил плечи и сказал мягким, добродушным тоном:
– Да вроде как будто отца дьякона… Сам вот не знаю, кто… дьякон или священник!..
Все с любопытством повернулись в его сторону.
– Удивления даже достойно!.. – подтвердил он. – Вроде как бы по пословице: едет туда, сам не знает куда, едет кто, сам невесть что… Но всякие коловратности происходят на свете, – особенно, ежели принять ко внимание военное время… И то, что случилось со мною, весьма даже назидательно…
Прасол и прочие вытянули шеи и жадно приготовились слушать. Заметив это, духовная особа словоохотливо начала:
– Вот уже шестой раз за время пути рассказываю я эту историю… И все, кто слышал ее, повергались в изумление. Пожалуй, расскажу еще раз вам. Все равно до Петрограда времени много…
– А вы в Петроград, отец дьякон, едете?..
– В Петроград… Во Святейший Синод… Итак, приступаю… Надо вам заметить, что я рукоположен во дьяконы епископом Антонием. Не слышали про такового?.. А до дьяконства я был псаломщиком в селе Лаишеве, там и прадед мой, и дед, и отец тоже в дьячках состояли, там и померли… Образования я маленького, – дошел только до второго класса семинарии, – риторики, как по-старинному выражались. Так что искусства словесности тоже вкусил, – всякие там понятия о тропах и метафорах и прочих украшениях речи. И не по малограмотности курса не кончил, шел я по первому разряду, а обстоятельства семейной жизни так сложились. Умер папаша, – остались у меня две сестры на руках, одну меньшую, Оленьку, надо в епархиальном учить, другая Варя – горбатенькая калека, замуж такую не выдашь, да еще больная мамаша на руках. Вот все сие и связало меня по рукам. По успехам же моим меня на казенный бы счет в бурсу взяли. И мамаша, будь она здорова, могла бы просфорней просуществовать не хуже других. Только у мамаши грудная болезнь открылась, и посему должен был я сказать всем своим мечтам о священстве finis.
Женщина с ребенком вздохнула.
– Наша сестра обязательно так, – через детей болеет. Шутка молвить, вот у меня их было девять человек… Ежели всех выносить, то никакого здоровья не хватит. Сколько вас у вашей мамашеньки было?