Запретный город. Избранные стихотворения - читать онлайн

Неужели тебя мы забыли?

Для меня ты всегда всех живей —

Спутник детства, брат неба и пыли,

Друг игрищ и забав, воробей!

Ты щебечешь о небе, играя,

Неказистый комок высоты, —

Сверху – небо, внизу – пыль земная,

Между ними – лишь ветка да ты!

Как ты прыгаешь вдоль по России

На тонюсеньких веточках ног —

Серой пыли, особой стихии,

Еретик, демиург и пророк.

В оптимизме своем воробейском,

Непонятном горам и лесам,

Научился ты в щебете детском

Запрокидывать клюв к небесам.

Воробьиною кровью живее,

От мороза дрожа, словно дым,

Я, как ты, ворожу, воробею,

Не робею пред небом твоим.

И зимой, воробьясь вдохновенно,

Не заботясь, как жил и умру,

Я, как ты, воробьинка вселенной,

Замерзая, дрожу на ветру…

Но, пока ты живёшь, чудо-птица,

На глухих пустырях бытия

Воробьится, двоится, троится

Воробейная правда твоя!

Во мне живёт один чудак,

Его судьба – и смех и грех,

Хоть не понять его никак —

Он понимает всё и всех.

Смуглее кожи смех его,

И волосы лохматей снов.

Он создал всё из ничего —

И жизнь, и слёзы, и любовь!

Из туч и птиц – его костюм,

А шляпа – спелая луна.

Он – богосмех, он – смехошум,

Он – стихонеба глубина!

Чудак чудес, в очках и без,

В пальто из птиц, в венке из пчёл,

Он вырос ливнем из небес,

Сквозь небо до земли дошёл!

Он благороден, как ишак.

С поклажей грешных дел моих

Он шествует, и что ни шаг —

И стих, и грех, и грех, и стих!

Он стоязык, как сладкий сон,

Как обморок стиха без дна.

Смеётся лишь по-русски он,

А плачет – на наречье сна.

Пророк вселенской чепухи,

Поэт прекрасного вранья,

Он пишет все мои стихи,

А после – их читаю я!

Он – человек, он – челомиг,

Он пишет строчки наших книг,

Он в голове живёт моей

И делает меня сильней!

Кто я такой? – Поэт. Брехун. Чудак.

Меня таким придумали – не вы ли?

Ромашками давно зарос пиджак.

И валенки грязны от звёздной пыли.

У времени прибой есть и отбой.

Я установлен, как закон, в природе, —

Не бегая за модой, быть собой,

Ведь солнце, не меняясь, вечно в моде.

Пусть дни текут, как чёрная волна!

А у меня – на берегу заката —

Среди волос запуталась луна,

А губы пахнут космосом и мятой.

Бог поцелуем мне обуглил лоб,

И мне плевать, что обо мне болтают:

Какой неряха, чудик, остолоп, —

Пиджак цветёт, и валенки сияют!

Что ж, свершилось. Тает снег.

Умер сам Двадцатый век.

Значит, вот таков удел

Всех бессмертных в мире тел.

Ты идёшь к великим в даль —

Боговдохновенный враль,

Скоморох, пророк, поэт,

Уленшпигель наших лет.

Помню хмель твоей вины,

Острый взгляд из глубины,

Помню твой – сквозь морок лет —

Незлопамятный привет.

Скудный дар тебе дарю —

Тем же ритмом говорю,

Что Иосиф, милый враг,

Провожал певцов во мрак.

Этим шагом начат год.

Этим шагом смерть идёт.

Так шагает старый бог:

Раз – шажок, другой – шажок.

Шаг за шагом – в темноту,

За последнюю черту,

Где ни лжи, ни естества,

Лишь слова, слова, слова.

Ими правил ты, как бог.

Ты себя ломал, как слог,

Рифмой острой, как стилет,

Нервы рвал десятки лет.

Ты – мишень и ты же – цель,

Как Гагарин и Фидель.

Белла, Роберт и Булат

Ждут, когда к ним встанешь в ряд.

А тебя, – прости всех нас, —

Хоронили много раз.

Что ж, воитель и герой,

Умирать нам не впервой.

От твоих трудов и дней

Нам осталось, что видней —

Твой обманчивый успех,

Твой оскал, твой едкий смех.

Рыцарь, жулик и герой,

Ты, меняясь, был собой —

Яд со сцены проливал,

Отравляя, исцелял.

Под задорный, острый взгляд

Мы глотали этот яд —

Вместе с миром и тобой,

Вместе с Богом и судьбой.

Ты – виновник всех растрат,

Жрец и рыцарь всех эстрад.

Ты горел, сжигал, сгорал,

Но скупым ты не бывал.

Что ж, обман твой удался.

Ты в бессмертье ворвался.

Всё простится за чертой

За надрыв и ропот твой,

За глухой тупик стиха,

За огонь и мрак зрачка,

За блистательность ошибки,

Черноту черновика.

Ты сейчас стоишь один

Средь заоблачных равнин —

Справа – свет, налево – тьма,

Снизу – Станция Зима.

Сценомирец, дай-то Бог,

Чтоб остался жгучим слог,

Чтоб талант твой не иссяк

На эстраде в небесах.

Что ж, прощай. Закрылась дверь.

Что осталось нам теперь?

Этот ритм – ать-и-два —

…и слова, слова, слова.

В твоих глазах цветёт вишнёвый сад.

В моих глазах дотла сгорает небо.

Ассоль, ты помнишь, – триста лет назад

Всё не было на свете так нелепо?

Ещё земля не пухла от могил,

Ещё людей на свете много было,

И ветер цвёл, и камень говорил,

И солнце никогда не заходило.

Ты помнишь, как спускались к морю мы,

В глазах плясали солнечные блики,

Тогда, ещё до ядерной зимы,

И как сладка тогда была клубника…

Моя Ассоль, корабль не придёт.

Не плачь. Смотри, не говоря ни слова,

Как надо мною чёрный свет встаёт

Столбом – от лба до неба молодого.

Смотри: всё небо – в алых парусах.

Они цветут, кровавые, как рана.

А позади – мечты, надежды, страх,

И шум волны, и пристань Зурбагана…

Ты знаешь, мы насадим новый сад.

В моих глазах ещё осталось место.

Пусть расцветёт надеждами наш ад,

В котором я – жених, а ты – невеста…

Пусть совершится скромный чумный пир.

Пусть нас обманут глупые надежды.

А завтра Бог создаст нам новый мир,

Но мы в нём будем теми же, что прежде…

Прости меня. Я выдумал тебя,

И этот мир, и ядерную зиму.

Я мог бы жить, не грезя, не любя,

Но мне творить миры необходимо.

Вишнёвый сад цветёт в твоих глазах.

Мы вырубим его, насадим снова.

Ассоль, ты заблудилась в чудесах,

Которые творю я силой слова.

Ты видишь – нет меня, я – тлен, я – прах,

Я создал мир, я растворён в веках,

Где нет ни будущего, ни былого,

И небо, небо – в алых парусах…

Девяностые, девяностые —

Дни кровавые, ночи звёздные…

Грусть отцовская, боль привычная…

Это детство моё горемычное.

Трудно тянутся годы длинные,

И разбойные, и соловьиные…

В подворотнях – пули да выстрелы,

А над грязью всей – небо чистое.

Вот и я, мальчишка отчаянный,

Непричёсанный, неприкаянный.

На глазах детей – слёзы взрослые…

Девяностые, девяностые.

Дома маются, пьют да каются —

Водка горькая, желчь безлунная…

И во мне с тех пор кровью маются

Детство старое, старость юная…

Искупают с лихвой опричники

Смертью горькою жизни подлые…

И так тесно, так непривычно мне,

И так жарко и пусто под небом.

Жить без возраста, жить без времени —

Вот судьбина какая вздорная!

Выбрал Бог да родному племени —

Душу светлую, долю черную.

И не взрослые, и не дети мы —

Разве мало изведал скитаний я?

И столетьями, и столетьями —

Испытания, испытания…

Девяностые, девяностые —

Дни кровавые, ночи звездные…

Кражи, драки – под солнцем яростным…

Это детство моё – старше старости.

Любой, кто засыпает, одинок.

Кто б ни был рядом, ты – в отдельном мире,

Но в той вселенной есть твой городок,

В нем – тот же дом и тот же мрак в квартире.

Бывает, погружаешься во мрак,

А в нем – всё лучше, чем при свете, видно:

Грязь, неуют, за домом – лай собак,

Что скалят зубы, злятся: им обидно

На пустоту, в которой тяжело…

Но за стеной спокойно дышит мама,

Сквозь стены слышишь ты её тепло

Всем существом, своею сутью самой.

Да, ты – дитя. Но, увлеченный тьмой,

Ты постигаешь холод жизни краткой,

Вперив глазенки в тёмное трюмо

Напротив детской маленькой кроватки.

Там – то ли тень, а то ль твоё лицо,

А то ли кто-то третий, страшный, страшный,

Кто время сна жестоко сжал в кольцо…

Но думать, кто, не важно. Нет, не важно.

…Страшилка это или анекдот,

Воспоминанье, ставшее лишь знаком?

При свете мир давно уже не тот…

Но в темноте он вечно одинаков.

Днем – жизнь, дела: не выйти за черту.

А ночью – тот же детский страх спасенья,

И тот же лай собак на пустоту,

И тот же Третий меж тобой и тенью,

И – сквозь пространство – мамино тепло…

1

Осенний вечер. Дом холостяка.

За окнами чуть слышно дождь бормочет.

Как мотылёк, накрытый чашей ночи,

Мой стих дрожит, впиваясь в край листка.

Слова чисты от старой шелухи.

День убегает серыми дворами.

И сумерки, стекая вниз по раме,

Неслышимо слагаются в стихи.

И комнат молчаливое тепло,

Раздвинутое сумерками жизни,

Звучит в тиши как будто с укоризной —

Ты понял, как тебе не повезло?…

Кому, зачем всё это было надо —

Преподнести мне за мои грехи

Безлюдный дом, и горечь листопада,

И тишину на дне моей строки?…

…Иголкой в стоге потерялось лето,

А осени безмерна глубина.

Растаивают в сумраке предметы,

И в чайнике дымится тишина.

Всё это было. Только было проще

Сгореть мне в сером сумрачном огне,

Где дождь осенний сухо, тихо ропщет —

Он так устал гримасничать в окне…

В тиши чуть слышно тикает будильник.

Уходят звуки чередой во тьму.

Желудок голоден, как холодильник,

И холод общий – в нём, во мне, в дому…

И пустота глядит с небес с укором.

Невзрачен жизни серый ореол.

И каменное яблоко раздора

Декоративно украшает стол.

2

Сникает, наклоняясь, у окна

Сухой букет средь сумерек бездонных,

И над часами с медным скорпионом

Пульсирует и плачет тишина,

И древний шум реликтовых морей

Из раковины, привезенной с моря,

Доносит голоса любви и горя

Иных, бессмертных, пролетевших дней…

В молчанье втрое значим каждый звук.

Мой космос расширяется – украдкой.

За гобеленом, вышитым прабабкой,

Прядёт свою вселенную паук.

Цвет, звук, предмет – ушли в страну чудес.

Мир связан, как платок, из пряжи серой.

В окно моё вторгается без меры

Космическая седина небес…

Дождь сыплется из арок небосвода.

Звучит природа, как органный зал.

Господь, изъяв поэта из природы,

Ему свои законы предписал:

Наперекор дороге вдаль идти,

Любить, творить, искать всему причины,

В сплетениях астральной паутины

Вслепую находить свои пути.

Но, сколько ни скули и ни пророчь,

Стихов разнокалиберная стая,

Страницы тонких сумерек листая,

В глазах мелькая, улетает в ночь,

А есть – лишь серость, сухость, пыль и прах,

Круги холодных сумерек над нами.

Их серое неслышимое пламя

Сжигает мир в холодных зеркалах…

3

Патриархальных сумерек урок

Пришёлся кстати. Для моих попыток

Познать себя ещё не минул срок.

И небеса развёрнуты, как свиток.

Путь к небесам немыслим без борьбы.

Дорога через потолок – короче.

Пусть за окошком чёрный грифель ночи

Начертит свой чертёж моей судьбы!

Придёт пора пасти свои стада —

И я пойму: учить мне было надо

Несложную науку листопада

Лететь из ниоткуда в никуда —

В те незамысловатые края,

Где вечны персонажи тихой драмы —

Пустынный дом, и дождь, прилипший к раме,

И жёлтый лист, и сумерки, и я.

Наш мир стоит на Боге и тревоге.

Наш мир стоит на жертве и жратве…

У жертвы, выбранной жрецами в боги,

Перевернулся космос в голове.

Его холстов бессмертные ошибки —

Зрачка безукоризненный каприз:

Плывёт над садом облако улыбки,

И в облаке струится кипарис.

Пылает ухо в пурпурном закате,

Кровь виноградников пьянее книг,

И пузырится звёздами хвостато

Ночного неба чёрный черновик.

Сухой голландец, тощий и небритый,

Сам для себя – дурдом, дурман и страх,

Взирает на подсолнечье с палитрой,

Сжимая трубку старую в зубах.

Он слышит сердцем звуки небосмеха,

Он ловит кистью Божий смехолуч,

И ухо отзывается, как эхо,

В ушах листвы и в раковинах туч.

Он совершит святое разгильдяйство —

Мазком к холсту пришпилит высоту.

Джокондовское снится улыбайство

Подсолнухам, врисованным в мечту!

Звенит над храмом небо колокольно,

Чтоб нам зрачки от скуки протереть,

Но всё же вечно смотрим мы – невольно —

Туда, куда так больно нам смотреть!

Прозрачная идёт по склону лошадь,

И жалуется ей сквозь холст Ван Гог,

Что башмаки его устали слушать

Рассказы неоконченных дорог…

Творец в сверкальне сна полузеркален.

С холста струится солнечная кровь.

Мозг гения прозрачно гениален,

И сквозь мозги сквозит сквозняк богов!

2

Вот он идёт – не человек, – дурман,

Дурман небес, чудачества лекало.

Он пьян, давно упал бы он в бурьян,

Когда б за крылья небо не держало.

Он пьян, но не от нашего вина,

А от другого, – горше и суровей.

Кровь виноградников всегда красна,

Как солнце, конопатое от крови.

Он пил всю ночь глухой абсент легенд.

Полынный вкус небес во рту дымится.

Абсент легенд – священный элемент,

Он миражам даёт черты и лица!

А рано утром, только он проспится,

Увидит Бог, живой в его зрачке,

Как солнце сквозь подсолнухи струится,

Бушует, пляшет в каждом лепестке!

Пусть барабанит в жилах кровь-тревога,

Пусть грают птицы, небо вороша, —

Подсолнечье – вот небеса Ван Гога!

Подсолнухи звенят в его ушах!

Художество не худо. Всё – оттуда,

Где метеор – взамен карандашей.

Да, вот такая амплитуда чуда —

От неба до отрезанных ушей!

Музыка – муза и мука,

Топот духовных погонь,

Вочеловеченность звука,

Мыслящий треском огонь!

Музыка – мука и муза,

Звуку дающая вес —

Вес векового союза

Трели, зари и небес!

Музыка – света примета,

Что недоступен уму.

Музыка умного света

Скрипками брызжет во тьму!

Музыка – горло и ухо,

Ухо, что в сердце вросло,

Ухо проросшего слуха —

В песне, где свету светло!

Музыка – сила бессилья!

Выше всех вешек и вех

Скрипка влетает на крыльях

В ангельский плачущий смех!

Музыка тайного тока,

Что из звучащей земли

В нас перешёл, – мы до срока

В звук, словно в двери, вошли!

Музыка, древнее древо,

Где растекается мысль, —

Древнее древо напева,

Соки влекущее ввысь!

Сочная, спелая мука

Нас у земли украдёт,

Как Апокалипсис звука,

Библия скраденных нот.

Ноты, что скрадены Богом,

Собраны Бахом в ладонь,

Станут надёжным итогом

Наших дорог и погонь.

Музыка ангельских ноток,

Вписанных в каменность лбов, —

Словно без крови, без пота —

Почва, судьба и любовь!

У каждого свой Бог.

У каждого свой Суд.

Но люди из всех эпох

Судьбы на Суд несут.

У каждого свой ад.

У каждого свой рай.

Повесься иль будь распят —

Изволь, поэт, выбирай!

Осина, цикута, крест,

Отрава, петля, костёр…

Одна нам благая весть:

Не нам завершать сей спор —

Спор памяти и судьбы,

Спор ада и горних сфер…

Рабы мы иль не рабы?

Чья лучше – из сотни вер?

Уверуй, трудись, молись,

Воскресни, опять умри…

Но тянет благая высь,

Но манит огонь зари!

Мы ищем в беде побед,

Плывём по теченью спин…

У каждого – личный свет.

А мрак, он на всех – один.