Батюшки бывают разными. Есть добрые батюшки, есть сердитые, есть… Да всякие есть.
Отца Илью Господь создавал явно для свершения Таинства исповеди. Но не мне судить, думайте сами.
***
Из всех заповедей отец Илья считал одной из главных: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Разумеется, после заповеди о любви к Богу.
Все исповеди он старался подвести именно под эту заповедь о любви. Потому что – если нет любви, то зачем тогда все?
… Очередь на исповедь растянулась надолго. Толстой змеей она вилась по храму к аналою, где исповедовал отец Илья. В другом конце храма скучал отец Иннокентий. К нему исповедники подходили редко, в основном новенькие.
– Уж больно добрый он, отец Иннокентий наш. И хорошо это, да для исповеди плохо, – так рассуждали прихожане. – Вот если на крестины его, или на похороны – самый раз. А так… Добрый слишком. Жалеет всех, не исповедует как следует.
А отца Илью боялись, но шли. Вот и пойми этих прихожан.
***
Вот к батюшке подходит совсем молоденькая девушка. Девочка, можно сказать. Лет тринадцати. Начинает что-то еле слышно бормотать.
– Громче! – велит отец Илья. – Не слышу я тебя!
Девочка начинает говорить громко, да так, что слышит вся очередь. Оказывается, она стащила у мамы из кошелька деньги на какие-то свои девчачьи мелочи.
– Ну и чего ты кричишь? – вопрошает недовольный батюшка. – Весь храм тебя слышит!
Девочка, не понимая, как же надо разговаривать, замолкает совсем.
А батюшка, взглянув на толпящихся исповедников, кричит:
– Ну и что вы тут встали, как за колбасой! Идите вон туда, к мученику Трифону, и молитесь там! Вызывать буду!
Очередь послушно сгрудилась возле иконы великомученика Трифона, но молиться никто не стал. Все стояли и смотрели на несчастную девчонку. Слышимости теперь не было никакой, приходилось читать по губам. А как? У батюшки борода, девочка стоит спиной.
И вдруг раздается рык батюшки.
– Так в чем каешься-то, чадо?
Девочка, присев от неожиданности, что-то лепечет.
– Не то! – морщится батюшка. – Украла – да! Каешься? Хорошо. А еще?
Девочка теребит кончики косыночки и, похоже, молчит.
Молчит и отец Илья, внимательно разглядывая исповедницу. Наконец ему надоедает ждать и он снова рычит на весь храм:
– Еще в чем каешься?
Девочка что-то шепотом отвечает.
– Не то! – опять недоволен батюшка. – Да, обманула! Каешься? Хорошо! А еще?
Судя по телодвижениям девочки, та начинает плакать. Отец Илья доволен. Даже под густой бородой видна его улыбка. Морщинки на лбу расходятся, он ласково гладит девочку по голове.
– Ну, милая моя, соображай! Соображай! Смотри, сколько у меня народу!
Девочка, собрав последние крохи мужества, поднимает глаза на батюшку и, громко всхлипывая, отвечает:
– Я не подумала, что маме эти деньги нужны на продукты. А раз я подумала о себе, а не о ней, значит, я ее не люблю…
Тут исповедница разрыдалась в голос, очередь заволновалась, зашевелилась, разгневалась даже – довел ребенка!
А счастливый батюшка уже читал разрешительную молитву.
Разрешив девочку от греха, он доброжелательно говорит:
– А ведь на самом-то деле ты свою маму очень любишь, правда? – счастливая зареванная девочка кивает головой и улыбается. – Ну, иди причащайся!
Отец Илья полагает, что к Причастию надо допускать практически всех. Ведь если не будет поддержки Божией – человек падает все ниже и ниже. Один, два, пять раз не причастился – и глядь, ему уже все равно. И исповеди не получаются. И теплохладность приходит. А потом и вовсе этого человека в храме не увидишь. Так, забежит на две минутки, свечку поставит – и прощай, душа!
***
Следующим на исповедь подходит здоровенный дядька в тельняшке, руки разукрашены татуировками в виде русалок и якорей. Надо полагать, что и тело у него разрисовано так, что места живого не найдешь. Очередь неодобрительно смотрит на него – уж в храм-то мог и получше одеться. Но вслух никто ничего не говорит. Осуждение – грех, а оно надо – лишний грех перед исповедью на себя брать? Помысел допустил – уже кайся…
Говорить тихо моряк не умеет. Его гулкий голос раздается по всему храму. Исповедь интересная, аж отец Иннокентий в своем углу заслушался.
Отец Илья читает молитву и сурово смотрит на моряка. Тот слегка съеживается, но пока что держится молодцом.
– Итак, мой дорогой, в чем согрешил? – вкрадчиво спрашивает батюшка.
– Да этот урод выскочил на встречку!… – начинает басить морячок.
Отец Илья морщится и громко советует. – Звук-то приглуши, тебя ж на Луне слышно! Какое уж тут Таинство! Или ты хочешь, как древние, перед всеми покаяться?
Моряк не хочет и съеживается еще больше. Пытается говорить потише.
– Ну так вот я и говорю – еду я себе по всем правилам, а этот козел… Простите, батюшка… Урод… Нет, баран… Извините, батюшка… Короче, водила этот на своем дурацком мерсе меня и подрезает!
Отцу Илье надоело.
– Ну а каешься-то в чем?
– Дык это… Вышел я, значит из машины…
– Из какой? – вдруг интересуется батюшка.
– Дык это… Джип у меня… Маленький, вы не подумайте чего, батюшка…
– Да я и не думаю. Я жду, когда каяться начнешь.
Очередь, столпившаяся возле иконы мученика Трифона, вытягивает шеи.
– Ну так вот. Ну я и говорю… Вышел я из машинки своей, монтировочку из багажника достал…
– Чего достал?! – густые брови батюшки начинают жить самостоятельной жизнью – одна уползает наверх, другая вниз, и обе шевелятся, словно гусеницы. Ноздри раздуваются, как у дракона, а моряк окончательно сдувается и даже, вроде как, становится ниже ростом.
– Монтировочку… – шепчет он. В храме гробовая тишина, все внимательно слушают про монтировочку.
–И-и? – тянет батюшка, потирая руки.
Очередь втягивает головы в шеи, будто черепахи. Даже им страшно. Отец Иннокентий забыл про свою исповедницу – бабулю, которая впервые пришла в этот храм и по незнанию пошла к доброму отцу Иннокентию. Да и бабуля потеряла нужный настрой и слушает, что происходит в другом углу храма.
– Ну так это… – продолжает моряк. – Беру монтировку и иду к этому бара… Простите, батюшка. К этому человеку. Вы не думайте…
– Я не думаю, – повторяет отец Илья. – Я жду, когда каяться начнешь.
– Ну, в общем, подошел я к этому мерсу паршивому… Простите… и ка-ак!… В общем, хотел я ему морду порушить… А из мерса вылазит такой мелкий, ушастый… Ну и вот. Жалко мне его стало. Не стал я ничего рушить.
– Так я не пойму, чадо, ты за медалью пришел, что ли?
Морячок в тельняшке краснеет, даже уши полыхают пунцовым, и что-то шепчет.
– Чего-чего? – кричит батюшка. – Не слышу я тебя! То до Луны кричишь, то пищишь, как мышь.
– Ну так я и говорю – монтировку я убрал… но по морде… Простите, батюшка… По лицу я ему съездил. Так, пару раз, не больно.
Очередь исповедников колышется и в ужасе отступает подальше, оказываясь возле иконы блаженной Матронушки. Кое-кто начинает креститься.
– Та-ак… Ну, и в чем ты каешься?
– Ну как же, батюшка, человека ударил.
– А если бы из мерса вылез громила – крокодила, ты бы что сделал?
– Не, ну если крокодила, то монтировочкой бы прошелся…
– Не понимаю я тебя, – отец Илья промокнул лоб платочком. – Ты пришел-то чего сюда?
– Каяться, – неуверенно отвечает морячок.
– В чем каяться?! – кричит несдержанный батюшка. – В чем, я тебя спрашиваю!
– Так ударил же!
– Ну и что?!
Морячок потрясенно замолкает и хлопает глазами. Он уже ничего не понимает.
Батюшка выдерживает паузу, доводя моряка до полуобморочного состояния, а очередь до истерики.
– Скажи, – вдруг тихо говорит он. – А если бы в том мерсе Христос ехал бы, а? Ты бы и Его монтировочкой? Или по лицу, не больно?!
– Так не бывает такого, батюшка!
– Тебе почем знать?! – отец Илья даже ногами затопал. – Откуда ты знаешь? Говори, откуда!
– Дак это… Не знаю я.
– Ну и вот, – успокаивается батюшка. – Не знаешь, а монтировкой размахиваешь! А если он мелкий и ушастый, значит, и побить можно? В чем каешься?
Морячок озадаченно молчит. Отец Иннокентий вспоминает про свою исповедницу и пытается докричаться до нее, но та только рукой на доброго батюшку машет. Ей интересно, в чем же каяться, если не в том, что человека побил?
– Притчу помнишь? – вдруг спокойно спрашивает отец Илья морячка. – Когда человека избили и ограбили, и все проходили мимо?
– Помню, – осторожно отвечает моряк.
– Что Христос сказал? Кто есть твой ближний?
– Все. – От волнения моряк переходит на шепот, а очередь задумывается о чем-то своем.
– Так в чем каешься-то?
– Не люблю я никого. Себя люблю, да железяку свою на колесах. Наверное, и меня никто не любит… – на глазах у мужчины в тельняшке показываются слезы. Очередь в возмущении – довел батюшка мужика!
– Понял? – спрашивает отец Илья и потихоньку лицо его разглаживается, под усами появляется улыбка.
– Понял, отче. Любить надо. Всех. Только ведь трудно это.
– Трудно. А ты Господа да Божию Матерь проси, Они тебе и помогут.
Батюшка читает над морячком разрешительную молитву, потом крестит его голову, при этом больно стукая его твердыми, как камень, пальцами.
– Ну, иди причащайся!
– Я не готовился.
– А никто не готовился! – снова кричит батюшка. – Иди, тебе говорю! Благословляю!
***
Следующей подходит скрюченная старушка и сходу начинает рыдать. Что-то говорит сквозь рыдания, но что – никак не понять.
– Да погоди ты реветь-то, – раздраженно произносит батюшка. – Не пойму я ничего. Какая сволочь? Невестка?
Бабушка отрицательно мотает головой. Достает из кармана огромный клетчатый носовой платок и долго, гулко, на весь храм, сморкается и вытирает слезы.
– Отравила я ее! – вдруг слышится из-под платка.
– Невестку! – неизвестно чему радуется батюшка. Бабушка отнимает платок от глаз и в ужасе смотрит на батюшку.
– Дочку? Внучку? Жучку? – продолжает веселиться батюшка. Очередь в недоумении, отец Иннокентий в шоке, бабушка в полуобморочном состоянии. И только один отец Илья спокоен, похоже, он знает, что делает.
– Ну, дорогая моя, кого же ты отравила, если все живы?
– Эту… гадину полосатую… кошку ейную…
– Та-ак, – батюшка внимательно смотрит на исповедницу. – Кошку… Тварь Божию, бессловесную. В чем каешься?
– Так убийство же!
– Да. Ты – убийца. – на полном серьезе говорит батюшка. – Каешься?
– Ка-аю-юсь, – всхлипывая, еле-еле произносит бабуля.
– За что отравила-то? – вдруг спокойно спрашивает батюшка.
– Так эта гадюка на мой коврик гадила, чтоб ее!… Ой, батюшка, простите, Христа ради…
– Вот тебе и все твое раскаяние. – тяжело вздыхает батюшка. – Слова есть, раскаяния – нет. Что делать будем?
Бабуля молчит и смотрит в пол. Она уже поняла, что на слове «каюсь» надо было замолчать. Но отец Илья – он такой! Тако-ой! Всю душу вывернет.
– Значит, отравила кошку. Чья кошка-то?
– Соседская. Дверь в дверь живем. И гадит и гадит, как медом намазано!
– Да кошки мед-то не очень, – вдруг по-житейски рассудительно говорит батюшка. – Ты бы купила новый коврик, да побрызгала бы одеколоном каким, поядренее. Кошки сильные запахи не любят…
– Не подумала я, батюшка.
– Не подумала… Дети-то сильно плакали?
– Чьи дети? – не поняла бабуся.
– Ну этой, соседки твоей.
– Так нет у нее никого… – сказала бабуля и вдруг, глядя на батюшку круглыми глазами, полезла в карман. За валидолом. Запихнула таблеточку под язык… Помолчала…
– Каюсь я, батюшка, в убийстве кошки. Ох и каюсь. Живую душу сгубила… Мне теперь и кошку жалко. А еще мне жалко соседку эту. Она хоть и противная, а жизнь у нее… ох… врагу не пожелаешь. Мужа схоронила, сына схоронила… Одна совсем осталась. А я… – тут бабуля снова расплакалась, уже без всякой показухи, навзрыд. Да так, что ей пономарь табуреточку принес. – Не люблю я ее, батюшка, а ведь она такая несчастная!
– В чем каешься? – жестко и громко спросил батюшка.
– В убийстве и нелюбви! Каюсь, батюшка, ох каюсь!
– Ну так вот тебе епитимья1 – купишь соседке котенка. Поняла? И пятидесятый псалом утром, днем и вечером в течении недели.
– Поняла, батюшка! Вот прямо сейчас пойду в магазин, у нас тут рядом такой звериный магазин, батюшка, ой, ну прямо…
– Тихо! – вдруг гаркнул отец Илья. – Иди, молитву прочту!
Он прочел над бабулей разрешительную молитву и сказал:
– А теперь за котенком! Быстро!
– А причащаться? – пискнула бабушка. – Я готовилась.
– Готовилась? Причащаться? Убийца?! Уйди с глаз!
***
Домой батюшка приходил, словно вагоны разгружал – уставший, вымотанный до предела. Ведь за каждого он молился, молился долго, с полной отдачей душевных и даже физических сил. Наверное, поэтому и шли к нему исповедники толпами. Душа-то – она все чувствует.
Переодевался, умывался и падал на диван. Матушка Татьяна с сочувствием смотрела на супруга.
– Илюшенька, ну нельзя же так!
– Только так и можно, Танюш. Души-то человеческие Господь мне доверил, а что я Ему на Суде скажу, коли хоть одна душа пропадет? Так-то, родная.
Матушка вздыхала и шла разогревать ужин. Пока на сковородках что-то шкворчало, она готовила своему батюшке крепкий сладкий чай. Приносила его в комнату. А там…
Устроившись на полу возле дивана, сынишка-пятиклассник положил голову отцу на грудь и замер от счастья. Скучает парнишка. Батюшка ласково перебирает давно нестриженные светлые вихры сына и, полузакрыв глаза, сонным голосом вопрошает:
– В чем каешься, чадо?
Чадо блаженно отмалчивается.
Матушка Татьяна осторожно ставила чашку с чаем на журнальный столик и с тихим вздохом выходила из комнаты.