«DIE FALLE» by Melanie Raabe
Печатается с разрешения издательства btb Verlag, a division of Verlagsgruppe Random House GmbH, Munchen, Germany и литературного агентства Prava I Prevodi International Literary Agency.
© 2015 by btb Verlag, Munchen, a division of Verlagsgruppe Random House GmbH, Miinchen, Germany
© Болычев И. И., перевод, 2015
Я не из этого мира.
По крайней мере, так обо мне говорят. Как будто существует еще какой-то мир.
Стою в большой пустой столовой, в которой никогда не ем, и смотрю вдаль. У меня столовая на первом этаже, с большим фасадным окном, а там, за домом, – луг и опушка леса. Время от времени пробегают косули. Лисицы.
Осень. Смотрю на нее в окно, и мне кажется, я смотрю в зеркало. Крещендо красок, осенний вихрь треплет деревья, гнет и полощет ветки, некоторые ломает. Драматический день и – красивый. Похоже, и природа чувствует: что-то вот-вот придет к своему концу. И это – последний всплеск, с напряжением всех сил, всех красок. Скоро все бессильно затихнет за моим окном. На смену сияющему солнечному свету вначале придет сырая серость, а потом и звенящая белизна. Те, кто приходит меня навестить, – помощница, издатель, дама литературный агент, а больше, в сущности, никого и нет, – будут жаловаться на сырость и холод. И на то, что с утра с закоченевшими пальцами надо долго скрести лобовое стекло машины. На то, что выходишь из дома – еще темно, а вечером приезжаешь опять в темноте. Для меня это мало что значит. В моем мире и зимой, и летом – всегда плюс 23,2. В моем мире всегда день, тут никогда не бывает ночи. Тут нет дождя, нет снега, нет скрюченных от мороза пальцев. В моем мире только одно время года, которому я никак не могу найти названия.
Мой мир – моя вилла. Каминная – это моя Азия, библиотека – Европа, кухня – Африка. Северная Америка располагается в кабинете. Спальня – это Южная Америка, а Австралия и Океания – на террасе. Буквально в двух шагах – но, увы, абсолютно недосягаемые.
Я уже одиннадцать лет не выхожу из дома. О причинах можно прочесть в СМИ, хотя порой они несколько преувеличивают. Да, я больна. Правда, что я не могу выходить из дома. Но я не «вынуждена жить в абсолютной темноте и спать в кислородной палатке». Все вполне терпимо. Вполне упорядоченно. Время – это поток, мощный и нежный, и я плыву по его течению. И только Буковски нарушает это мирное течение, когда, наносившись по лугу, приносит в дом комочки земли на лапах и капли дождя на лохматой шкуре. Мне нравится гладить его и ощущать рукой влажную лохматость. Мне нравятся эти грязные следы другого мира, которые оставляет Буковски на плитке и паркете. В моем мире нет земли, деревьев, лугов, кроликов и солнечного света. Птичий щебет – из плейера, солнце – в солярии, в цокольном этаже. Мой мир невелик, но зато он надежен. По крайней мере, я так считаю.
Землетрясение случилось во вторник. И никаких предварительных толчков. Ничего, что могло бы насторожить.
Я, собственно, была в Италии. Я часто путешествую. Легче всего побывать там, куда я действительно когда-то ездила, а в Италии я бывала часто. Так что время от времени я возвращаюсь туда.
Италия прекрасная страна, она вне времени и очень опасна, потому что напоминает мне о сестре.
Об Анне, которая любила Италию задолго до того, как впервые там оказалась. Еще ребенком она добыла себе курс итальянского и так часто крутила эти кассеты, что заиграла вконец. Об Анне, которая школьницей на своем купленном на мучительные совместные накопления скутере «Веспа» безбашенно гоняла по улочкам нашего родного немецкого городка, представляя себе, будто она носится по тесным переулкам Рима.
Италия напоминает мне о сестре и о том, как все было раньше, до мрака. Я постоянно стараюсь отгонять мысль об Анне, но она назойлива, как старомодный вентилятор. А с ней приходят и другие мрачные мысли, неизбежно.
Но вернемся в Италию. Целую неделю безвылазно я провела в трех расположенных рядом друг с другом гостевых комнатах на верхнем этаже, не используемых, редко мной посещаемых и назначенных Италией. Подобрала подходящую музыку, смотрела итальянские фильмы, читала книжки о стране и людях, разбросала повсюду фотоальбомы, и каждый день из специальной кейтеринговой компании мне доставляли блюда разных регионов Италии. И вино. О, вино. Оно сделало мою Италию почти настоящей.
Я брожу по римским улочкам в поисках одного замечательного ресторана. Душно, жарко, и я устала. Устала пробираться против плотного потока туристов, устала отбиваться от нескончаемых мелких торговцев сувенирами, устала от этой красоты вокруг, которую приходится поглощать огромными дозами. Краски потрясающие. Небо над Вечным Городом – серое, глубокое, а под ним – медленное течение тусклой зелени Тибра.
Я, должно быть, задремала, потому что, проснувшись, увидела книгу с материалами по Древнему Риму, которую, как мне казалось, листала давным-давно. Приходя в себя, чувствую беспомощную растерянность. Не помню, что было во сне, и с трудом возвращаюсь в реальность.
Последнее время я редко вижу сны. Первые годы после ухода из обычного мира мне снилось гораздо больше снов, чем в прежней жизни. Похоже, мозг пытался ночью компенсировать недостаток новых ежедневных впечатлений. Он изобретал для меня яркие приключения: тропические леса с говорящими животными, города из разноцветного стекла, населенные людьми с магическими способностями. Мои сны поначалу всегда были радостными и светлыми, но рано или поздно они начинали пропитываться другим цветом, как промокашка черными чернилами, поначалу почти незаметно, едва уловимо. В тропических лесах опадали листья, животные умолкали. Разноцветное стекло дробилось на острые осколки, о которые постоянно кто-то резался, небо становилось угрожающе-ежевичного цвета. И рано или поздно появлялся он. Монстр. Порой только как смутное чувство опасности, которое толком и не поймешь, порой как призрак, мелькнувший на периферии зрения. Порой он преследовал меня, и я убегала и отводила взгляд, чтобы не смотреть, не видеть, потому что не могла видеть это лицо, даже во сне. Посмотрев монстру в лицо, я умирала. И так каждый раз. Умирала и просыпалась, захлебываясь воздухом, как утопающая. И в те первые годы, когда сны снились часто, было очень трудно разогнать эти ночные мысли, которые словно вороны сидели на моей кровати. И ничего нельзя поделать. Как ни болезненны были воспоминания, я все равно в эти мгновения думала о ней – о моей сестре.
Сегодня ночью не было снов, не было монстра, но я все равно чувствовала какой-то неясный страх. В голове вертелась фраза, которую я никак не могла ухватить. Какой-то голос. С трудом открываю глаза, чувствую, что правая рука затекла, пытаюсь пошевелить ею. Работает телевизор, и там – этот голос, который проник в мой сон, который меня разбудил.
Мужской голос, уверенный, деловой, ровный, такими всегда говорят новостные каналы, где иногда показывают чудесные документальные фильмы, которые мне очень нравятся. Сажусь, пытаюсь нашарить пульт и не нахожу. Моя кровать огромна, моя кровать – море, много подушек и одеял, фотоальбомы и целая армада пультов: собственно для телевизора, для ресивера, для DVD- и двух Blue-Ray-плееров, которые играют разные форматы, для акустической системы, для DVD-рекодера и для моего старого кассетного видеомагнитофона. Я разочарованно шмыгаю носом, голос из новостей рассказывает мне что-то о Ближнем Востоке, о котором я ничего не хочу знать, – не сейчас, не сегодня, у меня отпуск, я в Италии и наслаждаюсь путешествием.
Но – поздно. События реального мира, о которых рассказывал этот голос из новостей, войны, катастрофы, зверства, от которых хотелось избавиться хотя бы на несколько дней, уже загрохотали в моей голове, мгновенно уничтожив царившую там легкость. Ощущение Италии исчезло. Путешествие закончилось. Рано утром я вернусь в свою обычную спальню и вымету из себя остатки итальянского антуража. Тру глаза, яркость телеэкрана причиняет боль. Диктор из новостей заканчивает с Ближним Востоком и переходит к внутриполитическим темам. Разочарованно смотрю на него. Усталые глаза слезятся. Наконец он договаривает свой текст, и начинается прямое включение из Берлина. Репортер стоит на фоне Рейхстага, величественно и гордо возвышающегося в темноте, и что-то рассказывает о последних зарубежных визитах нашего канцлера.
Вглядываюсь внимательней. Вся сжимаюсь, моргаю. Не в силах поверить. Но это он. Я вижу его. Прямо перед собой. Ошарашенно трясу головой. Этого не может быть, этого просто не может быть. Я не верю своим глазам, снова принимаюсь моргать, изнуренно, как бы пытаясь стереть изображение с экрана, но оно остается неизменным. Сердце болезненно сжимается. В мозгу бьется одна мысль: невозможно. Но всем существом понимаю: все это правда. Господи!
Мой мир задрожал. Я не понимаю, что происходит, но кровать трясется, книжные полки на стенах раскачиваются из стороны в сторону и наконец рушатся на пол. Падают картины со стен, разбивается стакан, на потолке появляется трещина, сперва как волосок, потом уже с палец толщиной. Рушатся стены с неописуемым грохотом, и все это в тишине, в абсолютной тишине.
Мой мир лежит в руинах. Я сижу на кровати среди груды обломков и остановившимся взглядом смотрю в телевизор. Я – сплошная открытая рана. И запах сырого мяса. Широко разверстая, я зияю. В голове сверкают, пронзая болью, ослепительные молнии. Перед глазами красная пелена, я хватаюсь за сердце, у меня кружится голова, сознание пульсирует, я знаю, что значит это сырое багровое чувство, у меня паническая атака, я задыхаюсь, сейчас случится обморок, хоть бы скорее случился обморок. Этот экран, это лицо, это невыносимо. Хочу отвести взгляд и не могу, словно окаменела. Я не хочу больше смотреть, но должна – не могу ничего другого, взгляд направлен на экран телевизора, даже не могу посмотреть в сторону, не могу, глаза широко раскрыты, и я пристально смотрю на него, на монстра из моих снов, и пытаюсь проснуться, пытаюсь наконец проснуться.
Умереть и сразу проснуться, как это было всегда, когда я смотрела прямо в лицо монстру в своих снах.
Но я уже давно не сплю.
Наутро выкарабкиваюсь из-под обломков и пытаюсь по кусочкам собрать себя заново.
Меня зовут Линда Конраде. Я писательница. Заставляю себя писать по книге в год. Книги мои очень успешны. Я богата. Или точнее: у меня есть деньги.
Мне 38 лет. И я больна. В СМИ пишут о таинственной болезни, которая не позволяет мне свободно передвигаться. Уже больше десяти лет я не выхожу из дома.
У меня есть семья. Или точнее: у меня есть родители. Своих родителей я не видела уже много лет. Они ко мне не приезжают. А я к ним поехать не могу. Изредка мы перезваниваемся.
Есть нечто, о чем я не очень люблю думать. И в то же время не могу не думать. Это связано с моей сестрой. И так – уже очень давно. Я любила сестру. Мою сестру звали Анна. Она мертва. Она была младше меня на три года. Она умерла двенадцать лет назад. Она не просто умерла. Мою сестру убили. Двенадцать лет назад мою сестру убили, и это я ее нашла. И это я видела убегающего убийцу. И это я видела лицо убийцы. Убийца – мужчина. Он обернулся, посмотрел на меня и убежал. Я не знаю, почему он убежал. Я не знаю, почему он не набросился на меня. Я знаю только, что моя сестра мертва, а я – нет.
Моя психиатресса описывает меня как человека, «травмированного в высшей степени».
Такова моя жизнь, такова я. И думать об этом мне не хочется.
Я прихожу в себя, сажусь на кровати, опускаю ноги на пол, встаю. На самом деле я только собиралась проделать все это, а в действительности даже не пошевелилась. Может, меня парализовало? Не чувствую ни рук, ни ног. Пытаюсь еще раз, но, похоже, слабые сигналы мозга не доходят до конечностей. С другой стороны, может, ничего страшного, если я еще чуть-чуть полежу. Сейчас утро, но ведь никто и ничто не ждет меня, кроме моего пустого дома. Еще раз напрягаюсь. В теле какая-то невероятная тяжесть. Еще какое-то время лежу, но не засыпаю. Когда опять смотрю на часы, которые стоят на деревянной тумбочке возле кровати, вижу, что прошло шесть часов. Странно и не очень хорошо. Чем быстрее идет время, тем быстрее настанет ночь, а я боюсь ночи, невзирая на обилие светильников в доме. После многочисленных попыток все-таки собираю себя настолько, чтобы сходить в ванную и спуститься по лестнице на первый этаж. Целая экспедиция на край света. Виляя хвостом, налетел на меня счастливый Буковски. Покормила его, налила воды в миску, выпустила на улицу, пусть поносится. Наблюдая за ним из окна, вдруг подумала, что обычно радуюсь, когда вижу, как он дурачится и скачет по лугу, а вот сейчас – нет. Хоть бы он скорее вернулся, чтобы я смогла опять лечь в кровать. Я свистнула ему – маленькой скачущей точке на опушке леса. Если бы он вдруг не захотел вернуться, я бы ничего не могла поделать. Но он всегда возвращается. Ко мне, в мой маленький мир. Вот и сегодня. Он наскакивает на меня, зовет поиграть, но я не могу. И, обиженный, он сдается.
Мне очень жаль, дружище.
Он сворачивается на своем коврике в кухне и скорбно смотрит на меня. Я отворачиваюсь и иду в спальню. Там снова забираюсь в кровать и чувствую себя слабой, изможденной.
До мрака, до своего ухода, когда я была сильной и жила в реальном мире, я себя так чувствовала в начальной стадии какого-нибудь особенно злостного гриппа. Но сейчас у меня не грипп. Сейчас у меня – депрессия, которая случается всякий раз, стоит подумать об Анне и тех событиях, чего я в нормальном состоянии тщательно избегаю.
Так долго я жила спокойно и все мысли о сестре подавляла в зародыше. И вот сегодня – опять. Так долго, что – казалось бы, но нет – рана не затянулась. Время – плохой лекарь, шарлатан.
Я понимаю, что надо что-то предпринять, пока не поздно, пока еще я окончательно не погрузилась в этот депрессивный водоворот, который затянет меня в полную черноту. Понимаю, надо поговорить с врачом, чтобы он прописал что-нибудь, но не могу набраться духу. Усилие кажется мне невероятно огромным. И потом, не все ли равно? У меня всего лишь депрессия. Я вообще могу просто лежать в постели. Какая разница? Если я не выхожу из дома, почему я должна выходить из спальни? Или вылезать из кровати? Или менять место, на котором сейчас вот лежу? День кончается и ему на смену приходит ночь.
Конечно, можно кому-нибудь позвонить. Например, Норберту. Он приедет. Он не просто мой издатель. Мы друзья. И если бы мышцы лица могли двигаться, я бы улыбнулась при мысли о Норберте. Помню нашу последнюю встречу. Мы сидели на кухне, я сделала спагетти с соусом болоньезе собственного приготовления, и Норберт рассказывал об отпуске на юге Франции, о делах в издательстве, об очередных причудах жены. Норберт чудесный, громкий, жизнерадостный, неиссякаемый источник всяких историй. Он смеется лучше всех в мире. Лучше всех в обоих мирах, если быть совсем точной.
Норберт называет меня своей экстремофилой. Когда он меня так первый раз назвал, пришлось даже погуглить. И я удивилась, насколько он прав. Экстремофилы – это организмы, приспособленные к жизни в экстремальных условиях, они могут переносить воздействие враждебной окружающей среды. Могут жить в страшной жаре или зверском холоде. В полном мраке. В условиях радиации. В кислоте. Или даже, а собственно это Норберт и имел в виду, – в полной изоляции. Экстремофила. Мне нравится это слово, и мне нравится, когда он так меня называет. Получается, будто бы я все это сама устроила. Словно мне нравится вести такой образ жизни. Будто бы у меня есть другой выбор.
А на самом деле весь мой выбор – лежать на левом боку или на правом, на животе или на спине. Прошел день или два. Я вся измучилась, пытаясь ни о чем не думать. Время от времени встаю, подхожу к стеллажу во всю стену спальни, беру пару томов, кладу на кровать, ставлю на автоповтор любимый альбом Билли Холидей и снова забираюсь под одеяло. Слушаю, листаю, читаю, пока не заболят глаза и музыка полностью не расслабит меня, словно горячая ванна. Я уже не могу читать, хочу посмотреть кино, но не решаюсь включить телевизор. Не решаюсь.
Услышав шаги, вздрагиваю. Билли уже не поет, похоже, какое-то время назад с помощью одного из бесчисленных пультов я свела на нет ее печальный голос. Кто там? Среди ночи? Почему собака не лает? Надо бы собраться, взять что-нибудь тяжелое, чтобы обороняться, надо спрятаться, надо что-то сделать, но я продолжаю лежать, затаив дыхание, с широко открытыми глазами. Кто-то стучит в дверь. Молчу.
– Ау! – Совершенно незнакомый голос.
И снова:
– Ау. Вы тут?
Дверь открывается, я пытаюсь закричать, но всего лишь бессильно всхлипываю. Это Шарлотта. Моя помощница. Естественно, я знаю ее голос, просто страх исказил его. Шарлотта навещает меня два раза в неделю, ходит в магазин, относит письма на почту, делает, что надо, по дому. Одна из немногих ниточек, связывающих меня с внешним миром. Она нерешительно остановилась в дверном проеме.
– Все в порядке?
Мысли мои перегруппировались. Сейчас не может быть ночь, потому что здесь Шарлотта. Должно быть, я очень долго пролежала в кровати.
– Извините, что я вот так вошла, но я звонила-звонила, вы не реагировали, я забеспокоилась и сама открыла дверь.
Звонила? Я вспоминаю: был сон, и там был какой-то гул. Я снова видела сон – после всех этих лет!
– Я чуть-чуть нездорова. Задремала и не слышала звонка. Простите.
Мне немного неловко, я даже не попыталась приподняться в кровати, лежу, как лежала. Шарлотта явно взволнована, но вообще она не из тех, кого легко вывести из равновесия. Именно поэтому я ее и наняла. Шарлотта младше меня, ей под тридцать. Она все время подрабатывает – официанткой в разных кафешках, кассиршей в каком-то кинотеатре – все в таком роде. А дважды в неделю приходит ко мне. Мне нравится Шарлотта. Ее коротко стриженные иссиня-черные крашеные волосы, ее остойчивая фигура, пестрые татуировки, сальный юморок, истории о ее маленьком сынишке. Настоящем сатаненке, как она его называет.
Если Шарлотта нервничает, значит, я выгляжу, мягко говоря, не очень.
– Может, вам что-то нужно? Может, сходить в аптеку или еще чего?
– Спасибо, все, что нужно, у меня есть здесь, в доме, – рапортую я.
Голос мой звучит немного комично, как у робота, я и сама это чувствую, но ничего не могу поделать.
– Вы мне сегодня не нужны, Шарлотта. Следовало бы вас заранее предупредить. Извините.
– Да без проблем. Еда в холодильнике. Может, с собакой погулять перед уходом?
О господи, собака! Сколько же я тут пролежала?
– Было бы здорово. И дайте ему заодно что-нибудь поесть, хорошо?
– Окей.
Я натягиваю одеяло по самый нос, давая понять, что разговор окончен.
Шарлотта медлит в дверях, явно прикидывая, точно ли меня можно оставить одну, решает, что можно, и уходит. Слышу, как она возится на кухне, пока кормит Буковски. Обычно я люблю, когда в доме какое-то движение, жизнь, но сегодня мне не до того. Я лежу в темноте, среди подушек и одеял, пытаясь забыться, но понимаю: сегодня ночью мне не уснуть.
Лежу в темноте и думаю о самом черном дне в своей жизни. Вспоминаю, когда хоронили сестру, я даже не могла плакать и не чувствовала никакой «скорби». Все мое существо поглотила одна мысль: почему? В голове не было места ни для чего другого, только это одно: почему? Почему? Почему? Почему умерла именно она?
Чувствовала, что этот же вопрос задают мне и мои родители, и друзья Анны, ее коллеги и вообще все, кто присутствует на похоронах: ведь я же была там и должна была что-то знать. Что, черт возьми, там на самом деле произошло? Почему именно Анна должна была умереть?
Помню, как люди плакали, когда бросали цветы на гроб, сморкались в платочки, поддерживали друг друга под локоток. Все мне казалось каким-то ненастоящим, странным, искаженным. Звуки, краски, даже ощущения. Пастор, почему-то сильно растягивающий слова. Люди, как в замедленной съемке. Венки из роз и лилий, но бесцветные, как в черно-белом кино.
…Вот черт, цветы! Мысли о них вернули меня в настоящее. Сажусь в кровати. Забыла попросить Шарлотту полить цветы в зимнем саду, а теперь – когда она еще придет. Шарлотта знает, что я очень люблю свой сад и обычно сама за ним ухаживаю. Практически невероятно, чтобы она догадалась там все полить. Ничего не поделаешь – придется самой. Тяжело вздыхая, встаю. Чувствую босыми ступнями холодный пол. С усилием переставляю ноги – через холл к лестнице, спускаюсь на первый этаж, потом через огромную гостиную, потом через большую столовую. Открываю дверь зимнего сада и попадаю в джунгли.
В моем доме царит простор, пустота, мертвые предметы, если, конечно, не считать Буковски. Но здесь, в зимнем саду, в этой буйной роскошной зелени – настоящее царство жизни. Пальмы. Папоротники. Пассифлоры. Стрелиции. Цветы фламинго и орхидеи, орхидеи и орхидеи. Я люблю экзотические растения.
Во влажной духоте зимнего сада, моего маленького Тропического дома[1], я сразу вспотела, на лбу выступили капли, длинная белая майка, которая у меня вместо ночной рубашки, прилипла к телу. Я люблю эти зеленые дебри. И не хочу никакого порядка. Пусть будет хаос, жизнь. Пусть ветки и листья бьют по лицу и плечам, когда идешь по проходам, будто бежишь по лесу. Пусть дурманит запах цветов, пусть кружат голову их краски.
Осматриваюсь. Любимые растения должны меня радовать, но не сегодня. Мой зимний сад залит сияющим светом, а снаружи царит ночь. Сквозь стеклянную крышу равнодушно мерцают звезды. На автопилоте делаю свои дела, которые обычно так умиротворяют. Поливаю цветы. Щупаю землю, проверяя, сухая ли, рассыпчатая, и значит, надо полить, или же влажная, прилипает к пальцам.
Пробираюсь в дальний конец оранжереи. Тут у меня отдельный маленький сад орхидей. Они громоздятся на стеллажах, свисают в горшках с потолка. Роскошно цветут. Тут же моя любимица, мой трудный ребеночек. Маленькая орхидейка, совершенно незаметная в кругу своих пышно цветущих сестер, почти уродица, два-три чахлых темно-зеленых листочка, серые, усохшие корешки и ни одного цветочка, уже давным-давно ни одного цветочка, да и стебля толком нет. Она – единственное растение, не купленное специально для этого зимнего сада. Она у меня была раньше. Я принесла ее сюда из прежней жизни, из реального мира – много, много лет назад. Знаю, что она никогда больше не зацветет, но выбросить – рука не поднимается. Даю ей немножко воды. А вот эта – моя красавица, с тяжелыми белыми цветами. Глажу ее листья, осторожно трогаю бархатистые лепестки. Еще не распустившиеся бутоны крепкие, почти твердые на ощупь. Они готовы к жизни. Еще чуть-чуть – и распустятся. Надо бы срезать пару цветущих стеблей и поставить в вазу. И вместе со всей этой безмятежностью в голове вдруг снова появляются мысли об Анне. Даже здесь я не могу от них избавиться.
Еще когда мы были маленькими, она не любила собирать цветы, как обычные дети. Она считала, что это подло – отрывать у цветов красивые головки.
Вспомнив об этом, я улыбаюсь. Вечно она чудила. И вдруг я совершенно отчетливо вижу перед собой сестру: светлые волосы, васильковые глаза, маленький носик, огромный рот, складка между тонких, почти невидимых бровей, которые вдруг появлялись, когда она хмурилась и сердилась. Маленькие родинки аккуратненьким треугольником на левой щеке. Легкий светлый пушок на щеках, который можно было разглядеть, только когда солнце освещало ее лицо под строго определенным углом. Я вижу ее, вот она. И слышу ее голос, светлый, как колокольчик. И ее сальный подростковый смешок, который так контрастирует со всем ее девичьим обликом. Вот она стоит передо мной и смеется. И это как удар под дых.
Помню первый разговор с психиатрессой, вскоре после смерти Анны. У полиции никаких зацепок, от фоторобота, который составили с моей помощью, никакой пользы, да я и сама понимаю, что он не очень похож на мужчину, которого я видела. Но как я ни старалась, лучше не получалось. Помню, тогда я сказала врачихе, что просто должна понять, почему все так случилось. Что меня мучает неизвестность. Она ответила, что это нормально, это и есть самое страшное для родственников убитых. И она прописала мне группу самопомощи. Группа самопомощи, это же смеху подобно. Помню, я сказала, что готова отдать все, чтобы только найти причину. Это мой долг перед сестрой. Это мой долг.
Почему? Почему? Почему?
– Вы одержимы этим вопросом, фрау Конраде, а это неправильно. Вы должны избавиться от него. И жить своей жизнью.
Я пытаюсь избавиться от образа Анны и мыслей о ней. Не хочу о ней думать, потому что знаю, к чему это приведет. Я уже от этого почти сошла с ума. От того, что Анна мертва – а ее убийца спокойно разгуливает на свободе.
Самое страшное в том, что я ничего не могу сделать. Поэтому лучше вообще об этом не думать. Переключаться. Забывать об Анне.
Я и пытаюсь это сделать сейчас, но не получается. Почему?
Лицо репортера из новостей вспыхивает перед глазами, и в голове что-то щелкает. Я вдруг понимаю: все это время я была в состоянии шока.
Все понятно. Человек в телевизоре, это его лицо повергло меня в шок.
И это был не сон, не кошмар, это была самая что ни на есть реальность.
Я видела убийцу своей сестры. Да, прошло двенадцать лет, но я все помню. И до меня окончательно дошло, что это значит.
Лейка, которую я только что наполнила, выпала из рук. Грохнула об пол, повалилась, и прохладная вода залила босые ноги. Я выбегаю из зимнего сада, ударившись большим пальцем о порожек, и, несмотря на нечеловеческую боль, спешу дальше. Быстрыми шагами прохожу первый этаж, вверх по лестнице, пулей – через холл и, совсем запыхавшаяся, вбегаю в спальню. Ноутбук лежит на кровати. От него явно исходит опасность. Немного помешкав, я все-таки беру себя в руки и дрожащими пальцами открываю его. Мне страшно, как будто кто-то может следить за мной через монитор.
Захожу в интернет, открываю Гугл, набираю название новостного канала, на котором видела того мужчину. Нервничаю, опечатываюсь, наконец, с третьего раза получается. Домашняя страница редакции новостей. Прокручиваю список сотрудников. Может, на самом деле все это расстроенное воображение и нет никакого мужчины, может, мне все приснилось.
И тут я его нахожу. Всего несколько кликов, и я его нахожу. Вот он, монстр. Когда его лицо появилось на мониторе, я вздрогнула и инстинктивно вытянула вперед левую руку, чтобы прикрыть его фото. Я не могу его видеть, по-прежнему не могу, снова закачались стены, сердце колотится. Стараюсь восстановить дыхание. Закрываю глаза. Спокойно. Вот так. Хорошо. Снова смотрю, изучаю сайт. Узнаю его имя. Читаю послужной список. Оказывается, он лауреат какой-то премии. Оказывается, у него есть семья. Он ведет успешную насыщенную жизнь. Что-то оборвалось во мне. Я чувствую нечто такое, чего не чувствовала уже много лет, что-то раскаленно-жгучее. Медленно отвожу ладонь, которая прикрывала лицо на мониторе.
И смотрю на него.
Смотрю в лицо человека, который убил мою сестру.
Бешеная ярость охватывает меня, и в голове стучит только одно:
Я тебя достану.
…Захлопнула ноутбук, отодвинула в сторону, встала.
Мысли скачут. Сердце колотится.
Невероятно: он живет совсем рядом! И для любого нормального человека проще простого к нему нагрянуть. Но я заперта в своем доме. А полиция – полиция мне еще тогда не доверяла. Не вариант.
Чтобы с ним поговорить, как-нибудь спровоцировать, что-нибудь выудить, надо, чтобы он сам пришел ко мне в дом. Но как его заманить?
Снова вдруг вспоминается разговор с психиатрессой.
– Но почему? Почему Анна должна была умереть?
– Линда, вы должны смириться с тем, что можете не получить ответа на этот вопрос.
– С этим я не могу смириться. Никогда.
– Со временем вы научитесь.
Никогда.
Начинаю лихорадочно размышлять. Он журналист. А я известная, в том числе и своей пресловутой замкнутостью, писательница, которую вот уже много лет серьезные журналы и телеканалы засыпают просьбами об интервью, особенно после выхода новой книги.
Снова вспоминаю разговор с психологиней. Она тогда дала мне один совет.
– Вы, Линда, сама себя мучаете.
– Но я не могу остановить эти мысли.
– Если вам нужна причина, тогда выдумайте ее. Или напишите книгу. Выплесните все из себя. И освободитесь. И живите своей жизнью.
У меня даже волоски на шее зашевелились. Господи, да вот же оно!
По всему телу побежали мурашки.
Все же так просто.
Я напишу новую книгу. Детектив на основе тех событий.
Наживка для убийцы и терапия для меня.
И вдруг вся тяжесть свалилась с меня. Выхожу из спальни, руки и ноги снова слушаются. Иду в ванную, принимаю душ. Насухо вытираюсь, одеваюсь, иду в кабинет, включаю компьютер и начинаю писать.